Трое мужчин вышли из заброшенного строения и еще раз осмотрели его со всех сторон. Толстяк в котелке, с позвякивавшими на брюшке брелоками остановился возле каменной стены. Его палец с траурным ободком под ногтем последовательно указал четыре узловые точки, приобщающие фабрику к деловой жизни края: десять минут до пристани, двенадцать до железной дороги, семь до почты, четверть часа до Торговой палаты.
      Пока он набрасывал эту схему, как набрасывает метеоролог «розу ветров» , слушатели его тревожно переглядывались. Их внимание привлекли разбегавшиеся по стене трещины, откуда вывалился цемент.
      На одном из приезжих были светлые панталоны, взбившиеся гармошкой над штиблетами. Двухдневная пыль, как гетрами, одела его ноги до самых колен. Серый фуляр заменял воротничок. Угольная пыль — след ночи, проведенной в вагоне, — лежала темными пятнами на его веках, подчеркивала линии морщин. Он был невысокого роста, худощавый, руки его нервически двигались.
      Его спутник, тоже невысокий, но плотный мужчина, смотрел на него поверх очков невидящим взглядом. По непрерывному движению его губ видно было, что он с лихорадочной быстротой производит в уме какие-то подсчеты. Он то отковыривал от стены кусочки желтовато-зеленого мха, то снимал свою дешевенькую соломенную шляпу и вытирал мокрый лоб.
      Предводительствуемые маклером, они закончили осмотр помещения и подошли к заржавленным железным воротам. Палящий зной предгрозового летнего утра накалил шоссе, посыпанное шлаком, и жег ноги сквозь тонкие подметки.
      Низенький, вздернув подбородок, указал на дальний конец улицы. От нависшего свинцового неба, от тяжелых испарений земли утренний свет казался тусклым. Яркая белизна фасадов слепила глаза. Сутки, проведенные в вагоне, полгода бессонных ночей и бесконечных расчетов давали себя знать в это утро ноющей болью в висках и резью воспаленных век.
      — А что здесь поблизости?
      Маклер поспешил заверить, что соседство самое почтенное. Направо, в пяти шагах отсюда, — Морэндэ и К о, известнейшая бельевая фабрика. А вон там, за длинной кирпичной стеной, над которой подымаются пропыленные кусты, ткацкая фабрика Лорилье-Помье и Ко. Налево, чуть подальше, белая каменная арка возвещала о миллионах господина Сабурэ-младшего, владельца прядильной фабрики. Дымившая труба, венчая гребни крыш, отмечала местонахождение фабрики Шевалье-Лефомбер.
      Имена эти падали с губ маклера, звеня, как золотые монеты. Горячий западный ветер заволакивал небо облаками дыма. Маклер показал пальцем, на котором сверкнул фальшивый бриллиант, на плотную завесу фабричного дыма:
      — Здесь вы будете, что называется, в сердце делового мира. Чтобы зарабатывать деньги, надо селиться там, где их делают!
      Внешний вид комиссионера не подтверждал правильности подобного афоризма, но он, очевидно, не понимал этого, хотя не мог не заметить, каким красноречивым взглядом приезжий толстяк скользнул по его вытертым на коленях шевиотовым брюкам. Он повернулся к воротам и распахнул их. Пронзительно завизжали петли.
      — Я еще не показал вам помещение для привратника.
      Маклер толкнул деревянную дверь и ввел своих спутников в двухэтажный низенький домик. Пол был крыт четырехугольными плитками. В открытые на дорогу окна врывались пыль и полуденный зной; пыль и полуденный зной проникали и в окна, выходившие на усыпанный рыжеватым шлаком двор.
      Приоткрыв темный люк, из которого пахнуло сыростью, маклер торжественно провозгласил:
      — Погреб!
      Винтовая лестница вела на второй этаж. От зимних холодов и летнего зноя его защищал только чердачок, куда попадали по приставной лестнице. Рваные обои, рассохшиеся панели, разбитые стекла в окнах, гнездо летучих мышей в углу спальни, следы голубиного помета во всех комнатах — вот, пожалуй, и все внутреннее убранство домика.
      — Две спальни и чулан на втором этаже; чулан, столовая и кухня на первом; вода, газ. Даже слишком просторно для бездетного привратника.
      Какой-то неуловимый огонек промелькнул во встретившихся взорах незнакомцев; с минуту они стояли молча, пристально глядя друг другу в глаза. Вместо бездетного привратника этому домишке предстояло дать приют отцу с матерью, сыну с женой и двумя детьми, а также второму сыну, пока еще холостяку.
      Маклер повернулся к клиентам, всем своим видом говоря, что осмотр окончен.
      — Вы правы, — кисло проговорил тот, что был похудев. Оба отвели глаза, и только в углах губ бродила теперь непонятно мягкая улыбка.
      Приезжие вышли на улицу, окутанную горячей утренней дымкой, и молча, ссутулясь, зашагали вперед.
      Город, как щитом, прикрыло завесой гари. Среди оглушительного грохота улицы казались каналами тишины. Временами грохот ткацких станков придавал четкий ритм этому звуковому сумбуру, но уже через пять шагов он растворялся в урчании сукновален. Артиллерийские залпы прядилен шутя сотрясали пятиэтажное здание. Горячая вода, пройдя по канализационным трубам и раскалив плиты тротуара, вливалась в канавы мыльными струями, в которых толпа оборванных женщин стирала свое жалкое тряпье.
      Господский дом, окруженный службами и покрытый чешуей балконов, залегал в стремительном потоке звуков неожиданной зоной тишины. Тому, кто стоит у руля, пристала тишина.
      Проходя мимо чугунной решетки, незнакомцы залюбовались подстриженным газоном лужайки, мягко круглившейся перед крыльцом. Огромные стекла зимнего сада покрывали пальмовые листья поистине аристократическим глянцем. Занавески прямыми складками свисали до полу, а там, за ними, в глубине гостиной, угадывались хрустальные подвески люстры и вскинутая рука бронзового Давида.
      В конце аллеи, по гравию которой недавно прошелся скребок садовника, у открытых ворот каретного сарая, конюх, засучив рукава, отмывал безукоризненный лак экипажа, не нуждавшегося в мойке. Угол барского дома скрывал от прохожих начало липовой аллеи. Привратник в ярко-синей ливрее вышел из своей каморки; окинув взглядом двух незнакомцев и на ходу определив ценность их головных уборов и запыленных ботинок, он равнодушно отвел глаза.
      Через полсотни шагов их снова закружила вереница грохочущих фабрик. Болели натруженные ноги, тоскливо сжималось сердце, а конца пути все не предвиделось.
      Маклер из деликатности шествовал впереди, то и дело раскланиваясь со знакомыми. Иногда он оборачивался и двумя короткими фразами как бы приклеивал к воротам фабрики вывеску с обозначением имени ее владельца. Сопровождаемые головокружительной цифрой доходов, эти прославленные имена сочились золотым жирком миллионов.
      А двое приезжих шагали локоть к локтю. Так они и шли, потупив глаза, не обменявшись ни словом, ибо на карту был поставлен хлеб их насущный, дело их рук и неутолимая жажда успеха.
      Наконец тот, что был потолще, произнес:
      — Ей-богу, здесь шагаешь прямо-таки по золоту.
      Его спутник буркнул что-то в ответ, не повысив голоса, не подняв головы.
      Они поравнялись с каким-то особняком. Услышав от маклера имя владельца, оба остановились как по команде.
      — Пятьдесят лет назад он приехал из Битша, как мы собираемся приехать из Бушендорфа. А ну-ка, посмотри, Жозеф, где живет его вдова.
      Худощавый откусывал концы слов, словно собака, глотающая на лету куски мяса.
      — А интересно, Термина через пятьдесят лет будет жить в таком доме?
      Его спутник, тот, что был потолще, откинул голову и взглянул на говорившего поверх очков. Он не улыбался: не время было улыбаться.
      — Через пятьдесят лет, Гийом?
      Он перевел глаза на особняк с восемью окнами по фасаду, центральную часть которого венчала высокая шиферная четырехскатная крыша.
      Маклер тотчас же предупредительно приблизился к клиентам. Он позволит себе обратить внимание милостивых государей на то обстоятельство, что все окрестные трубы дымят ради благополучия вдовы, вернее — ее династии.
      Тот, что был в очках, снова повернулся к худому и положил ему на плечо руку.
      — Пора и нам решаться.
      Они пустились в путь, но на сей раз оба шли упругим, легким шагом, как волк, преследующий добычу, хотя по внешнему виду трудно было даже ждать от них такой прыти. В хитросплетении тропок, по которым они блуждали с самого утра и каждая из которых привела других к успеху, они учуяли наконец какую-то закономерность. Там, где стояли они сейчас, как раз и начиналась одна из таких тропинок.
      — Чего добился Шерман, того могут добиться два Зимлера, — пробормотал толстяк. И они свернули с чужого следа, дабы проложить свой собственный.

      Обитая кожей дверь глухо захлопнулась, пропустив их в длинное узкое помещение, напоминавшее туннель. Для начала собственная тропа привела их сюда, в эту комнату, пропитанную приторным запахом; кроме них двоих и маклера, здесь не было никого, если не считать хилого конторщика, которого они успели заметить через стеклянную дверь прихожей.
      Входная дверь была двойная, заглушавшая звуки, в обоих окнах — матовые стекла и сверх того солидные решетки. Такое обилие решеток и обивок заставляло предполагать именно то, что, по мысли маклера, должны были предполагать его клиенты.
      Теперь, когда вокруг них троих не было больше ничего, кроме этих окон, решеток, этой двери, зеленых папок, не было ничего, кроме того, о чем они думали, а вслух но говорили, незнакомцы снова переглянулись. Взгляд взметнулся, будто канат, который матросы перебрасывают с борта одного корабля на другой. Потом оба облизали пересохшие губы и стали молча ждать, чтобы маклер соизволил заговорить первым.
      Но маклер повернулся к клиентам спиной. Он доставал с полки какие-то папки. Тяжело дыша, он вытащил восковку, свернутую трубочкой, и разостлал ее на столе с покорным видом чиновника, привыкшего ежедневно обслуживать посетителей. С точно такой же равнодушной миной он мог бы предложить вам чай, галстуки по двадцать девять су за штуку или механическую пианолу. То, что он делал, он делал по привычке. А стоявшие перед ним два незнакомца готовились рискнуть всей своей жизнью.
      От усердия крахмальный воротничок маклера разошелся, открыв присутствующим синеватый кадык, который судорожно подрагивал после недавней борьбы с папкой, как пробочный поплавок от прикосновения к крючку рыбьей пасти. Жозеф не мог сдержать улыбки.
      — Мне кажется, что для пользы дела нам следует действовать методически и от общего перечня перейти к деталям. Помещение, которое вы только что осмотрели… — начал маклер бесцветным голосом. Худощавый быстро вытянул руку движением крупье: казалось, пройдется по столу невидимая лопаточка и не оставит после себя ничего.
      — А зачем нам нужны все эти штуки?
      — Подожди, Гийом, это же планы!
      Жозеф бросился к чертежам, тяжело оперся ладонью о край стола. От резкого движения очки упали с носа и легли на бумагу дужками вверх.
      — Сударь!
      Маклер густо побагровел. Планы были делом и гордостью всей его жизни. Эта бесценная калька как-то облагораживала его профессию. На визитных карточках он даже приказал отпечатать: «Инженер-эксперт».
      — Что ты будешь делать с этими бумагами, Жозеф? Разве ты не знаешь эту фабрику так же хорошо, как будто ты ее сам строил?
      — В спорных случаях относительно строений, господа, или относительно территории планы всегда могут внести ясность…
      Жозеф надел очки, вытащил из кармана складной дециметр и обратился к брату, невежливо прервав маклера:
      — Позволь, я сам займусь этим, Гийом. Поговори лучше с господином маклером. А я вас услышу.
      Он нагнулся над чертежами. Гийом нервически дернул плечом и покачал головой. Первую фразу он произнес, не глядя на маклера и заикаясь, так как еще не овладел собой:
      — А лучшего вы нам ничего не могли показать?
      — Я показал вам все, что свободно сейчас в Вандевре…
      — Ха! В прекрасном же оно у вас состоянии!
      Вместо ответа маклер воздел к небесам руки, призывая всевышнего в свидетели своей правоты.
      — Если желаете, я могу вам предложить планы фабрики Лепленье, — помните, такая маленькая в тупичке?
      Не подымая глаз от чертежей, Жозеф поиграл пальцами, и этот неопределенный жест отбросил предложение маклера вместе со многими другими обратно в зеленые папки. Маклер покорно наклонил голову; наконец пришел его час: он терпеливо ждал неизбежного вопроса, который сразу вернет разговор на привычную почву. Да и оба его противника не были расположены мешкать.
      — Цена? — рявкнул Гийом.
      — Цена? Бог мой, я должен сначала снестись с владельцем.
      — Снестись! Хорошенькое дело! Вам поручено показывать помещения, а вы не знаете цены!
      — Позвольте, господа, я этого не говорил. Но было бы заблуждением думать, что такие дела легко делаются.
      — Легко, господин Габар! — отрезал Жозеф, глядя на маклера поверх очков.
      Господин Габар кисло улыбнулся.
      — Вы правы. Мы, люди деловые, только того и хотим. В чем наш интерес? В том…
      — Простите, — перебил его Жозеф Зимлер сладчайшим голосом. — Наш интерес… наш интерес в том, чтобы поскорее все закончить. Итак, господин Габар, не будете ли вы добры…
      Габар понимающе вздохнул:
      — Конечно, конечно. Ближе к делу. Фабрика, которую вы только что осматривали, принадлежала деду теперешних владельцев. Он сам руководил ею, но, думаю, это не так уж важно.
      Маклер грациозно порылся в папках.
      — Итак… итак… я начну с тысяча восемьсот тридцать шестого года.
      — С тысяча восемьсот тридцать шестого?
      Жозеф не успел предупредить неуместной реплики брата. А маклер, видно, только и ждал ее, чтобы начать обстоятельный рассказ.
      — Да, с тысяча восемьсот тридцать шестого… Фактически же фабрика начала работать в тысяча восемьсот тридцать седьмом году и была основана господином Понсэ, прапрадедом теперешних владельцев, во время континентальной блокады. Дела шли хорошо, — это место счастливое, господа, всем приносит удачу. Но после его смерти, которая наступила в скором времени…
      Жозеф выпрямился и выронил из рук складной дециметр:
      — Мой брат, сударь, задал вам вопрос. Слава богу, мы уже не дети. Не знаю, во что вы расцениваете свое время, но мы ценим наше слишком дорого, чтобы слушать все эти истории. Какую цену, господин Габар, хочет получить владелец за сдачу в аренду фабрики, которую мы осматривали?
      — Эх, господа, да владелец-то где? Кто может назначить цену? Прошу вас, господа, не горячитесь; раз вы не новички в делах, вы, конечно, слышали о так называемой опеке над малолетними, о передаче права продажи, о… Поверьте, господа, мне очень хотелось бы вам ответить: цепа такая-то! Но, увы, увы!
      Воспользовавшись минутным замешательством в рядах противника, маклер продолжил свой рассказ вялым и кротким голоском:
      — В тысяча восемьсот тридцать шестом году умер господин Фредерик Понсэ, сын… впрочем, это не важно; после него осталось два совершеннолетних сына, которые, поделив между собой недвижимое имущество, объединили капиталы для совместного ведения дел. Я имею в виду господ Фирмена и Алексиса Понсэ. Одиннадцатого сентября тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года Алексис Понсэ скончался, оставив трех несовершеннолетних детей: двух дочерей и сына, малолетнего Норбера-Элесбана, тогда еще семилетнего мальчика, и выразил на смертном одре пожелание, чтобы тот со временем стал компаньоном своего дяди — господина Фирмена. Вы следите за ходом рассказа? Но юный Норбер-Элесбан, не достигши совершеннолетия, тоже скончался в результате прискорбного происшествия во время поездки по реке, стоившего жизни не только ему, но и его матери; после этого господин Фирмен был назначен опекуном над двумя девочками, оставшимися в живых. Шесть лет спустя господин Фирмен, который был значительно моложе покойного своего брата Алексиса и в брак не вступал, влюбился г мадемуазель, мадемуазель… — дай бог памяти! — в мадемуазель Элизабет-Атенаис-Жюльетту и женился на ней семнадцатого марта тысяча восемьсот шестьдесят девятого года, будучи сорока шести лет от роду; невесте же исполнилось семнадцать. Судьбе было угодно, дабы господин Фирмен Понсэ покинул родной очаг и сложил с себя управление фабрикой, чтобы исполнить свой гражданский долг: он был назначен капитаном гвардии в нашем департаменте и убит в последних числах того же года в битве под Орлеаном, оставив после себя неутешную вдову на втором месяце беременности. Вы следите за мной? Впрочем, это проще простого. Был назначен попечитель, как того требует закон, каковым и явился председатель суда. Но за год до того мадемуазель Маргарита-Антонина-Фелиция-Одетта-Анна-Мария Понсэ, старшая сестра бывшей мадемуазель Элизабет-Атенаис-Жюльетты, в замужестве госпожи Понсэ, сочеталась браком с господином Таффоно де Лорие; она преставилась седьмого апреля того же года, произведя на свет малютку Урбен-Фелнкс-Алексиса Таффоно де Лорие. Должен добавить, — заметил маклер глухим голосом, — после брака младшей сестры со своим дядюшкой отношения между барышнями Понсэ испортились, что сделало невозможным всякую попытку примирения между нею и ее зятем и привело к необходимости судебного решения в столь запутанном деле о наследстве. По мере рассказа маклера лица обоих Зимлеров все больше мрачнели, и под конец они уже не скрывали злобы.
      — Но в конце концов, сударь, должен же существовать законный опекун, хоть какое-нибудь там должностное лицо, которому поручено это дело о наследстве?
      — Да, господа, таковой имеется.
      — Ага!
      — Вернее сказать, имелся.
      — Как? Что же, он тоже умер?
      — Сохрани боже, но он оказался неспособным к коммерческим операциям и…
      — Что — «и»?
      — Сложил с себя полномочия вот уже неделю тому назад.
      Тут только Зимлеры раскусили своего собеседника, тут только поняли они Запад с его хитростями и издевками, скрытыми за небрежно-добродушным тоном. Они снова переглянулись, и Жозеф побагровел. Когда он заговорил, в голосе его звучало совершенное спокойствие. На свою беду, маклер не заметил всех этих грозных признаков.
      — Господин Габар, вы просто-таки издеваетесь над нами. Я, конечно, на вас не в претензии. Это ведь ваш хлеб. Но нам тоже нужно заработать свой кусок хлеба, и мы вам сообщили наши условия. Если вы не дадите нам точного ответа о цене, пока мы дойдем до двери… что ж. мы еще поспеем на дневной поезд. Разрешите, сударь, пожелать вам всего хорошего.
      Он сделал в направлении входной двери три шага, Гийом — два.
      — Постойте, господа, назовите вашу цену.
      Братья остановились. Жозеф вернулся, положил па край стола соломенную шляпу и взял забытый на бумагах складной дециметр.
      — Десять тысяч, господин Габар, — сказал он, но его вдруг осипший голос предательски дрогнул.
      При этих словах брови честного маклера поползли вверх от неподдельного удивления. Он посмотрел сначала на одного Зимлера, потом на другого, опустил глаза на связку брелоков, болтавшихся на цепочке, шедшей поперек его живота, снова вскинул глаза на клиентов, и отечески-снисходительная улыбка тронула его выпяченные губы:
      — Десять тысяч франков? Но ведь фабрика не сдается, а продается.
      — Продается?
      Нельзя было обмануться в тех чувствах, которые выразил крик, вырвавшийся из груди братьев Зимлер. Впервые за все это утро маклер понял, что сейчас шла совсем иная игра, не похожая на обычные официальные переговоры.
      Обогнув стол, Жозеф вплотную подошел к Габару. В двадцати сантиметрах от себя маклер увидел блеск очков и почувствовал на своей щеке горячее дыхание.
      — Полагаю, что нам лучше с этим покончить… Мы не привыкли… Все утро нас зря таскали. Вы же знаете, что нам требуется. Так что о недоразумении и речи быть не может. Вы просто лжете.
      — Господа!
      Маклер поспешно отступил, но путь ему преградило кресло.
      — Никаких господ!
      — Клянусь вам, я получил официальный приказ продать фабрику. Желаете посмотреть бумаги?
      — От кого приказ? Ведь никто не уполномочен проводить ликвидацию.
      — Но пока не подыскали нового опекуна, прежний еще занимается дел… ах!
      Жозеф опустил на плечи маклера свои тяжелые лапищи.
      — Посмотрите-ка на нас хорошенько, господин Габар. Мы вовсе не той породы, как вы, может быть, думаете. Вы, должно быть, ошиблись. Ваше ремесло — обманывать. Наше — производить, потому что это наша жизнь; и сейчас naif нужна фабрика. Я вам и минуты не дам на размышление. Десять тысяч франков и договор на пятнадцать лет. Слышите?
      — Сударь, — жалобно простонал Габар, тщетно пытаясь обернуться к Гийому и протягивая руку к столу, — сударь, взгляните на эти бумаги, я лишь посредник, я должен про… продать.
      Жозеф, сжав плечи маклера, с силой тряхнул его.
      — Тогда почему же вы разыгрывали комедию? Почему вдруг он увидел перед самыми своими очками синий кадык, который подрагивал, как пробочный поплавок.
      — Ни с места! Советую вам не шевелиться, — проворчал Жозеф, сопровождая свои слова выразительным жестом.
      Маклер схватился обеими руками за воротничок и начал жалостно стонать.
      Оба клиента тем временем с лихорадочной поспешностью рылись в бумагах.
      — Акт о вступлении в брак… акт о погребении… Акт… еще акт… еще один акт… протокол аукциона… акт… письмо от седьмого января тысяча восемьсот шестьдесят первого года… еще письмо… акт… доверенность — все. Если этого документа здесь нет, милостивый государь… если его нет…
      — Письмо от двадцатого марта нынешнего года, еще письмо попечителя на бланке гражданского суда, оно должно быть здесь, ох!
      — Очень хотел бы, чтобы оно было здесь, для вашего же блага, — холодно отчеканил Жозеф.
      Вдруг Гийом вскрикнул: «Вот оно!» И братья быстро нагнулись над бумагами, чуть не стукнувшись лбами. Жозеф мощной рукой удерживал в кресле маклера.
      Братья молча прочли письмо, перечитали его еще раз, и бумага задрожала в пальцах Гийома. Когда Гийом отложил наконец документ, оба эльзасца разом выпрямились и встали по обе стороны стола. Лица у них пылали, и оба хранили глубокое молчание, избегая глядеть друг на друга.
      — Вы видели?
      — Да!
      Сомнений не оставалось. Письмо было составлено по всей форме и предписывало на основании закона продажу фабрики.
      — Есть у вас гражданский кодекс? — спросил Жозеф. — Есть? Прекрасно! Не двигайтесь с места!
      Маклер трясущейся рукой указал на книжный шкаф. Жозеф вытащил оттуда том, перелистал его. Гийом молча покусывал кончик уса. Жозеф захлопнул книгу и швырнул на стол.
      — Прекрасно!
      Жозеф посмотрел на Гийома, который жадно ждал его взгляда. Он, должно быть, прочел в глазах брата все, что хотел и боялся увидеть, — у него сразу перехватило дыхание, и он, как минуту тому назад маклер, судорожно схватился за воротничок.
      Усталые лица приезжих, пыль, осевшая на их ботинках, красноречиво свидетельствовали об утомительно долгом путешествии, о погоне за вожделенными, но — увы! — несбывавшимися мечтами. Они, должно быть, в последние недели немало поколесили по Франции и держались сейчас только последним усилием воли. Но что погнало их, как затравленных волков, из Эльзаса — этого маклер не знал, и в этом была его вторая ошибка.
      — Прекрасно, — снова проворчал Жозеф и как-то растерянно взглянул на брата.
      Тот поднес руку к груди, к тому месту, где помещается внутренний карман, и медленно начал:
      — Наш отец, господин Зимлер — Ипполит Зимлер, владелец суконной фабрики в Бушендорфе, Верхний <…> доверенность…
      Перед ним встали строчки этой доверенности, и голос его дрогнул:
      — «Настоящим доверяю моим сыновьям, Гийому и Жозефу Зимлерам, совершеннолетним, заключать и подписывать от моего имени все акты, контракты, договоры и прочие документы касательно найма в аренду фабрики». Снять — не значит купить. «…Заверено в мэрии Бушендорфа 7 июня 1871 года… действовать от моего имени».
      — Вы бесчестный человек, господин Габар, вы таскали нас по этой фабрике, хотя отлично знали, что она продается, а не сдается. Цена? Какую цену просят?
      Взгляд Жозефа беспокойно перебегал с лица маклера на лицо брата. Габар нагнулся над столом, боязливо следя за движениями Зимлеров, и в свою очередь начал рыться в разбросанных бумагах.
      — Не угодно ли посмотреть письмо попечителя? Вот оно — триста пятьдесят тысяч…
      Он не договорил. Жозеф оглушительно расхохотался.
      — Триста пятьдесят тысяч! — с издевкой в голосе проговорил он. Мысли его путались.
      — Но, господа, я простой комиссионер, так сказать — обыкновенный посредник…
      — Да замолчите вы! Триста пятьдесят тысяч? Вы, очевидно, смеетесь над нами. Ха-ха-ха! Ведь домишко того гляди рухнет. Ему красная цена десять тысяч франков аренды, двести покупная.
      — Не угодно ли взглянуть па письмо? Я ведь простой комиссионер.
      — Молчите! Кто вам позволил издеваться над людьми? Сразу же заламываете двойную цену: а вдруг выйдет!
      Тут вмешался Гийом:
      — Вы-то имеете, по крайней мере, полномочия вести переговоры?
      — Брось, — грубо прервал его Жозеф. — Где кодекс? Н-да… Страница… страница… Ликвидация по суду? Верно? Значит, должна быть публичная продажа с торгов. Верно? Должна быть публичная продажа с торгов или нет, я вас спрашиваю? Отвечайте.
      Комиссионер поднял на него белесые глаза:
      — Да.
      — Черт подери! Передайте-ка мне эту папку. Чудесно! Вот он, акт о публичной продаже. А я об этом и не подумал. Взгляни-ка, Гийом.
      Гийом ничего не понимал. Жозеф со свирепым видом перелистывал гербовые бумаги, подшитые в папку с наклеенным на переплете планом Лиона и с розовыми ленточками.
      — Черт! Черт побери! Решение было вынесено… Ага! Гражданский суд первой инстанции. Чуть было не сваляли дурака! Акт о публичной продаже. Поглядим, поглядим: «Было зажжено положенное количество свечей, и за время их горения никакой надбавки предложено не было…» Так я и думал! Но цена… цена… какая же цепа? Скажи-ка, Гийом, может быть, ты знаешь, по какой цене могла идти эта развалина? Я сам над этим голову ломаю!… Двести семьдесят пять тысяч, дружок, и ни сантима больше, да только за эту цену ее никто не захотел взять! Мы даем двести тысяч, дорогой мой Габар, включая накладные расходы.
      — Невозм…
      — Двести тысяч.
      — Но, господа…
      — Никаких «но». Двести тысяч — и точка. У вас есть доверенность, у нас тоже. Подойдите-ка сюда и распишитесь.
      Маклер из глубины кресла воздел к небесам руки:
      — Не могу!
      — Ну хватит! Вы уже солгали три раза. Не лгите еще в четвертый.
      — Акт, подписанный под угрозой…
      — А разве я вас вынуждаю? — ехидно спросил Жозеф; он отступил на два шага и с самым простодушным видом воздел руками. — Скажите, пожалуйста, а сколько получает комиссионер?
      Габар побледнел.
      — Я не понимаю…
      — Ложь номер четыре. Сколько вы получаете, господин Габар?
      — Вы сами отлично знаете.
      — Скажите же!
      — Два процента.
      — Чудесно! — Жозеф потер руки и рассмеялся таким странным смехом, что брат тревожно оглянулся на него. — Но, мне кажется, я заметил…
      Габар машинально прикрыл бумаги рукой.
      — Ага! Мы поняли друг друга, господин Габар. Там одно маленькое письмецо. Вы, конечно, позабыли, что оно здесь.
      — Это неправда!
      Голос Жозефа вдруг окреп:
      — Письмо попечителя, просто ответ, там идет речь… о чем это, бишь? Да, о некоем незначительном увеличении установленного куртажа. И забыть такую важную вещь… Неосторожно, особенно при больном сердце.
      Маклер готов был уже пойти на уступки. Жозеф подошел к нему ближе. Гийом, который начал понимать намерения брата, тоже приблизился к Габару.
      — Повторяю, двести тысяч и больше ни франка.
      — Двести тысяч с возмещением накладных расходов, — ответил комиссионер беззвучным голосом.
      — Ни франка больше.
      Габар, все еще не выпускавший из рук пухлых папок, отрицательно покачал головой, не глядя на клиентов:
      — Не могу, господин Зимлер. Двести десять тысяч — мое последнее слово.
      Жозеф взглянул на замученного комиссионера и понял, что на сей раз тот сказал правду.
      — Подпишите, — просто произнес он.

      Когда братья вышли от маклера, солнце стояло уже в зените и тени сжались в маленькие темные лужицы. Гийом застегнул пиджак до самого верха и шагал, опустив руки. Толстяк Жозеф побагровел.
      Он помедлил немного на крыльце дома, где только что ставилось на карту их будущее. Пальцем оттянул воротничок от потной шеи. Задняя пуговка с треском отлетела. Жозеф выругался, потом поднял глаза, в которых плясали кровавые искры, к свинцово-серому небу.
      — Хотел бы я знать, как это только солнце ухитряется торчать на таком небе, а, Гийом?
      И он неестественно громко захохотал.
      — Ну, ну, Гийом, чего ты в самом деле? Ведь это небо с нынешнего дня наше, пусть оно будет хоть совсем черное.
      Он хлопнул Гийома по плечу. Но перестал смеяться, когда брат повернулся к нему.
      — Ради всего святого, Жозеф, не смейся так.
      И Гийом плотно прижал обе руки к своей тощей груди.
      — Я все думаю, что скажет отец, и вообще… Что из этого всего выйдет? Идем.
      Он двинулся вперед. В эту минуту за матовым стеклом конторы возникло какое-то мутно-бледное пятно: видимо, маклер все еще никак не мог отдышаться.
      Жозеф догнал брата.
      — Куда тебя черт несет? Купчая-то хоть при тебе?
      Гийом остановился, дрожащими пальцами расстегнул пиджак и вытащил из внутреннего кармана гербовую бумагу. Скосив правый глаз, он внимательно прочитал ее с первой до последней строчки и взглянул на Жозефа. Тот отечески ласково улыбнулся и положил руку ему на плечо.
      — Смотри не потеряй. Да не расстраивайся ты так. Не стоит! Вспомни: у тебя Гермина, у тебя дети. И потом, поверь мне, там, где есть хоть тюк шерсти и хотя бы один ткацкий станок, Зимлеры не умрут с голоду. Но какая немыслимая жарища! Когда поезд?
      — В шесть тридцать, если не ошибаюсь.
      — А сейчас двенадцать. Что, если пойти куда-нибудь в тень?
      Гийом медленно повернул к нему свои желтоватые зрачки, где горел неугасимый пламень страсти. Жозеф метнул на него встревоженный взгляд и что-то сказал еще. Затем оба молча двинулись в путь упругим волчьим шагом — туда, где через какие-нибудь полгода каждый камешек — они знали это — будет изучен ими до мелочей, станет своим.