Глава одиннадцатая

Я не сумел втолковать Эстебану, почему мы должны ехать в Париж порознь. Он настаивал на том, что, как братья, мы не можем разделяться, а потом разрыдался и начал рвать на себе волосы. Я-то не собирался в Париж. Потому что хотел повидаться с одним человеком в Гренобле, около итальянской границы. Я попытался посадить Эстебана на парижский поезд, но он и слышать об этом не хотел. Я должен ехать с ним, твердил он. Без меня он потеряется.

Я, разумеется, понимал, что он говорит чистую правду. Один он наверняка потерялся бы, а меня раздражало, что я все более проникался чувством ответственности за эту никчемность. Меня посетила совсем уж дикая мысль: а не взять ли его с собой? Но я быстро очухался. С ним хватало хлопот и в его родной стране. А уж в Италии, Югославии, Турции он превратился бы в чугунное ядро, которое привязывали к ногам тех, кого хотели утопить.

Я мог бы изыскать возможность каким-то боком принять участие в судьбе Эстебана, но сначала следовало: добыть золото, доставить по назначению таинственные документы, снять претензии, предъявляемые к моей особе ирландской полицией, турецкой полицией, американскими властями и правоохранительными органами других стран, которые могли обратить на меня свое внимание.

В итоге на парижский поезд мы сели вдвоем, Эстебан и я. Произошло это в Фуа. В Тулузе я сошел с поезда и пересел на другой, идущий на восток, в Ним. Оттуда на автобусе добрался до Гренобля. Я полагал, что месье Жерар Моне уже получил письмо, отправленное мною из Ирландии, так что сразу направился к его дому. Его жена сказала мне, что он в своем винном магазине (время приближалось к полудню), и объяснила, как туда пройти. Я вошел в магазин и представился Пьером, написавшим ему из Ирландии. Он приложил палец к губам, проскользнул мимо меня к двери, закрыл ее, запер, опустил жалюзи, увлек меня за прилавок.

Его глаза сияли синевой, длинные, нечесаные волосы падали за воротник рубашки.

— Вы приехали! Скажите мне, что я должен делать. Ничего больше.

— Меня зовут...

Он поднял руку, всю в змеящихся синих венах.

— Не надо, не говорите. Человек может повторить лишь то, что знает, а я ничего не хочу знать. Мой отец участвовал в Движении. Мой прапрадед погиб под Ватерлоо. Вы это знали?

— Нет.

— И я в Движении с детства. Я наблюдал. Я слушал. Будет ли результат? При моей жизни?

Когда-нибудь? Я не знаю. Буду с вами откровенен, я сомневаюсь, что из этого что-то да выйдет. Они говорят мне, что Империя канула в Лету. А слава Франции? Но я сделаю то, что должен сделать. Что бы от меня ни потребовали, Жерар Моне выполнит свой долг. Но ничего не говорите мне о вашей миссии. Когда я выпью, у меня развязывается язык. Я выкладываю все, что знаю. Но я не могу сказать, чего не знаю, трезвый или пьяный. Вы понимаете?

— Конечно.

— Что вам нужно?

— Попасть в Италию.

— У вас есть документы?

— Возможно.

— Простите?

— Я не знаю, надежны ли они. Поэтому, если такое возможно, предпочел бы перейти грани... без ведома властей.

— Возможно, и без хлопот.

Он снял телефонную трубку, набрал номер, тихим голосом с кем-то поговорил, повернулся ко мне: — Можете вы выехать через час?

— Да.

— Через час подъедет мой племянник и отвезет вас к границе. Он знает, где ее можно перейти. А пока давайте перекусим.

Мы ели рогалики, запивая их хорошим вином. Потом Моне налил нам коньяку. Мы подняли бокалы за вечную славу Наполеона Бонапарта и скорейшее возрождение во Франции его традиций. Я растянул мою порцию. Он к прибытию племянника успел еще трижды опорожнить бокал.

— Отличное мне нашлось занятие, — он обвел рукой магазин. — А? Винный магазин для пьяницы, жалкая дыра для человека, обуреваемого великими мечтами. Вы не скажете им, что я пью?

— Нет.

— Как вы добры. Я пропиваю всю прибыль. Я говорю, когда выпью. Ничего мне не рассказывайте.

— Хорошо.

Племянник приехал на «Ситроене». Моего возраста, чернявый, симпатичный, молчаливый. И мотор автомобиля, под стать хозяину, едва урчал. И мы покатили по отличной дороге, по прекрасной стране, залитой ярким солнцем. Племянник не спросил, кто я, откуда, почему хочу перебраться в Италию. Его, похоже, это не интересовало.

— Старик сумасшедший, — один раз нарушил он молчание.

Я не отреагировал.

— Он видит себя Наполеоном.

— Неужели?

— Сумасшедший.

Больше за всю дорогу я не услышал от него ни слова. Наконец, он съехал на обочину узкого шоссе, вьющегося меж холмов. Отсюда, сказал он, мне придется идти пешком. Он указал направление, спросил, есть ли у меня инструменты для резки проволоки. Таковых, естественно, не оказалось. Он что-то пробурчал, порылся в багажнике «Ситроена», выудил ножницы для резки металла.

Я предложил заплатить за них. Он сказал, что ножницы стоят двадцать пять франков, чуть больше пяти долларов. Такого быть не могло, но я заплатил, и он отбыл, не попрощавшись.

Я прошагал с милю, прежде чем подошел к шестифутовому забору из колючей проволоки, отделявшему Францию от Италии. Посмотрел направо, налево, никого не увидел. Вырезал дыру у земли, прополз через нее. Поднявшись на ноги в Италии, забросил ножницы во Францию. Огляделся, ожидая услышать вой сирен и посвист пуль. Однако звуковой фон не изменился. Я повернулся и двинулся прочь от забора, в Италию.

Фермер на грузовичке довез меня до Торино, там я сел на миланский поезд. С уходом Муссолини итальянские поезда перестали ходить по расписанию. Мой покинул Торино часом позже, да еще прихватил час на пути к Милану. Сойдя с поезда, я подумал, а не купить ли автомобиль. Я намеревался выйти к югославской границе в районе Удины. Знакомых в тех краях у меня не было, путешествие на подержанном «Фиате» представлялось мне более безопасным и быстрым. Во-первых, я мог ехать без остановок, во-вторых, никто не засек бы мою физиономию, как могло случиться в поезде.

Требуется ли водительское удостоверение для покупки автомобиля?

Может, да, а может, и нет. Я нашел салон, торгующий подержанными автомобилями, на северной окраине Милана, на стоянке приценился к нескольким. Самый дешевый стоил сто семьдесят пять тысяч лир, чуть меньше трехсот долларов. Я мог расплатиться в швейцарских франках. Поэтому отдал продавцу швейцарский паспорт, и тот унес его в конторку. Я похлопал «Фиат» по переднему крылу, прикинув, что с талоном регистрации и паспортом я без проблем перееду югославскую границу. И на моем пути останется только одно препятствие: граница с Турцией. Но к тому времени я бы что-нибудь придумал. Сомнений в этом не было.

Продавец слишком уж долго возился с моим паспортом. Я подошел к конторке, увидел, что он, согнувшись над столом, что-то бубнит в телефонную трубку. Я приблизился, поймал несколько слов.

— Швейцарский паспорт... Хенри Бохм... тот, кого вы ищете, беглец...

Я убежал, как вор.

В центре Милана я купил парижский выпуск «Нью-Йорк геральд трибюн» и нашел в нем всю необходимую информацию. Теперь паспорта могли мне только повредить. Кто-то связал меня с высоким мужчиной, застреленным в Дублине. Открытым текстом об этом не говорилось, но в статье указывалось, что Ивен Майкл Таннер выкрал в Ирландии важные правительственные документы, с которыми и перебрался на континент, Они знали, что Дублин я покинул по американскому паспорту, а деньги менял в Мадриде по английскому.

В тихом переулке я уничтожил два паспорта, доставшиеся мне от высокого мужчины. Разорвал на мелкие кусочки. Собирался сделать то же самое с последним оставшимся у меня паспортом — Мустафы ибн Али, но решил, что он еще пригодится мне в Югославии. В статье упоминался и черный «дипломат», так что пришлось избавиться и от него. Я не знал, куда его выбросить, поэтому продал в комиссионный магазинчик за несколько тысяч лир. Деньги уже становились проблемой. Мои швейцарские франки остались у этого чертова торговца автомобилями, и я опасался, что еще немного — и мне придется считать каждый цент.

Конверт с бумагами из «дипломата» я засунул под рубашку и зашагал к железнодорожному вокзалу. А если за вокзалом установлено наблюдение? Скорее всего. Особенно после звонка из автосалона. По дороге я зашел в магазин, купил другой костюм, шляпу, ботинки на толстой подошве. Чтобы меня не могли вычислить по приметам, которые наверняка сообщил продавец автомобилей.

Я спокойно сел на поезд в Венецию, в купе дочитал «Геральд трибюн». К Венеции мы подъезжали уже в сумерках. Меня это только радовало: ночью я чувствовал себя увереннее.

Очередной автобус повез меня на северо-восток, к Удине. Мне уже казалось, что путешествие длится вечность, а цель все ускользает и ускользает. Самолет, автобус, поезд, телега с соломой, поезд, автобус, легковушка, грузовик, поезд, автобус... Я задался вопросом: а почему сразу не прилетел из Дублина в Венецию, вместо того чтобы, как лягушка по кочкам, скакать по городам и весям? Ответ лежал на поверхности: я хотел как можно скорее выбраться из Дублина. Но я все делал не так. И вновь посадил их себе на хвост, по глупости предъявив паспорт в миланском автосалоне. Они наверняка сообразили, что путь мой лежит в Турцию. А если и нет, то узнали, что я в Италии и направляюсь в восточную ее часть.

Но мне, словно перепуганному кролику, не оставалось ничего другого, как бежать от куста к кусту. Я знал фамилии нескольких хорватских эмигрантов, проживающих в Удине, но у меня не было никакой уверенности, что они мне помогут. А если и помогут, что тогда? Я окажусь в Югославии, переходя от одной группы балканских заговорщиков к другой. И происходить все это будет за «железным занавесом», где каждый третий заговорщик — агент спецслужб.

Великолепно.

Вот тут я пожалел, что не могу спать. Просто закрыть глаза и отрубиться, на какое-то время, забыв обо всем. Я слишком долго бежал. Мне требовался отдых. Это одна из проблем тех, кто не может спать. Поскольку их не одолевает сонливость, они иногда не осознают, что организм на пределе. Я не отдыхал с... с тех пор, как полежал несколько часов на чердаке дома Долана в Круме. И сколько прошло времени?

Подсчет дался мне нелегко. Вся цепочка событий казалась одним бесконечным днем, но постепенно все стало на свои места. Ночь в доме Долана, следующая — в Дублине, в ожидании самолета, еще одна — в ожидании, когда же Висенте перережет мне горло ножом, сейчас третья.

Не удивительно, что накопилась усталость.

Людевиту Старкевичу принадлежала небольшая ферма неподалеку от Удины. Он выращивал овощи, владел маленьким виноградником и держал стадо коз. Когда независимая Югославия выделилась из Австро-Венгерской империи (произошло это по завершении Первой мировой войны), он вступил в Хорватскую крестьянскую партию Стефана Радича. В 1925 году Радич отказался от идей сепаратизма и пошел на союз с центральным правительством. Старкевич не последовал его примеру. Он и другие хорватские экстремисты продолжили борьбу с центром. Некоторых убили. Старкевича, тогда еще совсем молодого юношу, посадили в тюрьму. Он бежал, в конце концов оказался в Италии.

Его удивило, что я говорю на хорватском.

Жил он, по его словам, один. Жена умерла, дети нашли мужей и жен среди итальянцев и разъехались. Его окружали одни козы, он практически ни с кем не встречался. И более всего жаждал человеческого общения.

Он накормил меня тушеным мясом с рисом. Потом мы пили сливянку и говорили о будущем Хорватии.

— Ты пришел с нашей родины?

— Нет.

— Идешь туда?

Я кивнул.

— Берегись сербов. Они все предатели.

— Я понимаю.

— Как ты туда попадешь?

Я объяснил, что мне надо перебраться через границу. Он поинтересовался, намерен ли я начать революцию. Я едва не рассмеялся ему в лицо. Чуть не сказал, что никакой революции не будет. Крохотные организации балканских националистов существовали только за границей и сплошь состояли из таких стариков, как Людевит Старкевич. Едва ли они представляли собой реальную угрозу.

Но я, естественно, ничего такого не сказал. Он страдал особой формой безумия, выводить из которой я его не собирался. Наоборот, я даже составил ему компанию. Он верил в то, что хотел. Вот и я соглашался с ним в том, что придет день, когда Хорватия вырвется, из-под, ярма белградского правительства и займет достойное место среди наций. Точно так же меня грела мысль о том, что когда-нибудь принц Руперт выгонит из Букингемского дворца Бетти Сакс-Кобург, ирландская революционная армия освободит шесть графств, Киликийская Армения восстановится, а произойдет все это на плоской земле.

— Я не собираюсь начинать революцию.

— Ага, — он уставился в землю.

— Не в этот раз.

— Но скоро?

— Возможно.

Его выдубленное солнцем и ветром лицо осветила улыбка.

— А сейчас? Что тебя привело в Хорватию в этот раз, Ванич?

— Надо кое с кем повидаться. Согласовать планы.

— Ага.

— Но сначала я должен пересечь границу.

Он задумался.

— Это возможно, — признал он. — Я и сам там бывал. Разумеется, нечасто, для меня это очень опасное путешествие. На родине за мной охотятся. Полиция постоянно ищет меня. Они знают, что я для них — смертельная угроза. Если меня поймают, то убьют на месте.

«Вполне вероятно, — думал я, — что югославская полиция понятия не имеет о его существовании».

— Конечно.

— Но граница, — он закрыл глаза, погрузившись в раздумья. — Это возможно. Я могу перевести тебя сам. Я стар, хожу не так быстро, как в молодости, но это и неважно. Я должен перевести тебя сам, понимаешь? Потому что рядом нет никого, кому я мог бы доверить это задание!

Он набил табаком трубку, разжег ее деревянной спичкой. Несколько раз затянулся, потом положил трубку на стол.

— Я могу тебя перевести.

— Хорошо.

— Но не в эту ночь. Только через несколько дней. Что у нас сегодня... суббота?

— Да.

— Завтра воскресенье. Потом понедельник, вторник. Ночь со вторника на среду нам подойдет.

— Правда?

— Да. Это лучшая ночь для пересечения границы. В нескольких километрах отсюда есть участок границы, который охраняют трое солдат. Всегда трое, они шагают взад-вперед. Ты же знаешь, границу разрешено пересекать только на контрольно-пропускных пунктах. А чтобы ее не пересекали в других местах, граница постоянно патрулируется. Здесь ее охраняют трое.

Он вновь затянулся.

— Но в ночь со вторника на среду их будет только двое! — воскликнул он.

— Почему так?

— Такой уж у них порядок. Кто знает почему? И я всегда переходил границу в ночь на среду, Ванич.

— И в эту ночь...

— Двое должны работать за троих. Они не сумеют прикрыть охраняемый ими участок. Поверь мне, я знаю, как переправить тебя в Хорватию. Но меня волнует, что ждет тебя там. Никогда не доверяй сербам. Скорее доверься змее, чем сербу. Ты меня понимаешь?

Откровенно говоря, в своей правоте он меня не убедил, но я согласно кивнул.

— Сегодня у нас суббота, — продолжил Людевит Старкевич. — Суббота, воскресенье, понедельник, вторник. Эти дни проведешь у меня. Проблем не будет. Тут ты в полной безопасности.

Кто будет тебя здесь искать? Ты будешь есть, спать, гулять по полям, вечером посидишь со мной у огня. Ты играешь в домино?

— Да.

— Поиграем в домино. Несколько дней отдыха перед возвращением на родину только пойдут тебе на пользу.

Суббота, воскресенье, понедельник, вторник. Несколько дней в одном месте. В забытом Богом северо-восточном уголке Италии. И дел-то всего — есть, пить, спать, гулять, читать и играть в домино.

Такая перспектива вполне меня устроила.

Глава двенадцатая

Во вторник днем небо затянули облака. Ночь выдалась чернильно-черной, без луны и звезд. В восемь вечера Старкевич и я двинулись в путь. Я нес кожаный рюкзак, который он мне дал. Лежали в нем краюха хлеба, несколько кусков сыра, фляжка сливовицы и таинственные документы, которые я вывез из Ирландии. Мы шагали по узким горным тропам. На западе сверкали молнии, гремел гром. Но гроза проходила стороной, над нами даже не капало.

У самой границы Старкевич увлек меня за разлапистый куст.

— А теперь не шевелись. Через несколько минут мимо нас пройдет пограничник. Видишь это дерево? Забравшись на него, ты сможешь перепрыгнуть через изгородь. Я — старик и то забирался на него, так что ты сделаешь это без труда. Мы подождем, пока не пройдет пограничник, потом еще пять минут, не больше, ты заберешься на дерево и перепрыгнешь через изгородь. Ты знаешь, что на другой стороне не Хорватия, а Словения?

— Знаю.

— Доверься змее, но не словенцу. Ничего им не говори. А вот в Хорватии ты встретишь настоящих друзей.

— Разумеется.

— Но почему я тебе все это говорю? — он рассмеялся. — Ты можешь сказать мне в сто крат больше, потому что именно ты положишь начало революции.

— Я...

— Да знаю я, знаю. Ты не можешь сказать лишнего, даже мне. Но я чувствую, Ванич, чувствую.

Он замолчал. Я пригляделся к дереву. Вроде бы забраться на него не так уж и просто. Одна из ветвей уходила на другую сторону изгороди. Я мог ступить на нее, а потом спрыгнуть на землю, не зацепившись за колючую проволоку. Опять же, стоя на ветви, я представлял бы собой отличную цель, четко отпечатываясь на фоне неба. Правда, с облаками мне повезло, да и Старкевич говорил, что у нас будет достаточно времени.

А тут появился и пограничник. Высокий, как баскетболист. В шнурованных ботинках, подогнанной по фигуре форме, с винтовкой. Я представил себе, как он легко вскидывает ее к плечу, словно в тире, целится в человека, стоящего на ветви, плавно нажимает на спусковой крючок и спешит к дереву, чтобы подобрать добычу.

Мы выждали долгих пять минут. Затем Старкевич коснулся моего плеча и указал на дерево. Я подбежал к нему, швырнул рюкзак через изгородь, полез на дерево. Добрался до нужной ветви, почувствовал, как она прогнулась под моей тяжестью. Прогнулась, но не сломалась. Я переступал по ней, пока не миновал изгородь. Каждое мгновение ждал выстрела. Но его не последовало. Тогда я присел, схватился за ветвь руками, повис на ней, разжал пальцы и пролетел несколько ярдов, отделявших мои ноги от земли. Нашел рюкзак, надел и зашагал прочь.