Глава первая

В Турции ужасные тюрьмы. Или это слишком скороспелое умозаключение? Возможно, мой вывод в корне неверен, ибо исходя из своего личного опыта я могу говорить, что в Турции только одна ужасная тюрьма. А другие, если они и есть, совсем и не ужасные. Я попытался представить их себе. Просторные камеры, полы и стены искрятся рубинами, по коридорам прохаживаются очаровательные турчанки в национальных костюмах, решетки на окнах отполированы до блеска.

Но меня посадили в ужасную тюрьму, пусть и единственную на всю Турцию. Располагалась она в Стамбуле, сырая, грязная, мрачная, и сидел я в ней один. Вместо ковра пол покрывал толстый слой грязи, копившийся десятилетиями. Маленькое, забранное решеткой окно практически не пропускало воздуха. Прорубили его в толстой стене у самого потолка, так что увидеть я мог через него лишь клочок синего неба. Если окно темнело, по моим предположениям наступала ночь. Приход утра сопровождался сменой черного цвета на синий. С другой стороны, я не мог утверждать, что за окном начиналась свобода. Вполне возможно, какой-то идиот-турок зажигал и гасил за окном лампу, создавая иллюзию смены дня и ночи.

Под потолком двадцать четыре часа в сутки горела слабенькая двадцатипятиваттовая лампочка, окрашивая камеру в серый цвет. Мне дали продавленную армейскую койку и складной стул. В углу стояла параша. Дверь представляла собой металлический прямоугольник, стянутый несколькими вертикальными прутьями. Сквозь зазоры между ними я мог любоваться пустыми камерами на другой стороне коридора. Ни одного заключенного я не видел, вообще никого не видел и не слышал, за исключением охранника-турка, вероятно приписанного ко мне.

Он появлялся утром, днем и вечером: приносил еду. На завтрак — кусок черного хлеба и чашку крепкого черного кофе. На ленч и обед — жестяную миску с подозрительного вида пловом. Рис, иногда кусочки баранины и непонятных овощей. Плов был на удивление вкусным. И я жил в постоянном страхе, что придет день, когда мои тюремщики из чисто человеческого сострадания решат разнообразить мою диету, заменив этот божественный плов чем-то совершенно несъедобным. Но дважды в день мой охранник приносил плов, и дважды в день я разве что не вылизывал миску.

А вот скука меня донимала. Арестовали меня во вторник. Я прилетел в Стамбул из Афин где-то в десять утра и уже на таможне понял, что меня ждут неприятности: очень уж тщательно таможенник просматривал мои вещи.

— Вы закончили? — спросил я, когда он со вздохом закрыл мой чемодан.

— Да. Вы — Ивен Таннер?

— Да.

— Ивен Майкл Таннер?

— Да.

— Американец?

— Да.

— Вы прилетели из Нью-Йорка в Лондон, из Лондона в Афины, из Афин в Стамбул?

— Да.

— В Стамбул вы приехали по делам?

— Да.

Он улыбнулся.

— Вы арестованы.

— Почему?

— Извините, но этого я вам сказать не имею права.

Предъявленное мне обвинение так и осталось тайной за семью печатями. Трое турок в форме отвезли меня на джипе в тюрьму. Какой-то тип взял мои часы, ремень, паспорт, чемодан, галстук, шнурки из ботинок, карманную расческу и бумажник. Он положил глаз и на мое кольцо, но с пальца оно не слезало, а вместе с пальцем он брать кольцо не захотел. Охранник отвел меня вниз, мы попетляли по бесконечным коридорам, прежде чем добрались до моей камеры.

Где я и скучал дни и ночи напролет. Я не могу спать, не сомкнул глаз уже шестнадцать лет, так что мне приходилось скучать не шестнадцать часов в сутки, как и любому заключенному, а все двадцать четыре. Очень хотелось почитать, что угодно, любое печатное слово. В среду вечером я попросил охранника принести мне книги и журналы.

— Я не говорю по-английски, — ответил он мне на турецком.

Я-то говорил на турецком, но решил, что охраннику знать об этом не нужно.

— Любую книгу или журнал, — гнул я свое на английском. — Даже старую газету.

— Твоя мать любить сосать член у дворовых собак, — ответил он на турецком.

Я взял миску с пловом.

— У вас ширинка расстегнута, — на английском.

Его взгляд тут же метнулся вниз. Насчет ширинки я все выдумал, так что в его глазах, когда он посмотрел на меня, я прочитал упрек.

— Я не говорю по-английски, — вновь на турецком. — Твоя мать обожает давать верблюдам.

Собаки, верблюды. Он ушел, а я ел плов и гадал, что вывело их на мой след, почему они решили арестовать меня и собираются ли отпустить? Охранник притворялся, что не говорит по-английски, я следовал его примеру, только в отношении турецкого языка. Окошко под потолком синело и чернело, охранник приносил кофе с хлебом, плов, плов, снова кофе с хлебом, плов, плов. Параша заполнялась все активнее, и я уже прикидывал, когда же заполню ее до отказа. Оставалось лишь гадать, как сказать об этом охраннику, который отказывался признать, что знает английский. Похоже, у нас оставался один способ сохранить лицо — общаться на французском.

Ставший привычным режим изменился на девятый день моего пребывания в тюрьме, то есть в среду. Я-то думал, что еще вторник, где-то потерял день, но, как выяснилось, ошибся. Я позавтракал, прогулялся к параше, для разминки пару раз присел, помахал руками. А час спустя или около того в коридоре послышались шаги. Охранник открыл дверь, в камеру вошли двое в форме. Один очень высокий, очень тощий, несомненно, офицер. Второй ниже ростом, толще, с усами и полным ртом золотых зубов.

Оба прибыли с папками и личным оружием на поясе. Высокий раскрыл свою папку, какое-то время изучал верхний листок, потом посмотрел на меня.

— Вы — Ивен Таннер.

— Да.

Он улыбнулся.

— Как я понимаю, мы освободим вас в самое ближайшее время, мистер Таннер. Сожалею, что вам причинили некоторые неудобства, но, я уверен, вы понимаете, в чем причина.

— Нет, честно говоря, не понимаю.

Он внимательно изучал мое лицо.

— Но ведь нам пришлось многое проверить, на это нужно время, так что нам не оставалось ничего другого, как поместить вас в безопасное место. И вы вели себя довольно странно, знаете ли. Не требовали немедленно освободить вас, не бились о прутья двери, не спали...

— Я никогда не сплю.

— Но мы ведь не могли этого знать, не правда ли? — Он вновь улыбнулся. — Вы не настаивали на встрече с американским послом. Каждый американец сразу же хочет видеть посла. Если американца обсчитывают в ресторане, он желает незамедлительно сообщить об этом послу. Но вы так смиренно...

— Когда знаешь, что от насильника никуда не деться, лучше расслабиться и получить удовольствие.

— Что? А, я понимаю. Но здесь, как вы понимаете, ситуация более сложная, так что пришлось искать объяснение. Мы запросили Вашингтон и узнали о вас много интересного. Разумеется, не все, я в этом не сомневаюсь, но более чем достаточно, — он оглядел камеру. — Может, вам здесь уже надоело? Не перейти ли нам в более удобное помещение. Я должен задать вам несколько вопросов, после чего вы выйдете на свободу.

Мы вышли из камеры. Коротышка с золотыми зубами шел впереди, я и допрашивавший меня офицер — чуть сзади, бок о бок. Охранник замыкал процессию. Прогулка по коридорам удовольствия мне не доставила. Я, похоже, похудел, так что спадающие без пояса брюки приходилось поддерживать руками. А ботинки, без шнурков, так и норовили слететь с ноги.

В просторной, чистой комнате этажом выше высокий мужчина сел под роскошным портретом Ататюрка и милостиво мне улыбнулся. Спросил, знаю ли я, что послужило причиной моего ареста. Я откровенно признался, что нет, сие мне неведомо.

— А хотели ли знать?

— Естественно.

— Вы состоите... — он справился с бумагами в папке, — в очень странных организациях, мистер Таннер. Мы не знаем, чем вызван ваш интерес к ним, но, когда ваша фамилия появилась в списке пассажиров прибывающего авиалайнера, наш компьютер не оставил ее без внимания. Вы — член... э... Всеэллинского общества дружбы. Так?

— Да.

— И Лиги за восстановление Киликийской Армении?

— Да.

Он почесал подбородок.

— Обе эти организации не очень-то жалуют Турцию, мистер Таннер. Каждая состоит... как бы это сказать... из фанатиков. Да, фанатиков. Всеэллинское общество дружбы в последнее время весьма активно. У нас есть основания подозревать его в проведении нескольких террористических актов на Кипре. Армянские фанатики после окончания войны не давали о себе знать. Сейчас едва ли кто помнит об их существовании, и нам они давным-давно не доставляли хлопот.

Но внезапно в Стамбуле появляетесь вы, да еще состоите не в одной, а сразу в двух недружественных Турции организациях, — он выдержал паузу. — Возможно, вас это заинтересует, но по имеющейся у нас информации, вы — единственный представитель человечества, являющийся членом двух этих организаций.

— И этим обусловлен мой арест?

— Да.

— Чудеса.

Он предложил мне сигарету, но я отказался. Тогда он закурил сам. Запах турецкого табака заполнил комнату.

— Могли бы объяснить, как вы оказались в этих организациях, мистер Таннер?

Я задумался.

— Присоединился.

— Да, это нам известно.

— Я... состою во многих организациях.

— Это точно, — он вновь заглянул в папку. — Наш перечень, возможно, не полный, но вы можете внести необходимые дополнения. Помимо двух уже упомянутых организаций, вы состоите в Братстве ирландцев-республиканцев, Английском обществе плоскоземцев, Македонской лиге дружбы, в Союзе индустриальных рабочих мира, в Либертарианской лиге, в Союзе борьбы за освобождение Хорватии, в Комитете по запрету фреона, в Сербском братстве, в Латвийской армии в изгнании, — он оторвался от папки. Вздохнул. — Перечень очень длинный. Мне продолжать?

— Я потрясен основательностью ваших изысканий.

— Нам хватило одного звонка в Вашингтон, мистер Таннер. На вас там собрано обширное досье. Вы это знаете, не так ли?

— Да.

— Что связывает вас с этими организациями? Согласно сведениям, полученным из Вашингтона, вы же ничего для них не делаете. Иногда участвуете в заседаниях, получаете невероятное количество газет, журналов, буклетов, общаетесь с отдельными членами, но сами ничего не делаете. Можете вы объяснить, что у вас с ними общего?

— Мне любопытны безнадежные дела.

— Простите?

Я понимал, что разъяснять мою позицию бессмысленно. В этом меня убедили неоднократные беседы с агентами ФБР. Не может обычный человек, а уж тем более обычный бюрократ или полисмен осознать, сколь приятно состоять в организации, ставящей перед собой никогда не осуществимую цель. То ли ты преклоняешься перед тремя сотнями разбросанных по всему свету людей, думающих, к примеру, лишь о том, как отделить Уэльс от Великобритании, то ли ты держишь их за психов.

Но я резонно рассудил, что слова, даже непонятые, лучше молчания. Я говорил, он слушал, глаза его все округлялись и, округлялись. Когда я закончил, он какое-то время молчал, потом покачал головой.

— Вы меня удивили.

Эта фраза ответа не требовала.

— Мы-то полагали, что вы агент-провокатор. Мы даже связались с вашим Центральным разведывательным управлением, но они заявили, что знать вас не знают, отчего мы только утвердились в мысли, что вы — их агент. Мы до сих пор не уверены, что вы не из ЦРУ. Но вы не укладываетесь в стандартные категории. Таких, как вы, просто нет.

— Совершенно верно.

— Вы не спите. Вам тридцать четыре года, и в восемнадцать лет вы потеряли способность спать. Это так?

— Да.

— На войне?

— В Корее.

— Турция посылала войска в Корею.

Я мог только согласиться, но продолжение этой темы вело в тупик. Так что я промолчал. Он вынул сигарету изо рта, грустно покачал головой.

— Вам прострелили голову?

— Не совсем. В меня попал осколок шрапнели, очень маленький. Меня подлечили, дали в руки винтовку и отправили в бой. А потом я просто перестал спать. Не знаю, почему. Врачи думали, что причина — шок. Шок от ранения. Потому что сама рана не могла стать причиной бессонницы. Я не заметил, что меня ранили. Уже потом мне показали царапину на лбу.

— Понятно.

— Меня чем-то кололи. Я отключался на время действия лекарства, потом бодрствовал. Нормального сна они мне вернуть не смогли. В конце концов решили, что у меня в мозгу уничтожен центр сна. Точно они не знали, что это за центр и как он функционирует, но, вероятно, я его действительно лишился. И с тех пор не сплю.

— Совсем?

— Совсем.

— Разве вы не устаете?

— Разумеется, устаю. Тогда ложусь отдыхать. Или переключаюсь с умственной деятельности на физическую.

— То есть вы можете жить без сна?

— Да.

— Невероятно.

Тут он, конечно, заблуждался. Наука до сих пор не выяснила, что заставляет человека спать, как и почему. Без сна люди умирают. Человек умрет, если не давать ему спать или не кормить его, но в первом случае это произойдет быстрее. Однако никто не знает, что делает сон для тела.

— Вы в добром здравии, мистер Таннер?

— Да.

— От постоянного бодрствования у вас нет болей в сердце?

— Вроде бы, нет.

— И вы проживете столько же, что и все?

— Доктора говорят, что нет. Исходя из их статистики, если взять среднюю продолжительность жизни за единицу, то мне отпущено три четверти. Разумеется, без учета несчастных случаев.

Но я не верю их цифрам. Исходные данные нельзя считать объективными. И практически невозможно учесть индивидуальные особенности организма.

— Но они говорят, что жить вы будете не так долго, как другие.

— Да. Хотя бессонница, скорее всего, отнимет у меня меньше лет, чем у кого-то курение.

Он нахмурился, поскольку только что закурил новую сигарету и не хотел, чтобы ему напоминали о последствиях курения. Поэтому изменил тему.

— Как вы живете?

— Сегодняшним днем.

— Вы меня не поняли. Как вы зарабатываете на жизнь?

— Получаю военную пенсию по инвалидности. За потерю сна.

— Они выплачивают вам сто двенадцать долларов. Правильно?

Он не ошибся. Я понятия не имею, как министерство обороны определило величину моей пенсии. Прецедента-то не было.

— Вы же не можете жить на сто двенадцать долларов в месяц. Что еще вы делаете? Вы же не работаете.

— Не совсем так.

— Простите?

— Я пишу докторские диссертации и дипломные работы.

— Не понял.

— Я пишу дипломные и курсовые работы для студентов. Они сдают их, как свои. Иногда я хожу за них на экзамены, в Колумбийский и в Нью-йоркский университеты.

— Это разрешено?

— Нет.

— Понятно. Вы способствуете им в обмане.

— Я помогаю им компенсировать недостаток способностей, заложенный в них природой.

— Есть у вашей профессии название? Официальное название.

«Как же он мне надоел, — подумал я. — Он сам, его вопросы, тюрьма, в которую он меня посадил».

— Меня называют стентафатором[1].

Он попросил меня продиктовать слово по буквам, записал его. Закурил очередную сигарету, меня уже мутило от табачного дыма, пристально посмотрел на меня.

— Что привело вас в Турцию, мистер Таннер?

— Я турист.

— Ну зачем вы так. Вернувшись из Кореи, вы никогда не покидали Соединенных Штатов. Заявление о выдаче вам паспорта подали три месяца тому назад. И сразу прилетели в Стамбул. Почему?

Я замялся.

— На кого вы шпионите, мистер Таннер? На ЦРУ? Или на одну из ваших карликовых организаций? Скажите мне.

— Я не шпионю.

— Тогда почему вы здесь?

Вновь я помедлил с ответом.

— В Антакье есть человек, который изготовляет поддельные золотые монеты. Особенно ему удаются армянские монеты, но он делает и другие. Мастер отменный. Его деятельность не противоречит турецким законам. Он не подделывает турецких монет, следовательно, перед законом чист.

— Продолжайте.

— Я намеревался увидеться с ним, закупить партию изготовленных им монет, контрабандно провезти их в Соединенные Штаты и продать там за настоящие.

— Законы Турции запрещают вывоз из страны предметов старины.

— Это не предметы старины. Мужчина сам их изготавливает. Я бы взял у него документы, удостоверяющие, что проданные им монеты — подделки. Законы Соединенных Штатов запрещают ввоз в страну золота. Продажа поддельных монет по цене настоящих — мошенничество, — тут я позволил себе улыбнуться. — Я сознательно шел на риск. А вот турецких законов я нарушать не собирался. Можете мне поверить.

Худой офицер долго сверлил меня взглядом.

— Фантастическое объяснение.

— Однако правдивое.

— Вы просидели в тюрьме девять дней, хотя могли немедленно выйти на свободу, объяснившись с властями. Поневоле задумаешься, а не лукавите ли вы? Свою «легенду» вы могли бы рассказать сразу, сопроводив ее взяткой, и освободились бы еще до того, как мы начали узнавать о вас массу любопытных подробностей. Фальшивомонетчик из Антакьи. Армянские золотые монеты, это же надо! Да когда армяне чеканили золотые монеты?

— В средние века.

— Одну минуту, — он снял трубку с телефонного аппарата на столе, кому-то позвонил. Я разглядывал портрет Ататюрка и прислушивался к разговору. Он спрашивал какого-то бюрократа, живет ли в Антакье фальшивомонетчик и какие монеты изготавливает. И не выказал особого изумления, выяснив, что изложенные мною факты соответствуют действительности.

Положив трубку, он посмотрел на меня.

— Не могу поверить, чтобы ради этого человек мог прилететь в Стамбул. И на какую вы рассчитывали прибыль?

— Я мог купить фальшивых монет на тысячу долларов, а продать их за тридцать тысяч, выдавая за настоящие.

— Это правда?

— Да.

Он помолчал.

— Я все равно вам не верю. Вы — шпион или диверсант. В этом у меня сомнений нет. Но это неважно. Кем бы вы ни были, вы должны покинуть Турцию. Вам не место в нашей стране, а в вашей есть люди, которые очень хотят с вами побеседовать.

Мустафа позаботится о том, чтобы вы приняли ванну и переоделись. В три пятнадцать вас посадят на самолет компании «Пан-Ам», вылетающий в Шеннон. Мустафа полетит с вами. В Шенноне вы проведете два часа и на другом самолете «Пан-Ам» отправитесь в Вашингтон, где Мустафа передаст вас агентам ФБР.

Мустафой звали моего охранника, который дважды в день приносил мне плов, а по утрам — хлеб и кофе. В Вашингтон простых охранников не посылали, следовательно, ранг у него был существенно выше. Сие означало, что, по мнению местных властей, я представлял собой величайшую угрозу миру и безопасности Турецкой Республики.

— Вас мы больше не увидим, — продолжал тощий офицер. — Я не сомневаюсь, что правительство Соединенных Штатов аннулирует ваш паспорт.

Если только вы не их агент, что вполне возможно. Мне, впрочем, без разницы. Ваши оправдания меня не интересуют, да и к тому же они наверняка насквозь лживы. В наше время никому нельзя верить.

— Очень благоразумный подход, — согласился я с ним.

— В любом случае, в Турцию вам въезд закрыт. Здесь вы persona non grata. Вы покинете нашу страну, забрав все свои вещи. Покинете, чтобы никогда больше не вернуться.

— Меня это устроит.

— Я на это надеюсь.

Он поднялся, давая понять, что разговор окончен. Мустафа повел меня к двери.

— Одну минуту...

Я обернулся.

— Просветите меня. Расскажите об Английском обществе плоскоземцев.

— Общество действует во всем мире. Не только в Англии, хотя образовалось именно там. В Англии проживают и большинство его членов.

— И кого оно объединяет?

— Тех, кто верит, что Земля плоская, а не круглая. Цель общества — пропагандировать исповедуемые им взгляды и привлекать новых членов, эти взгляды поддерживающих.

Он долго смотрел на меня. И я не отводил глаз.

— Плоская, значит. Эти люди сумасшедшие?

— Не больше, чем вы или я.

Я оставил его поразмыслить над моими последними словами. Мустафа отвел меня в крошечную ванную и стоял у двери, пока я смывал с себя накопившуюся на теле грязь. Когда я вышел из-под душа, протянул мне чемодан. Я надел чистую одежду, закрыл чемодан. Грязное, с носками и ботинками, завязал в узел, который и протянул Мустафе. Тот не отличался особой чистоплотностью, но отступил на шаг.

— Ради мира и дружбы и от лица Международного братства стентафаторов передаю эту одежду в дар великой Турецкой Республике.

— Я не говорю по-английски, — солгал Мустафа.

— И что означает эта чертова фраза? — зло бросил я.

Мы задержались у каптерки, где мне выдали пояс, галстук, шнурки от ботинок, бумажник и часы. Мустафа взял мой паспорт и засунул в карман. Я спросил, почему, на что он улыбнулся и ответил, что не говорит по-английски.

Мы вышли из тюрьмы. Солнце немилосердно слепило глаза, привыкшие к темноте. Я все думал, когда же Мустафа заговорит по-английски. Все-таки нам предстоял долгий полет. Или он намеревался до самого приземления хранить гордое молчание?

Я решил, что смог бы его разговорить, но делать этого не следует. Молчаливого Мустафу вынести, пожалуй, проще, чем говорливого, подумал я, особенно если мне удастся купить пару-тройку книг в мягкой обложке. И на моей стороне сохранялось ощутимое преимущество: он говорил по-английски и не знал, что мне это известно. Я говорил по-турецки, а он не имел об этом ни малейшего понятия. Так зачем отдавать такой козырь?

Мустафа подвел меня к «Шевроле» пятьдесят третьего года выпуска, с помятыми крыльями, проступающими сквозь облупившуюся краску пятнами ржавчины. Мы сели на заднее сиденье, Мустафа велел водителю везти нас в аэропорт. Наклонился вперед, и я услышал, как он шепотом говорит водителю, что я — очень хитрый шпион из Соединенных Штатов и мне ни в чем нельзя доверять.

Они насмотрелись фильмов о Джеймсе Бонде. Им везде чудились шпионы, и они забыли о том, что у человека может возникнуть желание сделать несколько долларов на каждом вложенном, то есть получить прибыль. Шпион? Только этого мне и не хватало. Я не собирался шпионить на пользу Турции или против нее.

Я приезжал в Стамбул лишь для того, чтобы украсть золотой клад стоимостью примерно в три миллиона долларов.

Глава вторая

А началась эта история несколькими месяцами раньше. Точкой отсчета стало случайное наложение трех событий, имеющих самое непосредственное отношение к моей работе, моим женщинам и моему увлечению карликовыми организациями. Речь идет о диссертации, защита которой обеспечивала Брайану Кудахи степень магистра истории в Колумбийском университете, Китти Базерян, танцовщице из ночных клубов Челси, известной там как Александра Великая, и Лиге за восстановление Киликийской Армении, ставившей перед собой благородную, но абсолютно недостижимую цель.

С Брайаном Кудахи я познакомился в субботу утром. Мне как раз принесли почту, и я сортировал ее в гостиной. Корреспонденцию я получаю обширную. Массу периодики, не говоря уже о письмах, так что почтальон меня ненавидит. Живу я на Сто седьмой улице, чуть западнее Бродвея. Мои соседи — временные жильцы и наркоманы, студенты и выходцы из Азии, актеры и проститутки, то есть шесть категорий граждан, практически не получающих почту. Счета от электрической и телефонной компаний, рекламные листки супермаркетов, ежеквартальное послание от конгрессмена, и ничего больше. Я, с другой стороны, ежедневно нагружаю почтальона кучей бумажного мусора.

Загудел домофон. Я нажал кнопку, впуская звонившего в подъезд. Он поднялся на пятый этаж, в коридоре замешкался. Я дождался, пока он постучит, потом открыл дверь.

— Таннер?

— Да.

— Я — Брайан Кудахи. Я звонил вам вчера вечером...

— Да, да, — кивнул я. — Входите, — он уселся в кресло-качалку. — Кофе?

— Если вас это не затруднит.

Я насыпал в две чашки по ложечке растворимого кофе, залил их кипятком, вернулся в гостиную. Он с интересом оглядывался. Действительно, посмотреть было на что. Мне говорили, что я живу не в квартире, а в библиотеке. У меня четыре комнаты и в каждой стены, от пола до потолка, уставлены стеллажами с книгами. Остальную мебель можно пересчитать по пальцам. В одной комнате большая кровать, в другой — очень большой письменный стол, тут и там несколько стульев, в третьей есть комод, и на этом можно ставить точку. Я-то не нахожу в своей квартире ничего необычного. Если человек любит читать и может проводить за любимым занятием двадцать четыре часа в сутки, а не восемь, как другие, ему, естественно, нужно иметь под рукой много книг, газет и журналов.

— Кофе вас устраивает?

— Что? — он даже вздрогнул. — Да, конечно. Я... э... мне необходима ваша помощь, мистер Таннер.

Я предположил, что ему года двадцать четыре.

Аккуратный костюм, приятное лицо, короткая стрижка. Скорее студент, чем ученый. В наши дни такие вот молодые люди все больше интересуются учеными степенями. Без университетского диплома и степени бакалавра работу лучше не искать вовсе, но почему-то во многих фирмах магистра или доктора каких-либо наук воспринимают как мужчин, в то время как неостепененные ходят в юношах. Хотя я не понимаю, каким образом докторская диссертация «Символизм в поэзии Пушкина» может помочь повысить компетентность разработчика рекламной компании новой коллекции женского белья.

— Защита моей диссертации назначена на середину следующего месяца, — продолжал Кудахи. — А я никак не сдвинусь с места. Я слышал... вас рекомендовали как...

— Как человека, который пишет эти диссертации?

Он кивнул.

— Область вашей деятельности? — спросил я.

— История.

— Тема, разумеется, у вас есть.

— Да.

— Какая же?

Он шумно глотнул.

— Боюсь, не избитая.

— Это хорошо.

— Простите?

— Неизбитые темы — самые лучшие. Так о чем вы собираетесь писать?

— О преследовании армян турками в конце девятнадцатого века, до и после Первой мировой войны, — он улыбнулся. — Не спрашивайте меня, почему я ее выбрал. Вразумительно ответить не смогу. У вас есть какие-нибудь материалы по этой тематике, мистер Таннер?

— Да.

— Есть? — его глаза широко раскрылись. — Правда?

— Я знаю об этом достаточно много.

— Тогда вы сможете... э... написать диссертацию?

— Вероятно. Вы уже что-то сделали?

— У меня с собой записи...

— Вы их показывали куратору или только собирались показать?

— Их пока еще никто не видел. С куратором мы встречались, он дал мне несколько советов, но моих записей не видел.

Он уже начал раскрывать брифкейс, но я остановил его.

— Тогда они мне не нужны. Лучше начинать с чистого листа, знаете ли.

— Так вы напишете диссертацию?

— За семьсот пятьдесят долларов.

Его лицо затуманилось.

— Очень дорого. Я...

— Поступающий на работу со степенью магистра при прочих равных условиях получает за первый год на полторы тысячи долларов больше, чем те, кто этой степени не имеет.

Минимум на полторы тысячи. Я беру половину вашей прибавки за первый год. Если будете торговаться, цена не упадет, а возрастет.

— Я согласен.

— Защищаться, говорите, будете в Колумбийском университете?

— Да.

— И ваши оценки...

— В среднем — четверки.

— Хорошо. Диссертация в сто страниц? К середине следующего месяца?

— Да.

— Она у вас будет. Но половину денег я хочу получить сейчас.

— С собой у меня их нет. Могу я принести деньги во второй половине дня?

— Конечно.

Он вернулся в два часа пополудни, принес триста семьдесят пять долларов наличными. С деньгами он расстался с неохотой. Не потому, что пожалел деньги. Просто, отдавая их, он как бы подписывался под нашей сделкой, которую не мог считать этически безупречной. Ему хотелось стать магистром. Степень магистра сулила ему радужные перспективы, но его смущало, что степень эту он добывает нечестным путем. Однако он протянул мне деньги, я их взял и заключил наш договор с дьяволом.

— Полагаю, вы написали много диссертаций.

— Да уж, — согласился я.

— В том числе и по истории?

— Конечно. А также по английскому языку, социологии и экономике. Да и по другим дисциплинам.

— А какова была тема вашей диссертации?

— Моей?

— Ну да, на степень магистра или доктора. — Я даже не бакалавр, — честно признался я. — Пошел в армию сразу после школы. Корея. В колледже не проучился ни дня.

Его это удивило. Он начал убеждать меня, что я без труда окончу колледж с самыми высокими оценками.

— Для вас это пара пустяков. Экзамены будете щелкать как орешки. Одним махом напишете диплом. Все это нисколько не затруднит.

— В этом все и дело, — ответил я.

Диссертация Кудахи меня не напрягла. Я достаточно много знал об ужасных турках и голодающих армянах. В моей библиотеке имелись все классические книги по этой теме и многие менее известные работы, некоторые даже на армянском языке. Я говорю по-армянски, но читать армянские книги — совсем другое дело. Алфавит незнакомый, синтаксис своеобразный. Была у меня и полная подборка публикаций Лиги за восстановление Киликийской Армении, к счастью, на английском языке. Однотипность этих публикаций не вызывала сомнений, но их перечень неплохо смотрелся в библиографии, прилагаемой к диссертации.

Работалось мне в охотку. Приятно писать диссертацию, от которой не ждут откровений. Иной раз я мог сослаться на несуществующий источник и вставить пару пассажей от себя. Я изучал имеющиеся у меня материалы, ел, разминался в спортивном зале на Сто десятой улице, читал, просматривал приходящую корреспонденцию, а диссертация Кудахи писалась словно сама по себе.

Я сузил тему, сосредоточившись на армянских националистических движениях, которые в какой-то степени спровоцировали устроенную турками резню. Гнчак[2] и Дашнакцутюн[3], образованные соответственно в 1885 и 1890 годах, способствовали росту национального самосознания и призывали к освобождению из-под ига Османской империи. Курдская резня в 1894 году послужила прелюдией к демонстрации мускулов, и в следующем году Абдул Хамид вырезал восемьдесят тысяч армян.