1

В последний четверг марта, где-то между 10.30 и 11 утра, Франсина Кхари сказала мужу, что ненадолго уйдет — ей нужно кое-что купить.

— Возьми мою машину, — предложил он. — Я никуда не собираюсь.

— Уж слишком она большая, — ответила Франсина. — Когда я в последний раз в ней ехала, у меня было такое чувство, словно я веду корабль.

— Ну, как хочешь, — сказал он.

Обе машины, его «бьюик» и ее «тойота-кэмри», стояли в гараже позади дома в псевдотюдоровском стиле — наполовину штукатурка, наполовину дерево, — расположенного в южной части Бруклина, в Бэй-Ридже — на Колониал-роуд, между Семьдесят Восьмой и Семьдесят Девятой улицами. Франсина запустила двигатель «кэмри», задним ходом вывела автомобиль из гаража, нажала кнопку дистанционного управления, закрывавшую гаражные ворота, и выехала на улицу. На первом же перекрестке, где пришлось ждать зеленого света, она вставила в плейер кассету с классической музыкой. Это был Бетховен — один из поздних квартетов. Дома она слушала джаз, который любил Кинен, но, когда ехала в машине, всегда ставила камерную классику.

Франсина была женщина привлекательная — рост метр шестьдесят восемь, вес пятьдесят два килограмма, пышная грудь, узкая талия, стройные бедра. Черные волосы, лоснящиеся и волнистые, она зачесывала назад. У нее были темные глаза, орлиный нос, крупный рот с полными губами.

На всех фотографиях она снята с плотно сжатыми губами. Насколько я понимаю, у нее выступали вперед верхние резцы и был неправильный прикус. Она знала об этом и старалась поменьше улыбаться. На снимках, сделанных во время свадьбы, Франсина вся лучится радостью, но рот держит закрытым.

Кожа у нее была смуглая, быстро загорала, и загар получался темный. Она и сейчас уже успела немного загореть: последнюю неделю февраля они с Киненом провели на пляже в Негриле, на Ямайке. Она могла бы загореть еще сильнее, но Кинен велел ей носить козырек и не давал долго сидеть на солнце. «Тебе это ни к чему, — говорил он. — Слишком темный загар — это некрасиво. Когда сливы долго лежат на солнце, они превращаются в чернослив». «А чем так уж хороши сливы?» — поинтересовалась она. «Они сладкие и сочные», — ответил он.

Когда она, проехав полквартала от ворот своего дома, выехала на перекресток Семьдесят Восьмой и Колониал-роуд, человек, сидевший за рулем закрытого голубого фургона, завел мотор. Он дал ей отъехать еще на, полквартала, а потом тронулся с места и направился вслед за ней.

Она повернула направо на Бэй-Ридж-авеню, потом снова налево на Четвертую авеню и поехала в северном направлении. У супермаркета «Д'Агостино» на углу Шестьдесят Третьей она притормозила и осторожно въехала на автостоянку, расположенную на полквартала дальше.

Закрытый голубой фургон миновал стоянку, объехал вокруг квартала и встал у пожарного гидранта прямо перед супермаркетом.

Когда Франсина Кхари выезжала из дома, я еще только завтракал.

Накануне я поздно лег. Мы с Элейн пообедали в одном из индийских ресторанчиков на Восточной Шестой, а потом пошли смотреть новую постановку «Мамаши Кураж» в Общественном театре на Лафайет-стрит. Места нам достались не самые лучшие, и кое-кого из актеров было почти не слышно. Мы бы ушли после первого действия, но один из актеров был приятелем соседки Элейн, и мы решили после спектакля пойти за кулисы и сказать ему, как замечательно он играл. Кончилось все тем, что мы с ним отправились выпить в бар за углом, который оказался битком набит, а почему — я так и не понял.

— Это потрясающе, — сказал я, когда мы наконец выбрались оттуда. — Три часа я не мог расслышать, что он говорил со сцены, а потом еще целый час — что он говорит, сидя от меня через стол. По-моему, у него вообще нет голоса.

— Пьеса шла не три часа, — возразила Элейн. — Скорее, два с половиной.

— Мне показалось, все три.

— А мне — все пять, — сказала она. — Пойдем домой.

Мы пошли к ней. Она сделала мне кофе, а себе заварила чаю, и мы полчаса смотрели передачи Си-эн-эн, а пока показывали рекламу — болтали. Потом мы улеглись в постель. Примерно через час я встал и в темноте оделся. Я уже выходил из спальни, когда она спросила, куда я собрался.

— Прости, — сказал я. — Не хотел тебя будить.

— Ничего. Заснуть не можешь?

— Не получается. Я какой-то взвинченный. Не знаю отчего.

— Почитай в гостиной. Или включи телевизор, он мне не мешает.

— Нет, — ответил я. — На месте не сидится. Пожалуй, мне не вредно будет пройтись до дома.

Элейн живет на Пятьдесят Первой, между Первой и Второй авеню. Мой отель «Северо-Западный» находится на Пятьдесят Седьмой, между Восьмой и Девятой авеню. На улице было прохладно, и сначала я подумал, не взять ли такси, но, пройдя с квартал, перестал чувствовать холод.

Когда я стоял на перекрестке в ожидании зеленого света, в промежутке между двумя высокими домами мелькнула луна. Она оказалась почти полная, что меня ничуть не удивило. Так и чувствовалось, что это ночь полнолуния, когда кровь бродит. Хотелось что-нибудь сделать, только придумать я ничего не мог.

Если бы я знал, что Мик Баллу в городе, я бы отправился к нему в бар. Но он был где-то за границей, а мне ходить по барам в таком возбужденном состоянии было совершенно ни к чему. Я пошел домой, лег в постель с книжкой и около четырех погасил свет и заснул.

В десять часов утра я сидел в баре «Огонек» на соседней улице. За завтраком я просмотрел газету, главным образом местную криминальную хронику и спортивные страницы. Никаких глобальных кризисов не происходило, так что мировым проблемам я большого внимания не уделил. Должно случиться какое-нибудь особое безобразие, чтобы у меня появился интерес к государственным и международным делам, а в остальное время они представляются мне слишком далекими и думать о них неохота.

Но у меня было вполне достаточно времени для того, чтобы прочитать все новости, а потом еще судебную хронику и объявления. На прошлой неделе я три дня работал по заданию «Доверия» — большого детективного агентства со штаб-квартирой в небоскребе-утюге. Но больше работы для меня у них пока не нашлось, а с тех пор как я вел последнее собственное дело, словно целый век миновал. Деньги у меня были, так что я вполне мог и не работать, а изобретать способы коротать время мне всегда удавалось, но все же я был бы рад чем-нибудь заняться. Беспокойство, охватившее меня накануне вечером, с заходом луны не исчезло, я все еще его ощущал — какой-то легкий жар в крови и зуд где-то под кожей, так глубоко, что и почесаться нельзя.

В «Д'Агостино» Франсина Кхари провела полчаса и набрала полную тележку продуктов. Она расплатилась наличными, мальчишка-рассыльный уложил три пакета с ее покупками обратно в тележку и, выйдя вместе с ней на улицу, покатил тележку к стоянке, где она оставила автомобиль.

Закрытый голубой фургон все еще стоял у пожарного гидранта. Задние дверцы его были распахнуты, и около них на тротуаре стояли двое мужчин, только что вышедших из фургона, — они рассматривали какие-то бумаги в папке, которую держал один из них. Когда Франсина и рассыльный проходили мимо, они окинули ее взглядом. К тому времени, как она открыла багажник своей «тойоты», мужчины уже снова сидели в фургоне и дверцы его были закрыты.

Рассыльный переложил пакеты с покупками в багажник. Франсина дала ему на чай два доллара — вдвое больше, чем он получал обычно, не говоря уж о том, что, на удивление, многие покупатели не давали вообще ничего. Кинен учил ее давать на чай много — не демонстративно, но щедро. «Мы можем себе позволить такое великодушие», — говорил он.

Рассыльный покатил тележку назад, в магазин. Франсина села за руль, запустила двигатель и тронулась по Четвертой авеню в северном направлении.

Закрытый голубой фургон по-прежнему держался за ней на расстоянии в полквартала.

Не знаю точно, какой дорогой Франсина ехала от «Д'Агостино» к магазину импортных продуктов на Атлантик-авеню. Может быть, по Четвертой авеню до самого поворота на Атлантик, а может быть, по скоростной трассе, которая ведет в Южный Бруклин. Теперь выяснить это невозможно, да это и не имеет особого значения. Так или иначе, она добралась на своей «тойоте» до перекрестка Атлантик-авеню и Клинтон-стрит. Там, на юго-западном углу, есть сирийский ресторан под названием «Алеппо», а рядом с ним, на Атлантик-авеню, расположен супермаркет, а точнее, большой продовольственный магазин, который называется «Арабский гурман». (Франсина никогда так его не называла. Как и большинство постоянных покупателей, она всегда говорила, что едет к Айюбу — так звали прежнего владельца магазина, который уже десять лет как продал его и перебрался в Сан-Диего.)

Франсина поставила машину на платную стоянку на северной стороне Атлантик-авеню, почти в точности напротив «Арабского гурмана». Потом дошла до угла, дождалась зеленого света и перешла улицу. Когда она входила в магазин, закрытый голубой фургон уже стоял на разгрузочной площадке перед рестораном «Алеппо», совсем рядом с входом в магазин.

В «Арабском гурмане» Франсина пробыла недолго и купила кое-чего по мелочам, так что помогать ей нести покупки не было необходимости. Вышла из магазина она приблизительно в 12.20. На ней была куртка из верблюжьей шерсти, грифельно-серые брюки и бежевый кардиган грубой вязки, а под ним водолазка шоколадного цвета. На плече у нее висела сумочка, в одной руке она держала пластиковый пакет с покупками, а в другой ключи от машины.

Задние дверцы фургона были открыты, и двое мужчин, выйдя из него, опять стояли на тротуаре. Когда Франсина показалась в дверях магазина, они подошли к ней с обеих сторон. В тот же момент третий, водитель фургона, завел мотор.

Один из мужчин спросил:

— Миссис Кхари?

Она обернулась. Мужчина быстро раскрыл перед ней свой бумажник и тут же спрятал его, так что она не успела разглядеть, был ли в нем полицейский значок или нет. Второй мужчина сказал:

— Вы должны пройти с нами.

— Кто вы? — спросила она. — В чем дело, что вам нужно?

Они крепко взяли ее под руки. Прежде чем она успела сообразить, что происходит, они быстро подвели ее к открытым задним дверцам фургона. Через несколько секунд они и Франсина были уже внутри, дверцы закрылись, и фургон, отъехав от тротуара, влился в поток автомобилей.

Хотя дело было в середине дня и похищение случилось на оживленной торговой улице, поблизости не оказалось почти никого, кто видел бы, что произошло, а те немногие, кто что-то заметил, не успели ничего понять. Вероятно, все было проделано очень быстро.

Если бы Франсина попятилась и вскрикнула, когда они только к ней подошли...

Но она этого не сделала. Прежде чем она смогла что-то предпринять, дверцы фургона уже захлопнулись за ней. Может быть, после этого она и начала кричать, вырываться или хотя бы попыталась сопротивляться. Но было уже поздно.

Мне точно известно, где находился я в тот момент, когда ее похитили. Я отправился в Ассоциацию молодых христиан на Западной Шестьдесят Третьей — там по будням, с 12.30 до 1.30, собирается группа общества «АА»[1]. Пришел я туда задолго до начала, и, когда эти двое мужчин схватили Франсину на улице и запихнули в фургон, я почти наверняка сидел там и пил кофе.

Никаких подробностей того собрания я не помню. Надо сказать, что я вот уже несколько лет на удивление регулярно хожу на собрания «АА». Правда, не так часто, как тогда, когда только что бросил пить, но все равно в среднем набирается, наверное, раз пять в неделю. Это собрание, должно быть, шло таким же чередом, как и всегда: сначала кто-то минут пятнадцать-двадцать рассказывает свою историю, а остальное время отводится для общей дискуссии. По-моему, в тот раз я в ней не участвовал, иначе бы запомнил. Наверняка там говорилось немало интересного и занятного, так всегда бывает, но ничего определенного я припомнить не могу.

После собрания я где-то пообедал, потом позвонил Элейн. Мне ответил автомат, а это означало, что она либо куда-то вышла, либо кого-то принимает. Элейн — девушка по вызову и зарабатывает тем, что принимает мужчин.

Я познакомился с Элейн в позапрошлой жизни, когда был сильно пьющим полицейским с новеньким золотым значком детектива в кармане, женой и двумя сыновьями на Лонг-Айленде. Наша связь, продолжавшаяся года два, приносила пользу нам обоим. Я был для нее дружок из полиции, который оказывается под рукой, когда нужно помочь выпутаться из какой-нибудь истории, и однажды она призвала меня, чтобы я оттащил клиента, умершего у нее в постели, в переулок в деловой части города. А она была идеальная любовница — красивая, веселая, остроумная, профессионально квалифицированная и всегда такая покладистая и нетребовательная, какой может быть только шлюха. Кто бы мог требовать большего?

После того как я остался без дома, без семьи и без работы, мы с Элейн почти перестали видеться. Потом, когда всплыло некое страшное чудище из нашего общего прошлого, грозившее нам обоим большими неприятностями, мы силой обстоятельств сблизились снова. И, что любопытно, больше не расставались.

Элейн жила в своей квартире, я — в своем отеле. Мы виделись по вечерам два, или три, или четыре раза в неделю. Обычно наши встречи заканчивались в ее квартире, и часто я оставался на всю ночь. Иногда мы на неделю или на выходные уезжали куда-нибудь за город. А в те дни, когда мы не виделись, мы почти всегда разговаривали по телефону, нередко по нескольку раз.

Хотя между нами никогда не было разговора о том, чтобы порвать все прежние связи, мы, по существу, так и сделали. Я больше ни с кем не встречался, и она тоже, если не считать клиентов. Время от времени она отправлялась куда-нибудь в номер или принимала кого-нибудь у себя на квартире. В начале нашей связи это меня не особенно беспокоило — по правде говоря, даже делало ее, может быть, еще привлекательнее, — и я не видел, почему это должно беспокоить меня теперь.

А если бы и начало беспокоить, я всегда мог попросить ее бросить. За эти годы она заработала неплохие деньги и почти все их сберегла, вложив большую часть в недвижимость, которая приносила хороший доход. Она вполне могла покончить с этим и жить не хуже, чем прежде.

Но что-то мешало мне ее об этом попросить. Наверное, не хотелось признаться и ей, и самому себе в том, что это меня беспокоит. И почти так же не хотелось предпринимать какие-то шаги, которые хоть сколько-нибудь изменили бы характер наших отношений. Наша связь продолжалась, так что менять что-то было незачем.

Однако понемногу все меняется. Иначе и быть не может. Даже когда все остается неизменным, один этот факт уже что-то меняет.

Мы избегали произносить слово, которое начинается на "л", хотя, конечно, именно любовью было мое чувство к ней, а ее ко мне. Мы старались не говорить ни о женитьбе, ни о том, чтобы жить вместе, хоть я об этом иногда подумывал и не сомневался, что и она тоже. Но мы никогда ни о чем таком не разговаривали. Это была еще одна тема, которой мы не касались, — так же, как любви или способа, каким Элейн зарабатывает на жизнь.

Конечно, рано или поздно нам пришлось бы обо всем этом подумать, и поговорить, и даже что-то решить. Но пока мы жили, стараясь ни о чем не задумываться, день за днем — с тех пор как я перестал поглощать виски быстрее, чем его гонят, меня научили именно так относиться ко всему на свете. Кто-то сказал, что жизнь нужно воспринимать именно так — день за днем. В конце концов, каждый из нас только так и живет.

В тот четверг после обеда, примерно без четверти четыре, в доме Кхари на Колониал-роуд зазвонил телефон. Когда Кинен Кхари взял трубку, какой-то мужской голос произнес:

— Эй, Кхари. Она ведь так и не пришла домой, правильно?

— Кто говорит?

— Не твое собачье дело, кто говорит, дерьмо арабское. Твоя жена у нас. Ты хочешь получить ее обратно или нет?

— Где она? Дайте мне с ней поговорить.

— А вот хрен тебе, Кхари, — сказал человек и бросил трубку.

Несколько секунд Кхари стоял, крича «Алло!» в молчащую трубку и пытаясь сообразить, что делать дальше. Потом выскочил из дома, кинулся к гаражу и убедился, что его «бьюик» на месте, а ее «тойоты» нет. Добежав до ворот, он оглядел улицу и вернулся в дом. Снова схватил трубку, услышал гудок и стал думать, кому позвонить.

— Господи Боже мой, — произнес он вслух, положил трубку и крикнул: — Франси!

Взбежав по лестнице, он ворвался в спальню и еще раз громко позвал ее. Конечно, ее там не могло быть, но он ничего не мог с собой поделать, он должен был осмотреть все комнаты. Дом был большой, и он бегал из комнаты в комнату, не переставая ее звать, охваченный паникой и в то же время чувствуя себя зрителем. Наконец, он снова оказался в гостиной и увидел, что оставил телефонную трубку снятой. Вот это гениально! Вдруг они хотят с ним связаться и не могут дозвониться? Он положил трубку на аппарат и изо всех сил пожелал про себя, чтобы телефон зазвонил. Почти мгновенно раздался звонок.

На этот раз он услышал другой мужской голос, более спокойный и вежливый. Голос произнес:

— Мистер Кхари, я пытался вам дозвониться, но у вас было занято. С кем вы говорили?

— Ни с кем. Просто трубка лежала на столе.

— Надеюсь, вы не звонили в полицию?

— Я никуда не звонил, — сказал Кхари. — Я сделал это нечаянно, думал, что положил трубку на аппарат, а на самом деле положил рядом. Где моя жена? Дайте мне с ней поговорить.

— Не надо класть трубку рядом с аппаратом. И не надо никуда звонить.

— Я не звонил.

— И уж во всяком случае — в полицию.

— Чего вы хотите?

— Я хочу помочь вам вернуть жену. Если вы, конечно, этого хотите. Вы хотите ее вернуть?

— Господи, да что вы...

— Отвечайте на вопрос, мистер Кхари.

— Да, я хочу ее вернуть. Конечно, хочу.

— А я хочу вам помочь. Не занимайте телефон, мистер Кхари. Я буду вам звонить.

— Алло! — крикнул Кхари. — Алло!

Но в трубке слышались только гудки.

Минут десять он шагал взад и вперед по комнате, ожидая звонка. Потом его охватило ледяное спокойствие. Он перестал шагать и сел на стул около телефона. Когда раздался звонок, он взял трубку, но ничего не сказал.

— Кхари? — Это был снова тот, грубый голос.

— Чего вы от меня хотите?

— Чего я хочу? А как по-твоему, козел вонючий, чего я хочу?

Кхари ничего не ответил.

— Денег, — произнес голос немного погодя. — Мы хотим денег.

— Сколько?

— И долго еще ты, арабское отродье, будешь задавать свои блядские вопросы? Ну скажи, долго?

Кхари молча ждал.

— Миллион долларов. Что ты на это скажешь, козел?

— Это просто смешно, — ответил Кхари. — Послушайте, я не могу с вами разговаривать. Пусть мне позвонит ваш приятель, может быть, с ним мы договоримся.

— Ах ты, бурнус сраный, уж не хочешь ли ты...

На этот раз бросил трубку Кхари.

«Главное — это владеть ситуацией», — подумал он.

Только когда пытаешься овладеть вот такой ситуацией, можно сойти с ума. Потому что ничего нельзя сделать. Все карты у них на руках.

Но даже если не пытаться овладеть ситуацией, можно, по крайней мере, отказаться плясать под их дудку — топтаться, словно дрессированный медведь в цирке.

Он прошел на кухню и сварил чашку густого сладкого кофе в медной кастрюльке с длинной ручкой. Пока кофе остывал, он достал из холодильника бутылку водки, налил себе двойную порцию, залпом выпил и почувствовал, как его снова охватывает ледяное спокойствие. Он вернулся в гостиную с чашкой и как раз допивал кофе, когда телефон зазвонил опять.

Это был второй мужчина, вежливый.

— Вы рассердили моего друга, мистер Кхари, — сказал он. — А с ним нелегко иметь дело, когда его рассердишь.

— Я думаю, будет лучше, если теперь звонить будете вы.

— Я не вижу...

— Потому что тогда мы сможем договориться, а не разыгрывать какой-то спектакль, — продолжал Кхари. — Он что-то сказал про миллион долларов. Об этом не может быть и речи.

— Вы считаете, что ваша жена столько не стоит?

— Она стоит всего, что у меня есть, но...

— Сколько она весит, мистер Кхари? Килограммов сорок пять? Пятьдесят? Видимо, что-то около этого?

— Я не понимаю...

— Будем считать, что пятьдесят.

«Угадал».

— Пятьдесят кило, по двадцатке за килограмм, посчитайте сами, мистер Кхари. Получается миллион, верно?

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать — ведь вы бы заплатили миллион, мистер Кхари, если бы это был товар? Если бы это было зелье? Неужели ее плоть и кровь не стоят столько же?

— Я не могу выплатить того, чего у меня нет.

— У вас есть, и много.

— Миллиона у меня нет.

— А сколько у вас есть?

У него было время подумать над ответом.

— Четыреста.

— Четыреста тысяч?

— Да.

— Это даже меньше половины.

— Это четыреста тысяч, — сказал Кхари. — Меньше, больше — смотря с чем сравнивать. Это столько, сколько у меня есть.

— Вы можете раздобыть остальное.

— Я просто не знаю, как это сделать. Возможно, я мог бы кому-то что-то пообещать, кое-где одолжить и собрать еще немного, но не столько. И на это у меня уйдет, по меньшей мере, несколько дней, может быть, даже неделя.

— Вы полагаете, мы куда-нибудь торопимся?

— А я тороплюсь, — сказал Кхари. — Я хочу вернуть свою жену и отделаться от вас навсегда, и хочу сделать и то и другое как можно скорее.

— Пятьсот тысяч.

— Вот видишь? Что-то мы все-таки можем сделать.

— Нет, — сказал он. — Когда речь идет о жизни моей жены, я не торгуюсь. Я уже назвал вам свой предел. Четыреста.

Наступила пауза, потом в трубке послышался вздох.

— Ну хорошо. С моей стороны глупо было думать, что у кого-нибудь из вас можно что-то выторговать. Ваш народ занимается этим делом уже много лет, не так ли? Вы ничуть не лучше евреев.

Кхари не знал, что на это ответить, и промолчал.

— Так значит, четыреста, — сказал мужчина. — Сколько вам нужно времени, чтобы их приготовить?

«Пятнадцать минут», — подумал Кхари.

— Час-другой.

— Мы можем все закончить сегодня вечером.

— Хорошо.

— Готовьте деньги. И никому не звоните.

— Кому я могу позвонить?

Полчаса спустя он сидел за кухонным столом и смотрел на четыреста тысяч долларов. В подвале у него стоял сейф, огромный старый сейф фирмы «Моспер», больше тонны весом, вмурованный в стену, замаскированный дощатой обшивкой и оснащенный кроме замков еще и сигнализацией. Все деньги были сотенными бумажками, в пачках по пятьдесят штук, стянутых резинкой, — восемьдесят пачек по пять тысяч долларов каждая. Он пересчитал их и стал бросать по три-четыре пачки зараз в плетеную пластиковую корзину, где Франсина держала грязное белье.

Видит Бог, ей не было никакой нужды стирать белье самой. Она могла нанять сколько угодно прислуги, он много раз ей об этом говорил. Но ей это нравилось, она была старомодна и любила стряпать, убирать и вести хозяйство.

Он взял телефонную трубку, постоял, держа ее в вытянутой руке, потом снова положил. «Никому не звоните», — сказал тот мужчина. «Кому я могу позвонить?» — ответил он.

Кто это ему устроил? Наехал на него, похитил его жену. Кто мог такое сделать?

Ну, вероятно, многие могли бы. Возможно, даже всякий, если бы только знал, что это сойдет ему с рук.

Он снова взял телефонную трубку. Эта линия была защищена от подслушивания. Если уж на то пошло, во всем его доме не было ни одного подслушивающего устройства. Он установил у себя два приспособления, каждое — последнее слово техники, во всяком случае судя по тому, во сколько они ему обошлись. Одно было подключено к телефонной линии и должно давать сигнал, как только кто-нибудь попытается прослушать телефон. Любое изменение напряжения, сопротивления или емкости линии немедленно обнаруживалось. Другое автоматически сканировало весь радиодиапазон в поисках сигналов от скрытых микрофонов. Он выложил за оба не то пять, не то шесть тысяч, но уверенность, что тебя не подслушивают, того стоила.

И все-таки жаль, что на протяжении этих двух часов его не могла подслушивать полиция. Выследить тех, кто ему звонил, схватить похитителей, привезти домой Франсину...

Нет, что-что, а это ему ни к чему. Полиция все только безнадежно испортит. У него есть деньги. Он заплатит их и либо получит ее обратно, либо нет. Есть вещи, которые зависят от человека, а есть такие, которые не в его воле. Заплатить деньги или нет, зависело от него; как именно это сделать, тоже в какой-то степени зависело от него; но все, что будет дальше, от него не зависело.

«Никому не звоните».

«Кому я могу позвонить?»

Он снова взялся за телефон и набрал номер, который знал наизусть. После третьего гудка трубку снял его брат.

— Пит, — сказал Кхари, — ты мне нужен. Хватай такси, я тебе отдам деньги, только приезжай сюда немедленно, слышишь?

Наступила пауза. Потом он услышал:

— Малыш, я для тебя что угодно сделаю, ты же знаешь...

— Тогда хватай такси и приезжай!

— ...Но в твои дела я впутываться не хочу. Я просто не могу, малыш.

— Это не дела.

— А что?

— Это Франсина.

— Господи, что случилось? Ладно, расскажешь, когда приеду. Ты ведь дома, да?

— Нуда, дома.

— Сейчас беру такси и еду.

Как раз в то время, когда Питер Кхари искал таксиста, который согласился бы отвезти его в Бруклин, я смотрел, как в студии «И-эс-пи-эн» тележурналисты рассуждают, насколько вероятно повышение заработной платы спортсменам. Поэтому я не слишком огорчился, когда зазвонил телефон. Это был Мик Баллу, он звонил из города Каслбар в графстве Мэйо, в Ирландии. Слышимость была прекрасная, как будто он говорил из задней комнаты бара «Гроган».

— Здесь замечательно, — сказал он. — Если ты думаешь, что в Нью-Йорке все ирландцы ненормальные, ты бы посмотрел, какие они у себя дома. Здесь через дом по пабу, и никто из них не вылезает оттуда до самого закрытия.

— Но ведь они рано закрываются?

— Слишком рано, черт возьми. Но в отеле обязаны подавать выпивку в любое время дня и ночи каждому постояльцу, который там зарегистрирован. Сразу видно — цивилизованная страна, правда?

— Точно.

— Только тут все курят. То и дело закуривают и угощают всех вокруг. А у французов с этим еще хуже. Когда я был там — навещал родню по отцовской линии, — так они на меня обижались, почему я не курю. По-моему, американцы — единственный народ в мире, у кого хватило ума бросить.

— Ну, сколько-то курящих у нас еще осталось, Мик.

— Так им и надо, пусть мучаются в самолетах, в кино и везде, где курить не разрешается. — Он рассказал мне длинную историю о мужчине и женщине, с которыми познакомился несколько вечеров назад. История была забавная, и мы оба посмеялись. Потом он поинтересовался, как мои дела, и я сказал, что хорошо.

— Правда? — спросил он.

— Малость засиделся, пожалуй. Слишком много свободного времени. И к тому же сейчас полнолуние.

— Это точно, — отозвался он. — Здесь тоже.

— Какое странное совпадение.

— Но здесь, в Ирландии, всегда полнолуние. Хорошо еще, что все время льет дождь и луны никогда не видно. Мэтт, у меня идея. Садись в самолет и прилетай сюда.

— Что?

— Готов спорить, что ты никогда не был в Ирландии.

— Я вообще за границей никогда не был, — сказал я. — Нет, погоди, вру. Раза два ездил в Канаду и один раз в Мексику, только...

— А в Европе не был?

— Нет.

— Так, ради Бога, садись в самолет и прилетай сюда. Можешь и ее захватить, если хочешь, — он имел в виду Элейн. — Или приезжай один, это не важно. Я говорил с Розенстайном, и он сказал, что мне лучше еще некоторое время не показываться в Штатах. Сказал, что может все уладить, но тут впутались эти блядские федеральные следователи, поэтому он хочет, чтобы я держался подальше от Америки, пока он не даст отбой. Очень может быть, что я проторчу в этой вонючей дыре еще с месяц или больше. Чего ты смеешься?

— Я думал, тебе там понравилось, а теперь оказывается, что это вонючая дыра.

— Когда рядом нет друзей, везде будет вонючая дыра. Приезжай, старина. Что скажешь?

Питер Кхари добрался до дома брата сразу после того, как Кинен еще раз поговорил с тем из похитителей, что повежливее. На этот раз тот был не слишком вежлив, особенно к концу, когда Кхари попытался потребовать доказательств, что Франсина жива и здорова. Разговор был примерно такой:

КХАРИ. Я хочу поговорить с женой.

ПОХИТИТЕЛЬ. Это невозможно. Она спрятана в одном доме. Я звоню из автомата.

КХАРИ. Но откуда я могу знать, что с ней все в порядке?

ПОХИТИТЕЛЬ. Потому что у нас есть все основания ее поберечь. Подумайте только, какую ценность она для нас представляет.

КХАРИ. Господи, а откуда я вообще могу знать, что она у вас в руках?

ПОХИТИТЕЛЬ. Вы помните, какие у нее груди?

КХАРИ. Что?

ПОХИТИТЕЛЬ. Вы можете узнать одну из них? Так будет проще всего. Я отрежу у нее одну титьку и оставлю у вас на пороге, чтобы вас успокоить.

КХАРИ. Господи, что вы говорите? Не смейте так говорить.

ПОХИТИТЕЛЬ. Тогда давайте не будем затевать разговор о доказательствах, ладно? Мы должны доверять друг другу, мистер Кхари. Поверьте мне, в этом деле главное — доверие.

— Вот и все, — сказал Кинен Питеру. — Им надо доверять, но как я могу им доверять? Я даже не знаю, кто они. Я все думал, кому бы позвонить. Ну, знаешь, из тех, с кем у меня дела. Кто бы поддержал меня, помог. Но о ком я ни подумаю, — почем я знаю, может, и он в этом замешан. Как я могу кого-нибудь исключить? Ведь кто-то же все это устроил.