Глава 1

Я очень медленно приходил в себя. Сначала появилось только ощущение собственной реальности. Я лежал на правом боку, правая рука неловко подвернулась, и голова покоилась на запястье. В пальцах этой руки я ощущал легкое покалывание: голова своей тяжестью частично перекрыла кровообращение. Моя левая рука была откинута в сторону. Я лежал не двигаясь, с закрытыми глазами. Если бы я шевельнулся или открыл глаза, у меня заболела бы голова. Очень скоро она и так заболит, но если удастся потихоньку снова уснуть, головную боль можно отсрочить, а если повезет чуть больше обычного, я смогу проспать все похмелье. Такое случалось в прошлом, хотя и не часто.

Я знал, что похмелья не избежать, что я где-то шлялся и заработал себе головную боль, но где и как это произошло — не помнил. Я вообще помнил немного. Я не знал, где нахожусь, как сюда попал и какой нынче день. И нельзя сказать, чтоб мне до смерти хотелось об этом узнать. Я только знал, что пил. Когда я пью, то напиваюсь, а когда напиваюсь, у меня бывают продолжительные периоды беспамятства, во время которых я совершаю поступки, которых, к счастью или к несчастью, сам потом не помню. К счастью или к несчастью.

Как правило, к несчастью.

Я пил. Я думал, что завязал, но, очевидно, сорвался. Я пил, надрался и отключился — все как обычно. Если я пошевелюсь или открою глаза, начнется похмелье, а этого не хотелось. Если чуточку приоткрыть глаза, можно, по крайней мере, узнать, день на дворе или ночь. Я подумал об этом, и мне показалось, что подобная информация не стоит наказания в виде головной боли. Я решил, что в такой момент думать вообще опасно. Мысли мешают спать. Я лежал с закрытыми глазами и заставлял мозг решительно гнать всякую мысль. Так прибрежный песок гасит одну за другой волны, пока море не успокаивается. Мысль за мыслью, волна за волной, прочь, прочь... Между мной и миром опустилась спасительная темная завеса.

Во второй раз меня разбудила моя правая рука. Покалывание в пальцах полностью прекратилось, и теперь вся рука совершенно онемела, а неподвижные пальцы казались вдвое толще обычного. Я вытащил руку из-под головы и как дурак потряс ею в воздухе. Потом принялся тереть левой рукой правое запястье. Я тер изо всех сил, разминая руку по ходу артерий и вен, пытаясь восстановить кровообращение. Глаза у меня были по-прежнему закрыты. В голове вертелись идиотские мысли о гангрене и ампутации. Я долго тер запястье, и наконец в пальцах снова началось покалывание, и я с некоторым усилием смог сжать и разжать их. Тогда подступила головная боль; ее клыки вонзились мне в голову с двух сторон. Тупая боль расходилась от центра лба, а резкая пульсирующая — колола сзади, в основании черепа. Я продолжал растирать руку и сгибать пальцы, и в конце концов покалывание пошло на убыль, а рука стала ощущаться, как должна ощущаться рука, хотя запястье я себе слегка натер и оно побаливало.

Я лежал на кровати ничем не укрытый. Мне было холодно. Ощупав себя, я обнаружил, что лежу совершенно голый. Я все еще не знал, где нахожусь, — знал только, что в кровати. То же касалось и времени суток: я решил было открыть глаза, поскольку проклятая головная боль не отступала, но так и не смог.

Время шло. Я пошевелил руками и ногами, перекатился на спину. Меня трясло мелкой дрожью, а в недрах желудка зародилась и стала набирать силу волна тошноты. Легкие сдавливало. Я открыл глаза. По потолку шли трещины. Резкий свет свисавшей с потолка электрической лампочки бил в лицо. Я приподнялся. У меня в ногах, над кроватью было окно. Сквозь него просачивался дневной свет. За окном вырастала стена соседнего здания из некогда красного кирпича, от времени ставшего почти бесцветным. День.

Я сел. Все болело. Я был голый и продрог до костей. Сбоку от грязного окна, сквозь которое проникал свет, стоял стул. На стуле была в кучу свалена моя одежда. Я подполз к изножью кровати и потянулся за одеждой, но не достал. Я почему-то не слез с кровати и не подошел к стулу, хотя логика подсказывала сделать именно так. Казалось, что эта кровать для меня остров посреди бурного моря и стоит мне оставить его, как я тут же утону. Я вытянулся на кровати, потянулся обеими руками и постепенно стал стаскивать свою одежду со стула. Один носок я уронил на пол, но все остальное благополучно перекочевало на «остров» кровати через «море» пола.

Моя рубашка и джинсы были влажные и липкие. Я взял рубашку обеими руками и тупо уставился на нее. Она была липкая, в темно-красных пятнах. Неужели я пил вино? Обычно я пил виски, по крайней мере начинал с него. Но стоило мне втянуться, стоило перейти известную границу, отрезавшую путь назад, — а это случалось часто и происходило достаточно быстро, — и можно было пить практически что угодно. А достигнув определенного уровня опьянения, я мог пролить все, что пил, на одежду.

Я дотронулся до одного из пятен. На вино не похоже. Я осмотрел его, понюхал и снова потрогал. Кровь.

Дрался я, что ли?

Вполне возможно. Когда напиваешься, всякое бывает. И такое, о чем трезвым и помыслить нельзя.

Следующий вопрос: сильно ли я покалечился? Однажды я вот так же проснулся и обнаружил, что привязан к кровати: ноги — к одной спинке, руки — к другой. Я находился в больнице и абсолютно не помнил, как туда попал. Более того — и представления не имел, что со мной стряслось. Оказалось, ничего страшного. Просто порезался, шла кровь. Ничего опасного.

Может, кровотечение из носа? Со мной это часто бывает, особенно когда выпью. Алкоголь расширяет мелкие кровеносные сосуды в носу, и они легче лопаются. Я осторожно, обеими руками ощупал свой нос. Нет, вроде никакой крови ни под носом, ни в носу. Откуда же взялась кровь, — снова всплыла в мозгу вялая мысль.

Я стал натягивать рубашку, потом вдруг остановился. В этой ужасной, пропитанной кровью одежде я попросту не могу никуда идти! Как же отсюда выбраться? Ну конечно, нужно кому-нибудь позвонить и попросить привезти чистую одежду. Но как? Я даже не знал, где нахожусь. Более того, я и понятия не имел, что это за город. Конечно, это можно определить по номеру телефона, но как по номеру телефона узнать адрес? Или все-таки можно?

Все это было слишком сложно, а думать ни о чем не хотелось. Я взглянул на свои руки. Они были в крови от одежды. Проспать очень долго я не мог — иначе кровь на одежде уже бы засохла. Интересно все же, откуда эта кровь? Из носа столько не нальет. Может, меня пырнули ножом?

Я очень осторожно осмотрел себя. Не, я не ранен. Откуда же кровь на одежде? Может, это не моя кровь? Но чья же?

Я решил ни о чем не думать, лег на правый бок, вытянулся и закрыл глаза. Я гнал от себя мысли, как отлив гонит волны от берега. Скоро наступят темнота и тишина.

Но ничего не вышло. Скоро глаза открылись сами собой. Я проснулся — окончательно и бесповоротно. Все тело болело — руки, ноги, спина, голова, живот... Сильнее, чем прежде, подступила тошнота, и мне стоило больших усилий подавить ее.

Здесь оставаться нельзя. Нужно уходить. Нужно узнать, куда меня занесло. Нужна чистая одежда и тот, кто мне ее принесет. Нужно одеться и пойти домой. Кровь из носу.

Я сел на кровати и огляделся. Я находился в маленькой комнате с закрытой дверью. Здесь было одно окно, единственный деревянный стул, а еще — обшарпанный комод, на крышке которого не было ничего, кроме следов от затушенных сигарет.

Я спустил ноги на пол и ступнями ощутил что-то липкое.

Влажное и липкое.

Я закрыл глаза. Меня зазнобило. И дело было не в холоде и не в том, что я был голый. Я сидел с закрытыми глазами, по-дурацки обхватив себя руками. Не смотреть. Не знать. Заснуть и проспать вечность, а потом проснуться далеко-далеко, за сотни миль и лет отсюда.

В голове мелькнуло: а может, это сон?

Я снова открыл глаза. Взял себя за ступню и осмотрел ее, уже зная, что увижу. Кровь. Я попытался задержать дыхание, но почему-то не смог, и когда посмотрел на пол, то неожиданно валом нахлынула тошнота. Я ничего не мог поделать: взглянул, увидел, заблевал. Меня тошнило безостановочно — еще долго после того, как в моем желудке уже ничего не осталось.

Я думал о том, как мне удалось дойти до кровати, так, как если бы это было море, на которое я не осмеливался ступить. Подходящий образ. Пол был морем крови. На поверхности этого океана плавало тело. Девушка: черные волосы, неподвижные голубые глаза, бескровные губы. Голая. Мертвая. На горле зияла глубокая рана.

Это сон. Сон, сон. Но это был не сон. Далеко не сон.

Снова — здорово, подумал я. Господи Иисусе, я влип по-новой. Кажется, я произнес эти слова вслух. Я обхватил голову руками, закрыл глаза и засмеялся. А потом заплакал.

Глава 2

В те годы, когда я преподавал историю (обзор западной цивилизации, Европа после Ватерлоо, Англия времен Тюдоров и Стюартов, Французская революция и Наполеон), мы превыше всего ставили историческую необходимость, неизбежность практически всех великих потрясений, начиная с падения Рима и заканчивая Русской революцией. Я никогда полностью не разделял подобной точки зрения, а впоследствии пришел к решительному ее отрицанию. История, как мне кажется, — это всего лишь фиксация происшествия, совпадения и слепого случая. Английская Реформация родилась от похотливого блеска в глазах короля. Президенты пали жертвой удачных выстрелов фанатиков.

Как говорится в детском стихотворении, королевство погибло, потому что в кузнице не было гвоздя. И я в это верю.

Будь в той комнате телефон, я бы набрал номер оператора и попросил соединить меня с полицией. Они бы тут же приехали и забрали меня. Но в той комнате не было телефона. Я точно помнил.

Не будь моя одежда насквозь пропитана кровью, я бы мигом оделся и ушел оттуда. Нашел бы ближайший телефон и вызвал бы полицию. Что дальше — смотри выше. Но моя одежда была залита кровью, и я даже надеть ее не мог себя заставить, не то что куда-то в ней идти. Мне едва хватило сил до нее дотронуться.

Происшествия, совпадения, случай. В той комнате не было телефона. Моя одежда была испачкана кровью. К этому добавлялось еще одно. Решением Верховного суда я был освобожден из тюрьмы. Я выпил этот первый стакан не помню, где и когда — день, неделю, а может быть, месяц назад. Я встретил эту девушку, привел ее сюда и убил. Потому что в кузнице не было гвоздя...

Мне хотелось курить, мне хотелось пить, мне хотелось побыстрее смыться. Первое мое побуждение — позвонить в полицию — на время потеряло силу. Нужно что-то делать. Нельзя было оставаться здесь, в этой комнате, с этой девушкой, мертвой девушкой. Нужно было что-то предпринять. Нужно было выбраться отсюда.

На полу, возле старого туалетного столика, валялся ключ. Латунный ключ старого образца, куском проволоки прикрученный к деревянной треугольной бирке, чуть длиннее его самого. «Отель „Максфилд“, 324, Западный район, 49-я улица, Нью-Йорк. Бросить в любой почтовый ящик. Доставка оплачена». На самом ключе был выбит номер 402.

Я был в гостинице — очевидно, дешевой, судя по внешнему виду комнаты и адресу. Адрес и тело на полу подсказывали, что я нахожусь в одной из гостиниц на Таймс-сквер, куда приводили своих клиентов «труженицы улицы». В номере, куда меня привели и где я совершил убийство.

Головная боль становилась невыносимой. Я положил руку себе на лоб, безуспешно пытаясь пересилить ее. Я сделал шаг, поскользнулся и чуть не упал. Взглянув под ноги, я увидел, что поскользнулся в крови.

Я отвернулся, чтобы не видеть тела и крови. Осторожно переступая через кровавые лужицы, я снова подошел к кровати, сел и, стащив с подушки наволочку, принялся стирать ею кровь с рук и ног. Я весь перепачкался кровью, и теперь нужно было приложить немало усилий, чтобы оттереть ее.

Я встал и стащил с кровати простыню. Закутавшись в нее на манер римской тоги и стараясь не наступать в кровь и не смотреть на труп, я поднял ключ и подошел к двери. Она была заперта. Я потянул задвижку на себя и потихоньку отворил дверь. Тесный, темный, грязный коридор был пуст. Выскользнув из комнаты, я закрыл и запер дверь ключом, поскольку у нее не оказалось защелки. Я шел по коридору, чувствуя, как дико выгляжу в импровизированной тоге. По счастью, мне никто не встретился. Дойдя до общей ванной (в таких гостиницах ванные комнаты обычно общие; я хорошо знаю такие гостиницы — счет им потерял), я нырнул внутрь и закрыл дверь на задвижку. Кого-то недавно рвало в унитаз. Я спустил воду, зажмурился, открыл глаза, подумал о трупе на полу в номере 402 — моем номере, — и меня снова вырвало. Пришлось спускать воду второй раз.

Как следует ополоснув ванну, я наполнил ее до краев, залез туда и помылся. Главное — смыть с себя кровь. Что бы я ни предпринял дальше, сначала нужно смыть с себя кровь. Мне вспомнились слова леди Макбет. Кто бы подумал, что в этом старике столько крови? В девушке тоже было много крови.

Когда я вылез из ванны, пришлось вытираться простыней, и одеться уже было не во что. Я посмотрелся в маленькое, засиженное мухами зеркало над раковиной. Лицо покрывала однодневная щетина. Значит, сегодня воскресенье. Последнее, что я помнил, была суббота. Субботнее утро...

Нет. Я еще не был готов вспоминать.

Очень поздно сейчас быть не могло. В таких отелях номер обычно нужно освободить между одиннадцатью и двенадцатью, хотя немногие гости остаются здесь дольше чем на час. В дверь не стучали — видимо, было еще утро. Утро воскресенья.

Нельзя было вечно торчать в ванной. Взяв мокрую простыню, я аккуратно сложил ее несколько раз, примерно до размеров банного полотенца. Потом обмотал ее вокруг талии, закрепив конец простыни, чтобы она держалась сама. Я открыл дверь и увидел маленького старичка, шедшего по коридору. Я снова закрыл дверь. Он прошел мимо ванной. Когда я услышал, как старичок спускается по лестнице, я снова отворил дверь. На сей раз коридор был пуст.

Я вернулся в номер. Больше пойти было некуда.

И здесь, в номере, спустя примерно полчаса после того, как мне в первый раз пришло в голову позвонить в полицию, я вдруг понял, что не стану туда звонить.

Я провел в тюрьме четыре года. С той стороны, как говорили мои приятели-заключенные (как они презирали меня! Они были преступники, профессионалы или дилетанты, а я просто убил женщину, и за это они ненавидели меня). С той стороны я провел четыре года и, если верить статье приговора, мог твердо рассчитывать еще на тридцать семь. Я, как говорится, сдал партию. В жизни за решеткой ничего хорошего не было. Да и странно, если бы кто-нибудь решился утверждать обратное. Но она была разнообразна и подчинена заведенному порядку. В ней присутствовала даже видимость цели, пусть даже эта цель скрывала самообман — как у белки в колесе. Я смирился с этой жизнью, и, возможно, было бы лучше, если бы я провел там остаток дней.

В том, что этого не произошло, моей вины было больше, чем их. Один адвокатишка из Флориды стал гнать волну. Он отправил письмо с изложением дела в Верховный суд, на основании которого суд принял одно из своих эпохальных решений. Шлюзы открылись. Я прочел об этом решении и потребовал стенограмму собственного судебного разбирательства. Покопавшись в литературе по юриспруденции, я обнаружил, что все мое дело отныне яйца выеденного не стоит. Необоснованное признание, отсутствие прямого мотива преступления, доказательства, полученные незаконным путем, — целый набор грубейших нарушений, на которые тогда не обратили внимания. Теперь они стали для меня пропуском на волю.

Я вполне мог оставить все как есть. Я был там, где, как я считал, мне и было место. Я мог остаться там навсегда. Но меня уже затянуло в коленвал свободы. Как водитель, зачарованный плавным ходом своей машины, пропускает поворот и на полной скорости влетает на территорию совсем другого округа, так и я очертя голову бросился торить пути к освобождению. Я мчался по дороге, и у меня и мысли не было остановиться и узнать направление.

Мой судебный иск послужил примером для остальных. Я пробил дыру в тюремной стене, и в нее за мной устремились несколько заключенных. Исполнение наших приговоров было отложено, и общество могло или освободить нас, или устроить повторное разбирательство. Большинство из нас не могли снова предстать перед судом: вещественные доказательства были потеряны или их вовсе никогда не существовало, свидетели умерли или исчезли. Одним словом, мы оказались на свободе — я, Турок Вильямс, взломщик сейфов Джекл и другие, имена которых я забыл.

А теперь эта мертвая девушка, — а я не мог снова оказаться по ту сторону. Это было исключено. Абсолютно.

На полу лежал нож. Насколько я мог судить, я никогда его раньше не видел. Но это не имело значения. Насколько я мог судить, я никогда раньше не видел ни этой девушки, ни этой комнаты. Вероятно, я купил нож днем в субботу и воспользовался им уже в субботу вечером. Он еще мог послужить мне. Можно пустить себе кровь, надрезать кожу на запястьях. Можно снова пойти в ванную, лечь в теплую воду, вскрыть вены и истечь кровью, как Цицерон. Или перерезать себе горло, как я перерезал горло этой девушке. Вулф Тоун, посаженный в тюрьму после ирландского восстания 1798 года, перепилил себе горло перочинным ножом. Способен ли я на такой шаг? Дрогнет ли рука? Окажется ли боль сильнее решимости? Или намерение просто рассыплется на полпути, побежденное желанием жить и страхом смерти?

Я так и не поднял нож — даже попытки не сделал. Я стоял и смотрел на него, и мне хотелось курить. Мне хотелось подобрать нож. Мне хотелось умереть. Но дальше мыслей дело не шло.

О том, чтобы покончить с собой, и речи не было. По крайней мере, сейчас. В полицию я тоже не мог пойти. И в этой комнате я тоже больше не мог оставаться. Ни за что.

Я ощупал свои джинсы, стараясь снова не запачкать руки. Карманы были пусты. Я искал сигареты, но сигарет не было. Бумажник тоже пропал. Неудивительно. После такой ночи как правило просыпаешься без часов и бумажника. И то и другое теперь пропало. Что ж, это в порядке вещей. Очевидно, перед тем, как я подцепил девицу, меня ограбили. Может быть, так все и было: она заговорила о деньгах, а денег у меня не было, и я психанул. Может быть...

Нет. Я все еще не хотел ни о чем вспоминать. И строить предположения тоже не хотел — пока.

Я просто хотел уйти.

Я снова пошел к двери и открыл ее. Теперь в гостинице было шумно. Просыпались и выходили постояльцы. Слегка приоткрыв дверь, я стал ждать, поглядывая в щелку. Мимо двери прошла пара — высокий худой мужчина с усталым лицом и светлыми взъерошенными волосами и маленькая худая негритянка. На его лице отражался стыд, на ее лице — усталость. Открылась одна из дверей, и появился молодой человек весьма женственной наружности. Едва он ушел, из того же номера вышел моряк: его лицо выражало те же утомление и стыд, что и лицо светловолосого мужчины.

Через две двери от меня из номера вышел мужчина в банном халате, пересек коридор и вошел в ванную. Он оставил дверь незапертой.

Он был примерно моего телосложения, чуть полнее. Я выскользнул из своей комнаты, запер дверь и босиком прокрался по коридору в направлении ванной. Журчала вода — мужчина наполнял ванну. Значит, время у меня есть.

Я прошел к его номеру и открыл дверь. В холле раздались шаги, и сердце у меня екнуло, но я тут же сообразил, что никто не знает, что это не мой номер. Я вошел внутрь и заперся.

В комоде лежало чистое нижнее белье и носки; Свежей рубашки не было. Слегка потертая на локтях клетчатая фланелевая рубашка, которую я снял с крючка в шкафу, оказалась мне велика. У бывшего владельца рубашки оказалась только одна пара брюк — из шерстяной ткани, темно-коричневого цвета, со «стрелками» и отворотами. Мешковатые, в талии они были мне широки почти на четыре дюйма. Я застегнул его пояс на последнюю дырку, и брюки на мне удержались. Ширинка у этих брюк была не на молнии, а на пуговицах. Я уже не помнил, когда последний раз видел такие штаны.

В отличие от остальных вещей, его ботинки были мне малы. Тяжелые старомодные кожаные башмаки. Шнурки были порваны и связаны. Я с трудом всунул ноги в ботинки и завязал шнурки.

Его бумажник лежал в ящике комода. Он не был мне нужен, так же как не было нужно его водительское удостоверение, карточка профсоюза моряков и презерватив. В бумажнике лежали две однодолларовые бумажки и одна достоинством в пять долларов. Я вытащил три купюры, потом, поколебавшись, положил две долларовые бумажки обратно. Я сунул деньги в карман — теперь уже в свой карман, поскольку законное владение относится к фактическому примерно в соотношении девять к десяти, — вышел из его номера и поспешил к себе в комнату.

С его ремнем штаны держались лучше. Нет, они по-прежнему не сидели как влитые, но то же можно было сказать и о ботинках и рубашке. В моей ситуации это едва ли было важно.

Красть у бедняка мне было тяжело. Ему будет до слез жалко одежды, пяти долларов, всего остального. Лучше бы я украл у человека побогаче, но люди с деньгами не останавливаются в таких гостиницах, как «Максфилд», разве что на пару часов. И все же мне было тяжело.

Судя по тому, что значилось на его водительском удостоверении и профсоюзной карточке, он был на пятнадцать лет старше меня. Его имя было Эдвард Болеслав. Мое — Александр Пенн. Друзья, наверное, зовут его Эд или Эдди. Когда у меня были друзья, они звали меня Алексом.

Теперь на мне была его одежда, а в кармане лежали пять из его семи долларов.

Времени не было. Он не мог мыться вечно. Скоро он насухо вытрется полотенцем, протрусит в своем махровом халате через коридор в номер и обнаружит, что его обокрали. К этому моменту мне лучше исчезнуть.

Я открыл дверь. Бросив прощальный взгляд на мертвую шлюху, я вдруг испытал сильнейшее отвращение. К такой реакции я совершенно не был готов и чуть было не заорал благим матом. Взяв себя в руки, я вышел из комнаты, запер дверь (все равно дверь откроют и девушку найдут, запирай не запирай — это ничего не меняет) и пошел по коридору туда, где, указывая выход, горела красная лампочка. Преодолев три скучных лестничных пролета, я спустился на первый этаж. Часы над конторкой показывали половину одиннадцатого, а висевшее тут же объявление напоминало, что номера нужно освобождать к одиннадцати.

Служащий за конторкой, светлокожий негр в очках в роговой оправе, с тонкими, аккуратными усиками, спросил, не останусь ли я еще на одну ночь. Я мотнул головой. Он попросил вернуть ключ. Я бросил ключ на конторку.

Записался ли я в регистрационную книгу гостиницы под своим настоящим именем? Впрочем, не важно — в номере полным-полно моих отпечатков пальцев. Я пошел к выходу. Вот сейчас служащий меня окликнет, а у дверей меня уже ждет полиция. Но никто меня не окликнул.

И полиции у дверей не было. Я вышел на улицу. В лицо ударил нестерпимо яркий солнечный свет, от которого стало больно глазам. Мне хотелось курить, хотелось выпить. Я не знал, куда податься.

«Отель „Максфилд“, 324, Западный район, 49-я улица, Нью-Йорк. Бросить в любой почтовый ящик. Доставка оплачена». Значит, я был где-то между Восьмой и Девятой авеню, на той стороне улицы, которая ближе к центру. Я повернул направо и прошел примерно полквартала по направлению к Восьмой авеню. Потом пересек Сорок девятую улицу и прошел еще один квартал на север, где на углу Пятидесятой и Восьмой обнаружил аптеку. Я зашел внутрь и разменял пять долларов Эдварда Болеслава, купив пачку сигарет. Мне нужна была еще бритва и лезвия, но с этой покупкой я повременил. У меня было всего пять долларов, точнее, теперь, после покупки сигарет, $4.56, и эти деньги должны были кормить, одевать и давать мне приют, пока...

Пока я не сдамся и не позвоню в полицию.

Нет. Нет, я не позвоню в полицию, я не сдамся, я не вернусь туда снова.

Об этом не может быть и речи.

Я закурил. Набрал полные легкие дыма, и в голове тут же застучало, а руки затряслись. Я снова прошел к прилавку, купил коробочку аспирина и проглотил три таблетки, не запивая водой.

Проглотить их было трудно, но у меня как-то получилось. Я убрал коробочку в карман Эдвардовых штанов, сигареты и спички — в карман его рубашки, вышел из аптеки и остановился на ярком солнце.

Я и понятия не имел, куда податься.

Глава 3

Дом — это место, где тебя принимают, когда тебе больше некуда идти. Лучшего определения дома я не слышал. И в этом смысле дома у меня не было. Я родился и вырос в Чилликоте, штат Огайо, где после смерти мужа и по сию пору жила моя тетка, единственная оставшаяся родственница. Когда меня приговорили к пожизненному заключению за убийство Евангелины Грант, тетя Кэролайн написала мне короткую записку: «Я надеялась, я молилась о том, чтобы тебя повесили и ты вместе со всей своей семьей избежал долгих лет позора. Постарайся обрести покой в Боге, и пусть Он когда-нибудь дарует мир твоей душе». Полагаю, что под всей своей семьей она имела в виду себя.

Я представил себе телефонный разговор. "Тетя Кэролайн? Это Алекс. Вы, наверное, слышали, что меня освободили. Да, несколько месяцев назад. Нет, я не преподаю больше. Нет, ничуть. Я, собственно, из-за чего звоню... Дело в том, что я опять взялся за старое. Ну. Да, пошел и убил еще одну девушку. Перерезал ей горло, совсем как первой.

Так, собственно, что я звоню... Дело в том, что теперь я не буду сдаваться полиции. По крайней мере, пока. Честно говоря, я надеялся, что смогу перекантоваться у вас в Чилликоте. Совсем недолго, чтобы просто собраться с духом..."

Да-а-а.

До убийства — до первого убийства, убийства Евангелины Грант — у меня была жена. Мой арест и суд стали для нее настоящим испытанием, но она держалась молодцом. Я все время чувствовал поддержку Гвен. Кажется, она искренне простила мне убийство Евангелины Грант, а вот измену — нет. В общем, она оставалась верной и преданной, пока я благополучно не оказался по ту сторону. В тюрьме она дважды навещала меня, потом в Алабаме оформила развод, переехала на Западное побережье, встретила кого-то в Лос-Анджелесе и вышла за него замуж. Я не помнил ее новой фамилии, хотя, наверное, раньше ее знал.

К Гвен я обратиться не мог. Были еще друзья, хотя их осталось мало, и еще меньше их жило в Нью-Йорке. По выходе из тюрьмы я обзвонил несколько человек. Из них я повидался только с Дугом Макьюэном, да и то раза два-три. В том, чтобы завести новых друзей, я преуспел немногим больше, чем в том, чтобы сохранить старых. В тюрьме я не нажил врагов, но и тесной дружбы ни с кем не водил. Как-то раз на улице я столкнулся с бывшим товарищем по тюрьме, и мы разошлись не обменявшись и словом. В другой раз ко мне зашел Турок Вильямс. Он предложил мне работу, но, видимо, не потому, что подозревал во мне талант к продаже больших партий героина, а руководствуясь соображениями благодарности. Мои действия по собственному освобождению открыли дверь и его камеры. К тому же я помог ему подать апелляцию.

Я не взялся за эту работу, вероятно, к большому его облегчению. После того я с ним больше не виделся. Он жил где-то в Гарлеме. У меня в квартире на Девятой улице он оставил номер своего телефона. Этот номер, наверное, и сейчас можно было там найти.

Да. Квартира. Ведь дом, если руководствоваться более распространенным определением, также и то место, где вешаешь свою шляпу, а свою уже на протяжении примерно десяти недель я вешал по адресу Восточный район, Девятая улица, между авеню В и С, в той части Нью-Йорка, которая обычно называется Нижний Ист-Сайд, а людьми романтического склада именуется Ист-Виллидж — Восточной Деревней.

Я решил ехать туда. Не то чтобы там меня ждали неотложные дела, но это был мой единственный шанс. С минуты на минуту кто-нибудь из служащих отеля «Максфилд» постучится в дверь моей комнаты, чтобы напомнить, что пора освободить номер. Поняв, что жилец уже съехал, он возьмет ключ и откроет комнату. А может быть, это сделает уборщица. Так или иначе тело девушки будет обнаружено, и через полчаса или около того прибудет полиция. Идентификация моих отпечатков потребует еще несколько часов (мою личность смогут установить еще быстрее, если в карманах брошенной одежды найдут что-то из личных вещей или если я поселился в гостинице под своим настоящим именем). Пройдет совсем немного времени, и, быть может, уже сегодня днем или, возможно, только завтра утром полиция будет стучать в дверь моей квартиры.

Возвращаться в квартиру было рискованно. А мне туда непременно нужно было попасть. Там была одежда — в ней я смотрелся много лучше, чем в вещах, одолженных у Эдварда Болеслава. Денег там не было — вся наличность находилась в моем бумажнике, а он пропал, — зато была чековая книжка. Впрочем, это вряд ли мне поможет. В воскресенье чек нигде не обналичишь, а завтра утром, когда откроется банк, полиция уже будет знать обо мне и идти в банк будет опасно. Но из-за одежды стоило рискнуть. Безразмерная рубашка и висевшие на мне мешком штаны бросались в глаза окружающим. Кроме того, маленькие ботинки Эда сильно жали ноги.

Я стал прикидывать, что сейчас для меня важнее: время или деньги. Это было все равно что сравнивать яблоки с бананами. Наконец я взял такси до своего дома. Вместе с чаевыми это стоило мне двух долларов из моих $4.56. Такое решение показалось мне меньшим злом. Тащиться на метро к восточной оконечности Девятой улицы просто не было смысла. До какой бы станции я ни поехал, все равно большую часть пути нужно было проделать пешком. Такое путешествие было не для моих ног, да еще в этих ботинках, а кроме того, время было дорого. Я поймал такси и, сев на заднее сиденье, принялся наблюдать за счетчиком. Мучаясь от головной боли, я курил и изо всех сил старался не думать, не строить планов и ни о чем не вспоминать.

Ключа у меня, разумеется, не оказалось. Пришлось разбудить коменданта. Вместе с ним мы преодолели три безрадостных лестничных пролета — он ворча, а я оправдываясь. Потом он открыл мне дверь и попросил впредь брать с собой ключ. Я посчитал излишним говорить ему, что ключа, который всегда нужно брать с собой, у меня нет и что я никогда не вернусь в эту квартиру. Он ушел, а я снял одежду Эдварда Болеслава, принял душ (Здесь все еще чувствуется запах крови! Все благовония Аравии...) и переоделся в свою. Это была вполне приличная одежда: серый костюм из блестящей синтетики, белая рубашка, черные ботинки, неприметный галстук в полоску. После того как я принял душ (но до того, как оделся, — сложно все время расставлять события в хронологическом порядке), я побрился и причесался. Теперь я чувствовал себя на удивление непринужденно. Во время бритья моя рука не дрожала. Я даже не порезался, так как и в спокойном состоянии, не обремененный чувством вины или похмельем, всегда демонстрирую такого рода чудеса ловкости. Я был совершенно спокоен, пока не взглянул на себя в зеркало. Передо мной предстал аккуратно одетый и аккуратно причесанный человек. Хоть и не красавец, но уж, во всяком случае, не полный урод. Я криво улыбнулся своему отражению, попытался подмигнуть, и вдруг внезапно земля ушла у меня из-под ног.

Кажется, я разрыдался. Не знаю. Был момент, когда мой ум помрачился, потом я сидел на своей узенькой кровати, обхватив голову руками и тупо уставившись в пол.

Странные вещи вспоминаются при странных обстоятельствах. Я вспомнил свою последнюю встречу с Мортоном Дж. Пиллионом, надзирателем в тюрьме, где я провел четыре года. Это был щуплый человечек, похожий на птицу, с седыми волосами и розовым лицом. С первого момента нашего знакомства меня не оставляло чувство, что он совершенно не подходит для этой роли. Тюремный надзиратель должен быть скорее похож на Броде-рика Крофорда[1], а Пиллион смахивал на Уолли Кокса[2] в старости.

— Знаешь, Алекс, — сказал он, — мне будет тебя не хватать. Нет, ты не обязан отвечать мне любезностью. Небось не терпится выйти отсюда?

— Не знаю, — ответил я.

— Ты даже не обязан сидеть здесь со мной и разговаривать, — продолжал он. — Тебя полагается сразу же освободить. Таковы инструкции. Ты ведь не просто заключенный, который отмотал срок и на прощание, хочет или нет, должен побалакать со стариком. Ошибки в ходе следствия, признание, полученное незаконным путем, и прочее. Свободный человек. Не терпится отделаться от меня, а, Алекс?

— Нет.

— Что ты сейчас чувствуешь?

— Не знаю.

— Ясно. — Он протянул мне сигарету и спички. — В таких случаях обычно болтают много всякой ерунды о долге перед обществом, который заключенный заплатил сполна. Мне эти слова не очень нравятся, но они верно выражают мысль. А ведь ты не заплатил свой долг, верно, Алекс? Ты совершил убийство, а теперь мы тебя отпускаем. — Он вздохнул, качнул головой. — Знаешь уже, чем займешься?

— Поищу работу. Не знаю, правда, какую.

— Да, конечно, ты же преподаватель...

— Боюсь, что с этим кончено.

— Может быть. Но время и правда залечивает раны. Даже такие. Что еще ты умеешь делать?

— Могу работать в библиотеке.

— Ну, здесь ты с этим отлично справился. Я бы с радостью дал тебе рекомендацию. Хотя у тебя могут возникнуть проблемы при устройстве на работу. Как у тебя с деньгами?

— Я поднакопил кое-что. На сберегательном счету.

— Много?

— На первое время хватит. Я не богат. Рано или поздно придется искать работу. Я и понятия не имею, чем смогу заняться.

— Постарайся чем-нибудь достойным — по себе. Фамилии не меняй, не рассчитывай, что о твоем прошлом не узнают. Понимаешь, к чему я клоню? Люди всегда узнают правду, рано или поздно, и лучше жить, не думая все время о том, что тебя вот-вот разоблачат.

Наш разговор продолжался долго. Мы говорили о том, какую работу я могу получить, в каком городе мне поселиться, — я собирался вернуться в Нью-Йорк, потому что именно этот город я лучше всего знаю и еще потому что в нем проще всего затеряться, оставаясь практически безымянным.

В конце концов он сказал:

— Слушай, ты ведь этого так никогда и не вспомнил?

— Ты об убийстве? Нет. Никогда.

— Не знаю, хорошо ли это.

— Что ты хочешь сказать?

— Дело в том, Алекс, что я и сам не знаю... Не знаю, лучше ли для человека не помнить о совершённом преступлении. Прости, то, что я сейчас скажу, — непозволительная вольность. И все же... Важно, чтобы ты повторно не совершил то же преступление.

Я промолчал.

— В каждом человеке сидит дьявол, — сказал Пиллион. — В некоторых людях дьявол этот сидит прямо под кожей, и алкоголь или другая какая сила может выпустить его на волю. Это случилось с тобой, и последствия были ужасны. Тебе ни на секунду нельзя забывать, что подобное вполне может снова произойти.

— Я этого не допущу.

— Надеюсь. — Он играл предметами на своем столе — ручкой, трубкой, пепельницей. — Две вещи должны тебя настораживать. Во-первых, то, что ты не помнишь самого убийства. Во-вторых, то, что тебя отпускают и говорят, что ты с точки зрения закона, в сущности, невиновен. Если одно наложится на другое, ты можешь совершить ошибку. Можешь решить, что на самом деле этого никогда не было. Дерево падает, когда никто этого не слышит. Понимаешь, о чем я? Нет преступления — нет вины, не нужно бояться, что это произойдет снова. Понимаешь?

— По-моему, ты ударился в философию.

— Может, и так. Не знаю. Ведь как говорят? «Тот, кто не хочет учиться на прошлых ошибках, обречен их повторить». Боюсь, я не совсем точно передал эти слова, но смысл ты понял. Ты же сам историк.

— Да.

Он опустил глаза.

— А ведь ты — счастливый человек. Очень счастливый. Тебе дается второй шанс, и не потому, что ты что-то для этого сделал, а просто потому, что так сложились обстоятельства. Надеюсь, твой дьявол больше не вырвется наружу. А лучше — сходи к психиатру и вовсе изгони его. Я надеюсь, ты будешь держаться подальше от бутылки. Некоторые люди умеют пить, а некоторые нет...

— Я всегда думал, что отношусь к первым.

— Может, когда-то так оно и было. Не стоит пробовать. Держись подальше от алкоголя. Больше ни капли. Учись на ошибках, Алекс. Учись на ошибках. Не дай тебе Господь повторить прошлое. Оно у тебя дурное. Не повторяй его.

Я хотел позвонить ему. Поговорить с ним по телефону, — нет, лучше встретиться с ним в его кабинете и, сидя напротив, по другую сторону стола, обо всем ему рассказать. Я не извлек уроков из своих ошибок, я повторил прошлое, и третьего шанса у меня не будет.

Я принял аспирин, потом прошелся по квартире. Что из вещей имеет смысл взять с собой? Конечно, есть вещи, которые могут пригодиться беглому преступнику, но я никогда прежде не выступал в этой роли и потому был совершенно к ней не готов. Нужно было бежать. Но куда? Растратчики бежали в Бразилию. Бандиты с Дикого Запада бежали в Южную Дакоту. Куда бегут сегодняшние убийцы? И как?

А может, они остаются в том же городе, тайком ходят привычными маршрутами и надеются, что пронесет? Маловероятно. Из литературы я знал, что преступников манят яркие огни, бурлящая жизнь деловых центров в больших городах. Там их быстро ловят. Или же они бегут к мексиканской границе, и их ловят при попытке ее пересечь.

Может, уехать куда-нибудь на Средний Запад? Но мое лицо будет повсюду — в газетах, на телевидении. Меня узнают. И поймают...

Я вышел из квартиры, не взяв ничего с собой. Я не стал брать даже чековую книжку. Ничего, вообще ничего. Я вышел из квартиры и пошел по улице.

Глава 4

Мы с моими товарищами по заключению были фанатами телевидения. Нам нравилось большинство передач (кроме идиотских комедийных сериалов, которые ненавидели почти все). Но больше всего мы любили программы, где речь шла о преступлениях и законе. Мы обожали «Беглеца»[3]. Я читал глубокомысленные разборы этого сериала, где говорилось, что в нем воплотились мечты американской публики — Кимбл невиновен, но ему приходится все время быть в бегах, а потому вполне естественно, что он ведет беспорядочную жизнь, не связывая себя ни с кем прочными узами, и т. д. и т. п. Для нас это было воплощением мечты. Полиция преследовала беглеца, но ему удавалось оставаться на воле, по эту сторону, и на воле он знакомился с абсолютно неправдоподобным числом красивых женщин.

За несколько лет я ни разу не пропустил ни одной серии «Беглеца». Летом я смотрел повторы. Но, несмотря на это, я не научился бегать от правосудия. Теперь я убедился, что то, что я неделями напропалую следил, как Дэвид Джанссен[4] бегает от правосудия, в практическом смысле ничего мне не дало. Он всегда попадал в интересные места и занимался интересными вещами. Он находил работу, интересную работу, и скрывал свою подлинную личность с ловкостью Кларка Кента[5]. А еще он точно знал, кому из людей можно доверять. Но прежде всего он, казалось, руководствовался неким планом. Он никогда не сидел сложа руки и не задавался вопросом, что делать, или куда идти, и не лучше ли взять и утопиться. Если дело принимало уж совсем дурной оборот, он мог снова начать охоту за одноруким. А меж тем ему всегда было куда пойти и чем заняться. Перед ним были открыты новые дороги.

Мне катастрофически не везло в роли беглеца. Я прошел от центра к Четырнадцатой улице, а затем на запад к Юнион-сквер. Взял в закусочной «Автомат» жареные бобы, мясо, яичницу, выпил несколько чашек кофе. На подземке добрался до Таймс-сквер и вышел из метро с семьюдесятью пятью центами в кармане. Купив билет за пятьдесят пять центов, я зашел в кинотеатр на Сорок второй. Моему вниманию предлагались два вестерна, с Оди Мерфи и Рэндольфом Скоттом[6]. Десять центов я потратил на шоколадный батончик. Я сидел на балконе, курил сигареты и смотрел кино. У меня осталось десять центов, которые я решил приберечь для покупки второго батончика — как только снова проголодаюсь. Беглец я был никудышный, но на это мне было в общем наплевать.

Оди Мерфи с Рэндольфом Скоттом вели силы добра к неизбежной победе над силами зла, а я сгорбившись сидел в кресле и следил за действием на экране. Кино восстанавливало мои душевные силы, как турецкая баня освежает тело. Меня отпустило. Перестала трещать голова, отступили страх и боль. Кино действовало как анестезия.

Время шло незаметно. Если бежать из Нью-Йорка, то именно сейчас. Через считанные часы полиция примется разыскивать меня, и тогда автовокзалы, аэропорты и железная дорога сразу станут для меня опасны. Чековую книжку все же стоило взять, ведь авиакомпании принимают чеки. Прежде мне это в голову не пришло. Но теперь это уже не важно. Я смотрю кино и буду дальше смотреть кино; пока я здесь, ничего плохого со мной не случится. Страусиная политика.

Когда я вошел в кинотеатр, треть фильма с Оди Мерфи уже прошла. Я досмотрел его до конца, потом посмотрел картину с Рэндольфом Скоттом, а после нее — какую-то рекламу, мультфильм и двухминутный ролик, посвященный тем товарам, которые можно было купить в киоске в главном фойе. Потом я посмотрел фильм с Оди Мерфи до того места, на котором вошел, и, поскольку податься мне было некуда, остался и еще раз досмотрел картину до конца.

Вспоминай, сказал внутренний голос.

Нет. Нет, лучше не надо.

Вспоминай, что произошло ночью.

Нет. У меня был провал в памяти. Со мной такое случается.

Подними занавес. По частям восстанови целое...

Зачем?

Тот, кто не хочет учиться на прошлых ошибках, обречен их повторить.

Но все уже повторилось. Зачем снова вспоминать? Смотри, вот Оди Мерфи, сейчас он врежет продажному шерифу, смотри, сейчас...

Вспоминай.

Я сдался, откинулся назад, закрыл глаза, забыл про кино и начал вспоминать.

Этот день, говоря попросту, ничем не отличался от всякого другого. По эту сторону решетки, как и по ту, я научился ценить безопасность и надежность раз навсегда установленного распорядка, привычки. Я научился не торопить события, а давать всему идти, как оно идет, проживая свою жизнь аккуратно и упорядоченно, что вполне могло заменить цель, раз уж никакой настоящей цели в ней не было. Я жил скромно, в двух плохо обставленных комнатах на Восточной Девятой улице. Я разогревал себе готовую еду или шел в кафе за углом. Каждый день я брился, каждый день надевал чистую одежду и каждый день был чем-то занят, хотя, казалось, особенно заниматься мне было нечем. Я гулял в парке на Томпкинс-сквер, играл в шахматы с пенсионерами, которые приходили туда греться на солнышке. Я ходил в публичную библиотеку и читал там разнообразные книги и журналы. Я частенько покупал «Таймс» и читал раздел объявлений, делая аккуратные пометки карандашом напротив тех из них, где предлагалась работа, для которой, по моему мнению, я был достаточно подготовлен.

Поначалу я действительно звонил по некоторым объявлениям, но скоро понял, что это напрасная трата времени. У меня еще оставалось несколько тысяч долларов, а мой образ жизни позволял думать, что этого хватит надолго. Когда деньги подойдут к концу, я найду способ не умереть с голоду. Какая-нибудь временная работа, что-нибудь, где не нужно будет указывать имя.

За все время с момента освобождения мне лишь раз предлагали работу. Предложение исходило от Турка: нужно было смешивать героин с сахаром и хинином и складывать его для продажи многочисленным оптовым покупателям. «Хочешь жить на воле, — доказывал он, — найди себе местечко потеплей. Того, кто срок тянул, — вроде нас с тобой — президентом Соединенных Штатов не сделают. Такова жизнь. Найди верную масть».

О том же говорил и Дуг Макьюэн. Правда, он имел в виду пути, более принятые в обществе. Дуг считал, что мне следует начать собственное дело: тогда мне не придется никому предъявлять рекомендательные письма и автобиографию. Мне трудно было представить себя хозяином кондитерской лавки, равно как и подельником Турка. Максимум, на что я был способен, — это заняться доставкой товаров почтой. Такой род деятельности, по крайней мере, позволял мне держаться подальше от себе подобных, и я, пересиливая себя, снова и снова брал в руки взятую в библиотеке книгу, где содержались основы этой науки. Пока у меня были деньги, я спал и видел снова вернуться к работе преподавателя. И пусть я сознавал всю невозможность своей мечты, пока у меня теплилась хоть слабая надежда, я все равно не мог всерьез рассматривать никакую другую карьеру. Другое дело, когда деньги подойдут к концу...

Но я отвлекся. Сидя в кинотеатре, я вспоминал, я заставил себя вспоминать не просто обычный день из моей жизни и не последние несколько месяцев моего существования, а только тот самый день.

Я проснулся. Принял душ, побрился, оделся. Позавтракал дома стаканом восстановленного апельсинового сока, чашкой растворимого кофе, двумя бутербродами...

Частности. Забыть как несущественные подробности.

После завтрака я вышел из дома. На мне была та самая одежда, которую я потом обнаружил в крови, в номере 402 отеля «Максфилд». Я пошел... Куда же я пошел? В библиотеку? В парк?

Нет. Нет, я пошел к Таймс-сквер. Стоял чудесный день, было не слишком жарко и не слишком холодно, воздух был чище обычного нью-йоркского воздуха. И я пошел к Таймс-сквер. Идти нужно было долго, и я не торопился. Кроме того, в этот день я спал допоздна. Поэтому, когда я добрался до Таймс-сквер, было около двенадцати. Может быть, начало первого.

А что потом?

Конечно, я не бросился сразу пить. Почему же я больше ничего не помню? В чем дело?

А, вспомнил.

Я прошел вдоль Сорок второй улицы, — мимо тира, салона красоты, книжных магазинов, кафе, — всю ее целиком, со всей ее мишурой и кричащей безвкусицей, от Бродвея до Восьмой улицы и обратно. Я вспомнил, что просто бесцельно шатался по Сорок второй. Стоило мне в тот момент внимательнее прислушаться к себе, я сразу понял бы, в чем дело. А дело в том, что я не в первый раз отправился гулять по Сорок второй улице. Именно отсюда начинались мои шатания. Отсюда я отправлялся в запойное и разгульное плавание в те полузабытые дни, предшествовавшие убийству Евангелины Грант.

В ярко освещенном книжном магазине, заваленном легкомысленными журналами и дешевыми романами с названиями вроде «Хижина греха», «Блудница из трейлера», «Распутница из университетского городка», брошюрами вроде «Признания развратника», «Сладкое рабство» и «Странная сестра мадам Адисты», я взял пачку фотографий с девушками в разной стадии раздетости. Я быстро просматривал их, останавливая взгляд то на одной, то на другой, без особенного интереса и без всяких эмоций, как вдруг мне попался снимок, который, бог знает почему, сразу бросился мне в глаза. Я ощутил, как внезапно, без предупреждения, меня обожгло мучительное желание и отнесло от пачки фотографий, словно бык с разбега пырнул меня рогами.

После Евангелины Грант, которую я убил, у меня не было женщин. У меня не было женщин больше четырех лет, почти четыре с половиной, и, откровенно говоря, я думал, что навсегда утратил желание. За эти годы мне на глаза попадалось множество фотографий девушек, в одежде и без одежды. Я рассматривал их с восхищением, с интересом, но никогда они не вызывали во мне похоть. Я привык думать, что навсегда вычеркнул это чувство из своей жизни, что я убил его вместе с Евангелиной Грант.

И вот теперь одна фотография в пачке, фотография, неотличимая теперь от десятков ей подобных, доказала, что я был неправ.

Да. Теперь я вспомнил. Я вышел из магазина нетвердой походкой, оглушенный — именно оглушенный, — смущенный сверх всякой меры силой и недвусмысленностью реакции своего организма. Я шел неловко сгорбившись. Мне хотелось спрятаться, хотя я осознавал всю тщету своих попыток. Мне казалось, что глаза прохожих устремлены на меня, что все смотрят, как я поспешно и глупо удираю из маленького грязного магазинчика. Бездумно, в ослеплении, как дурак, идя на поводу у своей эрекции, я пошел дальше, вниз по улице, за угол, в ближайший бар, где на месте с точностью установил и доказал, да так, что не осталось и тени сомнения, что вкуса к алкоголю я тоже не потерял.

Я вспомнил этот бар. Место, где цену за каждый напиток пишут на больших картонных ценниках и выставляют поверх барной стойки, а за три сразу предоставляется скидка. Бар, где пьют мужчины. Где нет ничего лишнего и все без затей. "Вы платите за то, что пьете, а не за то, где пьете". «Хорн и Хардарт»[7] для алкоголиков.

Я вспомнил, как вынул бумажник и достал долларовую банкноту. Как посмотрел на нее и положил назад, а потом вытащил банкноту в десять долларов и положил на стойку. Еще не начав пить, я уже знал, что выпью гораздо больше, чем на доллар.

Больше четырех лет у меня не было женщины. Больше четырех лет я не пил. Я выпил — я даже смог вспомнить это пойло, дешевое разбавленное виски. Я влил его себе в горло, закашлялся и поставил пустой стакан на стойку, жестом попросив налить еще. Теперь я это вспомнил. До малейших подробностей.

Картина с Оди Мерфи закончилась, но я едва это заметил. Я зажег сигарету. Снова начался фильм с Рэндольфом Скоттом. Я взглянул на часы, висевшие слева, в нескольких ярдах от экрана, синие стрелки, синие цифры. Было уже почти пять. Сейчас уже все известно. Полиция поставлена на уши, и через несколько часов на улицах появятся свежие выпуски «Таймс» и «Дейли ньюс» с моей фотографией для всеобщего обозрения. Может быть, об этом уже передают по радио. И скорее всего, с этого сообщения начнется одиннадцатичасовой выпуск теленовостей.

Я остался сидеть на своем месте. Я опять уставился в экран, и неожиданно фильм показался мне совершенно незнакомым, словно я и не видел его сегодня целиком, от начала и до конца. Внешний вид действующих лиц, диалог ни о чем мне не говорили. Как интересно устроен мозг.

О том, как и почему случаются провалы в памяти, известно очень мало. У одних запойных пьяниц их не бывает вообще. У других они случаются регулярно. Большинство же пьющих людей сталкиваются с тем, что не помнят, что происходит в короткие промежутки времени. Например, у них может выпасть полчаса перед сном. Или в периоды запоя в их памяти образуются отдельные «белые пятна».

Часто потерянные участки памяти можно восстановить. Вспомнить все удается редко, но порой со дна можно извлечь отдельные кусочки и фрагменты, обломки и осколки. Одно воспоминание дает ключ к другому элементу памяти, и, даже если эту головоломку так и не удается сложить до конца, нередко удается собрать достаточное количество фрагментов, чтобы получить представление о рисунке в целом.

Так было с Евангелиной Грант. Я помнил, как заговорил с ней. Я не помнил, как привел ее в гостиницу — очень похожую на «Максфилд» и всего в нескольких кварталах оттуда. Я помнил, как входил с ней в комнату. Помнил, как ее тело двигалось подо мной; я и теперь помню — впрочем, без всякого намека на желание — все особенности строения ее тела. Я настолько отчетливо помню ощущение ее тела, что это превосходит возможности обычной памяти. Я даже спрашивал себя, не случай ли это так называемой «ложной памяти», поскольку мне кажется совершенно неправдоподобным так ясно помнить тело уличной девки, с которой я был лишь однажды, смертельно пьяный, — вспышка памяти в океане беспамятства, — ведь я мог представить себе это тело гораздо более ясно, чем, скажем, тело собственной жены, с которой спал много раз.

Вот что я помню. Я не помню убийства: рассекающего горло ножа, брызг крови и тому подобного. Ничего из этого я не помню.

Нет.

Причина проста. Дело в том, что провал в памяти носит выборочный характер, и в то же время в его механизме, по-видимому, есть что-то от чистой случайности. Я, например, помню вечера, приятные вечера, проведенные в обществе, приятные вечера, когда мы с моими приятелями по факультету и их женами пили и разговаривали, приятные вечера в обществе, после которых я всякий раз просыпался с трех— или четырехчасовыми лакунами и ужасной уверенностью, что в этот темный промежуток беспамятства я совершил нечто непростительное, ни с чем не сравнимое злодеяние, которое невозможно искупить, оскорбил лучших друзей, короче говоря, сделал что-то, чему нет названия, но что само по себе ужасно. Потом выяснялось, что я не сделал ровным счетом ничего плохого, что на моих друзей я произвел впечатление вполне здравомыслящего человека, разве что слегка навеселе.

И тем не менее это выпало, стерлось из памяти.

Да.

Теперь, пока Рэндольф Скотт расстреливал команчей, я жевал сигарету и копался в содержимом собственных мозгов, как привередливый едок. После первого стакана события уже не выстраивались в четкую последовательность, полная хронология отсутствовала. Были лишь вспышки памяти, одни — ярче, другие — туманнее, третьи — вовсе на грани небытия. Я перекладывал эти обрывки памяти так и эдак, как археолог, который работает с поврежденным свитком папируса, пытаясь распрямить отдельные кусочки, разложить их в правильном порядке и понять смысл.

Громкий разговор с рыжим амбалом, моряком торгового флота. Мы по очереди заказываем выпивку, потом он что-то говорит (слов память не удержала), и я бросаюсь на него с кулаками. Я промахиваюсь и растягиваюсь на полу. Он, по-моему, пинает меня ногами. Потом несколько человек вытаскивают меня из бара и бросают на тротуар. Их действия не были ни грубыми, ни деликатными, они просто вынесли меня, как мусор, вынесли и бросили.

Потом я стараюсь попасть в будку телефона-автомата, но он занят. Внутри женщина, толстуха с огромным количеством пакетов. Она звонит из автомата, а я пытаюсь войти. Потом меня относит от будки к бордюру тротуара, потом ужасно тошнит в канаве. Поздний вечер, на улице горят фонари и неоновые вывески, я блюю на тротуар, а люди опасливо сторонятся меня.

До этого или уже позднее коп решает, нужно ли забирать меня в участок. Мне плохо? Или уже нет? Могу я сам добраться домой? Господи, почему он меня не забрал?! Господь всемогущий, если бы он только меня забрал!

Но когда же я раздобыл нож? Когда и где я подцепил эту девушку?

Лицо девушки, я отчетливо его помню, не таким, как я увидел его в то утро, но каким я увидел его накануне вечером, на Седьмой авеню, где-то между Сорок шестой и Пятидесятой. Лицо девушки, бледная кожа, длинные черные волосы распущены, тонкий острый нос, красные губы, ярко-голубые глаза и запавшие восковые веки наркоманки. Красивые голубые глаза — девушка слегка под кайфом. Стройная девушка, прямо тростинка. Никакой косметики, кроме помады. Туфли на низких каблуках. Ноги как спички. Черная юбка, влажная блузка. Под блузкой неожиданно большая для такой худенькой девушки грудь. Возраст? Вечно старая и вечно молодая — как настоящая уличная девка.

Ее звали Робин. Теперь я вспомнил, ее звали Робин. По крайней мере, так она назвалась мне, а я сказал, что меня зовут Алекс.

Эхом:

— Привет, золотце.

— Ну, привет.

— Хочешь прогуляться со мной?

Я все еще не забыл, как они выражаются. Четыре года, четыре с половиной года, а я все еще помнил, как они выражаются. Некоторых вещей не забываешь никогда. Например, умения плавать.

— Конечно.

Она взяла меня под руку.

— Сколько ты мне дашь?

— Десять?

— Можешь дать мне двадцать?

— Пожалуй.

— Ты не слишком пьяный, а, золотце?

— Я в порядке.

— Ведь если ты слишком пьяный, это нехорошо.

— Я в порядке.

— У тебя есть комната?

Нет.

— Ладно, я тут знаю одну гостиницу...

Потом провал, как будто засветили пленку.

В памяти — ничего, как ни старайся. Ноль. Очевидно, до гостиницы мы шли или ехали. Точнее сказать трудно. Может быть, мы взяли такси, а может, прошли пешком. Вероятно, я узнаю об этом из газет. Возможно, с чьих-нибудь слов станет известно, что нас видели, когда мы шли вместе. А может, шофер вспомнит, как подвозил нас к «Максфилду». Но воспоминания об этом у меня начисто отсутствовали.

Так-так. В гостинице я записался под своим именем. Настоящее имя, настоящий адрес. Единственная ложь относительно «мистер и миссис», обычный в таких случаях обман. Но имя — настоящее.

Это облегчит работу полиции. Впрочем, вряд ли это дело будет представлять для них сложность.

Помню, как мы записываемся в книге, но не помню, как заходим в комнату. Вот мы в комнате — это я помню, — даю ей деньги и раздеваюсь. И Робин тоже раздевается.

Это последнее воспоминание было слишком живо, слишком ярко. Я съежился в кресле на балконе и закрыл глаза, чтобы отключить Рэндольфа Скотта. Белая блузка, черная юбка, то и другое — долой. Грудь в белом бюстгальтере колышется — сначала я даже подумал, что она не настоящая.

— Ты мне поможешь, золотце?

И она поворачивается ко мне спиной, чтобы я мог расстегнуть крючки. Пальцы касаются ее шелковистой кожи, давно забытое чувство. Мои руки обхватывают ее, ее грудь, эту невероятную грудь.

(Воспоминание причиняет боль. Боль в паху, боль под ложечкой. Память с неожиданной силой возвращает образы и ощущения. Я вдруг ясно вспоминаю, какой была она на вид и на ощупь. Узкие запястья, тонкие ноги, круглая попка, плоский живот, все такое мягкое, мягкое!..)

Мне хотелось без конца трогать ее, ласкать и обнимать ее всю, каждый квадратный дюйм ее тела.

— Ну, ляг, золотце. Вот так, дай я сделаю тебе по-французски.

Плывя — на кровати, на облаке, на волнах. Безкостный, безвольный, плывущий. Воспоминание о тех руках, тех губах. Индус, заклинающий игрой на флейте змею. Робин — Малиновка Красная Грудь, Робин Гуд. Сладкая Робин. Вот так, дай я сделаю тебе по-французски.

Четыре с половиной года.

Некоторые вещи, стоит им раз выучиться, уже не забываешь. Как умение плавать.

На этом воспоминания заканчивались. Я пытался бороться, переставлял их то так, то эдак, но все никак не мог продвинуться дальше. Я хотел вспомнить момент убийства и одновременно ничего не хотел вспоминать. Я вел с собой молчаливую борьбу, но в конце концов сдался и спустился по лестнице в фойе. Истратив последние деньги на шоколадный батончик, я и вернулся наверх. Я отыскал свое место, развернул батончик и задумчиво съел его, глядя на экран.

Потом снова появились воспоминания.

Мы закончили. Я лежал с закрытыми глазами, пресыщенный, удовлетворенный. Открылась дверь — Робин уходит? Что там такое? Какие-то звуки... Но я поленился открывать глаза.

Потом...

Я уже готов был вспомнить, но в первый момент испугался. Я сидел в кресле, изо всех сил зажмурившись, сжав пальцы в кулаки. Я боролся и победил. Воспоминания приобрели нужную четкость.

Рука обхватывает голову Робин, закрывая ей рот, — но это не моя рука, пальцы сжимают нож — но это не мои пальцы, Робин бьется в чьих-то руках — но это не мои руки, нож режет плоть — но это не мой нож, повсюду кровь, но я не могу пошевелиться, я не могу пошевелиться, я только могу открыть рот и застонать, а потом снова погрузиться в темноту.

Я резко выпрямился. Со лба лил пот, сердце колотилось. Я не мог дышать.

Я вспомнил.

Я не убивал ее. Не убивал. Кто-то другой убил ее, взял нож, перерезал ей горло цвета слоновой кости, убил. Убийство совершил кто-то другой.

Я вспомнил!

Глава 5

Когда я вышел из кинотеатра, уже стемнело. Сорок вторая улица переливалась огнями с увядающей пышностью рождественской елки на Крещение. Полицейские и голубые парочками сновали по улице, не замечая друг друга. Повернувшись лицом к витринам магазинов, я пошел по направлению к Восьмой авеню, стараясь держать голову как можно ниже. Последние пятьдесят ярдов я преодолел буквально не дыша и выдохнул, только когда завернул за угол.

Мне позарез нужны были деньги. На последние десять центов, истраченные на шоколадку, можно было сделать один звонок. Если дозвониться до Макьюэна, можно занять у него денег. Без денег у меня не было шансов. Ни единого шанса уйти от полиции, ни единого шанса узнать, чья рука сжимала нож, перерезавший горло Робин.

Я ругал себя за поспешность, с которой растратил пять долларов Эдварда Болеслава. Такси, сигареты, еда, метро, фильмы, шоколад. И денег нет.

Понять, почему это произошло, было нетрудно. Пока в кинотеатре мне не удалось восстановить последний недостающий фрагмент памяти, пока на меня не снизошло то внезапное и невероятное откровение, что я невиновен, что я не убивал малышку Робин, сама мысль о том, чтобы предпринять серьезную попытку остаться на свободе, казалась в принципе нереальной. Я не делал ничего специально, чтобы уйти от закона. Я просто не пошел с повинной. Лишний раз оставив себя без средств, я, по сути, приближал момент, когда меня схватят или я сдамся сам.

Теперь, когда последние десять центов были потрачены, у меня появилась причина оставаться в бегах. Стоит им меня арестовать, и все кончено. Полиция получит стопроцентное дело. Ни один из помощников окружного прокурора не проявит достаточной нерасторопности, чтобы упустить такое дело, ни один суд присяжных не окажется настолько слеп, чтобы не признать меня виновным.

Я был абсолютно уверен в том, что невиновен. Но больше ни у кого на земле не было ни малейших оснований в это верить.

Очень высокий мужчина с аккуратно причесанными длинными волосами, в итальянском шелковом костюме и остроносых черных ботинках вышел из меблированных комнат по Восьмой авеню. От Сорок первой улицы его отделяло двадцать шагов.

Он повернул в мою сторону, и я вынырнул из тени ему навстречу. Я надеялся, что он еще не успел посмотреть последние известия по телевизору.

— Извините, пожалуйста, — начал я, — мне неловко вас беспокоить, но только что на Таймс-сквер у меня вытащили бумажник. Я сначала не заметил пропажу, а потом спустился в метро и выяснилось, что денег нет. Не могли бы вы одолжить мне двадцать центов...

Его светло-карие глаза встретились с моими. Он смотрел с сочувствием и разве что чуть иронично.

— Конечно, — ответил он. — Житья нет от этих карманников. Город превратился в настоящие джунгли, верно?

— Верно.

— Жетон вас устроит?

— Конечно устроит. Извините за беспокойство...

— Вы, случайно, не знаете, который час? Я посмотрел на запястье.

— Нет часов, — сказал я. — Наверное, оставил дома.

— Что, и часы тоже забрали?

— Нет, я, скорее всего, оставил...

Он запустил длинные пальцы в волнистую шевелюру.

— Сочувствую вам, — сказал он, вежливо улыбаясь. — Опасный народ эти парни, спору нет. С ними лучше дел не иметь. Настоящие разбойники.

И полицию ведь не позовешь. — Он чуть слышно вздохнул. — И все же без них трудно. Ведь порой они доставляют такую радость, верно?

— Мм...

— Мне на север. Если хотите, можем поехать на такси вместе.

— Я живу в Бруклине.

— Ясно. И разошлись как в море корабли... — Он протянул мне жетон на метро. — Хочется верить, что вы потеряли не слишком много денег?

— Не очень.

— Вам повезло, — усмехнулся он. — В следующий раз, надеюсь, повезет больше, дружище.

В метро у киоска, где продавали жетоны, выстроилась очередь. Я подождал, пока она рассосется, потом подошел и протянул в окошко жетон.

— Пожалуйста, верните деньги, — сказал я. — Не поеду я в этот Спокан.

Служащий взял жетон и подвинул ко мне два десятицентовика. Я поднялся по лестнице и вышел на улицу. В поисках телефона-автомата я прошел полдюжины кварталов вниз по Восьмой авеню. Потом плюнул и позвонил из табачного магазина.

Трубку взял Дуг.

— Это Алекс, — сказал я. — Должен тебе сказать...

— О господи, — отозвался он. — Куда тебя отвезли? Я пришлю адвоката. Я...

— Я пока на свободе.

— Ты еще не сдался? Опомнись. Несколько часов назад здесь были полицейские, спрашивали о тебе. Сейчас твою фотографию показывают по телевидению. Она будет и в утренних газетах. Боже мой, Алекс, что произошло?

— Абсолютно ничего.

Несколько секунд мы молчали. Потом я сказал:

— Дуг, я не убивал эту девушку.

— Вот как?

— Я был с ней, но ведь это не преступление. Ее убил кто-то другой.

— Кто?

— Не знаю.

— С чего же ты...

— Я видел, как ее убивали. И больше я ничего не помню. Я не могу вспомнить, как выглядит убийца. Помню только руку и в ней нож.

— Ты пил.

— Да.

— Память — чудная штука, Алекс. Конечно, полиция постарается помочь тебе. Пентотал и другие лекарства помогут вернуть память. Заполнить провал.

— Я не могу пойти в полицию.

— Не думаю, что у тебя есть выбор...

— Я не могу туда пойти.

— Почему?

Этот разговор мог свести с ума.

— Потому, что там мне ни за что не поверят, — сказал я. — Ты же не веришь...

Последняя фраза гулко отдалась в телефонной трубке. Ни один из нас не счел нужным ничего добавить. Наконец его голос, теперь прозвучавший уже по-другому, произнес:

— Зачем ты мне звонишь?

— Мне нужны деньги.

— Хочешь сбежать? У тебя все равно ничего не выйдет.

— Да не бежать, не бежать, черт возьми. Я должен продержаться, пока не узнаю, кто убил эту девушку. Ну уважь меня, Дуг. Сделай вид, что веришь мне.

— Черт...

— Мне нужна пара сотен наличными. Ты их получишь обратно.

— Ты что, вообще на мели?

— В моем нынешнем положении я не могу обналичивать чеки. Можно, я приеду к тебе? У меня в кармане десять центов, и это все. Попробую достать еще десять, чтобы хватило на метро. Так я еду?

— Я не хочу, чтобы ты здесь появлялся.

— Почему?

— Ты что, не понимаешь: здесь была полиция. Я не хочу становиться соучастником.

Я перестал слушать. Потом снова включился — и услышал что-то вроде того, что это происходит уже не в первый раз. Тогда я снова перестал слушать. Продолжать разговор не имело смысла.

— Алекс? Ты слушаешь?

— Да.

— Скажи мне, где ты находишься. Я приеду и дам тебе деньги. Но сюда не приезжай. Договорились?

«Скажи мне, где ты находишься». Я уже было хотел дать ему свои координаты, но в этот момент в разговор вмешался оператор с требованием доплатить еще пять центов. Я уже выбросил десять центов на этот разговор. Хватит. Я не стал доплачивать.

«Скажи мне, где ты находишься». И тогда он, мой добрый друг, без сомнения в моих же интересах, расскажет полиции, где меня искать.

— Пересечение Бродвея с Восемьдесят шестой улицей, — сказал я, — Юго-западный угол.

И повесил трубку.

Глава 6

Я пошел по направлению к центру. В кармане у меня лежало десять центов, еще столько же нужно было для поездки на метро, а искать другого сочувствующего гомика ради этого не хотелось. Проще было пойти пешком.

Дойдя до пересечения Восьмой авеню с Тридцать третьей улицей, я остановился. Дальше начинался квартал, кишащий греческими и арабскими ночными клубами, экзотическими танцовщицами и прочими радостями. Народу здесь было немало, а в моей ситуации это было ни к чему. С Тридцать третьей я перешел на Седьмую и продолжал идти по ней в направлении к Гринвич-Виллидж. Там, конечно, тоже было полно людей, но делать было нечего.

По дороге я думал о деньгах. Без денег мне никуда. Пока я не чувствовал ни голода, ни усталости, но в ближайшее время и то и другое даст о себе знать. Мне нужно будет поесть и переночевать в безопасном месте, а это стоит денег. Можно, конечно, подцепить голубого, а потом кинуть его. Тот высокий, стройный тип, который дал мне жетон, сам подсказал мне этот ход, когда решил, что меня постигла именно такая участь. Он сказал об этом так, как говорят о самом что ни на есть житейском деле, но я не мог представить себя в этой роли. И до, и во время, и после — мне все время будет не по себе. Нет.

Другой вариант. Приняв его, я получал возможность извлечь пользу из собственного горького опыта. В каком-то смысле вернуть старый должок. Я размышлял над этим, просчитывая все возможности, которые стоило учесть заранее. Когда в голове возник четкий план действий, я перестал об этом думать.

Вместо этого я стал думать о Робин.

Обратимся к фактам: я не убивал ее. Ее убил кто-то другой. Убил так, чтобы ни у кого не возникло сомнений в моей виновности. Даже у меня самого. Кто-то хотел повесить на меня ее убийство.

Далее: тот, кто ее убил, не просто меня использовал. Он сделал все, чтобы меня наверняка поймали. Вымочил мне одежду кровью. Забрал у меня часы и бумажник, чтобы помешать мне бежать. Он устроил так, чтобы убийство во всех деталях совпадало с предыдущим — Евангелины Грант. Перерезанное горло, убийца действовал в бессознательном состоянии, после полового сношения. Все совпадает.

Вывод: убийство Робин было средством для достижения некоей цели. Ее убили только для того, чтобы подставить меня. Я напился, выключился, в таком состоянии шатался по улицам, подцепил Робин, и все это время убийца прятался поблизости, шел за мной, выжидал. Робин просто не повезло. Враг был у меня.

Но ради всего святого, кто?

Я закурил последнюю сигарету. Вопрос звучал абсурдно. Я даже знаком ни с кем не был. Я жил в своей квартире, играл в шахматы, читал, думал о том, как получить работу, на которую меня заведомо не возьмут. Я не заводил интрижек, не представлял угрозы ни для чьей карьеры, строго говоря, вообще ни с кем не поддерживал отношений. Предположить, что в моей жизни есть человек, который по какой-то невероятной причине вдруг решил меня подставить, было невозможно. Если исключить чью-то чудовищную шутку, было невозможно представить себе, что кто-то намеренно мог проделать со мной такое.

Странно, но в тот момент столь очевидное решение не пришло мне в голову. Но я был измотан и еще не вполне свыкся с мыслью, что невиновен в смерти Робин. Разум же имеет свойство принимать на веру все, к чему его приучили относиться как к данности. И каким бы логичным ни казался следующий шаг в размышлениях, я до поры до времени не мог его сделать.

Частично это объяснялось тем обстоятельством, что как раз в этот момент я добрался наконец до Четырнадцатой улицы. Я пересек ее и пошел по направлению к северной окраине Гринвич-Виллидж, и тут мои мысли приняли совершенно иное направление. Я снова задумался о деньгах и о том, как их раздобыть.

Я знал, что обязательно встречу моряков. Это был только вопрос времени. Здесь, в Гринвиче, всегда околачивается несколько групп моряков. Они неизменно пьют, неизменно ищут девочек, и это неизменно приносит им сплошные огорчения. Все они родом из Де-Мойна, Топики или Чилликоте и все наслушались сказок про Гринвич-Виллидж, где все мужчины — педики, а все женщины верят в свободную любовь. Сей факт, имей он место в самом деле, поверг бы местное население в глубокое уныние.

Бедные моряки. Проституток в Гринвиче нет. Здесь можно встретить симпатичных молодых женщин всех возрастов, цветов и темпераментов, и большинство этих молодых женщин производят впечатление не очень разборчивых, каковыми многие из них, без сомнения, и являются, но ни одна из них не испытывает интереса к морякам. Все они ненавидят моряков. Никто не знает почему — видимо, такова традиция.

Я нашел моряков, когда они выходили из лесбийского бара на Корнелия-стрит. Их было трое, и все были в том возрасте, когда уже пьют, но еще не ходят на выборы. По всей видимости, они не поняли, что попали в лесбийский клуб. И что девушки там еще меньше интересуются моряками, чем обычные обитательницы Гринвич-Виллидж. По всей видимости, они попытались приударить за кем-то из посетительниц и получили грубый отпор от кобелих и теперь не знали, счесть это происшествие неприятным или веселым.

Самым печальным во всем этом было то, что они, видимо, считали себя первыми моряками, с которыми приключилась такая история, и поэтому слишком сильно переживали и в то же время слишком высоко оценивали сам момент. Но они ошибались. С моряками такое случается сплошь и рядом.

Я заговорил с ними, и вскоре мы уже шагали вместе. Мы говорили о лесбиянках. Говорили о виски и вообще о женщинах. И очень скоро речь зашла о том, что было бы неплохо организовать себе дамскую компанию, и побыстрее.

— Я слыхал, что мэр называет этот город Городом Развлечений, — сказал один из моряков, самый молодой, самый пьяный и самый шумный. — О каких таких развлечениях он толковал, как думаешь?

— Может быть, о партии в парчизи[8]?

— Мэр никогда не бывал в Токио, — сказал третий.

— Слушай, Лу, — сказал первый, — ты здесь живешь, ведь так? Прикинь, где нам разжиться курочками.

Лу в этой компании звали меня. Их имена были Ред, Джонни и Канада. Канада был самый старший, Ред — самый высокий, а Джонни — самый младший, самый пьяный и самый шумный. Они повели меня в бар и настояли на том, чтобы угостить меня выпивкой. Я предпочел молоко, пробормотав в свое оправдание что-то насчет язвы. Мне хотелось выпить. Я подумал, что беды бы тут не было и что я держу ситуацию под контролем, но чувство осторожности возобладало. Моряки дважды повторили заказ, демонстрировали толстые пачки банкнот, пожирали глазами девушек и снова заводили разговор о том, что занимало все их мысли. Мы вышли из бара, и они в который раз завели песню о том, что я, наверное, знаю каких-нибудь сговорчивых женщин.

— Ну, если вы это серьезно, ребята...

— Шутишь, Лу?

— Ладно, есть у меня три такие девушки, которых может заинтересовать ваше предложение. Совсем еще молоденькие. От девятнадцати до двадцати. Так, значит, Барбара — актриса, а Шейла и Джейн, по-моему, танцовщицы, хотя у них никогда не бывает много работы. Хорошенькие девочки и любят приятно провести время.

Я сделал вид, что поддался их уговорам, и позволил вытянуть из себя подробности. Три девушки снимают вместе квартиру неподалеку. Они не шлюшки какие-нибудь, но, пожалуй, не прочь провести ночь с парнем, пришедшим с хорошими рекомендациями; в конце концов, жить надо, в шоу-бизнесе новичкам без дополнительного источника дохода трудно. Условие одно: гости остаются на всю ночь, а еще девушкам нравится, когда все обставлено как на настоящей вечеринке, чтоб спиртное — рекой, чтоб мелодичная музыка и в постели все в режиме нон-стоп.

— Настоящие заводные девчонки Гринвича, а?

— Чего же мы ждем? Вперед, Лу, — не подведи!

Да, но нужно учесть еще некоторые соображения. Например, цену. Эти девочки не подзаборные шлюхи. Точно не знаю, сколько они берут, но думаю, долларов двадцать или двадцать пять. По карману ли это ребятам?

— За целую ночь не так уж и плохо.

— Слушай, Лу, вот что я тебе скажу. Это наша первая ночь на берегу за многие месяцы. С деньгами у нас все в порядке, понимаешь, о чем я толкую? Двадцать или двадцать пять долларов нас не разорят.

Еще надо узнать, свободны ли девушки. Вдруг они с кем-нибудь уже договорились...

— Ты ведь можешь это выяснить?

— Ну, могу им позвонить...

— Позвони, Лу.

Мы остановились у очередного бара. Моряки пропустили по стаканчику, а я пошел к телефону, бросил в автомат десять центов и произвольно набрал номер — без последней цифры. Несколько минут я болтал сам с собой, потом повесил трубку, забрал из выемки с надписью «Возврат монет» свои деньги и вернулся к троице, ожидавшей меня в баре.

— Ребята, давайте забудем про это, — сказал я.

— Почему? Они заняты?

— Нет, но...

— Что — но?

Я нехотя объяснил ситуацию. Девочки были дома и не заняты. Но их пугала перспектива попасть в тюрьму. Их подругу, начинающую фотомодель, подрабатывавшую тем же, что и они, всего неделю назад арестовал переодетый в штатское полицейский, и эта история сильно их напугала. Сейчас они стараются общаться только со знакомыми мужчинами.

— В общем, они боятся брать деньги у незнакомых. Теперь они вынуждены требовать плату заранее, чтобы потом все было как на обычной вечеринке — без разговоров о деньгах или чем-то там еще. Они должны быть уверены, что вы, ребята, не копы.

— Мы? Да ты смеешься.

Я пожал плечами.

— Слушайте, я вам доверяю, — сказал я. — Но они вас в глаза не видели. Копам переодеться моряками — раз плюнуть. Особенно сейчас, в конце месяца, когда им нужно в спешном порядке выполнять норму по арестам. Девочки нервничают. Я говорил с Барбарой: она сказала, что они скорее будут голодать, чем ввяжутся в рискованное дело, которое попахивает тюрьмой.

Я травил помалу, но моряки послушно уцепились за линь и в конце концов предложили то, чего я от них ждал. Ведь девочки тебя знают? Мы дадим тебе деньги, а ты пойди к ним и все устрой. Пусть девушки спрячут деньги у себя, а потом моряки как ни в чем не бывало заявятся в квартиру, и разговора о деньгах вообще не будет.

Я сделал вид, что серьезно обдумываю их предложение, и высказался в том духе, что это может сработать.

— Нужно еще раз им позвонить, — наконец произнес я. — На тот момент ситуация была неважная, и я сказал, что лучше им забыть о моем предложении...

— Черт, Лу, надеюсь, они еще не успели найти других парней!

— Ладно, — сказал я, — я им позвоню.

На этот раз они столпились вокруг телефона. Я наудачу набрал полный семизначный номер и услышал в трубке, что номер, по которому я позвонил, временно отключен. Я поговорил с автоматом, попеременно слушая и сам что-то говоря, и наконец повесил трубку.

— Ну?

— Есть проблемы, — осторожно начал я. — Сегодня воскресенье, и достать спиртного негде.

У них есть кое-какой запас, но цена возрастает. Вы, наверно, не захотите столько платить.

— Сколько?

— Оптовая сделка — за вас троих ровным счетом сто долларов.

Они переглянулись. Выражение лиц моряков говорило, что хоть цена была и выше, чем они ожидали, но не то чтобы уж совсем не по карману. Секунду или две все молчали, потом я подбросил аргумент, который решил дело.

— Сто мне лично показалось многовато, — сказал я. — С Барбарой я договорился о своих десяти процентах — за то, что я все организую. Она не возражала. Но, честное слово, я не хочу наживаться на вас, ребята. Забудьте про мои десять, я отнесу ей девяносто долларов, по тридцать с носа. Но ей — ни слова, ясно? Если девочки вдруг заговорят о деньгах, хотя это вряд ли, но если заговорят, вы дали мне сто баксов. Понятно?

Это возымело действие. Они стали уверять меня, что я просто мировой парень, снова стали предлагать выпивку, но я напомнил им о язве. Какая жалость, что девочек не четыре, говорили они. Тогда я мог бы присоединиться к ним. Действительно жаль, поскольку я в самом деле классный парень, самый что ни на есть выдающийся, и я вел себя, с их точки зрения, просто потрясающе.

Они дали мне девяносто долларов десятками. Мы вышли из бара и вчетвером пошли по Гринвич-авеню к Десятой улице, а потом по Десятой к Уэверли-плейс. Я выбрал самое большое здание во всем квартале и велел им подождать на противоположной стороне улицы, сказав, что вернусь минут через десять. Они остались ждать, а я пересек улицу и зашел в подъезд. Я нажал кнопки звонков всех четырех квартир на шестом этаже, и по меньшей мере две из них загудели, пропуская меня. Я открыл дверь и вошел в дом.

Насколько я мог судить, другого выхода в здании не было. Уйти через черный ход было бы, конечно, проще всего, но, как я ни старался, ни одного такого дома в округе я не мог припомнить. Нужно было найти выход из ситуации. Оказавшись внутри, я поднялся по лестнице на один пролет, снял ботинок и запихнул в него деньги, потом снова надел. Я выждал для правдоподобия, спустился по лестнице и открыл дверь подъезда. Я махнул им рукой, и они бегом пересекли улицу.

— Квартира 6-В, — сказал я. Я держал дверь открытой, чтобы не пришлось снова возиться со звонками. — Лифтом не пользуйтесь. Идите пешком. Шестой этаж, два коротких звонка и один длинный. Запомнили?

— Два коротких и один длинный.

— Правильно. Все готово, девочки вас ждут. Желаю приятно провести время.

Если в квартире 6-В никого нет, они могут битый час проторчать под дверью в полной уверенности, что я все сделал честно, а девчонки морочат им голову. Если кто-то откроет дверь, произойдет неприятная сцена, в результате которой моряки поймут, как их провели. Как бы то ни было, им придется топать на шестой этаж, а потом спускаться вниз, а я не собирался ждать их возвращения.

Моряки устремились внутрь, рассыпаясь в благодарностях, и загромыхали вверх по лестнице. Я вышел на улицу и быстрым шагом прошел три квартала. Из-за пачки купюр в ботинке я прихрамывал. Увидев проезжающее такси, я поднял руку и остановил машину.

Все оказалось невероятно просто. Слова и жесты находились сами собой, а моряки ни разу не пропустили своей реплики. Теперь, в такси, меня трясло. Но пока длилось действо, я был неподдельно спокоен.

Да и вообще смошенничать подобным образом проще простого. Пьяные простодушные моряки были легкой поживой, но, даже будь они старше и трезвей, это вряд ли бы что-то изменило. В первый раз на этом попадаются почти все.

Много лет назад я сам потерял так тридцать долларов. Теперь я вернул девяносто, шестьдесят долларов чистого выигрыша. Отпускай хлеб твой по водам...

Глава 7

Отель находился на Тридцать седьмой улице, между парком и Лексингтон-авеню. В номере 401, в ванной, висело зеркало, и в нем отражалось лицо, которое, без сомнения, очень походило на мое.

В то же время были некоторые отличия. Я сохранял сходство с собой, но потерял сходство со своим словесным портретом. Мои волосы, обычно темно-русые, теперь скорее напоминали цветом полинялую серую тряпку. Я испробовал все; наконец с помощью бритвы мне удалось сделать себе что-то вроде залысин. Всеми необходимыми принадлежностями я обзавелся в круглосуточной аптеке.

Лицо в зеркале было лицом, которое, наверное, будет у меня лет через десять — пятнадцать. Если, конечно, я столько проживу.

Я не думал, что смогу уснуть. Когда я закончил свою работу стилиста-любителя, город за окном зевал, нетерпеливо ожидая начало нового рабочего дня. Я рухнул на кровать, закрыл глаза и постарался привести в порядок мысли. Но едва я приступил к этому, меня сморил сон. Я проспал как убитый больше десяти часов.

Проснувшись, я снова посмотрел на себя в зеркало. Я оброс щетиной, и у меня вдруг мелькнула мысль отпустить бороду или усы. Идея эта показалась мне неудачной — мужчины с бородой или усами больше привлекают к себе внимание, люди тут же невольно пытаются представить себе, как этот человек выглядел бы без растительности на лице. А я хотел быть как можно незаметнее. Перед тем как снять комнату в гостинице, я купил на улице номер «Ньюс» и тщательно изучил снимок, который был помещен под заголовком УБИЙЦА ДЕВУШЕК СНОВА ПРИНИМАЕТСЯ ЗА СВОЕ! Это была одна из фотографий, сделанных в момент моего освобождения из тюрьмы (тогда заголовок звучал иначе: УБИЙЦА ПРОСТИТУТКИ СНОВА НА СВОБОДЕ), и лицо на ней мало походило на мое. А с седыми волосами, слегка сутулый, с медлительной, старившей меня походкой шансы остаться неузнанным увеличивались.

Я вышел из гостиницы и съел яичницу с сосисками в кафе за углом. В гостинице я заплатил за неделю вперед — что-то наврал им про то, что в авиакомпании перепутали и мой багаж по ошибке погрузили не на тот самолет. В кафе я заставил себя не торопясь выпить вторую чашку кофе, изо всех сил подавляя горячее желание поскорее укрыться в безопасном месте — в своем номере. В конце концов, гостиничный номер не может надолго гарантировать мне безопасность. И лучше из убежища превратить его в оперативный центр. Бессмысленно ждать, пока полиция поймает убийцу. Я сам должен найти его, и чем дольше я медлил, тем, определенно, труднее делалась моя задача.

Кто же это все-таки?

Тот, кто меня ненавидит. Тот, кто хочет от меня избавиться. Тот, кто сможет унаследовать мои деньги, получить мою работу или увести мою жену — как только ловко уберет меня со сцены.

Но ни жены, ни работы у меня не было и денег тоже было немного. У меня не было врагов. И друзей, которые могли быть тайными врагами. И не было женщины, которая хотела бы мне отомстить. Я ни для кого не представлял угрозы, ни для кого не служил препятствием, не был посвящен ни в чьи секреты, не был ничьим любовником. Меня фактически не существовало.

Несколько лет назад, конечно, все было иначе. Я был подающий надежды молодой профессор, с наполовину написанной книгой и уже кое-какой известностью в академических кругах. У меня была жена, друзья, я был личность. Но теперь...

И тут забрезжил свет. С минуту я сидел как оглушенный. Потом наконец встал, бросил несколько монет на пластмассовый столик, прошел со своим чеком к кассе. Расплатился, вышел. Полуденное солнце ударило в глаза. Не купить ли темные очки для завершения маскарада, мелькнула у меня мысль. Или они скорее привлекут ко мне внимание? Решение этого вопроса можно было отложить, а теперь мне предстояли другие, намного более важные дела.

Как же я не подумал об этом раньше? Невероятно. Хотя если разум человека самым замысловатым и хитроумным способом поставили в условия, когда он вынужден принять что-то как данность, впоследствии он далеко не сразу готов поставить этот факт под сомнение.

Я шел. Полицейский бросил беглый взгляд в мою сторону и тут же снова вернулся к своим обязанностям по регулировке движения. Под его взглядом мне стало неуютно. Я опустил голову, сосредоточился на походке, мои плечи ссутулились, голова опустилась, я передвигал ноги медленнее, чем обычно. Я прошел до своего отеля и, миновав его, повернул за угол и направился в сторону центра.

Из телефона-автомата на углу Четвертой авеню и Двадцать пятой улицы я позвонил человеку, который находился за много миль оттуда. Мне приходилось слышать, что большинство платных телефонов на Манхэттене прослушиваются, но вряд ли это могло быть для меня опасно. У полиции просто не хватило бы людей круглосуточно прослушивать все звонки. Мне было наплевать.

Я узнал нужный мне номер в справочной и тут же набрал его, надеясь, что тот, с кем я хочу поговорить, в своем кабинете. Так и оказалось.

— Начальник Пиллион, это Алекс Пенн, — быстро сказал я, — мне нужно с вами поговорить, я не убивал ту девушку, я вообще никого не убивал...

— Где ты, Алекс?

— В Чикаго. — Не доверять никому и никогда. — Я должен...

— Тебе лучше сдаться, Алекс.

— Я не убивал ту девушку, начальник. Меня подставили. Я не могу этого доказать и вряд ли могу рассчитывать, что мне кто-нибудь поверит, но я знаю это. Я видел, как ее убивали, а потом я отключился. Черт возьми, я это помню. И...

— Полиция будет...

— Полиция бросит меня в камеру. На их месте я поступил бы так же. Вы ведь не верите мне, так?

— Послушай, я...

— Вы мне не верите, и это понятно. Начальник, я только прошу вас, выслушайте меня, дайте мне минуту, это все. Я знаю, что не убивал эту девушку. И первую тоже, Евангелину Грант. Я никогда не мог поверить, что это дело моих рук, я ничего не помнил, и вот все опять повторяется. Уверен, меня подставили. А сейчас подставлять меня просто нет смысла. Я никто, и звать меня никак. Но раньше я был человеком и у меня была жизнь, и тогда меня подставили, какой-то мерзавец подставил меня, и вот позапрошлой ночью все опять повторилось...

— Чего ты ждешь от меня, Алекс?

— Не знаю.

— Я могу лишь предложить тебе сдаться. Ты это знаешь.

— Да.

— Но конечно, ты не обязан делать то, что тебе говорят.

— Спасибо, начальник.

— Будь очень осторожен. Напрасно не рискуй. И... и не делай глупостей. Не пей. Но, впрочем, ты сам все это отлично знаешь.

— Знаю.

— И я так думаю. Для протокола: я тебе не верю. Я уверен, что ты убил Евангелину Грант и что ты убил Робин Канелли. Не сомневаюсь, что ты очень опасен. Иначе я думать не могу, и ты это знаешь.

— Да.

— Надеюсь, что я ошибаюсь. Зачем ты мне позвонил?

— Мне нужно было с кем-нибудь поговорить. Мне кажется, я схожу с ума. Я должен был с кем-нибудь поговорить. И я сразу подумал о вас.

— Помогло?

— Пожалуй, да...

Раздался голос оператора, я услышал, что мои три минуты истекли. Мелькнула мысль, сможет ли он проследить звонок. Это было возможно: оператор был здесь же на линии, и установить, откуда сделан междугородный звонок, не составляло труда, даже если связь уже прервалась. Поставит ли он в известность полицию Нью-Йорка? Вероятно, хотя бы для того, чтобы обезопасить себя.

Он хотел, чтобы я оказался невиновен. Он даже хотел, чтобы я сам разобрался в ситуации. Но он все равно не поверил мне.

Но все изменится. Когда я найду подонка, который подставил меня, когда я прижму его к стенке, мне поверят.

Глава 8

Я сидел в своем номере и составлял план-конспект. Это была давняя привычка, еще со студенческих времен. Когда мне нужно было написать курсовую или план исследований, я беспорядочно записывал на листах бумаги слова, имена и фразы и подолгу сидел, уставившись в них, как Будда в свой пуп. Позднее я точно так же писал свои лекции. Такие записи помогали организовать мысли.

Пит Лэндис. Дан Фишер. Дуг Макьюэн. Гвен. Второй муж Гвен...

Как его звали? Встречался ли он с Гвен до того, как кто-то перерезал горло Евангелине Грант? И взялся за нож, чтобы убрать меня с дороги?

Может ли человек пойти на убийство, чтобы стать деканом исторического факультета? Думаю, людей убивали и за меньшее. Рано или поздно я обязательно возглавил бы факультет, для этого даже не нужно было особого везения. Кэмерон Уэллс рано или поздно вышел бы на пенсию, и можно было говорить почти со стопроцентной уверенностью, что на его место назначили бы меня.

Я был на год или два моложе Уоррена Хейдена (его имя я теперь добавил в свой список), но у меня было больше публикаций, и я уж совершенно точно лучше разбирался в университетской кухне.

Стоило мне сесть в тюрьму и таким образом сойти с дистанции, как после ухода Кэма Уэллса Хейден спокойно занял его место. И у него, конечно, не было оснований жалеть, что я ушел со сцены. Но убивать из-за этого...

И зачем делать это во второй раз? Предположим, он убил Евангелину Грант, чтобы подставить меня, но, если это у него получилось, зачем, во имя всего святого, делать это снова? Зачем за компанию убивать еще и Робин? Теперь я уже точно был не у дел и не представлял для него никакой угрозы. Конечно, его могло волновать, что у меня возникнут подозрения, что я захочу разыскать его и выдумать какую-нибудь необычную месть, но зачем?

Питер Лэндис встречался с Гвен до того, как я женился на ней. У них был затянувшийся роман, омраченный, как потом рассказывала мне Гвен, ложной беременностью, чуть было не приведшей их к алтарю. Потом они разошлись, и снова сошлись, и опять разошлись, а потом я встретил Гвен и женился на ней.

Ревность?

Возможно. Возможно, она продолжала встречаться с Питом уже будучи моей женой и он думал, что сможет вернуть ее, если я не буду стоять на пути. К тому времени он уже сам был женат, и мы с Гвен, бывало, играли с Лэндисами в бридж, ходили вместе на концерты, просиживали долгие вечера у них или у нас, выпивая и беседуя до глубокой ночи. Пит отвечал за работу с клиентами в довольно крупной маклерской конторе и производил впечатление вполне преуспевающего человека. Мэри Лэндис была застенчивая особа, с тихим голосом, без собственного мнения. Со второго, даже с третьего взгляда она казалась симпатичнее, чем при первом знакомстве, у нее была особенность слегка расклеиваться после второго стакана и потом уже за весь вечер не произносить ни слова.

Пит и Гвен. Интересно, женат ли он еще на Мэри. И имел ли продолжение их роман с Гвен. И может ли быть, что все это время он ненавидел меня, полагая, что, если бы не я, они с Гвен могли бы снова быть вместе.

Ее новый муж. Откуда он, собственно говоря, взялся? Как она нашла его? Конечно, не в натуре такой жизнелюбивой женщины, как Гвен, терпеливо дожидаться, пока муж отсидит пожизненный срок. Я это ясно осознавал и не особенно удивился, когда она подала на развод и снова вышла замуж. (Хотя, если быть честным, это известие огорчило меня намного больше, чем хотелось бы признать.)

Она была привлекательная женщина. И конечно, мужа она могла найти без особого труда.

Но предположим, что этот новый муж — мне придется обязательно вспомнить его имя — оказался старым знакомым. Предположим, у них была интрижка еще до того, как на меня повесили убийство.

Почему тогда ей было просто не развестись со мной? Бог свидетель, я давал ей для этого поводы, и если она знала достаточно, чтобы засадить меня в тюрьму за убийство Евангелины Грант, то получить доказательства супружеской измены для нее не составило бы труда.

Я не мог представить себе ее ни на месте убийцы, ни на месте соучастницы убийства. Я вспоминал, как она вела себя на суде и еще раньше, до суда, и мне представлялось совершенно неправдоподобным, что все это время она притворялась. Остается предположить, что она действительно ничего не знала...

Эту возможность нельзя было исключать. Положим, этот ее новый муж захотел, чтобы она развелась и вышла за него. И положим, она не захотела на это пойти. Это было время, когда Гвен считала свой брак со мной в высшей степени удачным. Если бы случайно у нее начался роман, она могла продолжать отношения (ведь я тоже ходил к шлюхам), но лишь до тех пор, пока была совершенно уверена, что нашему браку ничто не угрожает.

И если этот сукин сын имел на ее счет достаточно серьезные намерения, он мог решить избавиться от меня, чтобы получить ее. Проще всего было, конечно, меня убить, может быть даже, именно это он и собирался сделать. Он мог проследить за мной до отеля, куда я пошел с Евангелиной Грант, чтобы прикончить меня там. А потом, увидев, что я отключился, а девушка совершенно беззащитна, он мог сообразить, что ему так или иначе придется разделаться и с ней, чтобы замести следы. А раз так, то для него будет значительно лучше, если он даст мне еще пожить — в аккурат до того, когда меня повесят за убийство.

Погибни я от руки убийцы, у него могли возникнуть проблемы с Гвен. Многие вдовы гораздо ревностнее хранят верность памяти мужей, чем самим мужьям при жизни. Но коль скоро я выставлен и осужден как прелюбодей и убийца, я не имел больше прав на Гвен. Так оно и вышло.

Я зажег сигарету и стал расхаживать по гостиничному номеру, дымя как паровоз. Теперь мой ум мог охватить всю картину целиком. Я вырубился под действием алкоголя и секса. И он, вот он в комнате, дверь закрыта, в его руке нож, он приближается к девушке. Он взвешивает различные возможности, сначала он понимает, что девушка в любом случае должна умереть, потом — что смерть девушки уже сама по себе достаточна.

Сверкает лезвие...

Потом он, видимо, стоял у кровати, держа наготове нож и тщательно все обдумывая. Если бы я проснулся, нож довершил бы свою работу.

Но я спал, и он понял, что гораздо безопаснее оставить все как есть и повесить убийство на меня, чем убивать и девушку и меня и предоставить полиции поиски душегуба. И вот он бросил нож и ушел, и тем дело и кончилось.

Я докурил сигарету, потушил окурок. То, что меня выпустили из тюрьмы, его, наверно, напугало. Его, видимо, отличало болезненное чувство собственника, если он убил, чтобы получить Гвен, — в конечном счете гораздо легче было бы убедить ее развестись со мной. Он убил один раз, и это сработало, а потом меня выпустили из тюрьмы, и я стал представлять для него угрозу.

То, что я на свободе, видимо, не давало ему покоя. Я не пытался связаться с Гвен после своего освобождения — даже мазохизм имеет свои границы, — но его могло беспокоить, что рано или поздно я все же приду за ней и заберу ее у него.

Или же он мог заподозрить, что я сам до всего додумаюсь — как это и вышло, — и тогда ему будет грозить опасность.

Пока я сидел в тюрьме, его браку ничего не грозило. Но формальности помогли мне освободиться, и теперь я снова представлял для него угрозу. Пока я был жив и на свободе, он не мог чувствовать себя спокойно. Я мог прийти за Гвен. Я мог узнать, что он сделал. От меня нужно было избавиться, раз и навсегда.

Он прилетает из Калифорнии в Нью-Йорк и находит меня. Я никогда не делал попыток спрятаться, мне в голову не приходило, что кто-то вдруг будет меня разыскивать. Почти все мои знакомые старательно меня избегали.

Он нашел меня и стал за мной следить. У него снова был нож. Думал ли он на этот раз просто убить меня, перерезать горло, как он перерезал горло Евангелине Грант? Вряд ли он поначалу планировал повесить на меня еще одно убийство. Откуда было ему знать, что я окажусь таким бесценным помощником. Вероятно, он просто хотел убить меня, обставив убийство как самоубийство.

(Бог свидетель, будь у меня хоть малейшая склонность к самоубийству, я не прожил бы так долго. Но полиция наверняка с удовольствием списала бы меня со счетов как самоубийцу. И уж точно не стала бы проливать по мне горючие слезы.)

Должно быть, в ту субботу он пошел за мной. И наверное, был на седьмом небе, когда я начал надираться. Потом он, видно, почувствовал невероятную уверенность в себе: понял, что я не смогу заметить слежку и, когда он перейдет к действиям, у меня не окажется ни малейшего шанса воспрепятствовать ему. Уж конечно, он не спешил. В продолжение нескольких часов я бродил совершенно пьяный. Потом наконец у него на глазах я снял Робин, так же как раньше я снял Евангелину Грант, и он прошел за нами до номера в «Максфилде»...

Он, вероятно, был в восторге от того, что все разыгрывается как по нотам. Я снова сам подставился, и ему опять не пришлось убивать меня. Гораздо легче было просто убить девушку, оставить меня рядом и улететь в Калифорнию. А на меня ложилось обвинение в убийстве, от которого мне было уже не отвертеться. УБИЙЦА ПРОСТИТУТОК СНОВА ПРИНИМАЕТСЯ ЗА СТАРОЕ. Но на сей раз он не улизнет через лазейку в законе, а попадет прямиком на электрический стул.

Конечно, это вовсе не обязательно был он. Убийцей мог оказаться любой из моего списка. Какой-нибудь туманный мотив был у каждого. Но в тот момент именно эта гипотеза показалась мне убедительной. Во всем этом была логика, и она была мне ясна.

Его имя...

Последнее письмо Гвен лежало где-то в моей комнате. Из каких-то мазохистских побуждений я сохранил его в тюрьме и время от времени перечитывал, чтобы напомнить себе, что, помимо всего прочего, теперь я был лишен и жены. Я не мог вспомнить это проклятое имя. Я расхаживал по комнате, курил сигареты, закрывал глаза, пытаясь сосредоточиться на письме, но имя каждый раз от меня ускользало. Для начала мне нужны были его имя и адрес. Все это было в письме, письмо лежало в картонной коробке, битком набитой письмами, книгами и прочим, а коробка стояла в шкафу в моей квартире на Восточной Девятой улице, и я не мог туда пойти, просто не отваживался.

Дом, конечно, взяли под наблюдение. В полиции не дураки, знают, что преступники слишком часто, пренебрегая всеми опасностями, пытаются проникнуть к себе. У здания наверняка круглосуточно дежурит машина, даже в коридоре на стуле, может быть, торчит коп. Но даже если наблюдение сняли или вообще его не выставляли, все равно нельзя было сбрасывать со счетов моих соседей. Соседи в Нью-Йорке, как правило, стараются иметь как можно меньше дел с полицией, и люди, жившие со мной в одном доме, не очень жаловали полицейских, но я был не рядовой преступник, я был убийца проституток, маньяк, и если бы в доме меня заметили, полиция бы тут же была поставлена в известность.

Сестра Гвен, конечно же, должна была знать его имя. Я искал ее в телефонной книге Манхэттена, но она там не значилась. Значит, она или уехала из города, или снова вышла замуж, или пользуется теперь номером, которого нет в книге, или, наконец, умерла — за прошедшие годы могло случиться все, что угодно.

Так или иначе, я не ожидал, что она встретит меня с распростертыми объятьями.

Я вышел из гостиницы. Проехал на автобусе до Десятой улицы и пошел на восток. Это было опасно, но опасно и все время сидеть на одном месте, — мне необходимо было действовать. Шансы, что муж Гвен был как-то связан с убийствами, были на самом деле невелики. Но пока существовала эта гипотеза, я не мог продумывать другие варианты. Только бы вспомнить имя этого подонка.

Я шел походкой пожилого человека и когда встречал людей, то прятался в тень и поворачивался лицом к стенам зданий. Мне оставалось пройти еще полквартала, и тут я увидел патрульную машину. Наблюдение при всем желании нельзя было назвать скрытым. Полицейские даже не позаботились взять неприметную машину. Автомобиль был припаркован напротив моего дома, и в нем сидели два копа в штатском.

Я отказался от своей затеи, повернулся и пошел прочь. Дойдя до угла, я вспомнил о пожарной лестнице.

Я обошел квартал кругом и вошел в многоэтажный жилой дом по Десятой улице. Я надеялся, что мой расчет верен и этот дом находится примерно на одном уровне с моим. Я открыл парадную дверь, поднялся по лестнице и позвонил в звонок, а потом спустился на цокольный этаж и пробрался в котельную в задней части здания. Там было окно, выходившее в вентиляционную шахту между двумя домами. Я пролез в щель между трубами и окном. Проклятое окно не хотело открываться, и я боялся разбить его.

Потом я услышал поблизости звук бьющегося стекла. Я узнал этот звук — жители Нижнего Ист-Сайда облегчают для себя проблему выноса мусора тем, что, как правило, выбрасывают бутылки из-под вина и пива из окон на улицу. Здесь никто и никогда не обращает внимания на звон стекол.

Нужен действительно тонкий, музыкальный слух, чтобы отличить звук выбитого оконного стекла от звука лопнувшей бутылки. Я снял ботинок и разбил окно вдребезги. Я оббил все осколки, торчавшие по периметру рамы, и не торопясь снова надел ботинок. Я внимательно прислушивался, но, насколько можно было судить, никто не проявил к звону разбитого стекла ни малейшего интереса.

Пролезая через окно, я поранил руку. Не очень глубоко — в раме все же остался торчать маленький кусочек стекла.

Я нашел пожарную лестницу. Она заканчивалась на уровне второго этажа — чтобы по ней не могли взобраться домушники, — и с земли до нее было не дотянуться. Я постоял под ней, высчитывая, какое из окон мое. Потом разыскал мусорный бак и подтащил его ближе к лестнице. Встав на него ногами, я смог кое-как дотянуться до нижней перекладины.

Где-то рядом очередной идиот выбросил из окна бутылку (или выбил ногой стекло в полуподвальном этаже, ведь по звуку все равно не отличишь). Я ухватился за нижнюю перекладину пожарной лестницы, прикидывая, сколько шума я наделаю, если вскарабкаюсь на нее. В квартиру я хотел попасть не только из-за письма Гвен. Там я мог бы переодеться — это давно уже пора было сделать, — а еще взять некоторые вещи, заложив которые можно было рассчитывать на некоторую сумму. Девяносто долларов, полученные от моряков, скоро закончатся.

Я тянулся, дергал ногами, подпрыгивал, и мне наконец удалось вскарабкаться на пожарную лестницу. Я наделал больше шума, чем мне хотелось бы, но меньше, чем я боялся, и это уже было неплохо. Я поднялся на несколько пролетов. Кто-то подошел к окну и выглянул на улицу, но, судя по всему, не увидел меня. Я добрался до своей квартиры и попытался открыть окно. Черт бы побрал все на свете — окно тоже было заперто на задвижку.

Я ударил ботинком в стекло, на этот раз не снимая его. Звук, который при этом раздался, теперь не был похож на звук лопнувшей бутылки, он гораздо больше напоминал звук, который издает стекло, когда по нему ударят ногой. Я пролез внутрь, и внизу подо мной в здании послышался шум и движение. Я зажег свет и обнаружил, что вся затея была пустой тратой времени. Из квартиры унесли все подчистую. Все мои вещи пропали, не приходилось сомневаться, что их упрятали в полицейскую лабораторию. Проверять шкаф тоже казалось пустой тратой времени, но я проверил: коробка с книгами и бумагами исчезла.

Я подошел к окну и уже перекинул одну ногу через подоконник, когда у меня за спиной распахнулась входная дверь.

Глава 9

Кто-то крикнул: «Стоять!» — но я уже лез через окно. Я стал торопливо спускаться по лестнице, надеясь, что меня примут за рядового грабителя, по ошибке попавшего не в ту квартиру, и не будут утруждать себя серьезной погоней. Сверху опять закричали, я сделал вид, что не слышал, и кто-то выстрелил, — думаю, это были предупредительные выстрелы, два подряд. В вентиляционной шахте между зданиями они прозвучали неожиданно громко.

Я продолжал спускаться и все ждал, что меня застрелят, но даже и мысли не допускал, чтобы сдаться. Дело было не в храбрости. Сдаться просто не пришло мне в голову. С последней ступеньки пожарной лестницы я спрыгнул на мусорный бак, и вдруг он поехал у меня из-под ног. Я приземлился неудачно, одна нога подвернулась, в глазах от боли поплыли разноцветные круги. Еще пара выстрелов, и на этот раз уже не предупредительных. Одна пуля попала в мусорный бак. Я побежал. Выстрелы посыпались градом. Пока я бежал наискосок к окну, которое до того высадил, меня сопровождал непрерывный шквал огня. Ни одна из пуль не прошла особенно близко. Было темно, им приходилось стрелять почти вертикально. Видимо, это меня спасло. Я залез в окно, протиснулся между стеной и котлом, ринулся по коридору к лестнице. Дверь квартиры коменданта резко распахнулась прямо предо мной, и огромный негр в бейсболке, голый по пояс, вышел вперед, преградив мне дорогу. «Турок!» — вырвалось у меня, хотя это, конечно, был никакой не Турок, а совершенно незнакомый мне человек.

Я налетел на него с разбега. Мы отскочили друг от друга, я сжал кулак и из-за всех сил врезал ему. Если бы он увернулся, я бы упал. Но он был так же удивлен, как и я, и мой кулак попал ему точнехонько справа в челюсть. Его глаза стали абсолютно бессмысленными, и он начал медленно валиться на пол. Я побежал дальше к лестнице, оттуда в парадное, потом на улицу.

Бегом, бегом. Я знал, что нужно остановиться, перейти на шаг и растаять в темноте, но мой мозг не посылал сигналы ногам. Если бы полиция оцепила квартал, меня бы наверняка заметили, и все было бы кончено. Но мне по-прежнему везло. Через три квартала мне наконец удалось сбавить скорость и заскочить в темный дверной проем. Сердце бешено колотилось, и, как глубоко я ни вдыхал, я не мог надышаться. Я решил, что у меня сердечный приступ. Я ухватился за стену здания, но это не помогло, тогда я сел на лестницу и продолжал изо всех сил хватать ртом воздух, пытаясь восстановить дыхание.

Наверное, в тот момент я был на грани обморока. Я чувствовал, что вот-вот потеряю сознание. К желудку и голове подкатывали мутные волны тошноты и слабость. Они затопляли меня. Я боролся с ними, я стиснул зубы и глубоко дышал, и постепенно мне стало лучше.

И тут у меня в ушах снова стали раздаваться револьверные выстрелы. Я чувствовал, как пули ударяются о мостовую справа и слева от меня. До того у меня не было времени, чтобы по-настоящему испугаться. Теперь, после того как все уже случилось, меня начало трясти как в лихорадке. Я не мог остановить дрожь.

Глупо, глупо. Конечно, в квартире было пусто. Естественно, там побывали полицейские и вынесли оттуда все. Даже если бы этого не случилось, мой хозяин, чтобы сдать квартиру другому жильцу, должен был предварительно освободить ее. Вряд ли он сохранил бы ее за мной. Хотя я первого числа внес плату за текущий месяц, у него были все основания думать, что я вряд ли вернусь.

Я прошел еще пару кварталов на северо-запад. Мне удалось благополучно миновать многочисленные бары, и когда я зашел наконец в один из них, мне было нужно не столько выпить, сколько в туалет. Вид у меня был устрашающий, одна рука порезана, другая ушиблена, одежда вся в грязи после падения. Я вымыл руки и лицо и насколько возможно тщательно отряхнул штаны. Я еще не пришел в себя, но теперь, по крайней мере, выглядел достаточно прилично, чтобы вернуться в гостиницу, не привлекая удивленных взглядов.

Но дрожь не унималась. Поэтому на обратном пути я остановился у стойки, успокоив себя мыслью, что теперь мне просто необходимо выпить и что я пропущу всего-навсего стаканчик.

Я одним глотком выпил неразбавленного ржаного виски, оно обожгло мне горло, я поперхнулся, но проглотил. И тут же запил водой, а потом выпил еще стакан воды и вышел на улицу. Я знал, что больше мне не нужно пить, да и желания такого у меня, слава богу, не было.

Выпивка помогла. Я почувствовал себя спокойнее, дрожь унялась. Я прошел оставшееся расстояние до Юнион-сквер, сел в подземку и поехал назад, в гостиницу.

Я не мог сидеть спокойно. Я принял душ и счистил остатки грязи с одежды. Я почти забыл о краске и стал было мыть голову. На волосы попало немного воды, но все обошлось.

Потом я сидел в комнате и пытался смотреть телевизор. Я попал на одиннадцатичасовые новости. На этот раз говорили обо мне немного, только то, что меня до сих пор ищут. Они ничего не выиграли от разгрома, учиненного в моей квартире, — возможно, полиция и вправду думала, что это был взломщик, а вовсе не я. Если Мортон Пиллион и сказал им о моем звонке, полицейские решили до поры до времени держать это в тайне.

Я выключил телевизор и стал расхаживать по комнате. Нужно было начинать действовать, и вечер наилучшим образом подходил для данной цели. Были люди, которые могли ответить на мои вопросы. Я не хотел ни с кем говорить, но и сидеть сложа руки тоже не хотелось. Я оделся и вышел.

Из телефона-автомата я позвонил Дугу Макьюэну. Он ответил, и я молча повесил трубку.

Он с женой и сыном жил в одном из новых домов на Вашингтон-Хайтс. Я прошел до метро и поехал к нему. Теперь я снова находился среди людей, и мне все время приходилось преодолевать нервозность. После душа, бросив взгляд на свое лицо в зеркале ванной, я показался себе меньше, чем когда-либо, похожим на себя самого. Дело было не только в седых волосах. Лицо выглядело старше. Всего за несколько дней на нем появилось несколько новых морщин и складок. И никаким душем этого было не смыть.

Я решил не звонить снизу в квартиру Макьюэна. Я решил не давать ему шанса сообщить в полицию, пока я буду подниматься в лифте на его этаж. Поэтому я постоял в сторонке и подождал и, когда какая-то женщина стала отпирать дверь, прошел за ней, держа в руке ключ от гостиничного номера. У меня, наверное, был такой вид, как будто я живу в этом доме, поскольку женщина придержала для меня дверь. Мы вместе поднялись на лифте, обменявшись парой фраз о том, какой прекрасный сегодня вечер и как мы оба надеемся, что до конца недели продержится теплая и солнечная погода. Она вышла на пятом этаже. Я поднялся выше до шестнадцатого и постучал в дверь Дуга.

Он открыл в пижаме и халате. Должно быть, я действительно мало походил на себя, поскольку секунду или две он стоял в нерешительности. Потом, явно нервничая, он отступил назад, а я прошел за ним в квартиру и закрыл дверь.

Он сказал:

— О господи.

— Мне нужна помощь, Дуг.

— Ясное дело, конечно нужна. Боже мой, ты ужасно выглядишь. Ты что, за ночь поседел?

— Это краска.

— Я думал, что ты уехал из города. Или тебя поймали. Вчера вечером на углу я тебя обыскался. Я принес деньги, но тебя там не было. Что случилось?

Значит, он все-таки пришел на свидание. На секунду мне стало неловко, что я не поверил ему.

— Там везде были копы, — сказал я, — я испугался и смотал удочки.

— Тебе нужны деньги? Я...

— Не важно. Об этом потом. — Я набрал воздуха. — Нам нужно поговорить. То, что я вчера сказал, действительно правда. Я не убивал эту девушку. А это значит, что ту, первую, я тоже не убивал. Кто-то подставляет меня, Дуг. Я должен узнать кто.

— Полиция...

— Полиция будет искать только меня. Поэтому мне нужно докопаться до правды. Как только это произойдет, я сам сразу пойду к ним. А пока я должен действовать на свой страх и риск.

— Чего тебе от меня нужно?

— Информация. Мне нужно кое-что знать. Кто-то проделал такое со мной, значит, у кого-то были на то основания. На сегодняшний день я вижу только две причины. Возможно, их больше, но это все, что пока приходит мне в голову. Моя работа и Гвен.

— Я тебя не понимаю.

— У меня можно было отнять только это. Работу и жену. Что тебе известно о новом муже Гвен?

— Ровным счетом ничего. Они познакомились в Калифорнии — это все, что я знаю.

— Вот как?

— Она уехала после того, как тебя посадили. Сдала квартиру на срок, остававшийся до конца аренды, продала все, кроме нескольких вещей, которые отдала на хранение, и села на самолет до Калифорнии. Потом Кей получила от нее письмецо. Мы обменялись открытками на Рождество. Пожалуй, все. С тех пор, насколько мне известно, она больше здесь не бывала.

Я закурил.

— А если она знала его раньше?

— Мне это кажется маловероятным.

— Все кажется маловероятным. Как его зовут?

— Не знаю. Кей должна знать.

— Она дома?

— Спит. Пошла спать примерно час назад. — Он посмотрел на свою пижаму и халат. Он стоял босиком. — Я читал и тоже уже собирался ложиться.

— Извини, что надоедаю тебе.

— Не валяй дурака. — Его глаза встретились с моими. — Мне кажется, тебе бы не помешало выпить. Что будешь?

— Ничего.

— А я выпью.

Он нашел бутылку скотча и понес ее на кухню. Я пошел за ним. Он наполнил высокий бокал кубиками льда, плеснул скотча, долил водой из-под крана. Он повторил свое предложение выпить.

— Я бы выпил кофе, — сказал я.

— Растворимый подойдет?

— Конечно.

Мы ждали, пока закипит вода. Мы сидели за столом на кухне — он возился со скотчем, я добросовестно пил кофе.

Я сказал:

— Его имя.

— Я не помню, Алекс.

— Разбуди Кей.

— Не могу.

— Почему, черт возьми? Господи, Дуг, у меня мало времени. Я не могу позволить себе ждать подходящего момента. В сутках только двадцать четыре часа.

— Я не могу будить ее.

— Почему?

— Она запаникует. Будет настаивать, чтобы я позвонил в полицию. Она думает...

— Что я убийца?

Он пожал плечами, выпил, кивнул.

— Ты знаешь женщин.

— Нет, не знаю.

— Слушай. Я не знаю, что делать. Ты правда думаешь, что этот парень...

— Я ничего не думаю, но нужно с кого-то начать.

— Ты считаешь, что они с Гвен...

— Ну да.

Он поднялся.

— Нет. Это абсолютно невозможно.

— Она могла не знать, что он сделал. Могла думать, что все так и было, что я на самом деле убил Евангелину Грант.

— Но ты предполагаешь, что у нее была с ним интрижка.

— Получается, что так.

Он покачал головой.

— Не может быть, — сказал он.

— Ты так уверен...

— Да, черт возьми, уверен! Она любила тебя...

— Я тоже любил ее. Но это не помешало мне залезть в постель к Евангелине Грант и еще в тысячу других постелей до нее. Человек — странное существо. Порой мы совершаем странные поступки.

Я закурил.

— Дуг, мне нужно его имя.

— У Кей есть записная книжка. Не знаю точно, где она лежит, но могу поискать.

— Давай.

Он вздохнул, допил виски.

— Ладно, — сказал он. — Подожди здесь.

Я сидел и ждал, пока он отправился на розыски имени и адреса теперешнего мужа моей жены. Я ждал, курил сигарету, пил кофе и изо всех сил прислушивался. Сначала я не отдавал себе отчета в том, что, собственно, я ожидал услышать. Потом вдруг я понял. Я ждал, что услышу, как он станет звонить в полицию. Но я так и не дождался, он вернулся, неся в руке красную кожаную книжечку, и я подумал, смогу ли я когда-нибудь снова верить людям.

— Вот, — сказал он.

Аккуратная запись, заботливо сделанная мелким почерком Кей Макьюэн, гласила:

Мистер и миссис Расселл Дж. Стоун (Гвен Пенн)

4315; Портленд Хилл Драйв, Лос-Анджелес,

Калифорния.

— Индекса вот нет, — вдруг брякнул Дуг.

— Он мне не понадобится.

— Поедешь туда?

— Нет конечно. Слишком опасно. А к тому же и бесполезно.

Я переписал имя и адрес на листок бумаги, который сунул в карман.

— Мистер Расселл Дж. Стоун звучит многообещающе, — сказал я. — Но остаются и другие варианты.

— Например?

— Например, ее прежний друг, не думаю, что ты о нем слышал. Или один из коллег по факультету, которого ты наверняка знаешь. Уоррен Хейден.

— Хейден? Ты, наверное, шутишь.

— Я не шучу уже почти пять лет, Дуг.

— Слушай, какого черта Уоррену Хейдену...

— Кэм Уэллс отправился цветочки выращивать, так ведь?

— Ну конечно, всего пару месяцев спустя после того, как ты... мм...

— Можешь сказать: сел в тюрьму. Так и скажи. Не будем делать вид, что этого не произошло.

— Всего пару месяцев спустя после того, как ты сел в тюрьму, Кэм Уэллс вышел на пенсию.

— И Уоррен возглавил факультет?

— А кто же еще?

— Именно это я имею в виду, — сказал я.

Он посмотрел на меня с недоверием.

— Если я правильно понимаю, по-твоему, ради того, чтобы исполнять обязанности декана, маленький человек вроде Уоррена Хейдена, который мухи не обидит, взял нож и...

— А почему нет?

— Алекс...

— Черт возьми, — сказал я, — по крайней мере, это повод, разве нет? Разве не готовы все без исключения верить, что я убил двух девушек, не имея вообще никаких оснований? Я, во всяком случае, веду речь о мотивах, я выдвигаю гипотезы.

Я снова закурил.

— Я знал одного старого зэка, осужденного на пожизненное. Убийцу. Знаешь, за что его посадили?

— Нет.

— Он играл в карты со своим лучшим другом и проиграл. И потом по здравом размышлении решил, что друг, похоже, смошенничал. Он пришел в ярость. Подождал два дня, очень тщательно все обдумал, а потом поехал в центр города и купил дробовик. Потом он пошел к другу домой и разрядил ему в лицо оба ствола. Снес ему почти весь череп.

— Не понимаю, при чем...

— Я еще не закончил. Знаешь, сколько он проиграл тогда? Знаешь, потеря какой умопомрачительной суммы толкнула его на убийство?

— Алекс...

— Пятнадцать центов, Дуг. — Я на мгновение закрыл глаза. Человеческая порода — не самое совершенное творение. — Пятнадцать центов. Положение декана исторического факультета, черт возьми, стоит куда больших денег.

— Не думаю, что Уоррен Хейден пошел бы на такое.

— И я тоже не думаю. Но хочу убедиться наверняка.

— Я даже не уверен, что он в этом году в Нью-Йорке. По-моему, он брал отпуск на год и сейчас где-то в Южной Америке, кажется в Перу.

— Я проверю. Есть некоторые вещи, — их совсем немного, Дуг, — которые мне нужно проверить. Речь идет о моей жизни.

— Конечно.

Я встал и отодвинул стул. Мы оба ощущали неловкость. Я узнал все, для чего приходил, и каждый из нас был рад, что настало время прощаться.

— Я пойду, — сказал я ему. — Спасибо за кофе и за разговор. И за Расселла Стоуна.

— Не делай глупостей.

— Ладно.

— Даже если у Гвен и был кто-то, хоть я в это вот на столько не верю, это все равно ничего не доказывает. Само по себе.

— Может, и нет.

— Держи себя в руках.

— Угу.

Он проводил меня до двери.

— У меня ведь отложены для тебя деньги. Они тебе нужны?

Я сказал, что да. У меня еще оставалась некоторая сумма, но я чувствовал, что лишними они не будут. Времени было слишком мало, и я не хотел тратить его на решение финансовых вопросов. Дуг вернулся с двумя сотнями долларов десятками и двадцатками.

— Я все верну, — сказал я.

— Я на это рассчитываю.

Он ни на что не рассчитывал. Он сказал так по доброте душевной. Он был мой единственный друг, но он тем не менее не верил мне, а я не вполне доверял ему. В нашем мире иногда может быть действительно одиноко.

— Где тебя можно найти?

— Нигде. Я ночую на улице.

— Это безопасно?

— Нет. Теперь я поищу отель. Где-нибудь в Джерси, на той стороне реки, не знаю пока. Подолгу жить в одном месте не буду. Безопаснее все время переезжать.

— А если что-нибудь всплывет?

— Дай объявление в «Таймс». Колонка личных объявлений. Какое-нибудь стандартное. Ввиду того что жена оставила меня, я впредь отказываюсь нести ответственность за ее долги. Каждое утро появляется полдюжины таких объявлений, никто никогда их не читает, так что все пройдет гладко. Если я увижу его, я тебе позвоню.

— Мне бы не хотелось делать это под своим именем. Кей убьет меня...

— Господи, конечно нет. Придумай имя. Как тебе, ну, скажем, Питер Портер? Ввиду того что моя жена Петуния оставила меня — этого довольно.

— Питер Портер и его жена Петуния.

— Отлично. Нам будет легко запомнить.

— Ага.

Мы обменялись неловким рукопожатием. Он открыл мне дверь и подождал, пока придет лифт. Потом мы снова пожали друг другу руки, на этот раз с чуть меньшей неловкостью — он пошел к себе, я спустился в лифте на первый этаж.

Питер Портер и его жена Петуния. Проще было назвать ему гостиницу, где я остановился. Но я все еще не доверял ему, впрочем, как и никому другому.

Глава 10

Возвращаясь на метро обратно в центр, я попытался придумать, как с пользой провести остаток ночи, но в голову ничего не приходило. Ночь давала большую свободу передвижения, но в этот час нельзя было ни встречаться с людьми, ни звонить им, так что в результате я лишался возможности куда-либо отправиться.

Я поехал обратно в отель, где снова занялся своими записями. Расселл Дж.Стоун. Наверное, можно было узнать что-нибудь о нем, но как? Я отложил обдумывание этого вопроса на утро. Уоррен Хейден — с ним явно не складывалось. Казалось в высшей степени невероятным, чтобы он прилетел из Перу, перерезал горло малышке Робин, а потом снова отправился на поиски исчезнувших городов инков — или что там еще может искать человек в перуанских дебрях. Его теперешнее пребывание в Перу нуждалось в подтверждении, и это можно будет проверить, а пока он выглядел совершенно безобидным.

Пит Лэндис. Он оставался в списке, и я не узнал ничего, что подкрепило бы или сняло с него подозрения. Дуг не знал его, так что в разговоре с ним было бессмысленно упоминать это имя.

Дон Фишер. Я увидел его имя в старом списке и никак не мог сообразить, почему он там оказался. Я купил у него страховой полис. Какое он может иметь отношение к убийству? Я закрыл глаза и увидел молодого человека приятной наружности в очках с толстыми стеклами, с густыми бровями, которые срослись, напоминая сплошной горный хребет. Любовник Гвен? Мой враг? Невозможно.

Я торжественно вычеркнул Дона Фишера. И тут же рассмеялся, потому что единственный подозреваемый — если подобное слово годилось в данном случае, — единственный подозреваемый, которого мне пока удалось исключить, оказался человеком, о котором я не подумал ни разу, после того как занес его имя в список.

Я делал успехи. Если так пойдет и дальше, мне грозило провести все оставшиеся дни занося в список имена незнакомцев и все ночи — снова вычеркивая их. Я вязал Пенелопину шаль, вместо того чтобы ткать гобелен мадам Де Фарж, что было более целесообразным занятием.

Я отложил в сторону записи. Они мне надоели. Я включил телевизор и посмотрел подряд несколько фильмов, отличавшихся друг от друга главным образом тем, сколько раз в титрах промелькнуло слово покойный. Посередине одного из этих фильмов я выключил телевизор, разделся и лег спать.

— Миссис Стоун?

— Да.

— Доброе утро, миссис Стоун. Меня зовут Курт Эймори, я сотрудник Центра промышленных исследований. Мы проводим опрос, и я хотел бы задать вам несколько вопросов. Если у вас найдется несколько минут, в качестве компенсации за беспокойство я буду рад переслать вам по почте небольшой подарок. Итак, скажите, пожалуйста, сколько часов в неделю в среднем вы и ваша семья проводите у телевизора?

— Ну, как правило, по вечерам мы смотрим телевизор примерно час, так мне кажется, но я еще включаю его иногда в течение дня...

Я не очень вслушивался. Я задал еще несколько обычных вопросов. Трубку я обернул носовым платком — где-то читал, что это меняет голос, хотя, честно говоря, вовсе не был в этом уверен.

— Сейчас несколько вопросов для статистики, миссис Стоун. Сколько человек в вашей семье?

— Нас трое. Я, мой муж и наш сын.

О ребенке я не знал.

— Вы все — уроженцы Калифорнии?

— Нет. Я переехала сюда около четырех лет назад.

— А мистер Стоун?

— Он живет здесь уже десять лет, раньше жил в Чикаго.

— Чем он занимается?

— Он директор по закупкам в Интерпаблик Кемикл.

Я продолжал задавать вопросы, понемногу собирая факты, которые должны были мне помочь выследить Расселла Стоуна. По мере того как я набирал информацию, паузы перед ответами Гвен все увеличивались, как будто она спрашивала себя, почему Центр промышленных исследований интересуют такие пустяки. Потом послышался голос оператора, сообщившего, что мои три минуты истекли, и тут моя бывшая жена не выдержала.

— Кто это?

— Большое спасибо за сотрудничество, — пропел я. — Запаситесь терпением, вы обязательно получите ваш подарок, миссис Стоун...

— Алекс? Это ты? Алекс, что происходит?

Я не ответил.

— Кто это? Алекс? Я не...

Я положил трубку и вышел из автомата.

Неизвестно почему, но мне было приятно, что Гвен все-таки узнала мой голос. В конце концов, я довольно долго был женат на этой женщине. И даже тогда, в те времена, когда мы были женаты, мне подчас приходило в голову, что я думаю о Гвен как об одном из тех огромных многоквартирных зданий из стекла и стали. В таком доме можно прожить пятьдесят лет, но в день, когда жилец последний раз переступит порог своей квартиры, там не остается ничего, что напоминало бы о нем. Все будет выглядеть так, словно он вообще никогда там не жил.

Гвен мне часто представлялась такой же. Я ни на минуту не сомневался, что не оставил следа в ее душе, что, разводясь со мной, она прошла по всем комнатам и коридорам своей души, стирая все следы, которые могли там остаться, производя тщательную уборку помещения и готовя комнаты для следующего жильца. Мне казалось в высшей степени удивительным, что Расселл Стоун оказался способен подарить ей ребенка: если и была женщина, которой самой природой было предназначено оставаться бесплодной, то это, безусловно, была Гвен.

Может быть, они взяли ребенка из приюта. С удивлением я обнаружил, что мне хочется так думать.

В забегаловке Кобба я выпил у стойки чашку кофе. Прокрутив еще раз в голове мой телефонный разговор с Гвен, я улыбнулся его бессодержательности. Опрос общественного мнения. Исследования рынка странным образом подействовали на американцев. Для рядового гражданина стало настолько обычным отвечать на любое количество идиотских вопросов о себе, что он сделался совершенно неспособен прямо сказать незнакомцам, чтобы они сами решали проблемы со своим чертовым бизнесом. Практически любой человек расскажет о себе практически все, если он уверен, что вопросы не преследуют конкретной цели, что они направлены исключительно на то, чтобы уменьшить затраты рабочего времени и денег.

Станет ли Гвен говорить Стоуну о моем звонке? Я подумал и решил, что вряд ли. Мне не верилось, что ей известно что-то о ложно возведенном на меня обвинении, и поэтому она понятия не имеет, что его нужно покрывать — если это действительно нужно, если он действительно виновен. А если она что-то ему и скажет, то прозвучит это примерно так: Сегодня позвонили по межгороду, я думаю, это был Алекс, но он представился человеком, занимающимся проблемами рынка, сказал, что проводит опрос, и я сообщила ему кое-какие сведения о нас, прежде чем догадалась, что это был он.

Гвен никогда не любила выглядеть дурой. Мало кому такое нравится. Скорее всего она попытается забыть о разговоре, или убедит себя, что это был не я, или еще что-нибудь. Она не станет говорить об этом Стоуну, и он не узнает, что я снимаю с него мерки для электрического стула. Хорошо.

В нью-йоркской публичной библиотеке я полюбовался физиономией Расселла Дж. Стоуна. Я откопал там журнал под названием «Оптовый рынок», очевидно представлявший определенный интерес для менеджеров по закупкам. Со слов своей бывшей жены я знал, что Стоуна назначили на его теперешнюю должность чуть больше трех лет назад, поэтому я просмотрел целую подборку за то время, ища статью с информацией о его назначении.

Терпеливая и кропотливая работа — краеугольный камень исторического исследования. Я проделывал утомительный путь сквозь кипу журналов, от выпуска к выпуску, пока наконец не нашел нужную статью. Под нее отвели большую часть столбца, кроме того, там была фотография, отличный снимок по плечи: на губах бравая улыбка, прямой и открытый взгляд, волосы аккуратно причесаны и разделены пробором. Можно было догадаться, что передо мной довольно крупный мужчина, по виду любитель тяжелой пищи и крепких напитков, чуть старше меня, значительно богаче и далеко обошедший меня почти по всем позициям. Гвен, подумал я, здорово продвинулась по социальной лестнице, явно не прогадав на замене.

Я прочел статью. Она состояла из скучного перечня его новых обязанностей, его прежних обязанностей, а затем шла биография нашего героя: колледж, который он закончил, студенческая организация, отлично сданные экзамены, первая работа, все те великие и славные шаги, которые он совершил, прежде чем подняться к вершинам сегодняшнего успеха — должности директора по закупкам Интерпаблик Кемикл.

Он был уроженцем Индианы, выпускником Университета Пердью. Работал сначала в Питсбурге, потом долгое время в Чикаго и наконец в Калифорнии. И тут, почти вовсе затерявшись среди других обязанностей, которые он в разное время выполнял, содержалась в том числе и такая информация: своими чикагскими работодателями Стоун был послан со специальным поручением в долгосрочную командировку, почти на целый год — тот самый год, когда была убита Евангелина Грант, а Александр Пенн обвинен в ее убийстве.

Долгосрочная командировка в их нью-йоркский офис.

Я вырвал эту страничку из журнала, решив, что вряд ли кто-то, кроме меня, питает большой интерес к этой статье. С другой стороны, мне хотелось бы иметь возможность время от времени заглядывать в нее. Я нашел того, кого искал. Теперь мне предстояло повесить преступление на него. Я хотел наизусть запомнить содержание статьи и до конца разгадать, что таится за ухоженной маской преуспевающего человека. Хотел всеми возможными способами растревожить свою память и вспомнить, где я мог видеть это лицо раньше.

У себя в комнате я опустил жалюзи и в полной темноте лег на кровать. Я сосредоточился на том лице, а потом мысленно перенесся в ночь, когда это случилось. Рука с ножом тянется к Робин, а я лежу и не делаю ничего. Я попытался дополнить руку подходящим телом, а к телу приставить лицо. Сохранялось ощущение, что было еще что-то, связанное с этой рукой, какая-то отличительная черта, но мне никак не удавалось сосредоточиться. Я придумал подходящее для постаревшего игрока студенческой футбольной команды Пердью тело, с возрастом слегка расплывшееся, увенчал его той ухоженной головой и теперь отчаянно пытался убедить себя, что все именно так и было.

Но ничего не выходило. Я был почти готов убедить себя, что все произошло именно так, но мне никак не удавалось связать это с тем, что сохранила память. Возможно, подумал я, что мое зрение служило мне лишь отчасти, что я действительно видел только руку, но никогда не видел лица убийцы.

Если это и в самом деле так, бесполезно было дальше терзать свою память. Нельзя заставить себя вспомнить то, чего никогда не видел.

В темноте, в покое я вдруг поймал себя на том, что вспоминаю утро воскресенья в отеле «Максфилд». Какой теперь день? Неужели вторник? Вторник, вторая половина дня, ближе к вечеру.

Казалось, что прошли века.

Я заставил себя вспомнить, как обнаружил тело. И тогда всплыло нечто, о чем я прежде не думал, но что сейчас явно не вписывалось в общую картину. Когда я завернулся в простыню и пошел по коридору к ванной, дверь в мою комнату оказалась заперта. Не снаружи — такая дверь запирается ключом, а ключ был в комнате со мной. Дверь была заперта изнутри, и я отпер ее, перед тем как выйти в коридор.

Кто мог ее запереть? Робин? Предположить, что она, — это выглядело логичным, но я не помнил, когда она это делала. А если все же дверь заперла она, то как тогда убийца попал в комнату?

Ладно. Предположим, что она не запирала дверь. Значит, тот, кто убил ее, должен был ухитриться запереть за собой дверь и уйти, не потревожив замка. Например, через пожарную лестницу, или окно, или через дверь, которая соединяет номера. Но зачем? Почему просто не воспользоваться входной дверью?

Конечно, так было легче подставить меня. Обнаружив себя запертым в комнате с ней, я должен был бы подумать, что сам ее убил. Но...

Внезапно меня посетило ужасное сомнение, и я моментально слетел с кровати и зажег верхний свет, боясь остаться один, в темноте, наедине с невыносимым чувством страха.

Потому что...

Предположим, воспоминание об этой руке было ложным, продиктованным характерным для шизофрении раздвоением личности. Предположим, что разум мой раздвоился и я, убивая Робин, наблюдал за этим как бы со стороны, воспринимая свое преступление как действия другого человека. Предположим...

Нет.

Эта мысль была совершенно невыносима.

Глава 11

Гвен я звонил утром во вторник. К вечеру среды я настолько влез в море списков, телефонных звонков, имен и газетных вырезок, что больше всего на свете хотел выбраться на твердую землю передвижений, действий и контактов. Нужно было выяснить все что можно о Расселле Стоуне, о Пите Лэндисе и об Уоррене Хейдене. И выяснить это нужно было не подходя слишком близко — как поступает курильщик, когда прикуривает от большого костра. Я не рискнул приблизиться, чтобы это возымело успех. В результате я не обжегся, но и сигарета не зажглась, ее кончик даже не стал теплым.

Хейден находился в отпуске в Перу. Телефонный звонок в университет подтвердил это. Он уехал несколько месяцев назад, и примерно столько же еще оставалось до его возвращения. В записях авиакомпаний, осуществляющих перелеты между Нью-Йорком и Лимой, за последний месяц не было пассажира по имени Уоррен Хейден. Теоретически он мог тайно оставить древний город инков и слетать в Нью-Йорк и обратно под вымышленным именем. Это было возможно, но слишком уж притянуто за уши. Я вычеркнул его из списка.

Пит Лэндис заставил меня побегать. В телефонной книге его старый адрес указан не был, но зато имелось некоторое количество П.Лэндисов и Питеров Лэндисов, проживавших в разных местах в пяти различных округах Нью-Йорка, и я потратил некоторое количество десятицентовых монет на звонки. Я позвонил его прежнему работодателю и не смог получить от него никакой информации. Лэндис у них больше не работал, где он сейчас, они или не знали, или не хотели говорить. Я позвонил в главный офис Нью-Йоркской биржи и побеседовал с целой кучей секретарей и помощников руководителей, но не продвинулся ни на шаг.

Я позвонил в почтовое отделение, ближайшее к тому месту, где прежде жили Лэндисы, но в их картотеке его нового адреса не было, и я отправился к нему домой, надеясь, что они с Мэри решили не регистрировать свой новый номер телефона. Но они там больше не жили. Я спросил коменданта, не помнит ли он Лэндисов и когда они переехали. Он сказал, что не может следить за каждым жильцом и что стал комендантом всего года полтора назад, а они, наверное, съехали раньше. Я спросил его, не может ли он позвонить владельцу и узнать это для меня. Он не знал, хранит ли владелец записи о прежних жильцах. Я сказал ему, что попробовать стоит, а он ответил, что он очень занятой человек и у него полно дел.

— Вы меня очень выручите, — сказал я.

— То, о чем вы просите, отнимет у меня время.

— Для меня это очень важно.

— Важно не важно, а время — деньги.

Я чувствовал себя на редкость глупо. Как мне до сих пор не пришло в голову предложить ему деньги? Я понятия не имел, сколько мне нужно ему дать. Я протянул ему десять долларов, потом, задним числом, эта сумма показалась мне неоправданно высокой за один звонок. Он не потрудился дать мне сдачи. Он вошел к себе в квартиру и прикрыл дверь, оставив меня стоять в коридоре. Я слышал, как он набирает номер, но не мог разобрать слов. Уверенный, что он узнал меня и теперь звонит не владельцу, а в полицию, я вдруг отчаянно захотел бежать. Я закурил сигарету и, сделав над собой усилие, остался стоять на месте. Спустя какую-нибудь минуту он вернулся с адресом, накарябанным на клочке коричневой оберточной бумаги. Они съехали три года назад, сказал мне комендант. Я поблагодарил его — за что? он заработал хорошие деньги — и ушел.

На клочке бумаги был написан адрес, улица и дом в Атланте. В телефонной справочной Атланты Лэндисы по этому адресу не значились, но зато имелся некий Питер Лэндис, тоже проживающий в Атланте, но по другому адресу. Я узнал номер и тут же его набрал. Подошла Мэри. Я узнал ее голос, и мне показалось забавным, что за три года в Джорджии она стала говорить с южным акцентом.

То обстоятельство, что они продолжали жить вместе, само по себе служило ответом на большую часть моих вопросов, и я почувствовал искушение поставить на этом точку и тут же вычеркнуть его из списка. В то же время я чувствовал, что без особого риска могу еще поиграть в детектива. Сейчас мне не хотелось снова готовить опрос общественного мнения. Я не рискнул подделываться под южный акцент, а моя собственная речь не вполне соотносилась с речью человека, занимающегося исследованием рыночной ситуации в Атланте.

Вместо этого я выдал себя за давнишнего приятеля Пита, который не виделся с ним много лет и в данный момент был проездом в Атланте. Не помню, какое имя я придумал себе на этот раз. Мэри пришла в восторг — ее акцент исчез, и это мне понравилось, — она предложила мне сейчас же перезвонить Питу. Она дала мне номер его телефона и название фирмы, где он работал. Он теперь занимал место младшего партнера, сказала она, и очень вероятно, что после Нового года его сделают полноправным партнером.

— Уверена, он ужасно обрадуется, услышав вас, — говорила она, при этом манера по-южному растягивать слова вернулась, — он мне столько о вас рассказывал.

Я про себя подивился этому обстоятельству. Она спросила, надолго ли я в городе и зайду ли к ним поужинать. Я сказал, что у меня до отъезда всего несколько часов, что я был здесь на прошлой неделе и пытался им дозвониться.

— Я звонил вам в субботу, — сказал я, — наверное, вас не было в городе.

— В субботу? Мы весь день были дома.

— В субботу вечером.

— Ах да. Вечером мы, действительно, были в клубе...

Я закончил разговор и повесил трубку, пообещав перезвонить старине Питу на работу. Если весь субботний день они провели дома, а вечером отправились в клуб, то маловероятно, что старина Пит мог оказаться в Нью-Йорке в ночь с субботы на воскресенье или утром в воскресенье с целью перерезать горло Робин Канелли.

Это было в любом случае маловероятно, раз Пит и Мэри до сих пор были вместе, раз у него, очевидно, все шло достаточно успешно и так далее. Если бы он убил ради Гвен, почему он не попытался завоевать ее, ведь я уже не стоял у него на пути?

Хуже всего было то, что все это были не более чем предположения. Я мог предполагать то или другое, но никогда не мог выйти за рамки гипотез. Возможно, он убил Евангелину Грант, чтобы свалить вину на меня, потому что ему нужна была Гвен, а потом его чувство к Гвен не выдержало потрясения, вызванного убийством, и он снова сблизился с Мэри, что заодно привело к тому, что он решил уехать из Нью-Йорка. Это выглядело возможным, почти вероятным, и, хотя он возбуждал теперь меньше подозрений, я счел необходимым оставить его в списке.

Итак, мне оставалось выяснить, встречалась ли Гвен с кем-нибудь, когда мы были женаты. Если у нее были отношения со Стоуном или Лэндисом, этот человек автоматически становился во главе списка и делался главным подозреваемым. Или же, если у нее был кто-то еще, о ком я до сих пор не подумал и кого я, возможно, даже не знаю, мне пришлось бы отложить в сторону свой список и начать заново. Не зная этого, двигаться дальше я не смогу.

То же обстоятельство заставляло меня цепляться за Расселла Стоуна. Я попытался выследить его, и мне удалось кое-что о нем узнать. Я не рискнул звонить ему, особенно после того, как Гвен узнала мой голос, но я сделал множество звонков по Нью-Йорку и выяснил ряд подробностей вроде того, где он жил в Нью-Йорке, кто были его прежние работодатели и тому подобное. Я суммировал то, что мне было известно о Расселле Стоуне, но из этого осталось неясно, встретил ли он Гвен в Нью-Йорке, в те времена, когда она была моей женой, или уже потом, в Калифорнии, когда она уже стала моей бывшей женой. А не зная этого решающего обстоятельства, я не мог быть уверен, действительно ли убийца он.

Мне удалось, к примеру, выяснить, что в последнее время он не прилетал в Нью-Йорк под своим настоящим именем. Это не означало абсолютно ничего. Мне удалось выяснить, что его нью-йоркская квартира находилась на расстоянии в несколько миль от нашей. И это тоже абсолютно ничего не означало. Мне удалось выяснить факты, могущие представлять интерес для его биографа. Мне это тоже могло в какой-то момент оказаться полезным. Но я не продвинулся ни на шаг.

В какой-то момент я подумал было позвонить Гвен. «Золотце? Это Алекс, твой бывший, если не будущий муж. Слушай, сокровище, я знаю, что, когда я был женат на тебе, ты с кем-то спала. Это был Расселл, Пит или ни тот ни другой? Скажи, солнышко, это для меня очень важно».

Я не стал ей звонить. Но искушение было сильным.

Наступил вечер среды, и примерно тогда же, когда я увидел, что ни одна из логических цепочек ни к чему не приводит, у меня лопнуло терпение. Я существенно сузил круг подозреваемых, ограничив его одним человеком, что, наверное, следовало бы расценивать как победу, но что само по себе ничего не значило. Я не узнал ничего такого, что заставило бы присяжных посовещаться лишние пять минут, прежде чем вынести решение о том, что моя вина доказана.

И все же у очередной стойки в закусочной, стоя над очередной чашкой кофе, я в который раз закрывал глаза, чтобы мысленно снова увидеть свою бывшую жену. Я намеренно концентрировал свое внимание на этом образе, пытаясь вызвать в памяти впечатление, которое ее присутствие оказывало на все пять чувств. Как она выглядела, ее манера наклонять голову вправо, когда она о чем-то думала, ее жестикуляция во время разговора. Звук ее голоса, некоторые слова, которые она обычно произносила неправильно (например, «чудесно» с буквой "т" посередине кстати сказать, это было одно из ее любимых слов для выражения похвалы), ее запах, вкус и прикосновение. Я делал это отстраненно, не пытаясь вызвать в памяти волнующие детали ее тела, а просто получше восстановить в памяти ее саму, ее присутствие, реальную Гвен.

Я пробыл мужем этой женщины несколько лет. За все это время мне ни разу не пришло в голову, что у нее может быть кто-то на стороне. Скорее всего, мое зрение потеряло остроту потому, что я постоянно беспокоился о собственных бесконечных походах налево, на которые меня толкала некая непостижимая, темная и непреодолимая потребность, делавшая меня абсолютно нечувствительным к тому, чем занималась моя жена.

Был ли у нее кто-то? И если был, то кто?

С изрядной долей удивления я понял, что моя интуиция не подсказывает мне ответа ни на один из этих двух вполне уместных вопросов. На них нужно было найти ответ, но этот ответ еще требовалось поискать: в себе я найти ответа не мог. И это открытие привело к тому, что я внезапно понял, насколько мало я знал эту женщину. Я думал, что знаю ее, и я ошибался. Я вообще никогда не знал ее.

Кто же ее знал?

Конечно, если у нее был на стороне роман, об этом мог знать не только ее любовник. Насколько мне было известно, на всем свете у нее не было близкого друга, которому она могла бы довериться. Но если предположить, что у нее был любовник, о котором я не знал, можно предположить и то, что у Гвен было с десяток близких людей, о которых я не знал и, возможно, не имел шансов узнать. Что и требовалось доказать.

Из тех, кого я знал, лишь один человек подходил на роль близкой подруги. Ее старшая сестра Линда, фамилию которой я уже однажды напрасно искал в телефонной книге. Ее депрессивная, бесстыжая сестра, несколько раз ходившая замуж, поклонница психоанализа, автор двух неудавшихся попыток самоубийства.

Которую, к несчастью, я от всей души ненавидел и которая в свою очередь всегда отвечала мне тем же.

Было еще не поздно. Часы в кафе показывали половину девятого. Я допил кофе и подождал, пока молодой человек с длинными, как у девицы, волосами закончит говорить по телефону. Бросив в щель десятицентовую монету, я набрал номер Дуга. Послышались два долгих гудка, и трубку взяла Кей.

Я понизил голос и попросил мистера Макьюэна. Это не помогло. Последовала короткая пауза, потом я услышал:

— Алекс? Алекс?

— Кей, Дуг дома?

Ее голос стал резким.

— Алекс, оставь нас в покое! Не впутывай нас в это, не смей приходить сюда, не звони нам больше! Все в прошлом! В прошлом...

— Кей, я только...

— Это сейчас не важно, можешь ты это понять? Все уже быльем поросло, мы все давно об этом забыли...

Тут у нее забрали трубку, и я услышал, как на том конце провода о чем-то спорят, потом голос Дуга произнес мое имя.

Я сказал:

— Мне кажется, Кей втайне влюблена в меня.

— Она слегка нервничает, Алекс, вот в чем дело.

— Ну да.

— Если честно, мы нервничаем. Что случилось?

— Мне нужен адрес сестры Гвен.

— Что?

— Я говорю...

— Не надо, я понял. Черт, я не знаю ее адреса. Я с ней виделся всего раза два... или три...

— Дуг, мне плевать, даже если ты ее видел по телевизору.

— Что?

Я глубоко вздохнул, задержал на несколько секунд дыхание и выдохнул. Я сказал:

— Ты можешь узнать его для меня. Сделай пару звонков. Я по уши в дерьме, я не могу никуда ездить, я даже не могу звонить людям и просить их ответить на простые вопросы. Ты можешь позвонить Гвен, я дам тебе ее номер...

— Не смеши меня.

— Вот послушай. Позвони ей сам или попроси Кей. Просто спроси ее, как связаться с Линдой, с ее сестрой. Не знаю, какая у нее сейчас фамилия, она разводится в среднем раз в два года, но Гвен должна знать. Позвони сейчас, а я отзвоню тебе через полчаса и приму эстафету.

— Ты понимаешь, о чем просишь?

Он настолько напряг меня, что, коснись меня пальцем, я мог бы выдать верхнее до. Я открыл было рот, чтобы заорать, но вовремя понял, что этим многого не добьешься. Почти в тот же момент я осознал, что не в состоянии разумно продолжать разговор. Я повесил трубку и вышел на улицу.

Я обошел квартал и снова позвонил ему из аптеки. На этот раз он подошел сам. Я сказал:

— Я бросил трубку, потому что не хотел кричать на тебя. Я прошу тебя сделать то, о чем никто не узнает, и то, что никоим образом не впутывает тебя в мои дела. Я уже несколько дней живу как в аду, мне надо очень много сделать, а мне для этого недостает пространства. Все, что мне нужно, — это имя, адрес и номер телефона. Я не могу звонить Гвен. Ты можешь, и Кей может. Придумай какую-нибудь историю, ты хочешь пригласить ее на вечеринку, ты знаешь одного типа, который хотел бы с ней встретиться, все что угодно. Но если ты не сделаешь этот проклятый звонок, я позвоню в полицию и сообщу, что видел, как Александр Пенн входил в вашу квартиру, и тогда посмотрим, сколько часов вы с Кей проспите этой ночью.

— Ты этого не сделаешь.

— Хочешь проверить?

Он обдумывал то, что я сказал. Потом он произнес:

— Ладно, но я не могу ничего гарантировать.

— Я могу.

— Да? Ну, ладно. Я сделаю этот звонок, поглядим, что мне удастся выяснить. Ее ведь зовут Линда?

— Точно.

— У тебя есть телефон Гвен?

Я дал ему номер.

— Нужно тебе перезвонить?

— Я позвоню тебе. Через полчаса.

Я позвонил ему спустя тридцать минут, минута в минуту. Он сказал мне то, что я хотел знать. Ему повезло. В противном случае я бы натравил на него полицейских. Честное слово! Этим мне вряд ли удалось бы чего-нибудь добиться. Напротив, мне это скорее бы навредило, но я был в дурном, мстительном настроении, а когда не знаешь, кто твои враги, приходится ненавидеть друзей. Утопающий хватается за соломинку.

Глава 12

У Линды Тиллоу Хэммилл Плимптон Крейн была теперь другая фамилия, другой номер телефона, и жила она теперь в другом городе — три обстоятельства, которые, совпав, практически сводили к нулю вероятность того, что мне удастся разыскать ее своими силами. В последний раз я слышал о ней, когда она разошлась с Плимптоном, а теперь от Гвен через Кей и Дуга я узнал, что с тех пор она успела выйти за Крейна и развестись с ним. В его-то доме в Ларчмонте она теперь и жила с сыном Хэммилла и дочерью Плимптона. Пригородный поезд до Ларчмонта отправлялся с Центрального вокзала, делал остановку на Сто двадцать пятой улице и шел дальше в сторону Уэстчестера. Я взвесил риск появления на Центральном вокзале, где копы обычно подкарауливают находящихся в розыске на случай, если те решат воспользоваться железной дорогой, и опасность путешествия в море черных лиц Гарлема, среди которых я был бы столь же неприметен, как кусок сахара в бочке черной патоки. Но до Центрального вокзала было всего несколько минут ходьбы, и этот довод оказался решающим. Я пошел туда и пил там кофе, пока не объявили ларчмонтский поезд, затем сел на него и купил билет у кондуктора.

Поездка была приятно бедна событиями. Кто-то оставил на сиденье номер «Уорлд Джорнал», и я прятался за ним всю дорогу до Ларчмонта. Никто не проявлял в отношении меня неуместного любопытства. Примерно в квартале от ларчмонтского вокзала находилась бензоколонка. Там тощий парень оторвался от автомобильного журнала и объяснил мне, как пройти на Мерримэк-драйв. Дорога до ее дома заняла пятнадцать минут.

Загородный дом из красного кирпича был украшен белым дощатым козырьком. Дом стоял в глубине обширного участка, отгороженный от улицы несколькими дубами, посаженными уже после войны. Дверь гаража была заперта, ни на подъезде к дому, ни у обочины не было видно машины. Я заглянул в гараж. Зеленый спортивный автомобиль MGB разместился тут среди развала детских игрушек. Подходящая машина для матери двух детей, живущей в деревне. Линда не изменилась.

Либо она дома одна, либо вышла куда-нибудь с кем-то. Если так, то в доме была няня, присматривающая за малышом. Было где-то около одиннадцати. У меня так и не дошли руки подыскать замену украденным часам. Я зажег сигарету, выкурил ее наполовину, выбросил и, подойдя к двери, позвонил.

В двери был глазок. Я закрыл его ладонью. Было слышно, как кто-то открыл глазок и безуспешно пытался рассмотреть гостя, потом голос Линды спросил, кто там.

— Граф Дракула, — отозвался я.

Такого рода ответ был обычен среди тех идиотов, с которыми она водила дружбу. Замок повернулся, дверь открылась, и я ступил на порог. Она сказала: «Вы, наверное...» — ив этот момент увидела мое лицо. Ее глаза вытаращились, она произнесла: «Ты, сукин сын» — и попыталась захлопнуть дверь. Я просунул в нее плечо. Дверь распахнулась настежь. Линда попятилась, вся дрожа, а я ударом ноги закрыл за собой дверь.

Она была высокая, выше Гвен, но тонкая и костлявая, как шпилька. Ее волосы, коротко остриженные и выкрашенные в черный цвет, серебрились у корней. У нее были большие карие глаза с крошечными зрачками.

— Что ты здесь делаешь?

— Мне нужно с тобой поговорить.

— Принес с собой свой нож, убийца? — Она рассмеялась, как будто посыпалось стекло. — Ты ведь собираешься убить меня?

— Нет.

— Так что же тебе от меня нужно?

— Информация.

— Ты, наверно, шутишь.

— Нет.

Она пятилась назад к двери, но я сделал шаг влево и отрезал ей путь к отступлению.

— Я не убивал ту девушку. Ни ту, ни другую.

— Я слышала об убийстве в воскресенье. С тех пор ты еще кого-то убил?

— Я никогда никого не убивал. Ни пять лет назад, ни сейчас.

Она стала было говорить, что не верит мне, потом снова закрыла рот, как будто не желая перечить сумасшедшему.

— Меня подставили, — сказал я.

— Что ты говоришь?

— В первый раз кто-то подставил меня по полной программе. Подставил так, что я и сам в это поверил. Потом меня выпустили. Ты об этом слышала.

— И что дальше?

— И он проделал это во второй раз.

— Кто?

— Именно это я пытаюсь выяснить.

Страх понемногу отпускал ее. Мои глаза встретились с ее, взгляд был холодный, колючий. В них светился странный огонек. Уж не пьяна ли она, подумал я.

— Ты думаешь, я во все это поверю?

— Честно говоря, мне абсолютно наплевать, во что ты поверишь. У меня есть вопросы, и я хочу, чтобы ты на них ответила.

— Например?

— Расселл Стоун.

— Муж Гвен.

— Правильно.

— Ну и что? Ты хочешь убить его?

— Нет.

— Он не стоит того. Сухарь и сквалыга. Очень правильный, настоящий представитель корпоративной Америки, протестант до мозга костей, денег полно... — Смех. — Симпатичный, но толку от этого мало. Я делала ему намеки, когда они последний раз приезжали на восток. Он все пропускал мимо ушей. Не думаю, что он в восторге от своей невестки.

— Когда Гвен познакомилась с ним?

— Не знаю. Убийца, у меня от тебя голова болит. Хочешь выпить?

— Нет.

— Ах да. Верно. Ты ведь у нас не пьешь?

— Я...

— Ты не пьешь, и ты не убиваешь девушек. Тебя только подставляют злые дяди, так ведь?

Я сделал глубокий вдох.

— Пошути еще, — сказал я, — поговори со мной в таком тоне, и я начну гоняться за тобой с ножом.

— Я решила, что ты для меня не опасен, убийца.

— Почему?

— Я не шлюха.

— Это как посмотреть.

— Я этим не торгую. Только дарю.

— Большего оно и не стоит.

Ее глаза сверкнули.

— Полегче, убийца. Не на ту напал, тебе меня не переиграть.

— Я сюда пришел не соревноваться, Линда.

— Я поняла. Тебе нужна ин-фор-ма-ци-я.

— Точно.

— Мне нужно выпить, — сказала она. — Чуть-чуть. Я уже хороша, а если выпью много, это будет уже перебор. Уверен, что не хочешь пропустить стаканчик?

— Абсолютно. — Я отчаянно хотел выпить.

— Тогда я выпью одна.

Я прошел за ней на кухню, она налила виски в высокий стакан.

— Ты ведь дашь мне немного льда? Прямо за твоей спиной.

Я повернулся к холодильнику и тут услышал ее движение. Она дотянулась до телефона, висевшего на стене. Трубка была снята, палец готовился набрать телефон полиции. Я ударил ее ладонью по лицу. Она отшатнулась, и я сорвал аппарат со стены.

Ее лицо было белым, с красными следами от моих пальцев.

— Супермен, — сказала она.

— Не делай так больше.

— Не буду, во всяком случае, этот телефон не трону.

Она схватила стакан.

— А если я тебе сейчас этим в морду?

— Отлуплю тебя до полусмерти.

— Ясно. Ладно, черт с ним, со льдом.

Она залпом выпила неразбавленное виски и поставила на стол пустой стакан.

— Ты сделал мне больно, убийца.

— Ты сама напросилась.

— Я знаю.

Она помолчала, а потом сказала:

— К черту. Не буду искушать судьбу. Убийцы не знают пощады. Знаешь, убирайся отсюда ко всем чертям. Кричать, наверное, не стоит, а?

— Не стоит.

— Я так и думала. Теперь пойдем в гостиную, сядем на диван и ты задашь мне свои драгоценные вопросы о Рассе Стоуне, гордости американской нации. Я на них отвечу, а потом ты уйдешь. Хорошо?

— Отлично.

Мы вернулись назад в гостиную. Там тоже был телефон, я вырвал провод из розетки.

— А ты мне не доверяешь.

— Я никому не доверяю.

— Что ж, правильная тактика. — Она уселась на диван, подобрав длинные ноги под маленький зад. — Хочешь сигарету?

— У меня свои.

Мы закурили. Она глубоко затянулась, выдохнула дым и пожала плечами.

— Ладно, — сказала она. — Что ты хочешь узнать?

— Я думаю, что, когда мы жили с Гвен, у нее был любовник. Не знаю кто, но у него был отличный мотив засадить меня за решетку. Думаю, это послужило причиной убийства. Мне нужно знать, кто это был.

— Ты действительно считаешь, что Гвен имела кого-то на стороне?

— Уверен ли? Трудный вопрос.

— Да.

— С чего ты взял?

— Не важно. Мне нужно знать, кто он.

— А ты ничего не перепутал? Это ведь ты ее обманывал, приятель.

— Не будем об этом.

— Значит, ты думаешь, что моя младшая сестричка...

— Перестань, Линда. Тебе все известно. Рассказывай.

Она помолчала.

— Если она крутила роман, — наконец сказала она, — зачем ей было рассказывать об этом мне?

— Должен же был кто-то время от времени ее прикрывать. Близких друзей у нее не было. Кроме тебя.

— Она никогда мне ничего не говорила.

— Вранье.

— Вранье?

— Да.

Она потянулась, как кошка, и потушила окурок в пепельнице.

— Во всяком случае, это не Стоун, — сказала она.

— Откуда ты знаешь?

— Он жил в Калифорнии. Именно там она его и встретила.

— В то время он был в Нью-Йорке.

— Разве? Не знала. Но он никогда бы не связался с замужней женщиной. Слишком он для этого правильный.

— То, что он отверг твои домогательства, вовсе не значит, что он не мог влюбиться в Гвен.

— Мне наплевать на твои подколки, убийца. — Она коротко рассмеялась. — Нет, только не Стоун. Великий Стоун. Нет. Это могло бы разрушить его карьеру, это было бы аморально. Я, слава богу, видела этого шута горохового. Тот еще тип. Только со своей женой, только в темноте, только ночью, только в позе миссионера. Так это называют в Южных морях, может быть, слышал?

— Да.

— Потому что только миссионеры используют там эту позу. Местные жители предпочитают по-собачьи. Можно одновременно смотреть телевизор.

Я ничего не сказал. Она быстро провела языком по красным губам, глаза поймали мой взгляд.

Я сделал вид, что не услышал в ее словах намека и не заметил приглашения, читавшегося в крошечных зрачках.

— Это был не Стоун, — сказала она.

— Тогда кто?

— Скорее всего, никто.

— Я в это не верю. Лэндис?

— Кто?

— Пит Лэндис. Еще до того, как мы поженились...

— А, тот кролик! — Она громко рассмеялась. — Неплохая кандидатура, только шансов ноль. В свое время у них что-то было.

— Я знал об этом.

— Женщины иногда возвращаются к прежней любви, но это не тот случай. Мистер Сунул-Вынул-И-Пошел... Когда у его жены был выкидыш, Гвен говорила, иначе и не могло быть. Это не твой парень, убийца.

Она снова сменила позу на диване, пододвинувшись ко мне ближе, нарочно выгибая тело. Я пытался не обращать на нее внимания. Ее ни в коем случае нельзя было назвать хорошенькой, да и выглядела она соответственно возрасту, но при этом в ней было что-то раздражающе привлекательное. Вызывающая доступность, ореол сексуальной изощренности и опытности. Я чувствовал напряжение в нижней части живота, и нельзя сказать, чтобы мне однозначно хотелось, чтобы оно ушло. Она бросила на меня взгляд и все поняла.

— У нее действительно был роман, — вдруг произнесла она.

— Сестра говорила тебе?

— В двух словах. Она никогда не умела ничего от меня скрывать. И я действительно раза два или три прикрывала ее, но это было совсем не трудно. Ты никогда ничего не подозревал, так ведь, ягненочек?

— Нет.

Рука перебирала волосы.

— Бедный малыш!

Рука опустилась и слегка похлопала меня по ноге.

— Я так и не узнала, кто этот счастливчик. По-моему, кто-то незнакомый. Да и ты вряд ли его знаешь. Может, кто-то из соседей.

Я смотрел в сторону. Не Стоун, не Лэндис. Тот, кого ни она, ни я не знали. Не тот, за кого она потом вышла замуж.

Некто.

Полная бессмыслица! Зачем убивать ради нее, а потом от нее отказываться? В любом случае — зачем было убивать во второй раз? Он знал, что ему ничего не грозит. Я провел в тюрьме несколько лет, и, пока я сидел, моя жена уехала на другой конец страны и вышла замуж за другого мужчину, и я совершенно ничего не подозревал, более того, я даже не знал этого человека, а если б и знал, это все равно ничем бы не закончилось...

Конечно, если предположить, что это был любовник Гвен, а не человек, который попросту ненавидел меня.

Но кто?

— Вид у тебя несчастный, красавчик.

— А чему мне радоваться?

— Бедный ягненочек. Я ведь не помогла тебе, да?

— Не помогла.

Она подвинулась вплотную ко мне. Я чувствовал запах ее духов, смешанный с запахом сексуального возбуждения.

— Бедный ягненочек, — повторила она. — Должна же я что-то сделать для тебя. Я не могу дать тебе выпить, я не могу сообщить тебе никакой важной информации...

Я не мог произнести ни слова, не мог шевельнуться. Не мог отрицать того досадного факта, что я хотел ее.

Она поднялась, ее глаза горели ярче, чем обычно, кончик языка не оставлял в покое верхнюю губу. Она сбросила с себя кофту и домашние штаны, скинула тапки и стянула нижнее белье. У нее было мальчишеское тело, с маленькой грудью и узкими бедрами, уже изрядно постаревшее.

— Я могу порадовать тебя, ягненочек.

Ненавижу тебя, подумал я, но ненависти не почувствовал. Решала похоть, разум лишь подчинялся ей. Я встал и разделся. Ее глаза изучали мое тело, и в них читалось, что она видела все мужские тела на свете и что в данный момент им нужно было именно мое.

Я потянулся к ней. Она сделала несколько легких шагов от меня, глаза ее смеялись.

— Не здесь, ягненочек. Мы ведь не хотим запачкать диван, правда?

Она обхватила мое плечо. Ее руки были холодными. Мы бок о бок пошли по направлению к спальне. В то время как мы шли, она прижималась ко мне бедром. В проеме двери я схватил ее и поцеловал. Она всем телом прижалась ко мне, потом выскользнула из моих объятий.

— В постель, — сказала она.

Она легла на спину. Мои руки ласкали ее грудь, живот. Я навалился на нее, готовый...

— Давай, ягненочек. Я никогда раньше не трахалась с убийцей. У тебя получится сделать это без ножа, детка?

Эти слова сами были как нож. Они проникли в пах и достигли цели, желание опало, как парус в безветренную погоду. Перед моими глазами поплыли красные и черные круги. В мозгу как будто разорвался огненный шар. Руки сами сжались в кулаки.

Я не убил ее, я даже не ударил ее. Хотя мне хотелось. Ужасно хотелось. Но непостижимым образом я нашел в себе силы, о которых даже не подозревал, и резким движением оторвал себя от нее и сбросил с кровати на пол. Я лежал в полуобморочном состоянии, и понемногу вспышки красного и черного стали бледнеть, а окружающий мир обрел прежнюю четкость очертаний.

— С тобой все ясно, убийца. Гвен говорила, что ты неважный любовник. Ты всегда так обделываешься? Это у тебя и со шлюхами так бывает? Когда не встает, хватаешься за нож?

— Я не убивал этих девушек, — сказал я спокойно.

Я поднялся с пола.

— Я никогда и никого не убивал. Но именно сейчас, Линда, я был на волосок от того, чтобы убить тебя. Надеюсь, ты получила удовольствие.

— Я получила все то удовольствие, какое вообще можно от тебя получить, убийца.

Я посмотрел на нее. Даже ненавидеть ее я был не в силах. Все прошло, и я не испытывал ничего, кроме легкого чувства стыда за то, что пусть и недолго, но хотел ее.

— Теперь мне все равно, что ты скажешь, — сказал я.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— У моей малышки-сестры был любовник.

— Мне все равно.

— Она рассказывала мне.

— Мне все равно.

— Но знаешь, она его не любила. Это было только ради секса. Ведь с тобой она не была счастлива в постели, убийца.

Я отвернулся от нее и прошел в гостиную. Она шла за мной. Я оделся. Она нет.

— Я знаю, кто это был.

Я не спросил его имени. Отчасти потому, что в тот момент мне, видимо, действительно было все равно. Отчасти потому, что знал: она мне все равно скажет. Я бросил ей вызов, дал возможность снова вонзить в меня нож, и она должна была доказать, что способна на это, и выложить всю правду.

— Ты не хочешь узнать кто?

— Это неважно.

— Ты его знаешь.

Я одевался обстоятельно и не торопясь. Больше всего на свете мне хотелось выбраться оттуда, уйти подальше от нее, но я не спешил. Я одевался не торопясь, выворачивая налицо носки, аккуратно завязывая галстук, все как положено.

И она сказала:

— Это был Дуг Макьюэн.

Глава 13

Я разочаровал ее. Она ждала моей реакции, а ее не последовало. Должен признаться, что я повел себя так не потому, что у меня не было сил для удивления — я был лишен эмоций, опустошен или безразличен, — но просто из-за того, что я элементарно ей не поверил. Это было шито белыми нитками.

— Значит, теперь тебе все равно?

Я кивнул.

— Значит, я ошиблась. Надо было сказать тебе в постели. Это был мой коронный удар; я приберегала его с той минуты, когда ты начал спрашивать, и решила приберечь его напоследок, но...

— Раньше, — сказал я, — я бы этому поверил.

Она отступила на шаг, уперла руки в бока и одарила меня улыбкой удивления.

— Прекрасно, — сказала она. — Так ты мне не веришь?

— Конечно нет.

— Так, может, тебе не все равно?

— Ты зря теряешь время, Линда.

— Да? Ладно, убийца, давай все по порядку, опираясь на источники. На Пасху, в тот год, когда ты убил девушку, Гвен сказала тебе, что мы с ней съездим повидать дядюшку Генри, который якобы при смерти. Ничего подобного. В те же выходные твой друг Макьюэн был якобы на конференции в Сент-Луисе. Тоже неправда. Если хочешь, можешь проверить, козлик. Примерно через неделю после их совместного уик-энда Гвен не пришла домой ночевать. Она сказала, что остается со мной, что я напилась и покушалась на свою жизнь. Ты предложил приехать, но она не разрешила. На ту ночь у Макьюэна тоже была приготовлена своя история, для Кей. Затем, еще через неделю...

Она продолжала сыпать фактами, и через некоторое время я уже не слушал. Я чувствовал странную одеревенелость. Мне хотелось уйти, оказаться одному в каком-нибудь темном, теплом и укромном месте.

— Значит, тебе все равно, а, убийца?

Я посмотрел на нее.

— Оденься, — сказал я. — Голая ты выглядишь отвратительно.

— Я задала тебе вопрос.

Я повернулся к ней спиной и пошел к двери.

— Думаешь, он подставил тебя?

— Не знаю.

— Просто не можешь смириться с тем, что сам убил тех девок, да?

Я не ответил. Я не сказал ничего. Я открыл дверь, вышел на улицу, на свежий воздух. Я закрыл дверь за собой и пошел по тропинке к тротуару. В ушах у меня звучали металлические отзвуки ее смеха.

Наверное, я довольно долго шел наугад. Я думал, что иду по направлению к станции, но, очевидно, ошибся, свернул не туда и заблудился. Когда я это понял, то уже окончательно перестал ориентироваться и в результате, обойдя кругом полгорода, подошел к вокзалу с противоположной стороны.

Но это уже не имело значения.

Я допустил ошибку. Я не позаботился вырвать из стены в спальне телефонный провод или сделать так, чтобы Линда не смогла воспользоваться им. Она же решила нанести мне еще один, последний удар. На привокзальной площади было полно полицейских машин.

Глава 14

Я поспешно отступил в тень, повернул за угол и быстро пошел прочь. Железную дорогу явно следовало исключить, автобусная станция, по всей вероятности, тоже была под охраной. На крупных шоссе, ведущих из города, наверняка были выставлены патрули, а если бы я попытался голосовать, первый полицейский забрал бы меня в участок.

На седину в волосах вряд ли можно было рассчитывать. Линда, поставив на ноги полицию, наверняка описала им, как я теперь выгляжу. Я еще раз повернул за угол, прислонился к дереву и попытался перевести дух. Волна бешеного гнева на мгновение захватила меня и так же быстро отступила. Я хотел было вернуться к дому Линды и забрать ключи от машины, но, надо думать, полицейские взяли под наблюдение ее дом — по меньшей мере на несколько ближайших часов, а может быть, на всю ночь. Даже если этого не произошло, Линда, скорее всего, будет умнее и не откроет дверь во второй раз.

Я продолжал идти. Я понимал, что бесполезно ненавидеть Линду. С таким же успехом можно ненавидеть кошку за то, что она убивает птиц. Лишать пернатых жизни — такая же неотъемлемая часть кошачьей натуры, как частью натуры Линды было украшать стены воображаемого охотничьего зала трофеями в виде мужских гениталий. Это свойство вида; как бы прискорбно это ни было, вряд ли стоило ожидать чего-то другого.

Я удалялся от центра города, в темноте проходя по безлюдным улицам между жилых домов. Каждая семья имела здесь по две машины, и зачастую лишь одна из них помещалась в гараже, деля небольшое пространство с велосипедами, детскими игрушками, газонокосилкой и прочим. Вторую машину выставляли на улицу, припарковывая на подъезде к дому или на обочине.

Я обнаружил, что многие из этих машин не заперты.

Это было интересное открытие, вопрос заключался в том, как это использовать. Я знал о существовании возможности завести машину без ключа; вроде бы для этого нужно было какое-то приспособление — стартовый провод, проволока или что-то в этом роде, — при помощи которого замыкалась цепь и срабатывало зажигание. Я не очень разбирался в том, как это работает, и не имел ни малейшего представления, как самому это сделать.

А в то же время подобной вещью, наверное, стоило поинтересоваться. Незапертые машины начинали действовать мне на нервы. Было бы гораздо лучше, если бы они были надежно заперты, а ключи зажигания торчали бы на своем месте. Любой дурак может разбить окно.

Тайник для ключа...

Я вдруг вспомнил хитрое приспособленьице, продававшееся через сеть «Товары почтой», в магазинах металлических изделий и на бензоколонках, — магнитную коробочку для запасного ключа, которую полагалось крепить на крыле внизу, с тем чтобы — теоретически — запасной ключ в случае необходимости всегда был под рукой. Я тоже когда-то, много лет назад, обзавелся такой коробочкой, куда с сознанием выполненного долга запрятал лишний ключ, и пришлепнул ее внизу, под крылом. Прошло несколько месяцев, прежде чем он мне понадобился. Но за эти месяцы ключ в какой-то момент выпал из коробочки и навсегда потерялся.

Интересно, пользуются ли еще тайниками для ключа? Я стал осматривать все машины подряд, проверяя подозрительные места в нижней части левого и правого крыла, впереди и сзади машины, поначалу чувствуя себя довольно глупо, а потом и вовсе полным идиотом, когда в поисках ключа приближался к десятой или двенадцатой машине. Но в конце концов мне попался «плимут» с откидным верхом, выпущенный всего год назад, владелец которого откликнулся на призыв распространителей тайников для ключа. Скорее всего, он купил эту штуку примерно тогда же, когда и автомобиль, и с тех пор к ней не прикасался. Тайник для ключа покрылся грязью и ржавчиной. Но он послушно открылся, и ключ легко вставился в отверстие зажигания.

Я долгое время не садился за руль, я не знал здешних дорог. Вождение машины — это как секс или умение плавать: раз научившись, не забываешь никогда. Дороги — да, но стоило выехать из города, как я начал ориентироваться по дорожным указателям и понял, где нахожусь. Были некоторые вещи, о которых я предпочитал по дороге не думать. Я включил радио, и между звуками рок-н-ролла на музыкальной волне, незнакомым шоссе и чужой машиной для прочих мыслей почти не осталось места.

Я бросил машину где-то в Вест-Сайде и пешком прошел к гостинице. Ночь я провел без сна. Мне мучительно хотелось напиться. Но когда я наконец решился встать, выйти из отеля и купить себе выпивку, было уже четыре часа, и все бары закрылись. Я остался ни с чем, все время пытаясь заснуть, но мне это не удалось.

Со слов моей бывшей невестки, у Гвен был роман с Дугом Макьюэном. Линда, конечно, не принадлежала к людям, органически неспособным говорить неправду; единственное, что побуждало ее быть правдивой, вместо того чтобы врать, — то обстоятельство, что правда на этот раз была больнее. В данном случае она, по-видимому, состояла в том, что друг, которого я любил, украл у меня женщину, которую я любил, — в сложившихся обстоятельствах мое собственное отношение казалось вполне предсказуемым.

Но дело в том, что вещи редко настолько же просты, насколько кажутся. Неконтролируемое бешенство, чувство, что меня использовали и безжалостно обманули, так и не появилось. Время может больше, чем просто лечить раны. Время иногда способно заранее нарастить рубец, так что удар не ранит, а только скользит по поверхности.

С тех пор прошла вечность. Женщина, которую я любил, стала женщиной, которую я больше не любил. Все это случилось пять лет назад, пять немыслимо долгих лет, и за эти пять лет мой мир так сильно изменился, что в нем не было места этому предательству. Участниками драмы были моя бывшая жена (которая теперь изменяла мне каждую ночь, или как там у них получалось по их расписанию, совсем с другим мужчиной, за которым она к тому же была еще и официально замужем) и единственный оставшийся у меня, мой лучший друг, чья судьба теперь на удивление тесно переплелась с моей и с кем мне теперь невозможно было общаться. Я мог бы проклинать их за б...ство и ренегатство, но я был настолько далек от этой реальности, что случайная рифма поразила меня гораздо больше, чем устрашающие масштабы преступления.

Я верил, что так все и было. Я знал, что так все и было. При взгляде с моей теперешней, выигрышной позиции, когда я располагал сведениями, освеженными в памяти Линдой, мне живо вспомнились все те моменты, начиная с вечера воскресенья, в которые Дуг был неискренен. Еще лучшим подтверждением могли послужить слова Кей, сказанные чуть раньше в тот же вечер, — не важно, что они были произнесены на грани срыва.

Алекс, оставь нас в покое! Не впутывай нас в это! Все в прошлом! Это сейчас не важно, можешь ты понять? Все уже быльем поросло, мы все давно об этом забыли...

В тот момент я принял эти слова за ничего не значащую истерику, то, что не нужно понимать буквально. Что поросло быльем? И о чем все давно забыли? О нашей дружбе, так понял я тогда. Но сейчас казалось очевидным, что, по мнению Кей, я знал об этом романе — поскольку она сама, судя по всему, уже давно знала о нем.

И я поверил. Я поверил в это, и я лежал в кровати без сна и пытался как следует разозлиться, но не мог. Что вовсе не означает, что я ничего не чувствовал. То, что я чувствовал на самом деле, складывалось из двух разных чувств, не смешивавшихся между собой: с одной стороны, ощущение оторванности от всего мира, тревожившее меня; с другой стороны — что-то наподобие того, что должен чувствовать ребенок, спустя долгие годы узнавший, что он в своей семье не родной.

Выбивающее почву из-под ног открытие, заставляющее сделать вывод, что самые главные люди в его жизни — не те, кто он думал, и что сама его жизнь не такая, какой он привык ее считать.

Когда взошло солнце, меня вдруг осенило, что я наконец нашел ответ на свой вопрос. Дуг был тем самым неведомым любовником Гвен. Это означало, что он и был тем самым неведомым убийцей и дважды убил, чтобы обвинить в этом меня. Некоторое время я обдумывал это, поворачивая и так и эдак. На первый взгляд логика была безупречной. Но многие вещи со временем оказывались гораздо более противоречивыми, чем на первый взгляд. Я исходил из того, что если у Гвен был любовник, то этот человек обязательно должен быть и убийцей. Теперь чем больше я думал об этом, тем больше убеждался, что уравнение, которое я пытался решить, имело две неизвестные. X был любовник, а Y был убийца, и не было никаких оснований заранее считать, что X = Y. Теперь же, когда X стал мне известен, это представлялось еще менее вероятным.

Их роман не производил впечатления всепоглощающей страсти. Он закончился, и закончился так, что Кей Макьюэн, во-первых, узнала об этом и, во-вторых, не сочла его достаточным поводом, чтобы уйти от мужа. Теоретически эта любовь могла побудить Дуга повесить на меня убийство. А когда все получилось, он мог решить, что Гвен, в конце концов, не так уж ему и нужна, или что он должен остаться с Кей, или что-нибудь еще.

Но потом, когда пять лет об этом никто не вспоминал, когда Гвен вышла замуж за другого человека за три тысячи миль отсюда в противоположном конце страны, зачем было Дугу подставлять меня во второй раз? Он лучше, чем кто-либо, знал меня. Он лучше, чем кто-либо, знал, что у меня не было и тени сомнения в том, что убийство Евангелины Грант — моих рук дело, что у меня даже в мыслях не было пытаться оправдать себя, что единственное, чего я хотел, — это как-нибудь, как угодно, но все же оставаться на плаву. Для первого убийства у Дуга еще мог быть мотив, хотя бы и не очень убедительный. Но для второго я, сколько ни старался, при всем желании не мог придумать подходящего основания.

Конечно, у Гвен мог быть не один любовник. Несмотря на слова Линды, Расселла Стоуна нельзя было исключать полностью. И Пит Лэндис, что бы она там ни говорила, тоже еще мог оказаться человеком, которого я ищу. И...

Замки из песка. Пустые измышления.

Все оставалось там, где было. Я не продвинулся, ни на шаг. Я не привык к работе детектива, и, хотя в том, что касалось тактики, иногда демонстрировал некоторые успехи, стратегия выдавала дилетанта и в лучшем случае заслуживала упрека в отсутствии ясности. Мне было известно достаточно большое количество фактов, некоторые из которых мне лучше было бы вовсе не знать, но я до сих пор не мог дать хоть сколько-нибудь стоящего ответа на вопрос, кто мог убить Робин или хотя бы зачем.

Где-то ближе к десяти утра я наконец заснул. Мне снился дурацкий сон про девушку с тремя голубыми глазами: третий глаз, несколько меньше других, располагался над переносицей, между бровями. Она все время что-то говорила, обращаясь ко мне, и третий ее глаз все время моргал. Я проснулся около шести, но сон все стоял перед глазами, и я не мог от него избавиться. Этот образ не шел у меня из головы и долго меня преследовал. Я пытался вспомнить, как выглядела остальная часть девушки, но вспоминался только лишний глаз.

Я просмотрел свежие газеты. Последнее время обо мне стали писать меньше, что позволило мне чуть увереннее ходить по улицам, но сейчас Линда дала им свежий материал, способный вызвать большой интерес, — не важно, насколько он был правдивым, — и вот я снова присутствовал на страницах прессы. Моему исчезновению из Ларчмонта не было дано официального объяснения. Если полиция и догадалась, что я угнал «плимут», или узнала, где я его бросил, в нью-йоркской «Пост» об этом пока ничего не знали.

Я поужинал, потом забрал газету к себе в номер и прочитал от корки до корки. Потом попытался решить, куда теперь идти и что делать. Несколько дней подряд я провел в кипучей деятельности, а сейчас делать было нечего, и это выбивало меня из колеи.

Думаю, на меня подействовал ряд обстоятельств. Статья в газете плюс то, что меня чуть не поймали в Ларчмонте, испугало меня. Я боялся выходить из номера и чувствовал, как во мне растет прежде незнакомая мне боязнь замкнутого пространства — словно комната была ловушкой, в которой меня легко было схватить в любой момент. Что мне делать, я не знал, но как никогда был обуреваем жаждой деятельности. Около одиннадцати часов я вышел из гостиницы и побрел по направлению к Таймс-сквер.

Девочки уже стояли по Седьмой авеню, хотя время серьезной работы еще не наступило. Большинство прогуливались, только некоторые скрывались в проемах дверей или делали вид, что изучают киноафиши. Группка безупречно одетых негров-сутенеров стояла перед входом в бар Уэлана на Сорок седьмой улице, при взгляде на них делалось понятно, что значит «понты». Копы в униформе следили за порядком и на все закрывали глаза. Парочка моряков сняла двух девиц. Я держался в тени, купил себе на улице папайевый сок и методично приканчивал пачку сигарет.

В такой обстановке было опасно что-то предпринимать. Девушки, которые были здесь сейчас, вероятно, стояли тут и вечером в субботу. Они, вероятно, знали Робин, а некоторые, возможно, даже видели, как я ушел с ней. Они могли узнать меня. Копы — а в этом месте, в дополнение к одетым в форму полицейским, традиционно околачивалось также немалое число переодетых в гражданское — лучше знали описание моей внешности, чем полицейские в любой другой части города. Этот район был для меня особо опасен, и в то же время меня сюда неудержимо тянуло.

Я был уже на полпути к гостинице, когда наконец понял, в чем дело.

Я подходил к решению проблемы не с той стороны. Мои неудачи объяснялись тем, что я пытался угадать мотив, а значит, искал вслепую. А ведь имелось кое-что получше мотива. Имелся факт, имелись непосредственные наблюдения, имелась подборка различных по степени важности данных. Я пренебрег всем этим, сосредоточившись на теории. Я все время пытался решить, кому могло быть выгодно обвинить меня в убийстве, хотя нужно было заняться чистыми фактами и выяснить, кто в действительности проделал это со мной.

Проститутки и сутенеры, которых я видел, знали Робин. Они могли наблюдать, как я ушел с ней.

Но они могли видеть и убийцу. Могли видеть, как он пошел за мной, за нами с Робин, к «Максфилду». Могли знать, как он выглядел, во что был одет.

Вот это мне и нужно было узнать. Полиция и сама могла бы получить эти сведения, если бы они не перестали искать убийцу раньше, чем начали. С другой стороны, с чего им было искать дальше, если все были стопроцентно уверены в том, что преступник — я. Проститутки, сводники и наркоманы тоже не спешили в участок со своей информацией. Если они и знали о другом человеке, этому знанию суждено было пропасть втуне. Меня могли арестовать, судить, вынести приговор и привести его в исполнение, и никто не выступил бы вперед и не сообщил присяжным, что я невиновен, что другой человек проследил за нами и ножом перерезал горло Робин.

Они ничего не скажут полиции, потому что полиции никогда не придет в голову расспросить их.

Но мне они могли бы сказать...

Мне вспомнилось сравнение с лампой и мотыльком. Если какое-то место в Нью-Йорке и было для меня небезопасно, то это были как раз те несколько кварталов. Одна мысль подойти к девушке или начать задавать вопросы приводила меня в ужас. Она убежит или завопит, и тогда вмешается полиция и все будет кончено. УБИЙЦА ПРОСТИТУТОК ПОЙМАН ПРИ ОЧЕРЕДНОЙ ПОПЫТКЕ, будут кричать, ликуя, на всех углах бульварные газетенки, а обозреватели из раздела преступлений напишут, что преступник возвращается на место последнего преступления, — а дважды убийца, почувствовав себя в безопасности, посмеиваясь, будет наблюдать, как на моей шее затягивается петля.

Если бы только у меня был билетик в этот мир. Если бы только я мог изобразить из себя кого-то, кроме обычного прохожего, которому захотелось подцепить шлюху.

Я нашел телефон и взял телефонную книгу. Турка Вильямса в книге, конечно, не было. Его настоящее имя было Юджин, а здесь подряд шли примерно пятнадцать Юджинов Вильямсов, значительная часть которых проживала в Гарлеме. Кроме того, имелось некоторое количество Ю. Вильямсов, каждый из которых мог быть Турком.

Я разменял пару однодолларовых бумажек на монеты по десять центов и стал звонить подряд всем Юджинам. Всех, кто подходил к телефону, я спрашивал, нельзя ли поговорить с Турком, и восемь раз мне ответили, что я неправильно набрал номер. Не знают ли они Юджина Вильямса по прозвищу Турок? Нет, никто не знал.

На девятый раз подошел он. Я не был уверен, что узнал голос. Поэтому я спросил Турка, и он сказал:

— Это я, парень.

Я сказал:

— Это звонит... — и замолчал, потому что вдруг сообразил, что телефоны торговцев героином могут прослушиваться.

— Это Фонтан, — сказал я. Так он окрестил меня, когда я помогал ему с апелляцией. Он говорил, что я гений, а я соглашался, говоря, что для меня привычное дело быть источником знаний.

Тогда он сказал:

— Да, ты — Фонтан Пенн[9].

— Мистер Авторучкин.

— Точно.

— Дай свой номер, телефон на прослушке.

Я дал номер и отсоединился. Рукой нажав на рычаг, я продолжал держать трубку возле уха, изображая, что продолжаю начатый разговор, чтобы оправдать свое присутствие в кабине. Минут через пять — десять телефон зазвонил.

Он сказал:

— Сейчас я из автомата, но давай не называть имен, лады? Приятель, я думал, ты уже в Бразилии.

— Я здесь, в Нью-Йорке.

— Ладно, что-нибудь придумаем. Слушай, ты почему позвонил? Я рад. Ты вытащил меня из местечка покруче, чем Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, и если я смогу отплатить тебе тем же...

— Турок, я...

— Тебе ведь небось нужны деньги и тачка? Деньги не проблема, тачка для тебя тоже найдется. Хочешь встретиться, скажи когда и где. Тебе лучше всего податься в Мексику. По крайней мере, для начала. Я скажу тебе, где пересечь границу, а когда ты будешь на той стороне...

— Турок, я не убивал ее.

Он замолчал на середине фразы. На секунду воцарилась тишина, потом он сказал:

— Рассказывай, старина.

Стараясь говорить как можно короче, я ввел его в курс дела.

— Этот засранец, который убил ее, — сказал он, когда я закончил, — ты узнаешь его, если снова увидишь?

— Я помню только руку.

— Припомнишь, как она выглядела?

— Рука как рука. Представь себе руку...

— Нет, стой-ка. Рука была толстая или тонкая, рукав какой-нибудь — помнишь? Принадлежал белому или цветному. Сечешь?

Я попытался вспомнить.

— Нет, — в конце концов сдался я. — Знаю только, что рука была не моя. Больше ничего не помню.

— Напрягись. Это могла быть женщина?

— Наверное. Я не думал об этом, но в принципе...

— Мм-да, понятно. Может быть, со временем что-нибудь всплывет, может быть...

— Не всплывет. Я уже слишком много раз пробовал. Я больше ничего не могу из себя выжать и, боюсь, никогда не смогу.

— Да, сурово, парень.

— Я знаю.

— Ну и куда ты теперь?

Я рассказал ему о своей идее раскрутить это с другого конца, попытавшись связаться с какой-нибудь девушкой, которая могла знать Робин. Его ответ прозвучал не слишком обнадеживающе.

— Они не будут говорить, — сказал он. — Знаешь, наркуши вообще ничего кругом не замечают. А когда замечают, то забывают тут же или просто не хотят говорить об этом.

— Я думал, ты, может быть, знаешь кого-нибудь из них.

— Этих нет. Мои ближе к окраинам, ты знаешь...

— Да, знаю.

— А здесь совсем другие. Слушай, что я тебе скажу, старина. Ты невиновен, и счастье для тебя, что ты это знаешь, это ясно. Но если ты будешь торчать здесь, в городе, они все равно разберутся с тобой, виновен ты или нет. Как ни крути, тебе нужно убраться подальше. Потом, может, что и прояснится, пока тебя здесь не будет, и тогда ты вернешься. Но до тех пор...

— Я все же попытаюсь еще.

— Твое дело, парень. Тебе что-нибудь нужно?

— Нет.

— Ну-ну, где меня найти — знаешь. В любое время, что только будет нужно.

— Спасибо, Турок.

— Я твой должник, ты знаешь, и готов платить по счетам.

Я повесил трубку и вышел из автомата. Интересно, поверил он мне или нет. И тут, с ощущением полной безнадежности, я вдруг понял, что ему абсолютно все равно. Своим умом делового человека, трезвым и холодным, он совершенно ясно сознавал, что, моя или чья-то еще рука убила Робин Канелли, для меня от этого ровным счетом ничего не менялось. И совет его был столь же практичен. Беги, беги, спасайся...

Я нашел магазин, где торговали спиртным, и купил бутылку виски.

В гостиничном номере я поставил бутылку, не открывая, на туалетный столик, и уставился на нее, и попытался смотреть на что-нибудь еще, и подумал о Линде, о Гвен, о Дуге, о сводниках и шлюхах, о девушках с тремя голубыми глазами, о девушках с перерезанными глотками.

Если я собирался напиться, то само по себе, и вне связи со всем прочим это было приемлемо. Я мог побыть одну ночь мертвецки пьяным. Я даже мог позволить себе похмелье и частичную потерю памяти, которые неизбежно должны были последовать за приступом горького пьянства. Но одна мысль, что я могу уйти из гостиницы, приводила меня в ужас. Мне необходимо было оставаться там, где я был, а когда я пью, я имею обыкновение отправляться бродить, а когда я брожу, я имею обыкновение кружить поблизости от Таймс-сквер, а этого-то как раз мне и не хотелось.

Я снял с себя все и завязал всю свою одежду в тугие узлы. Каждую вещь — штаны, рубашку, нижнее белье. Я посмотрел на то, что получилось, и подумал, что эти узлы слишком легко было снова развязать и что, напившись, я смогу это сделать. Я хотел было замочить одежду в ванне, но решил, что это глупо, что она мне понадобится, когда я просплюсь. Поэтому я принял компромиссное решение и запихал вещи как можно глубже под кровать: в пьяном виде достать их оттуда будет трудно.

Я не думал, что предприму попытку уйти. В конце концов, не такой уж я безответственный пьяница, каким считал себя раньше. Я не убивал тех девушек. Я пошел с ними, как ходил с другими; возможно, эта человеческая слабость заслуживала порицания, но вряд ли такое случается редко, и уж конечно не только с пьющими мужчинами.

Может, я и чокнутый, но уж точно не идиот. Я не пойду из отеля на улицу голым. Я буду пить, я напьюсь, а потом во сне хмель улетучится. А если даже мне и захочется отправиться бродить, то узлы на одежде не позволят мне быстро одеться и у меня будет шанс передумать.

Я взял бутылку, сломал печать, отвинтил колпачок и понюхал содержимое. Взяв в ванной стакан, наполнил его виски до половины.

Я тряхнул головой и поставил стакан на комод. Сел на кровать, закрыл глаза и увидел девушку из своего сна, с тремя голубыми глазами. Я почувствовал озноб, и меня затрясло.

Чертовщина.

Я взял стакан, выпил виски и снова наполнил стакан.

Глава 15

Я проснулся с одеревеневшим языком, но ясной головой, в кровати, на подушке, укрытый одеялами. Я встал. Моя одежда по-прежнему лежала под кроватью связанная в узлы. Очевидно, я не пытался выйти из номера.

На дне бутылки оставалось немного виски. Я выплеснул остатки в раковину и выкинул пустую бутылку в мусорную корзину. Потом развязал узлы на одежде, что и для трезвого оказалось нелегко, а для пьяного, пожалуй, и вовсе не по силам, и оделся. Лечение явно оказалось тяжелее болезни; моя одежда выглядела так, как будто в ней переночевали в ночлежке на Кони-Айленде.

Я разделся и разложил свои вещи на кровати, понадеявшись, что они примут привычный вид. Я принял душ, побрился, оделся и вышел из отеля позавтракать. Времени было чуть больше полудня. Судя по всему, я проспал довольно долго, но я понятия не имел, когда кончил пить и лег в постель. На месте памяти зияла дыра. Очевидно, я ничего не делал и никуда не ходил, но что произошло после второго стакана — начисто стерлось.

Я взял номер «Таймс». Там излагалась более подробная версия того, о чем писала вчерашняя «Пост», а кроме того, газета сообщала, что был найден «плимут» с отпечатками моих пальцев. Быстро работают. Теперь полиция знала, что я вернулся на Манхэттен.

В столбце личных объявлений значилось официальное уведомление о том, что, поскольку жена Петуния оставила его, Питер Портер впредь отказывается нести ответственность за ее долги. Я удивился, какого черта Дугу еще нужно, но все-таки решил потратить десять центов и позвонить.

Дуг сам поднял трубку. Он сказал: «Привет», и я сказал: «Привет», и я услышал характерный щелчок, означавший, что кто-то подсоединился к разговору.

Он сказал:

— Мне звонила твоя свояченица. Она пересказала мне то, что сказала тебе.

— Ну и?

— Алекс, мне это не дает покоя уже несколько лет. Я не знаю, как это случилось. Мы с Кей переживали трудные времена, а Гвен, знаешь, она мне всегда очень нравилась, я не знаю, как это случилось, не знаю...

— Я тут за углом, — перебил я его. — Можно мне подняться?

— Да, конечно. Конечно, Алекс, поднимайся.

Я положил трубку, прежде чем коп в другой комнате смог проследить звонок. Было ясно, что Дуг боялся меня. Боялся настолько, что помог полиции выйти на след. Я вышел из автомата и быстро пошел прочь, на тот случай, если полицейские сумели за те несколько секунд, пока мы говорили, проследить звонок.

Я направился обратно в отель. Мне на глаза попались два солдата в форме защитного цвета, и где-то зазвенел колокольчик. Я подумал: солдаты, солдаты, — и что-то вынырнуло из пустоты на месте вчерашней памяти. Не знаю, откуда взялась эта мысль. Возможно, я вспомнил о трех моих жертвах, трех моряках из Гринвич-Виллидж, а может, о моряках, которых я видел накануне у Таймс-сквер. Откуда бы ни исходил первоначальный импульс, но, пока я носился по волнам вчерашнего виски, у меня в голове возник план, и теперь, увидев солдат, я вспомнил о нем.

В своем номере я снова разделся и влез под душ, стараясь смыть с волос седину. Потом вышел из гостиницы: подождал у лифта, пока служащий на кого-то не отвлекся, и быстрым шагом пересек вестибюль. Найдя в трех кварталах парикмахерскую, я зашел в нее и постригся под бокс.

Я пробежался по «Желтым страницам», а потом устремился в ближайший прокат костюмов, находившийся на Пятьдесят четвертой улице, в западной части города, недалеко от Шестой авеню. Я объяснил длинноволосой и большеглазой девушке, что мне предстоит сыграть майора в любительской постановке, а моя старая армейская форма перестала на меня налезать.

— Понятно, — сказала она. — Что это за постановка?

— Мм, эту пьесу написал один из наших членов. Спектакль ставит учительско-родительская ассоциация. Очень оригинальная вещь, настоящая легкая комедия.

— Какая именно форма вам нужна: парадная, полевая или какая-то еще?

Я не знал точно, что носят армейские офицеры, когда приезжают в Нью-Йорк в отпуск. Наверное, гражданское платье.

— Парадная форма, — сказал я.

— Не уверена, что у меня есть парадная форма с майорскими знаками различия.

— Не важно, подберите более или менее подходящую, — сказал я. — В конце концов, это всего лишь любительский спектакль.

— Понятно.

Она ушла и вернулась с формой. Форма сидела хорошо, почти безупречно, и выглядела намного лучше, чем моя мятая одежда. Мне подобрали и офицерскую фуражку. Я посмотрел на себя в зеркало и решил, что выгляжу просто замечательно.

В форме и фуражке это был по-прежнему я, но в то же время выглядел как-то совсем по-другому.

— Когда у вас спектакль?

— Во вторник вечером.

— Генеральная репетиция в понедельник?

— Да.

— Значит, вы, наверное, заберете ее в понедельник, во второй половине дня? Я отложу ее для вас.

Об этом я как-то не подумал. Девушка задавала вопросы, к которым я не был готов, а я не мастер выдумывать на ходу.

— Если можно, я возьму ее сейчас, — сказал я.

— Но тогда вам придется платить за целую неделю. Ведь костюм нужен только к вечеру понедельника...

— Я редко выбираюсь в Нью-Йорк.

— Может быть, кто-нибудь заберет ее для вас? Ведь абсолютно бессмысленно платить, когда не пользуетесь вещью...

В ответ я промямлил что-то невразумительное, ни с того ни с сего заявив, что хочу надевать форму и во время обычных репетиций, чтобы лучше вжиться в роль. Думаю, я преуспел только в одном: убедил ее в том, что я слегка не в себе, но в итоге она поняла, что разубеждать меня бесполезно. Со вздохом она сложила форму и стала заполнять квитанции, переписав номер моего счета — бесконечный ряд цифр: наверное, я и в самом деле произвел на нее впечатление не вполне вменяемого. Я назвался Дугласом Макьюэном — по глупости, просто потому, что с ходу ничего не смог придумать. Могло быть еще хуже; я мог назваться Александром Пенном. Мы расстались: я ушел, неся под мышкой форму в большой картонной коробке, а она ушла, качая своей хорошенькой головкой.

В кабинке общественного туалета в здании кинотеатра на Сорок второй улице я переоделся. Я заперся, снял свою одежду, надел форму, нахлобучил на голову фуражку и сложил старую одежду в коробку. Я собирался оставить все прямо там. Но на коробке стояли имя и адрес костюмера, а на моей одежде имелись ярлыки и нашивки из прачечной, которым копы с телевидения всегда придают такое большое значение. В результате, подумав, я счел такой ход опасным. Я вышел из кинотеатра и на станции метро нашел камеру хранения. За двадцать пять центов я запер свои вещи в ячейке. Объявление гласило, что через двадцать четыре часа все ячейки открываются. Я не поверил, но мне не хотелось оставлять им ни единого шанса, поэтому коробку я забрал с собой — сама по себе одежда вряд ли им сильно поможет. Я запихал коробку в мусорный бак и пошел обратно по направлению к Сорок второй улице.

Мне казалось, что все смотрят на меня, и я был уверен, что делаю что-то не так. Я боялся встретить настоящих военных и услышать от них приветствие. Я знал, что не смогу правильно отсалютовать им или как-то иначе обнаружу в себе самозванца. Я пытался идти так, как ходят солдаты: голова откинута назад, спина безупречно прямая, плечи вразлет, меря асфальт уверенными, большими шагами. Трудно было менять крадущуюся, осторожную походку на четкий солдатский шаг.

Я прошел к другому кинотеатру. Там в это время суток было почти пусто. Я уселся на балконе и начал сосредоточенно курить одну сигарету за другой.

Форма — та же маска. Стоит моряку одеться в гражданское, его перестают узнавать. Люди в первую очередь видят форму и только потом человека, который играет роль «аксессуара» к этой форме. Верно и обратное. Если человека, который постоянно носит форму, трудно узнать в гражданском платье, человек невоенный должен стать незаметным, стоит ему надеть форму. По крайней мере, такой была моя теория, выработанная под благотворным воздействием алкоголя, необъяснимым образом всплывшая в памяти на следующий день.

Я собирался поближе подобраться к убийце. Мне нужно было выяснить, что об этом было известно шлюхам, что могла видеть одна из них. Мне было необходимо получить возможность бродить за полночь по кварталу, где работали проститутки. Мне было важно сойти за своего. Ничто во мне не должно было напоминать Александра Пенна.

Я сидел на балконе, терзал сигарету и пытался придумать для себя какую-нибудь легенду. Имя, звание, серийный номер. Мое подразделение. Мой военный опыт. Где я размещен. И прочее.

Ничего не получалось. Я не был актером, и какую бы замечательную легенду я для себя ни придумал, от единого прикосновения она рассыплется, как карточный домик. Я сдался и остался Безымянным Майором. Если бы кто-то принялся меня расспрашивать, если бы кто-то заподозрил меня, я попросту повернулся бы и убежал.

Глава 16

Сутенер смотрел мимо меня. Он шел по направлению ко мне и, поравнявшись со мной, шепнул: «Симпатичные молоденькие девочки, генерал». Его голос был чуть слышен. Я не остановился.

В нескольких домах от Метрополя крупная негритянка бросила на меня быстрый взгляд и улыбнулась, я было замедлил шаг, но потом передумал и пошел дальше.

Было самое начало четвертого. Ночь с пятницы на субботу — или, если быть более точным, утро субботы. В ночь под выходные все начинается позже. Около полуночи я совершил пробную вылазку, и улицы оказались полны народа — туристы, парочки подростков, только что вышедшие из кинотеатров на Бродвее. Теперь народу стало поменьше. В четыре часа, когда бары закроются, на Седьмой авеню не останется никого, кроме покупателей, продавцов и копов. Каждый из них будет находиться здесь сугубо по своей причине, прочим же будет очевидно, что это за причина.

Я закурил. Пальцы у меня дрожали, и, погасив спичку, я некоторое время с отстраненным интересом рассматривал их. Я думал, почему меня трясет. Форма тут была ни при чем. Я носил ее уже много часов, вполне свыкся с ней и в целом чувствовал себя в ней вполне комфортно.

Я вдруг понял: меня напрягает моя роль на этой сцене. Странным образом все это было для меня как-то ново. Я бывал здесь и раньше, тоже под чужим именем, но никогда раньше не делал этого, предварительно не оглушив себя хорошей дозой алкоголя. Теперь я был почти до боли трезв. В течение, может быть, двадцати четырех часов я не пил ничего крепче кофе. И теперь я в первый раз в жизни пытался подцепить проститутку на трезвую голову. Я волновался, как жених накануне свадьбы, и это несмотря на то, что сейчас мой интерес к профессии девушек носил чисто академический характер. Это открытие одновременно позабавило меня и вызвало некоторую досаду.

Я ходил по улице, и то же самое делали они. Сутенеры в основном хоронились в дверных проемах, вкрадчивым голосом повторяя: «Молоденькие девушки, девушки для вечеринок, девушки для развлечения». Я игнорировал их. Среди них было много жуликов, которые с удовольствием попытались бы надуть меня, как я надул простодушных моряков в Гринвич-Виллидж. Те из них, кто играл по правилам, держали своих девушек в квартирах или номерах гостиниц, но как раз эти девушки были мне не нужны. Сейчас на улице их не было, а значит, скорее всего не было и тогда, когда я снял Робин, а значит, они не смогли бы мне ничего рассказать.

Проститутки вообще не отличались разговорчивостью. Некоторые бросали в мою сторону взгляды, улыбались или подмигивали, но большинство из них просто ходили взад-вперед и никак не давали понять, что знают о моем существовании. У некоторых взгляд был пуст и неподвижен, что выдавало наркоманок, по уши накачанных дурью, их мягкая, безвольная походка соответствовала взгляду. Другие выглядели как обыкновенные женщины, одетые не то чтобы хорошо, но и не бедно, накрашенные без большого искусства, но и так, чтобы не напугать до полусмерти. При других обстоятельствах род их занятий сразу угадать было бы сложно, но в этом квартале и в этот час их профессия не вызывала сомнений.

Агрессии, впрочем, в них не было. Такие не станут приставать к вам, окликать, хихикать, жеманиться и уговаривать. Они будут ждать, пока вы сами подойдете к ним, и вот я, прогуливаясь взад и вперед по улице, снова и снова стучал ботинками по мостовой от Сорок шестой до Сорок первой улицы и обратно, по нескольку раз оглядывая каждую и всякий раз проходя мимо.

Странно, но копы совсем не мешали мне. Делом дежуривших на улице полицейских было поддержание порядка. Будоражить шлюх или встревать между ними и их ремеслом не входило в их задачу. Для этого у полиции были другие люди, которые, получив приказ от начальства, могли перевернуть здесь все вверх дном. Копы в форме преспокойно ходили туда-сюда, точно так же не обращая внимания на девушек, как те в свою очередь игнорировали их присутствие. Время от времени, когда я проходил мимо, полицейский бросал взгляд в моем направлении, но этот взгляд ни разу на мне не задержался. Его глаза смотрели сквозь меня, повыше моего левого плеча. Он видел армейского офицера, высматривающего себе девицу, и этот образ легко находил место в его сознании, после чего он навсегда забывал обо мне.

Я ходил, смотрел, ждал. Я видел, как другие мужчины уходят с девушками, хотя это случалось и не так часто, как, наверное, хотелось бы последним. Я не торопился, несмотря на все свое нетерпение, я выбирал тщательно, примериваясь к девушкам и стараясь найти то, что нужно. Я исключил цветных девушек, составлявших примерно шестьдесят процентов того, что мне предлагалось. Причина этого была в каком-то смысле та же, из-за которой я сам оделся в военную форму. Раса — своего рода униформа, и я склонен был думать, что цветные проститутки навряд ли хорошо знали Робин, навряд ли обратили внимание на то, как я снял ее, и навряд ли заметили человека, проследившего за нами до «Максфилда». Кроме того, мне казалось, что они меньше расположены говорить с военным, хотя кто знает.

Я также исключил девушек, по которым сразу было видно, что они под кайфом. Тех, которые передвигались по тротуару как ходячая смерть. А еще — слишком старых, имевших, как я подозревал, мало общего с Робин и едва ли хорошо знавших ее.

Через некоторое время до меня дошло, чем именно я занимаюсь. Я выбирал товар — как делал это много раз прежде.

Я искал свой тип. Молодую, изящную, с хорошеньким личиком и печалью в глазах. Такую, какой была Евангелина Грант, какой была Робин и все те, чьи имена остались мне неизвестны, кого я то вспоминал, то забывал.

Мне нужно было поговорить, нужна была помощь, и я ходил по этим кварталам, ища ту, которая разделит со мной постель.

Она стояла у темного входа в кинотеатр на Седьмой улице, между Сорок шестой и Сорок седьмой. Чуть ниже среднего роста, худенькая, с темными волосами. На ней была обтягивающая черная юбка и бледно-голубая блузка. Туфли на низком каблуке были отчаянно стоптаны. В одной руке она держала черную кожаную сумочку, через другую руку был переброшен плащ. Она стояла и курила сигарету с фильтром.

Я сказал:

— Славная ночь.

— Ага. Только холодновато.

— Ты бы надела свой плащ.

— Да, наверное, надо, но я в нем ужасно выгляжу.

Ее взгляд встретился с моим и задержался.

— Который час?

— Не знаю. Думаю, около половины четвертого.

— Не рано.

— Ага.

Я закурил. Я глупо переминался с ноги на ногу. Делая между словами необычно большие Паузы, я сказал:

— Погуляем?

— Конечно.

— Ладно.

Она выбросила свою сигарету.

— Сколько ты мне дашь?

Я пожал плечами.

— Дашь двадцатку?

— Хорошо.

Напряженное выражение неожиданно оставило ее маленькое птичье личико, и на нем промелькнула улыбка. Она сделала шаг вперед из темноты и взяла меня под руку. Она спросила, нет ли у меня комнаты, куда мы могли бы пойти. Я сказал, что нет. Разве я не остановился в гостинице? Я сказал, что живу вместе с другом.

— В нескольких кварталах отсюда есть гостиница, где меня знают, — сказала она. — Мы без проблем найдем номер. Там дежурит мой знакомый портье. Ничего, если придется немного пройтись?

У меня вдруг помутилось в голове при мысли, что она собирается вести меня в «Максфилд». Я спросил, где находится отель.

— На Сорок пятой.

«Максфилд» был на Сорок девятой. Я сказал, ладно, и мы пересекли Седьмую и Бродвей и пошли в сторону центра. Дойдя до Сорок пятой, мы повернули за угол, и она попросила меня подождать в подворотне, а сама пошла на угол проверить, что за нами никто не идет. Когда она вернулась, на ее лице читалось заметное облегчение.

— Если копы за нами следят, — сказала она, — то, значит, они невидимки. Как тебя зовут?

— Дуг.

— Меня — Джеки.

— Как Джеки Кеннеди?

— Ну да. — Она сжала мне руку. — Жаклин, — сказала она. — Как думаешь, она не подаст на меня в суд за то, что меня зовут, как ее?

— Вряд ли.

— Не поймешь, что людям иногда взбредет в голову. Вот я сейчас ходила посмотреть, не следит ли за нами полиция. Тебе, наверное, неприятно было стоять здесь одному.

— Ничего.

— У нас тут недавно было жарко. Сплошные, аресты. Начиная с того убийства.

Умничка, сама заговорила о том, о чем нужно.

— Я читал об этом.

— Кошмар. Ведь никогда не знаешь, с кем пойдешь. Просто идешь и надеешься, что окажется хороший парень. Вот ты мне кажешься хорошим парнем. Я люблю ребят в форме.

— И копов тоже?

Ей понравилась шутка, она засмеялась.

— Нет, Дуг, только не копов. А ты в сухопутных войсках или летаешь?

— В сухопутных.

— Наверное, это сразу ясно, но я не разбираюсь в форме. Ты служил за границей?

Я назвал какую-то базу, сейчас уже не помню какую. Она спросила о чем-то еще, и я в свою очередь задал вопрос о том, знала ли она Робин Канелли.

— Я очень хорошо знала Робин, — сказала она.

— В ту ночь ты работала?

— Да.

Она вздохнула. Потом сильнее сжала мою руку:

— Это здесь, только перейдем Восьмую авеню и направо. Видишь? Отель «Клэрпул».

— Вижу.

На углу она сказала:

— Да, в ту самую ночь я работала. Ночь с субботы на воскресенье. На ее месте запросто могла оказаться я. Когда я узнала, что случилось, то несколько дней не могла ни есть, ни выходить из дома. Все думала о том, что на ее месте могла быть я. Никогда не знаешь, что тебе выпадет.

— Мм-да.

— А потом, представляешь, вот ты одна в комнате с мужчиной — и что тогда делать? У меня никогда не было никого такого. Ну да, конечно, никогда, а то бы я сейчас здесь с тобой не разговаривала. Но странные были. Много таких, которым нравится лупить тебя по всем местам и кое-что другое в том же роде. Странные. Никогда не могла понять, что делает людей такими?

Ночной портье в «Клэрпул» был похож на актера, всегда играющего перепуганных кассиров в фильмах об ограблениях. За толстыми стеклами очков испуганно таращились глаза. Я дал ему пять двадцать пять за комнату и чаевые, расписавшись на карточке: «Майор и Миссис Дуглас Макьюэн». Он дал мне ключ и предоставил нам самим искать свою комнату.

Мы поднялись на один пролет. В отеле был лифт, но мы пошли по лестнице. Комната оказалась маленькая: кровать, комод, раковина и стул. Больше ничего. Объявление на туалетном столике извещало постояльцев, что за дополнительную плату можно взять телевизор. Не думаю, чтобы кто-нибудь когда-нибудь этим воспользовался.

— Тут чисто, — сказала Джеки. И действительно, здесь было как-то уютнее, чем в большинстве других гостиниц, куда шлюхи водят клиентов. Она зажгла верхний свет — свисавшую на проводе голую лампочку, — закрыла дверь и заперла ее на задвижку. Она повернулась ко мне, и я посмотрел ей в лицо, стараясь угадать, сколько ей лет. У нее были старые глаза, с растянутой желтоватой кожей вокруг, но зато рот выглядел, как у молодой, и лицо без морщин. Под тридцать или тридцать с небольшим.

— Сейчас мне придется попросить у тебя двадцать долларов, — сказала она.

Я нашел двадцатидолларовую купюру и дал ей. Деньги у меня кончались. Моряки и Дуг снабдили меня средствами на текущие расходы, но так не могло продолжаться вечно. По двадцать долларов за интервью — вряд ли мне удастся расспросить много проституток о Робин Канелли.

— Спасибо, — сказала она.

Она спрятала деньги в сумочку, положила ее на стул, а сверху накрыла плащом. Потом, улыбаясь, она повернулась ко мне. Ее пальцы, натренированные частой практикой, одну за другой расстегивали пуговицы на блузке.

— Теперь можешь раздеваться, золотце.

Я сел на кровать и потратил очень много времени на развязывание шнурков. Все время я внимательно следил за тем, как она раздевается. Иногда шлюха может дождаться, пока ее клиент разденется, а потом мотает с его деньгами, правильно рассчитав, что нагишом он не побежит догонять ее. Но на этот раз все было честно. Она сняла блузку, лифчик и юбку. На ней не было трусиков, только белый нейлоновый пояс с дыркой на боку. Все это она тоже сняла, и я посмотрел на нее.

Очень худенькая. Тонкие лодыжки и запястья. Хрупкая. Изящный, аккуратный зад; груди маленькие, но хорошей формы и упругие. Экономичные груди, экономичное тело. Всего в достаточном количестве, ничего лишнего.

Я хотел ее.

Глупо, конечно, но это была чистая правда. Я снял ботинки. Она облокотилась о туалетный столик, закурила и терпеливо смотрела на меня.

Я сказал:

— Слушай, а ты не видела, как эта Робин уходила с убийцей, а, Джеки?

— А что?

— Просто интересно.

— Если честно, я не люблю вспоминать об этом. Мне делается страшно.

— Могу себе представить. Так ты видела его?

— Кого?

— Убийцу.

— Нет, не видела. Наверное, в это время я была занята.

— А, понятно.

Она приблизилась ко мне. Теперь я стоял и расстегивал рубашку. Наверное, в армии их называют гимнастеркой или мундиром. Я расстегивал рубашку, пытаясь не замечать ее близости, бледной кожи, следов от уколов на руках выше сгибов.

— Ты говоришь так, будто Робин интересует тебя больше, чем я.

— Нет, мне просто интересно.

— Ну да. А теперь шапку?

Она протянула руку и сняла с меня форменную фуражку Я было улыбнулся, но тут увидел, как выражение ее лица резко изменилось, и улыбка замерла на губах. Она сделала шаг назад, бросила взгляд на меня, потом через меня на закрытую дверь.

Я сказал:

— Джеки, успокойся.

— Это ты.

— Джеки...

— Господи Иисусе.

— Я не собираюсь...

— Ты остриг волосы, но все равно это — ты. О Господи Боже Всемогущий. О Господи.

Одна ее рука безжизненно повисла, другой она прикрывала горло, словно защищаясь от ножа, которого у меня не было. В ее лице не было ни кровинки. Я никогда прежде не видел никого, кто выглядел бы настолько обнаженным.

— Я не причиню тебе вреда.

Если она и услышала, то по ней этого не было заметно. Она стояла как замороженная, потом, спустя мгновение, ее маленькая рука медленным движением опустилась вниз, открывая горло. Она глубоко вздохнула и закрыла глаза.

Она сказала:

— Ты хочешь убить меня, сделай это сейчас. Сейчас я смогу стерпеть, мне наплевать, мне не страшно. Ты хочешь убить меня, давай, сделай это.

Глава 17

Я взял со стула ее сумочку, открыл ее, вынул свою двадцатку. Она не проронила ни слова, только смотрела. Я закрыл сумочку и положил ее обратно на стул. Потом сел на кровать и придвинулся вплотную к стене, давая ей возможность пройти к двери. Она посмотрела сначала на стул, потом на дверь и затем на меня.

— Джеки. Она ждала.

— Ты можешь одеться. Я не трону тебя. Одевайся и, если хочешь, уходи. А можешь одеться, присесть, и мы немного поговорим. В этом случае ты получишь назад свои двадцать долларов. В любом случае ты уйдешь отсюда. Я не убийца.

— Ну да.

— Я никогда никого не убивал.

— Я знаю, это ты. Я узнала.

— Да, я — Алекс Пенн.

— Сначала та, другая девушка, потом — Робин...

— Я не причинил вреда ни той ни другой.

— Ну да.

Я показал на стул.

— Сначала оденься. Потом решишь, нужны тебе двадцать долларов или нет. Если решишь уйти, тебе даже не придется бежать. Можешь спокойно выйти.

— Я не...

— Одевайся.

Она прошла к стулу и начала одеваться. Не обращая на нее внимания, я надел ботинки и застегнул рубашку. Теперь она оделась еще быстрее и четче. Потом повернулась ко мне. Похоже, она подыскивала нужные слова.

Я вынул двадцатку и протянул ей. Она покачала головой и сделала шаг назад. Я пожал плечами и положил деньги на изголовье кровати.

— Они останутся у тебя, — сказала она.

— Как хочешь.

— Мне они не нужны.

Она достала сигарету, но спичка никак не хотела зажигаться. Я встал с кровати и, чиркнув спичкой, предложил ей прикурить. Она боялась подойти ко мне, я уловил этот страх и улыбнулся, и она почувствовала себя чуть свободнее. Она глубоко затянулась и, выдохнув, выпустила дым.

— Ты хочешь поговорить.

— Да, верно.

— Ты, значит, снял меня, чтобы поговорить. О Робин.

— Верно.

Она немного поразмыслила.

— Ты не убивал Робин.

— Нет.

— И другую тоже — ты так сказал, Дуг... Послушай, до сих пор я звала тебя Дугом. Я, конечно, знала, что тебя зовут по-другому. Никто не говорит девушке своего настоящего имени. Но ведь как-то человека звать нужно, верно?

— Конечно.

— Как мне тебя называть? Александр?

— Просто Алекс.

— Алекс. Мне нравится. Алекс. — Некоторое время она смаковала имя, потом сказала: — Если ты не убивал Робин, тогда кто ее убил?

— Я и пытаюсь это узнать.

— Но ты ведь пошел с ней той ночью, ведь так? В «Максфилд»?

Я познакомил ее с краткой версией событий, происходивших в ту ночь и на следующее утро. Я рассказал ей, как ко мне вернулась память, как я со всей ясностью понял, что нож сжимала чужая рука, как другой человек сделал так, чтобы вина пала на меня. Она вслушивалась в каждое слово, не спуская глаз с моего лица.

Когда я закончил говорить, мы довольно долго стояли в этой маленькой комнате и глядели друг на друга.

Она в конце концов произнесла:

— Знаешь, это, наверное, безумие, но я тебе верю.

До сих пор ни один человек не сказал этого.

На Восьмой авеню мы поймали такси. Она сказала, что в гостинице нам оставаться нельзя, что это небезопасно.

— Есть одно место, там безопасно. Господи, я, наверное, сошла с ума. У меня квартира на Восемьдесят девятой улице, я никогда и никого туда не вожу.

И вот мы ушли из отеля и взяли машину. Я сел так, чтобы водитель не видел в зеркале моего лица. Она назвала ему адрес, и он принял нас за солдата и шлюху, которым нужно добраться до постели. Мы сидели, храня гробовое молчание, пока таксист не высадил нас на Восемьдесят девятой улице, между Коламбус-авеню и Амстердам-авеню.

Когда он уехал, получив с нас положенную плату и чаевые, она взяла меня под руку.

— Нужно пройти еще квартал в сторону парка. Если потом он вдруг и вспомнит твое лицо, то все равно не сможет назвать точного адреса.

Об этом я не подумал.

Мы прошли к дому, где она жила, — здание из коричневого кирпича в ряду других таких же. Ее квартира находилась на четвертом этаже. Мы поднялись по лестнице, и она ключом открыла дверь. Когда мы вошли внутрь, она заперла дверь и закрыла ее на дополнительный запор — стальной засов уходил в плиту в полу и припирал дверь.

— Я не пью, поэтому спиртного у меня тут нет. Могу предложить кофе.

— Не беспокойся.

— Нет, я приготовлю кофе. Садись, я сейчас.

Она ушла на кухню, и я услышал, как потекла вода. Я стал осматриваться в гостиной. Мебель была старая, ковер потертый, но в целом комната выглядела уютной. Я подошел к окну. За ним была глухая стена вентиляционной шахты, но я все равно задернул штору.

— Вода кипит, — сказала она. — У меня только растворимый, надеюсь, ты не против.

— Я пью растворимый.

— Молоко, сахар?

— Просто черный.

— Ты как я. Только я еще всегда кладу кубик льда, так быстрее остывает. Хочешь, положу тебе лед?

— Давай, попробую.

С чашками черного кофе мы уселись на диване. Она поджала под себя тонкие ноги, и я на мгновение подумал, что у меня дежа-вю. Через минуту я понял, в чем дело: два дня назад точно в такой же позе сидела Линда.

Она сказала:

— Я живу здесь уже почти три года. До сих пор я никого сюда не приводила. Даже когда был весь этот шмон и в гостиницы не пускали вообще никого, даже тех девушек, которых они хорошо знают. Я всегда смогу найти другую гостиницу, куда меня пустят, например на Двадцать третьей. А если нет, я лучше пропущу ночь, но сюда клиентов приводить ни за что не стану.

— Я польщен.

— Ты — другое дело. Сам знаешь, тебе опасно находиться рядом с Таймс-сквер. По-моему, ты здорово придумал с формой, но даже так тебя рано или поздно узнают. А здесь тебя не знает никто. Кроме меня.

Я зажег нам сигареты.

— Если копы тебя поймают, считай, ты покойник.

— Знаю.

— Я бы с радостью сказала тебе, что видела, как кто-то пошел за вами с Робин к «Максфилду». Но я даже не видела, как ты с ней разговаривал. Я была с клиентом.

— Ты говорила.

— Слушай, в тот момент я в любом случае не сказала бы ничего другого. Чтобы не связываться, понимаешь?

Она отхлебнула кофе.

— У тебя есть идеи насчет того, кто это сделал? Кого ты подозреваешь?

— Да так, ерунда.

— Расскажи.

Я рассказал. На этот раз я выдал ей полную версию без сокращений, от начала и до конца. Она была первым человеком, который выслушал историю целиком, и, закончив рассказ, я почувствовал себя лучше. Более внимательного слушателя трудно было себе пожелать. Она не пропускала ни одного слова, кивала, давая понять, что успевает за мной, останавливая меня то и дело, когда хотела что-то для себя прояснить. Линда вызвала у нее отвращение, Макьюэн ее напугал, а задача найти настоящего убийцу, видимо, заинтересовала ее.

Мой план подобрать девушку и задать ей вопросы показался ей неудачным.

— Никто тебе ничего не расскажет, — сказала она. — Просто убегут.

— Ты не убежала.

— Слушай, я уже сказала тебе, я — сумасшедшая. — Она задумалась. — Просто я решила поверить тебе.

— Я тоже верю тебе.

— Это необязательно. Что я-то могу тебе сделать?

— Позвонить в полицию.

— Я? — Она засмеялась. Потом подняла два пальца, сложенные вместе: — Мы с полицией не совсем в таких отношениях.

— Даже если так.

— Мне не хотелось тебе говорить, такими вещами не хвастаются, но меня арестовывали. Я сидела в тюрьме. И не один раз.

— Наверное, это было не очень приятно.

— Не очень приятно! Знаешь центр временного содержания? В Гринвиче?

— Знаю.

Она отвела глаза.

— Не нужно было тебе говорить. И так ты обо мне невысокого мнения.

— Я был за решеткой всего один раз, но зато гораздо дольше, чем ты.

— Это не одно и то же.

— Может быть, в чем-то. Мне кажется, Джеки, я тебя понимаю лучше, чем ты думаешь. Тебе не нужно волноваться из-за того, что ты говоришь мне.

Долгое молчание. Потом:

— Есть кое-что и похуже.

— Да?

— Впрочем, ты, наверное, уже догадался. Я еще и поэтому не могу все время сидеть в гостинице — мне нужно приходить сюда.

Ее глаза бегали, и она нервно втягивала носом воздух. Я знал, о чем идет речь.

— Видел мои руки?

— Конечно.

— Значит, ты знаешь.

— Конечно. Ты колешься.

— Да.

— И что?

Молчание затянулось. Потом:

— Мне нужно принять дозу. Я не хочу, чтобы ты видел меня. Тебя стошнит.

— Не стошнит.

— Да нет, не в том смысле, просто, если ты это увидишь, я не буду тебе нравиться. Я уйду в другую комнату.

— Ладно.

— Алекс...

— Что?

— Я сейчас.

— Ладно.

— Ты будешь здесь? Не уйдешь? Мне кажется, я смогу помочь тебе. Ну то есть помочь найти того, кто это сделал. Не уйдешь?

— Куда мне идти?

— Не знаю. Уйдешь и все.

— Никуда я не уйду.

— Хорошо.

Тыльной стороной ладони она терла себе глаза. Затем встала и быстро вышла из комнаты.

— Я сейчас вернусь, Алекс. Это займет не больше минуты, я сейчас вернусь.

Глава 18

Когда она вернулась, перемена была разительная. И дело было не в одних только расширенных зрачках. Ее лицо, нервное и оживленное до того, как она укололась, выглядело теперь совершенно бесстрастным. Она передвигалась медленно, как будто на ватных ногах, плечи обвисли. Она села на диван, вытянула ноги и сказала:

— Слишком светло, слишком светло.

Я прошел и выключил все лампы.

Немного спустя она сказала:

— Я продержалась целый год. Не работала. Со мной был один человек. Он жил в Скарсдейле. Знаешь, где это?

— Да.

— Я там никогда не была. Там хорошо?

— Да.

— Он был женат. Он оплачивал мне квартиру и давал мне деньги, а я ни с кем больше не встречалась. Мы виделись днем, а иногда он оставался на ночь.

Она закрыла глаза. Ее сигарета догорела до фильтра, я осторожно вынул ее из ослабевших пальцев и затушил. Потом она открыла глаза и взглянула на меня.

— Мы любили друг друга, — сказала она.

Ее голос звучал очень мягко, она говорила медленно, ровно. Только губы шевелились. Перед тем она жестикулировала во время разговора, теперь руки неподвижно лежали на коленях.

— Час тут, час там. А летом он всегда уезжал с женой в Европу, на два месяца. Детей он отправлял в лагерь в Новой Англии, а сам с женой уезжал в Европу, так каждое лето. В то лето, когда мы встречались, он собирался оплатить мне путешествие. Он хотел дать мне денег, чтобы я купила себе новые шмотки, и отправить меня в Пуэрто-Рико. Сказал, что оплатит гостиницу, билет, понимаешь?

— Да.

— Я этого очень ждала, Алекс. Ты сам из Нью-Йорка?

— Нет.

— А откуда?

— Из Огайо.

— Там хорошо?

— Обычно.

— Понятно. А я родилась в Нью-Йорке и никогда нигде не была. Всю жизнь здесь, в Нью-Йорке. Поэтому я ждала этой поездки. Начала ходить по магазинам и покупать вещи, а потом этот человек признался, что его дела идут не так уж хорошо и такое путешествие он не потянет. Сказал, что даст мне немного денег, но на поездку этого не хватит.

Она снова закрыла глаза. Я докурил сигарету до половины, когда она, по-прежнему не открывая глаз, сказала:

— Он, как и раньше, мог отправить детей в лагерь и отвезти жену в Европу, но не смог потянуть для меня поездку. Понимаешь?

— Понимаю.

— Мне было очень обидно, Алекс, и когда он вернулся из Европы, меня уже не было в том месте. Я снова начала работать, водить клиентов, и снова начала колоться, и перестала любить его, и когда он вернулся, меня уже там не было.

Она снова замолчала. Я посмотрел на нее, и мне захотелось коснуться ее лица.

Она сказала:

— Человеку нужна опора, вот в чем дело. То, что держит его на плаву.

Она открыла глаза.

— Я говорю тебе то, о чем никогда и никому не говорила. Алекс, как получилось, что ты выбрал именно меня?

— Мне нужно было узнать, как...

— Нет-нет-нет. Я видела тебя на улице. Ты ходил взад-вперед, взад-вперед. Сегодня на улице было полно девушек. Почему ты выбрал меня?

— Ты была самая красивая.

Она распахнула глаза и слегка повернулась ко мне. Наверное, правда заразительна; я не собирался ей говорить, не хотел признаваться в этом даже себе, но все получилось само собой. Она очень внимательно посмотрела мне в глаза.

— Ты очень хороший, Алекс.

Я растерянно взглянул на нее.

— Да, Алекс, — очень мягко сказала она, отвечая на вопрос, который не был задан. — Мне очень хочется этого.

И я поцеловал ее.

Она целовалась жадно, самозабвенно, как влюбленная школьница в припаркованной машине. Ее губы были влажными и горячими, ее руки крепко обвивали мою шею. Ее губы были мягкими и сладкими, и я проводил пальцами по ее шее и гладил ее, как испуганного котенка.

Шатаясь, как пьяные, мы пошли в ее маленькую спальню и снова в дверях остановились и стали целоваться. Она вздохнула и пробормотала мое имя. Не зажигая свет, мы вошли в спальню и разделись. Она сняла покрывало, и мы легли на кровать.

— Не сразу, но мы все-таки добрались до постели. Кто мог подумать?

— Тсс...

— Алекс...

Мы поцеловались, она прижалась ко мне, и я ощутил ее невероятную мягкость. Каждый сантиметр ее тела был мягким и гладким. Я не мог от нее оторваться. Я трогал ее грудь, живот, спину, ноги. Мне нравилось, какие они на ощупь.

Она лежала совсем тихо, закрыв глаза, тело расслаблено в сладкой истоме героина, а я тем временем «пел гимны» всем прелестям ее плоти. Я гладил ее и целовал ее, и наконец ее тело стало сладко подрагивать, дыхание установилось в такт этим движениям. Она стала тихонько постанывать, тоненько, еле слышно. Я перестал думать, я полностью растворился в ее запахе, вкусе, близости. И наконец она сказала, неожиданно настойчиво:

— Ну же, милый, иди ко мне.

Я лег сверху на ее маленькое мягкое тело, ее рука обхватила и направила меня. Она билась подо мной изо всех сил в сладкой агонии. И причиной этому был я. Я услышал ее крик и почувствовал ее дрожь, а потом сам растаял внутри нее в неизъяснимом блаженстве.

Она вернулась из ванной. Я не шевелился и не открывал глаз. Она забралась в кровать рядом со мной и сказала:

— Тебе не нужно беспокоиться, я не больна.

— Я и не беспокоюсь.

— А зря.

— Нет.

— У меня три раза был триппер. Не повезло.

Ее голос звучал ровно.

— Кем я только не была, чего у меня только не было. Черт возьми, как хочется быть кем-то другим.

— Не нужно.

— Я проснусь, а ты уже ушел.

— Нет.

— В своем военном мундирчике.

— Нет.

— Обними меня, Алекс. Мне холодно.

Я обнял ее и снова почувствовал, какая она маленькая и мягкая. Я поцеловал ее. Она на мгновение открыла глаза, потом снова закрыла и расслабилась. Я дал сомкнуться своим векам и тут только понял, как устал. Наступал спасительный покой, и я ждал этого.

Она сказала:

— Часы и бумажник. И сумочка Робин.

— А?

— Завтра.

— Я не понимаю тебя.

Она говорила с усилием, выдавливая из себя слова.

— Человек, который их убил. У меня появилась идея. Завтра. Сначала — спать.

Мы заснули, обнимая друг друга.

Глава 19

Когда ближе к полудню я проснулся, Джеки принесла мне чашку кофе и сладкую булочку.

— Я обычно завтракаю в кафе на углу, — сказала она. — Но чем меньше ты будешь выходить на улицу и появляться среди людей, тем лучше. Булочка сойдет?

— Более чем.

— Я купила тебе носки и нижнее белье. Надеюсь, размер тот. Из сэконд-хэнда на Коламбус-авеню, но вещи чистые.

Я оделся. Носки и нижнее белье были моего размера. Снова надевая форму, я чувствовал себя как-то по-дурацки, но она по-прежнему казалась удачной маскировкой. Я прошел на кухню, налил еще одну чашку кофе и прошел с ней в гостиную.

Мы курили и пили кофе. Судя по ее виду, она приняла дозу около часа назад. Движения ее были медлительны и как бы заучены, но ее состояние не так бросалось в глаза, как накануне вечером. Ее лицо, чистое и свежее, выглядело очень ранимым.

Она время от времени бросала на меня быстрые взгляды, а потом переводила глаза на сигарету и кофе.

Потом я сказал:

— Ну, мне, наверное, пора.

— Это кто сказал?

— Слушай, я...

Она отвернулась.

— Иди, если хочешь. Не нужно оставаться ради меня.

Я отложил сигарету и поставил пустую чашку на журнальный столик, но не вставал с дивана. Я не читал сценария и не знал своей роли. Она была шлюха, а я — клиент, она была ангел милосердия, а я — человек, попавший в беду, она была Джейн, а я — Тарзан и так далее. Я не знал, как мне себя вести.

Не глядя на меня, она сказала:

— Помнишь, о чем я начала говорить вчера ночью? Часы, бумажник и сумочка?

Я забыл.

— Дело в том, что они не вписываются в общую картину, — продолжала она. — Я подумала, что если зайти с этого конца, можно продвинуться вперед. Понимаешь, к чему я?

— Мне так не кажется.

— Послушай, Алекс, что стало с твоими часами и бумажником?

— Наверное, их украли.

— А сумочку Робин?

— Я не помню, чтобы у нее была сумочка.

— У нее всегда была с собой сумочка. Как и у меня. Как только я зашла в комнату с парнем, я сразу должна получить деньги. Потом сверху сумки я кладу плащ или еще что-нибудь. Ну там на стул или на туалетный столик. Я точно знаю, что и Робин всегда делала так.

Я закрыл глаза и попытался вспомнить. Со временем мне делалось все сложнее сосредоточиться на событиях того вечера. Сейчас мне казалось, что я помню сумочку, как она взяла у меня деньги и спрятала их в сумочку, но, возможно, мне это только казалось.

— Может быть, у нее и была сумочка. Не знаю.

— Алекс, я просто уверена, что была. Многие цветные девушки не носят сумки. Им больше нравится оставаться в лифчике. Туда они и засовывают купюры. Но большинству клиентов это не нравится — ну, когда девушки не снимают лифчика.

— Ага.

— В общем, сумка у нее должна была быть. А у тебя были часы и бумажник, так?

— Я об этом почти не думал. Я просто решил, что их украли раньше.

— Но они у тебя были, когда ты пришел с Робин.

— Разве?

Она всплеснула своими маленькими руками.

— Ну это же ясно. Ты заплатил Робин, ведь так? Ты дал ей деньги?

— Двадцать долларов.

— Ты должен был дать ей деньги — за любовь. Значит, когда ты пришел с ней в номер, у тебя были часы и бумажник.

— Наверное, ты права. — Я посмотрел на нее: маленькие внимательные глазки, голова наклонилась вперед, выражая сосредоточенность.

— Но какая разница? Если в тот момент они у меня и были, на следующее утро, когда я проснулся, у меня их точно не было. А значит...

— А куда же они делись?

— Мм-да.

— Алекс, теперь ты понимаешь, о чем я?

— Я об этом даже не думал.

— Ну ясно, ты был слишком занят мыслями о том, кто мог это сделать, а потом все время думал о случившемся. А у меня первая мысль после твоего рассказа была о том, что часы и бумажник пропали. И сумочка Робин тоже. Ведь когда ты проснулся, ее не было?

— Я, во всяком случае, ее не видел.

— А ты бы ее заметил?

— Не знаю. Но часы и бумажник пропали. Разве что они были в сумочке.

— Думаешь, их взяла Робин?

Я кивнул.

— Нет, — сказала она, тряхнув головой в полной уверенности, — Робин их не брала. Робин никогда не крала.

— Никогда?

— Нет. Я тоже никогда не краду. Было как-то раз, уже давно. У мужика, который вырубился. Мы даже не успели заняться любовью, он только лег, как сразу отключился. А я залезла в его бумажник и взяла деньги. Не бумажник, только деньги. Почти сотню долларов. Я потом жалела об этом. Не то чтобы я сидела и плакала, но я жалела об этом.

Она замолчала, взгляд ее обратился внутрь, сосредоточившись на воспоминаниях, на том, что она чувствовала тогда.

— Больше я никогда так не делала, — сказала она. — Очень многие девушки воруют, почти все, но я — никогда, и Робин была такая же. Я это точно знаю.

— Значит, часы и бумажник...

— Возможно, их взял убийца.

— Но зачем?

Она пожала плечами.

— Деньги все любят.

— Но не тот, кто подставил меня. У меня в бумажнике было мало денег, да и часы тоже стоили не больно-то дорого. Тот, кто подстроил все это, не стал бы мараться из-за нескольких десятков долларов. Не имело смысла.

— Может быть, он кого-нибудь нанял.

Мысль о такой возможности посещала меня, но всерьез я ее не принимал. Стоило допустить это, как все мои усилия по ограничению числа подозреваемых сходили на нет. Например, то обстоятельство, что Расселл Стоун не был в Нью-Йорке в ночь на воскресенье, теряло всю свою ценность, — стоило допустить, что он мог нанять кого-нибудь и этот кто-то совершил убийство вместо него. И все же, нравилось мне это или нет, такая возможность оставалась. В то же время могло быть и так, что нанятый киллер не постеснялся бы взять часы, бумажник и сумочку в качестве добавления к гонорару.

— О сумочке и бумажнике мы можем забыть, — продолжала она. — Он, конечно, взял только деньги, а от остального избавился. Может быть, бросил в мусорный бак. Нам от этого пользы мало.

— А часы?

— Часы — наша единственная надежда. — Она в задумчивости покусывала верхнюю губу. — По-крайней мере, это были не самые дешевые часы? Не такие, какие продают на каждом углу за десять девяносто пять?

— Новыми они стоили где-то около сотни. Может, чуть больше.

— Отлично, это в нашу пользу. Помнишь фирму?

— "Элджин". На циферблате было написано: «Лорд Элджин».

— Если увидишь их, узнаешь?

— Думаю, да.

Я сосредоточился.

— В браслете не хватало одного звена, а еще...

— К черту браслет. Браслет, наверно, уже поменяли.

— Секундочку. Думаю, что смогу узнать их и без браслета. На корпусе рядом с циферблатом была царапина. Уверен, если увижу их, то узнаю. Но как? Как мы их найдем?

— Если он оставил их себе, то никак. Разве что ходить по городу, пока не увидишь их у кого-нибудь на руке. Но если он украл их с целью продать, то с тех пор прошло меньше недели, и они, наверно, все еще в магазине. Чтобы сдать часы стоимостью около сотни, не нужно далеко ходить. Никакие скупщики тут особо не требуются. Просто заходишь в первый попавшийся ломбард и тут же получаешь десять, а то и пятнадцать долларов. Двадцать, если повезет, но скорее всего десять или пятнадцать. Так что если мы пойдем покупать часы, то наткнемся на них...

— Но это невозможно, Джеки.

— Ты так думаешь?

— Ты сама сказала. Сколько в городе ломбардов? А сколько часов? Они могут быть где угодно.

— Скорее всего, где-нибудь в центре. Есть несколько мест, куда он мог пойти.

— Все равно...

— У тебя есть предложения получше?

— Нет, но...

— Я знаю кое-кого в комиссионках.

Ее рука рассеянно потянулась к предплечью. Места уколов прикрывал рукав, но накануне вечером я их хорошо рассмотрел.

— Все мое барахло постоянно переезжает в ломбард и обратно. Так что знакомые у меня там есть.

Она была права. С этого можно было начать.

— Попробуем, — сказал я.

— Я только надену плащ.

— Хорошо.

В дверях я сказал:

— Джеки, зачем ты это делаешь? Зачем тебе все это?

— Какая разница?

— Я просто спросил.

Она пожала плечами и ничего не сказала. На улице светило яркое солнце, и она достала из сумочки солнцезащитные очки и надела их. Мы пошли к парку ловить такси. Пока мы ждали, она сказала:

— Хочешь, я тебе кое-что скажу? Ты мне нравишься, Алекс. Не очень много людей, которые мне нравятся. С которыми я могу говорить и чувствовать себя свободно.

Я взял ее за руку. Она была маленькая, мягкая и прохладная.

— Алекс, а я тебе нравлюсь?

— Да.

— Только правду скажи, а так — не надо.

— Ты мне нравишься, Джеки.

— Надвинь фуражку поглубже. Лицо будет лучше скрыто.

— Все смотрят только на форму.

— Надеюсь.

— Ты отличный человек, Джеки.

Мы стояли и ждали. Но свободных такси не было. Я зажег нам сигареты. Она сказала:

— Только, пожалуйста, не делай из меня святую. Как знать, может, у меня свой интерес? Так живешь и ничего не происходит. А тут — есть чем заняться.

— Да, конечно.

В ломбардах она была неподражаема. Перед тем как войти в первый магазин — на Восьмой авеню, сразу за Сорок седьмой улицей, — она провела со мной инструктаж:

— Теперь нужно вести себя так, как будто я в тебя влюблена и хочу купить тебе подарок. Там, куда мы пойдем, знают, что я проститутка. Они должны думать, что ты — мой мужчина, пусть мы будем для них проститутка и ее мужчина, тогда они не побоятся показать нам краденые часы, а иначе могут.

Проститутка. Странно было слышать от нее это слово. В отличие от жаргона и эвфемизмов, оно прозвучало просто и по-деловому, без обычного подтекста. Проститутка и ее мужчина.

Мы опробовали сценарий в первом заведении, а потом вносили в него изменения и поправки. Сперва мы стояли снаружи, рассматривая часы, выставленные на витрине. Потом, уже внутри, она говорила продавцу, что мы хотели бы купить часы. Приличные часы, с секундной стрелкой — у моих часов была секундная стрелка, — так с первых же слов круг поиска резко сужался.

— Золотце, так какие часы, ты сказал, тебе нравятся?

— "Лорд Элджин".

— Точно. У вас есть такие?

«Элджины», как правило, были, это распространенная марка. И на прилавок одну за другой ставили коробки с часами. Мы придирчиво рассматривали часы, а Джеки еще то и дело указывала на те или другие, спрашивая, как они мне нравятся, а я каждый раз под разными предлогами отказывался. Мы очень старались походить на обычных покупателей. Если в ломбарде имелся хоть один «Лорд Элджин», мы непременно просили показать его.

Мы переходили из одного магазина в другой, смотрели часы, но мои среди них по-прежнему не находились.

Мы сделали перерыв, чтобы наконец позавтракать — поесть яиц с беконом в забегаловке на Шестой авеню. Я сказал:

— Ну что ж, мысль была неплохая.

— Мы найдем их, Алекс.

— Даже не знаю, смогу ли я их узнать. Я сегодня уже видел столько часов. Может, мне их уже показывали, а я прохлопал.

— Ты бы обязательно их узнал. Давно ты их носишь?

— Не знаю. Лет восемь, может быть, десять. Мне их подарила Гвен.

— Твоя жена?

— Да.

— Понятно.

Она отхлебнула кофе.

— Если ты все это время их носил, то, увидев, обязательно узнаешь. Мы еще не всюду были. Мы найдем эти часы.

— Может быть.

— Тебе не нравится то, что мы изображаем, да?

— Не понимаю.

— Ты прекрасно понимаешь. То, что ты — мой мужчина.

— Я не против.

— Правда? — Она заглянула мне в глаза, потом отвернулась.

— Я не виню тебя, — сказала она.

— Я действительно не против.

— Ладно, не важно.

Мне захотелось переменить тему.

— У Робин был кто-нибудь?

— Почему ты спросил?

— Не знаю. Если был, он может что-нибудь знать.

— Был. Его звали Дэнни. Но он умер примерно за две или, может, за три недели до нее. Наверное, за две. От передозировки. Героин.

— Он тоже кололся?

— Да, еще как. А Робин приходилось работать за двоих. Сам понимаешь, двое наркоманов. Тот, кто говорит, что двоим можно прожить на те же деньги, что и одному, не знает, что такое наркота.

Она заерзала на месте.

— Мне как-то не по себе, как будто пора пойти на квартиру и сделать укол. Но еще рано. Наверное, все от разговоров на эту тему. Иногда так бывает от одних мыслей, понимаешь? О чем мы говорили?

— О друге Робин.

— Да. Не знаю. То ли он что-то напутал с дозой, то ли сделал двойную, чтобы кайф был больше, а может, еще что. Он умер с иглой в вене, а Робин была дома, когда это случилось. Господи! Мне не хочется больше говорить об этом.

— Не будем.

— Слушай, пойдем отсюда.

— Хочешь вернуться в квартиру, Джеки?

— Нет, со мной все в порядке.

— Ты уверена?

— Да, я в порядке. Я просто иногда на этом зацикливаюсь, но знаю, как с этим справляться.

Она взяла меня под руку.

— Мы найдем твои часы, — сказала она. — У меня предчувствие.

И мы действительно нашли их, в третьем или четвертом магазинчике, в трех или четырех кварталах ближе к центру и еще квартал к западу. В магазине подержанных вещей, на витрине которого вперемешку были разложены радиоприемники, фотоаппараты и пишущие машинки, мы посмотрели несколько часов, а потом Джеки спросила меня, часы какой фирмы нравятся мне больше всего, и я, как мне полагалось по сценарию, назвал «Лорд Элджин». Тогда маленький старичок без пиджака вспомнил, что у него есть один «Лорд Элджин» — в прекрасной сохранности, выгодная покупка, — он может уступить их необычайно дешево, и часы, которые он показал мне, были моими часами.

Он заменил ремешок, как и предсказывала Джеки. Но часы остались те же, и я мог бы узнать их за милю.

— То, что нужно, — сказал я. И добавил: — Их-то мы и искали.

Джеки потянулась забрать их у меня, одновременно толкнув меня ногой. Я догадался, что это значит: мне полагалось замолчать и предоставить действовать ей. Она повертела часы в руках, потом поинтересовалась, сколько они стоят.

— Сорок пять долларов.

Она медленно положила часы на прилавок.

— Мы подумаем, — сказала она, — мы еще вернемся.

— Сорок долларов, — предложил продавец.

— Мы хотим выйти на улицу и обсудить с глазу на глаз.

— Сорок долларов за такие часы — просто гроши. Я сам приобрел их за умеренные деньги, поэтому могу уступить вам за такую цену. Знаете, сколько стоят такие же, только новые?

— Нам нужно поговорить, — сказала она, и мы вышли оттуда.

Мы дошли до угла. Она сказала:

— Алекс, ты уверен, что это твои часы? Понимаешь, здесь не должно быть ошибки.

— Никаких сомнений. Я узнал бы их где угодно.

— Хорошо. Я знала, что рано или поздно мы их найдем. У меня было предчувствие. Теперь нам нужно придумать, как выведать у него, где он их взял. Дай-ка подумать.

Я закурил сигарету. Внутри меня начало закипать раздражение. Мне хотелось вернуться в лавочку и схватить маленького человечка за горло.

— Я вытрясу из него правду, — сказал я.

— Нет.

— Он скажет нам. Зачем ему молчать?

— Нет. Подожди минуту.

Я ждал.

— Если бы не эта проклятая форма, тебя можно было бы выдать за копа, — сказала она. — Но сейчас уже не выйдет. А есть ведь, как это называется, войсковая полиция?

— Военная полиция, ВП.

— Да. Ты можешь быть оттуда? Нет, после того, что мы там представляли, пожалуй, не получится. Дай подумать. У тебя будет пятьдесят долларов?

— Думаю, да.

— Проверь.

Я достал деньги. У меня оказалось семьдесят долларов с мелочью.

— Останется немного, — сказал я. — Но это ничего.

— Хорошо.

— Почему пятьдесят? Он сказал, сорок.

— Сорок за часы. Еще десять — ему, чтобы он вспомнил, где взял их. Нам нужно одновременно напугать и подкупить его. Пошли.

Мы вернулись в магазин. Продавец заметно удивился, увидев нас. Часы он уже убрал. Он снова вынул их, и я протянул ему сорок долларов пятерками и десятками.

— И еще налог...

— Никакого налога, — сказала Джеки.

— Послушайте, не я устанавливаю правила.

— Вы устанавливаете цены. Вы получаете тридцать пять долларов, вы знаете это лучше нас. Налог входит в цену.

— Ладно, давайте так...

— А кроме того, — сказала она, держа часы в руке, — хотелось бы узнать, кто вам скинул эти часы, а?

Он молча посмотрел на нее.

— Их украли в ночь с субботы на воскресенье, — продолжала она. Такой твердой, жесткой интонации в ее голосе я прежде не слышал. — Сюда их принесли утром в понедельник. Расскажите-ка кто.

— Вы, мисс, наверно, говорите о каких-то других часах. Эти лежат у меня в магазине уже четвертый месяц и...

Она покачала головой:

— Нет.

— Многие часы похожи. «Элджины» встречаются часто...

— Нет.

Он ничего не сказал. У него были деньги, а у нас — часы, и перевес был на нашей стороне, но он этого пока не понимал.

Она сказала:

— Вы получили сорок долларов — это то, что вы за них заплатили, плюс навар. Нам лишь нужно его имя.

— Поверьте, если бы я мог вам помочь...

— Предпочитаете потолковать об этом с копами?

Его круглое лицо сделалось хитрым.

— Мне кажется, если бы вы хотели пойти в полицию, — сказал он, — вы бы не стали платить мне сорок долларов. У вас здесь свой интерес, полиция вам не нужна.

— Возможно.

— Итак?

— Итак, это — частное дело.

— Все частное дело. В наши дни, куда ни кинь, все частное дело.

Поскреби скупщика краденых вещей — и обнаружишь философа. Я сказал:

— Ладно, скажи ему.

Джеки взглянула на меня в замешательстве.

— Вечером в субботу мы были на вечеринке, — сказал я, — и там кто-то взял мои часы. Вы понимаете, что это значит. Их взял кто-то из тех, кто был там, а были там только наши друзья. По крайней мере, мы считали их друзьями.

— А, — сказал продавец.

Джеки подключилась на ходу:

— Поэтому мы не хотим вмешивать полицию.

— Вас можно понять.

— Однако, — сказала она, — нам было бы очень любопытно узнать, кто из наших друзей действительно наши друзья.

— Кому же не хочется этого знать?

— Мм-да.

Вздох.

— Если бы я только мог помочь вам.

— Просто назовите имя.

— Я могу назвать вам имя, и оно ничего вам не скажет, и еще я могу уверить вас, что, кроме имени, мне ничего не известно, и что тогда?

— Еще как он выглядел.

— Что из того, как он выглядел? Кто-то может подойти под описание, а может и не подойти, а человек, который взял часы, если вы потеряли именно эти часы, мог быть не тем человеком, который пришел ко мне и продал их. Опять же, если речь вообще идет об одних и тех же часах.

Джеки посмотрела на него, потом на часы. Она протянула мне часы, и я надел их. Прежний браслет нравился мне больше. Я спросил его, нет ли у него где-нибудь старого браслета, и он взглянул на меня и улыбнулся. Кажется, его это позабавило.

Джеки сказала:

— Если вы не скажете нам, как его зовут и как он выглядит, или если нам это не поможет, тогда сюда придут другие и станут задавать вам те же вопросы, и, держу пари, они не будут столь же вежливы с вами, как мы.

— Такие угрозы от такой милой пары.

— Иногда угрозы сбываются.

— Как пожелания?

Мы продолжали препираться, в основном говорила Джеки, а я поддерживал ее, вставляя свои реплики. Она все больше нервничала и то и дело терла губы и нос тыльной стороной ладони. Ее глаза за темными очками начали слезиться. Мной овладело внезапное бешенство, мне захотелось схватить маленького круглого человечка и сделать ему больно.

Порыв бешенства прошел. Я достал из кармана еще десять долларов и положил банкноту на прилавок, а он посмотрел сначала на нее, а потом на меня.

Я сказал:

— Вот еще десять долларов за его имя и описание внешности. Я советую взять их и все рассказать.

— А что, если за эти деньги я вам совру?

— Тогда я вернусь, — сказал я, — и убью вас.

— В самом деле?

— Хотите проверить?

Он подумал и проверять отказался.

Глава 20

— Он назвался Филом. Возможно, это его настоящее имя. Лет ему, я бы сказал, где-то под тридцать. Думаю, он итальянец. Может быть, евреи, но, мне кажется, скорее итальянец. Небольшого роста. Может быть, метр пятьдесят семь. Чуть ниже меня, так мне кажется. Волосы темные, черные, не слишком длинные и не слишком короткие. Зачесаны прямо назад, без пробора. Лицо все истыкано, как кусок пирога, понимаете, что я хочу сказать? Треугольное. Длинный нос. Тонкие губы. На щеках и подбородке оспины. Ходит ссутулив плечи. Сухого телосложения. Очень нервный, руки все время дергаются...

После того как мы в третий раз выслушали его рассказ и он рассказал все, что мог, я попросил его тут же забыть, что он нас вообще когда-либо видел.

— Не беспокойтесь, — сказал он. — Вы никогда здесь не были, я никогда с вами не встречался, вам не надо беспокоиться.

Мы вышли из магазина, прошли два квартала, повернули за угол и стали ловить такси. У Джеки уже начиналась ломка. Она сказала:

— Господи, нам нужно быстро домой. Нам нужно домой. Сейчас холодно, Алекс?

— Не очень.

— Меня колотит. Видишь, как я дрожу? И все-таки он перестал финтить и все нам рассказал. Не хотел рассказывать — и все-таки рассказал.

— Как ты и говорила, мы дали ему денег и припугнули его.

Она снова сильно вздрогнула, и я обнял ее, чтобы унять дрожь.

— Думаешь, он расскажет Филу?

— Смеешься? Да никогда в жизни.

— Почему?

Подъехало такси. Она сказала: «Потом» — и мы сели в машину. Она дала шоферу все тот же неверный адрес, примерно полквартала не доезжая до ее дома. Я откинулся назад, и она сжалась в комочек рядом со мной. Я обнял ее и притянул к себе. Она зарылась мне лицом в грудь. Она дрожала, и я крепко держал ее, пытаясь унять дрожь. Ее тело то напрягалось, то расслаблялось.

Мы ехали долго и стояли в пробках. Иногда ей удавалось взять себя в руки, и тогда ей становилось лучше, но потом дрожь и судороги возвращались с удвоенной силой. Когда мы вышли из такси, ей было совсем плохо. Я пытался говорить с ней, но она была не в состоянии поддерживать разговор. Она цеплялась за мою руку и поторапливала.

В квартире она опять сказала: «Тебе не нужно этого видеть» — и исчезла в спальне. Пока она не вернулась, я мерил гостиную шагами. Я думал о том, на что это похоже — испытывать такую потребность в чем-либо, какой не испытывает никто ни в чем. Например, потребность в алкоголе или в женщине. Сначала мне представилось, что такая потребность совсем иного рода, поскольку из-за нее человек не дрожит и не покрывается испариной. Потом я решил, что в конечном счете то, другое и третье — суть одно и то же и все виды зависимости равны и что больше или меньше, но трясет тебя все равно.

Когда она вернулась в гостиную, то сказала, что лучше бы она умерла. Не надо, сказал я. Нет, правда, сказала она. Я поцеловал ее, и она заплакала, и я обнял ее и целовал, пока она не перестала плакать.

Я оставил ее сидеть на диване с закрытыми глазами, а сам пошел и приготовил кофе. Потом я сел рядом с ней и спросил, почему она думает, что этот человек не сольет информацию Филу.

— Потому же, почему он в конце концов все тебе рассказал. Он боится.

— Боится, что я вернусь и убью его? В тот момент я говорил это серьезно, хотя...

— Дело не в этом. Ты не видел его лица.

— Как же не видел — видел.

— Значит, ты неправильно оценил то, что видел. Когда ты сказал, что убьешь его, он взглянул тебе прямо в лицо и тут же все понял. Он узнал тебя. Он знает, кто ты.

— Да нет...

— Я должна была тогда сразу об этом подумать. Правда, может быть, я бы испугалась. Меньше всего ему хочется быть замешанным в убийстве. Тогда ему не выкрутиться, а ему это ни к чему. Единственное, что ему оставалось, — это навести тебя на Фила и надеяться, что вы убьете друг друга или произойдет что-нибудь еще, и он никогда больше о вас не услышит.

— Значит, он не станет звонить в полицию?

— Ни за что.

— Он может сделать анонимный звонок. Сообщить им, что я ношу военную форму, что-нибудь в этом роде.

Она покачала головой.

— Теперь он Бога молит, чтобы ты не попался. Если теперь тебя заметут, он знает, что ты расскажешь о часах. А ему это не нужно.

Она тяжело вздохнула.

— Иначе он бы нам ничего не сказал. Знаешь что? Люди — это вообще нечто. Пока он думал, что мы всего лишь парочка, у которой украли часы, он не сказал бы нам даже, который час. Но как только выяснилось, что ты — убийца, он готов преподнести нам на серебряном подносе свою правую руку. Просто диву даешься.

— Ага.

— Алекс, мне нужно немного отдохнуть. Я не буду спать, просто посижу тут. Но разговаривать я не могу. Хочешь посмотреть телевизор? Или, может быть, послушаешь музыку по радио?

— Лучше музыку.

— Что-нибудь медленное и спокойное. Я немножко перебрала.

— Тебе не плохо?

— Нет.

— Точно?

— Ммм...

Я вынул сигарету у нее из пальцев и потушил ее. Примерно час она сидела почти совсем неподвижно, время от времени слабо покачивая головой в такт музыке. Потом попросила сигарету. Я прикурил для нее. Она сделала две затяжки, отдала мне сигарету и попросила потушить.

Она сказала, что я, наверное, ненавижу ее. Я сказал, что люблю ее, и мы пошли спать.

Глава 21

Она сказала: «Спи, детка. Мне нужно ненадолго уйти. Я скоро вернусь. Ты поспи еще».

Подремывая, я провалялся еще несколько часов. Когда я наконец заставил себя вылезти из кровати, она все еще не вернулась. Я принял душ, потом поискал в ванной и нашел ее маленькую электрическую бритву, которой побрился. Мне хотелось есть, но в буфете было шаром покати. Я приготовил себе чашку кофе и взял ее с собой в гостиную.

Книг тут было мало, только стопка романов в мягких обложках. Пара книг об американских медсестрах на Дальнем Востоке. Думала ли моя Джеки в те годы, когда еще была свободна от уколов и продажной любви, ухаживать за больными? Заботиться о раненых? Среди книг был репринт одного бестселлера и несколько популярных книжек, в одной из которых содержалось описание проститутки с точки зрения психоанализа. Я бегло просмотрел ее, но не мог сосредоточиться. Слова проскальзывали мимо. Я снова сложил книги и сделал еще кофе.

Нам предстояло найти этого Фила. Кто-то нанял его, и нужно было узнать кто и зачем, довести дело до конца, а потом передать полицейским, и тогда все кончится.

Теперь я был в этом совершенно уверен. До того я едва ли располагал чем-то существенно большим, чем одно сознание собственной невиновности. Я не знал, с чего начать; случайные факты и умозаключения упорно отказывались складываться во что-то определенное.

Джеки все изменила. Благодаря ей я узнал, кто продал мои часы. Это была зацепка, ухватившись за которую можно было узнать остальное.

Сейчас она была где-то в городе, разговаривала с людьми, собирая информацию о Филе.

Я закурил. Если мне удастся оправдаться, я без труда снова устроюсь в университет. Когда-то я был хорошим ученым и хорошим преподавателем. Меня с удовольствием возьмут. Разумеется, потеряны годы, и этого нельзя не принять в расчет. Тогда мне оставалось чуть-чуть до того, чтобы возглавить факультет, а теперь уже вряд ли когда-либо удастся подняться так высоко. В известном смысле я начинал с нуля, и начинал в возрасте, весьма далеком от нежного.

Но это было неважно. У меня снова будет профессия, я снова буду работать, я снова стану человеком.

В моем воображении зрели все новые планы. Оставаться ли мне в Нью-Йорке? Мысль о том, чтобы осесть в маленьком университетском городке где-нибудь в Новой Англии или на Среднем Западе и убраться подальше от запаха и вкуса Нью-Йорка, была соблазнительна. Но у этого города были и неоспоримые преимущества. Здесь можно было спрятаться, никому до тебя не было дела.

Но мне больше не придется прятаться.

Конечно, маленький городок больше всего подошел бы человеку, который хочет избавиться от наркозависимости. Я когда-то читал, что самая большая опасность, подстерегающая вылечившихся наркоманов, — возвращение в знакомую обстановку, что тут-то и восстанавливаются легче всего прежние привычки. В другом городе, где нелегко, наверное, будет достать героин, где она не будет знать поставщиков...

Все это, оборвал я себя, глупый слюнявый романтизм. Не нужно смешивать одиночество, благодарность и взаимную дружескую поддержку с чем-то более глубоким и более постоянным. Глупо.

Мне все больше хотелось есть, а она все не приходила. Наконец я написал ей записку и оставил ее на кухонном столе. Чтобы найти круглосуточное кафе, мне понадобилось пройти до Бродвея. Я съел пару гамбургеров, картошку фри и выпил еще кофе. Потом вернулся в квартиру. Двери за собой я не запирал, поэтому, когда я вернулся, она так и не была заперта, записка лежала на столе, а Джеки все еще не было дома.

Часы показывали уже больше шести, когда она отперла дверь и вошла, а я к тому времени успел выкурить целую пачку. Я ужасно беспокоился. В моем воображении рисовались страшные картины — Джеки загоняет Фила в угол, он бросается на нее с ножом, она прижимает к горлу руку, нож с размаху вонзается ей в горло. Джеки поймали с героином, ее арестовали, заперли в камере. Джеки попадает в тысячу других немыслимых и смертельно опасных ситуаций. Но она пришла домой, и я приблизился к ней, поцеловал ее и сказал, что беспокоился.

— Беспокоился?

— Тебя долго не было.

— Я думала, ты еще спишь.

— Нет, я проснулся несколько часов назад. Потом я вышел в город и перекусил. Где ты была?

— Мне нужно было разузнать об этом Филе. Походить, поговорить кое с кем. А потом я должна была немножко поработать да еще найти продавца, чтобы сделать покупку. Та доза, которую я приняла, дома была последняя, и мне пришлось подзаработать, чтобы купить еще...

— У меня есть деньги.

— Последние двадцать долларов.

— Разве этого бы не хватило?

— Я обычно сразу покупаю на несколько дней. Мне не хотелось брать деньги у тебя, Алекс. Мне бы этого не хотелось.

— Ты спала со мной, и потом ты выходишь на улицу заработать.

— Думаешь, мне это нравится?

— Ты спала со мной, и потом...

Ее лицо приняло отчужденное выражение. Она сказала:

— Алекс, ты не имеешь права, ты, черт возьми, не имеешь права! — и побежала в ванную, хлопнув дверью. Я услышал, как щелкнул замок. Я подошел к двери и попытался просить прощения. Она не отвечала. Через несколько минут я услышал, как она включила душ, тогда я вернулся в гостиную и стал ходить по ней кругами. Я пытался сидеть, но мне трудно было оставаться на одном месте, я вставал, курил и мерил шагами ковер.

Когда она вернулась, распространяя запах свежести и чистоты, переодевшись в другое платье, я снова сказал ей, что прошу прощения.

— Все в порядке.

— Я не подумал.

— Нет, Алекс, если кто не подумал, так это я. Я вообразила, что ты догадаешься, почему я ушла. Не надо было мне ничего тебе говорить.

Она подхватила свою сумочку и устремилась в спальню. Я пошел за ней.

— Но тебе не нужно ревновать. Когда я с тобой, все по-другому. Я это делаю, вот и все. Это моя профессия.

Она повернулась ко мне:

— Сейчас ты меня ненавидишь, да?

— Нет.

— Но ты ненавидишь то, чем я занимаюсь.

— Да нет, не то.

— Я ничего не могу поделать, Алекс: что есть, то есть. Мне это не нравится, гордиться тут нечем, но я — это я.

Жена профессора истории в маленьком университетском городке, одевающая детей и отправляющая их в школу, одна из многих преподавательских жен за чаем на факультете, просиживающая ночи за правкой моих книг и статей. Эта девушка не очень вписывалась в рисовавшуюся мне благостную картину!

— Я разузнала об этом Филе, — продолжала она. — У него другое имя, но многие зовут его Филли, потому что он приехал из Южной Филадельфии. Его настоящее имя Альберт Шапиро. Он не итальянец, а еврей.

— Ты уверена, что это он?

— Абсолютно уверена. Я порасспрашивала — все сходится.

— Он убийца?

— Не знаю.

— Но это наверняка он убил Робин.

— Думаю, да. — Из сумочки она вынула конверт. — Теперь мне нужно припрятать эту дрянь. А потом можно пойти поискать Филли. Мне сказали, что он живет в гостинице на пересечении Двадцать третьей и Десятой. Хочешь пойти туда?

— Сейчас?

— Сейчас он, наверное, там. Самое время его навестить.

Мне он был нужен. Ох, как он был мне нужен.

— Идем, — сказал я.

Днем мы были проститутка и ее друг. Теперь — проститутка и ее клиент. Джеки знала эту гостиницу, она время от времени работала здесь, когда в районе Таймс-сквер становилось слишком жарко, и человек за конторкой, по-видимому, помнил ее. Отель был отвратительно грязным, в вестибюле было тесно от алкашей. У служащего в открытом ящике стола торчала бутылка «Тандерберда». Я подписался Дугом Макьюэном в карточке регистрации, заплатил пять семьдесят пять, и мы пошли к лестнице.

Тут Джеки сказала:

— Минуточку, золотце. Подожди тут, мне нужно его кое о чем спросить.

Я остался ждать, а она снова пошла к конторке. Я слышал, как она спрашивала, в каком номере живет Альберт Шапиро.

— Я должна с ним кое-что передать, — сказала она. — Как только закончу с этим парнем.

Он пролистал пачку регистрационных карточек и нашел ту, которую нужно. Джеки быстро подошла ко мне.

— Триста пятый, — сказала она. — Он дал нам двести четырнадцатый, нам лучше пока побыть там, чтобы он про нас забыл.

Мы пошли в двести четырнадцатый. Он был грязнее, чем номера в гостиницах на Таймс-сквер, и в рассветных лучах производил еще более тягостное впечатление. Я бросил взгляд на мятую постель, на простыни в пятнах после последнего действа. Джеки работала в этой гостинице, может быть, в этой комнате, может быть, на этой кровати. Я пытался об этом не думать. Я не ревновал. То, что я чувствовал, было ближе всего к отвращению, к которому примешивалась досада на самого себя. Чего ждать от шлюхи, мелькала у меня в голове гадкая мысль. Я старательно отводил глаза от постели и пытался думать о Филли. Интересно, есть ли у него нож и если да, то способен ли он пустить его в ход.

Десяти минут хватило, чтобы в гостинице о нас забыли. Джеки коротко кивнула мне и открыла дверь, мы прошли к лестнице, поднялись на один пролет и нашли триста пятый номер. Я послушал под дверью и не смог расслышать ни звука. Потом попробовал покрутить ручку. Дверь была заперта.

Джеки постучала. Ответа не последовало, и она постучала снова, уже громче. Невнятный спросонья голос поинтересовался, кого это черт принес.

— Долорес.

— Чего тебе?

— Пусти, важное дело.

В комнате послышались медленные шаги, человек подошел к двери, потом язычок замка пополз в сторону. Дверь приоткрылась на несколько дюймов, и он сказал:

— Какого черта ты не...

Я просунул в дверь плечо, и она распахнулась в комнату, увлекая меня за собой. Мы вошли за ним. Круглолицый продавец прекрасно описал его. Ошибки быть не могло — это был он. На нем было грязное нижнее белье, а на обеих руках и ногах виднелись следы от уколов.

Он посмотрел на мою форму, потом на Джеки и растерялся.

— Не знаю, что вам нужно, но вы не по адресу, — сказал он. — В чем дело?

— Альберт Шапиро, — сказал я, — Филли.

— Ну. Дальше?

— Кто заплатил тебе за то, чтобы ты ее убил, а, Филли?

— Убил? — На лице отразилось непонимание. — Я никогда никого не убивал. Никогда в жизни.

— И никогда не видел этих часов?

— О чем вы толкуете?

Я показал ему часы. Он взглянул на них, но скрыть, будто он вовсе не узнал их, ему не удалось. Потом он взглянул мне в лицо, впервые увидев меня, а не форму, и я понял, что он меня узнал. Он воскликнул:

— Господи Иисусе, это ты! — Он толкнул Джеки на меня и ринулся к двери.

Я схватил его за руку и рванул. Он потерял равновесие и повернулся ко мне, и тогда я выпустил его руку и ударил его по лицу. Он завизжал и повалился назад. Левой рукой я сгреб в кулак рубашку у него на груди и рывком притянул его к себе, а правой снова ударил в лицо. Руке стало больно, но мне было наплевать. Я просто бил его, а когда он упал, я повалился на него и бил не переставая, пока Джеки не смогла наконец оттащить меня от него. Моя рука была в крови. Я поранил ее о его зубы, но еще больше крови лилось из его разбитого носа. Джеки заперла дверь, помогла мне промыть над раковиной руку, и мы вместе стали дожидаться, пока Филли придет в сознание.

Когда он очнулся, Джеки намочила в раковине наволочку и протерла ему лицо. Он был в неважном состоянии. Нос, очевидно, сломан, рот тоже потерпел существенный урон. Я выбил ему два зуба. Злоба улеглась, и мне стало не по себе от собственного зверства.

Он заговорил, шепелявя сквозь выбитые зубы:

— Зачем было так уродовать? Ты чуть не убил меня.

— Как ты убил эту девушку.

— Я никогда никого не убивал. Можешь бить меня хоть целый день. Я никогда никого не убивал, и другого ты от меня не услышишь.

— Ты был в том номере в гостинице.

— Нужно было выбросить эти проклятые часы в речку. Десять баксов, а теперь разбито лицо и куча проблем. Да, был я в этом номере. Когда я туда пришел, девчонка была мертва, а ты валялся в полной отключке.

— Врешь.

— Не вру. Я решил, вы оба мертвые. Сначала, как только я увидел вас, чуть в обморок не хлопнулся. Хотел убежать.

— Что ж не убежал?

Он посмотрел на Джеки.

— Она ведь колется? Спроси у нее. Джеки сказала:

— Как ты оказался в гостинице?

— Шарил по карманам, а ты что думала? В этих отелях полно алкашей, и дверей они не запирают. Забывают просто. Я был на мели, ну и пришлось разжиться. Это преступление?

На этот вопрос отвечать было глупо.

— Черт, нос. — Он легонько пощупал его. — Ты мне нос сломал.

— Как ты попал в номер?

— Дверь была открыта. Черт бы взял эти часы. Десять баксов, но мне и в голову не пришло, что Солли раскроет рот. Вот и доверяй людям.

Я спросил Джеки, могла ли Робин оставить дверь незапертой. Она покачала головой.

— Ну, — сказал он, — значит, кто-то еще.

Я сказал:

— Я думаю, что это он убил ее.

Но она снова покачала головой:

— Нет, это не он.

— Я могу выбить из него признание.

— Не думаю. Дай я попробую.

Тут она повернулась к Филли:

— Ты же не хочешь, чтобы в дело лезли копы. И не хочешь злить Алекса.

— Я никогда никого не убивал...

— Я знаю. Но ты должен все нам рассказать, Филли. Дверь была открыта, ты вошел и взял часы, бумажник и сумочку Робин. Так?

Он кивнул.

— А что потом?

— Слинял.

— Как?

— Просто вышел и все.

— Нет, не все. Когда Алекс проснулся, дверь была заперта. Лучше не виляй, Филли, и тогда ты выйдешь из этого дела сухим — никакой полиции, никаких проблем. Не нарывайся на лишние неприятности.

Он подумал и, видимо, нашел ее доводы достаточно убедительными.

— Я вылез по пожарной лестнице.

— Зачем?

— Мне нужно было как-то вытащить сумку. Не мог же я идти через вестибюль?

— Ты врешь, Филли.

— Слушай, Богом клянусь...

Она говорила медленно, терпеливо, обдумывая слова:

— Ты мог вытряхнуть все из сумки и уйти без всяких проблем. Вместо этого ты запираешь дверь, выбираешься на пожарную лестницу, а это всегда опасно — спускаться в темноте по пожарной лестнице. Ты взял сумочку с собой, вместо того чтобы спокойно перетряхнуть ее. Значит, ты спешил. Выкладывай, Филли, как все было на самом деле.

— Я услышал шаги в коридоре...

— Дальше.

— В комнате была мертвая девушка, и я испугался! А кто бы на моем месте не испугался? Мне не хотелось впутываться в это дело. Ты знаешь, как они относятся к наркоманам. Хорошего не жди.

— Ты услышал шаги в коридоре, почему ты не подождал, пока этот человек уйдет?

— Я нервничал. У меня не было времени думать.

Джеки взяла сигарету. Я поднес ей спичку. Она сказала:

— Филли, было бы гораздо проще, если бы ты не врал, а рассказал бы все как на духу. Ты видел, как убийца вышел из комнаты. Ты видел, как он ушел, и, наверное, решил, что в номере никого нет, и сунулся туда. Ты запер дверь, потому что боялся, что он вернется, и когда ты услышал шум в коридоре, то вылез по пожарной лестнице. Ты перетрусил, потому что знал, что случится, если он тебя там застанет. Ты знал, что Алекс не убивал Робин, потому что видел человека, который это сделал. И только при таком раскладе в этом есть смысл, и тогда, Филли, все становится на свои места. Тебе остается только назвать его имя — и можешь спокойно ехать в больницу.

— Я его не узнал.

— Значит, придется привлекать к делу копов. Я говорю вполне серьезно. А так он никогда не узнает, кто его выдал.

— Узнает.

— Филли, если ты нам не скажешь, у тебя будут проблемы.

— Хоть так, хоть так — все одно проблемы. — Он потрогал разбитый нос. — От проблем никуда.

— Но с копами проблем будет больше.

— Да? — Он вздохнул. — Проклятые часы. Зря я их взял, а раз взял, не надо было толкать. Надо было выкинуть. Но тогда пришлось бы голодать. Паршивые десять баксов, мелочевка, — погулял я на них, ничего не скажешь.

— Мне нужно имя, Филли.

— С чего ты взяла, что я его знаю?

— С того, что ты сказал, что не узнал его. Иначе ты бы сказал, что не видел его. Не пудри мне мозги, Филли.

— Я — покойник. Если я скажу вам, мне не жить.

— Тебе не жить, если не скажешь нам.

— Черт.

— Я жду, Филли.

Он посмотрел на нее и сказал:

— Пошло все к черту, я так и так покойник.

Это был Турок Вильямс.

Они продолжали говорить. Воздух как-то сгустился и отяжелел, и их голоса с трудом доходили до меня.

— С именем тебе ошибаться нельзя, Филли.

— Да ты знаешь, про кого я говорю? Про Турка!

— Знаю.

— Серьезный дилер?

— Да.

— Стал бы я капать на него, если бы это был не он? С чего мне на него это вешать? Я видел его. Я был в коридоре, он даже не посмотрел на меня, но я его видел. У него руки были в крови.

— Значит, ты знал, что найдешь в комнате.

— Ну, наверно, догадывался.

— Но все равно туда пошел.

— Я был под кайфом. Ты-то знаешь, как это бывает.

— Знаю.

— Если ты расскажешь Турку, откуда у тебя информация, учти: я — покойник.

— Мы ничего ему не скажем.

— Мне все равно конец. Ты наведешь на меня копов. Черт, я же единственный свидетель. Сижу тут, беседы с вами веду, рожа разбита, и я — покойник.

— Поживешь еще, Филли.

— Скажешь еще, поживешь. Поживешь...

Глава 22

Я сказал: «Ничего не пойму. Он был моим другом. Я познакомился с ним в тюрьме, помог ему освободиться. Я говорил с ним всего пару дней назад. Он хотел помочь мне уехать в Мексику. Считал себя моим должником».

Мы сидели на квартире у Джеки. Она смазала мои порезы йодом, и теперь я смотрел на свои боевые шрамы и восхищался собой. Никогда прежде я так не дрался. Как я был зол, как я отделал этого маленького, несчастного наркушу!

— Джеки, думаешь, он нам правду сказал?

— Уверена. Он мог бы соврать, но никогда не навел бы нас на такого человека, как Турок Вильямс. Он мог бы придумать имя или подсунуть нам какую-нибудь мелочь. Но повесить такое на Турка можно только в одном случае — если это правда.

— Ты знаешь Турка?

— Я знаю, кто он.

— Я не рассказывал тебе о нем?

— По имени ты его не называл. Алекс, я...

Я поднялся и зашагал по комнате.

— У него не было повода подставлять меня, — сказал я. — Зачем. Разве что... ну, предположим, дело было так. Предположим, у кого-то на него что-то было и это не давало спокойно жить. Так что у него, по сути, не было выбора. Понимаешь, о чем я? Не думаю, чтобы кто-то нанял его, чтобы он подставил меня, но его могли шантажировать и заставить пойти на это.

— Возможно.

— Ну а что еще? Если только Филли не врет... Я мысленно вернулся к своему разговору с Турком, еще раз вспомнил каждое слово.

— Нет, — наконец сказал я. — Не врал Филли. Тогда я не обратил на это внимания, но уж очень подробно Турок расспрашивал, узнал ли я убийцу. Он спрашивал про руку с ножом. Я помню, он спросил, была это рука белого или цветного. А когда я сказал, что не помню, так повернул разговор, что я уже не знал, кто это был, женщина или мужчина. Он все повторял, что, может, я еще вспомню, и не отставал до тех пор, пока я не заверил его, что ни при каких обстоятельствах не смогу ничего вспомнить. — Я перевел дух. — И тогда он сказал, что для меня очень важно выбраться из страны, по крайней мере, пока все не уляжется. Нет, Филли не врал. Это Турок. Черт меня побери, если я что-нибудь понимаю, но это он.

— Алекс...

— Но кто его заставил? Вот вопрос.

Она встала.

— Алекс, я не знаю, как нам с ним сладить. Я как-то раз брала у него товар, но вряд ли он это помнит. Говорят, у него всегда с собой пистолет. Филли — это одно. Но идти против Турка в Гарлеме...

— Не надо.

— Ну, скажем, я могла бы сделать вид, что хочу купить у него товар. Мысль хорошая, но если он тебя знает...

Я махнул рукой.

— Ты забываешь самое главное. Не нужно соваться к нему. Все. Охота закончена. Он убил Робин, так?

— Но...

— Мы располагаем фактами. У нас есть свидетель. Хотя докторам придется починить ему челюсть, чтобы он мог давать показания. Этот свидетель своими глазами видел, как Турок выходил из гостиничного номера весь в крови Робин. У нас есть еще один свидетель, который может показать, что мои часы были у Филли Шапиро — что доказывает, что в тот момент он находился на месте преступления. Остальное из них вытрясет полиция. У нас есть все, что нужно.

— Что же мы будем делать? Пойдем в полицию?

— Именно так.

Она задумалась, потом медленно кивнула.

— Конечно, — сказала она. — Смешно, как мне самой это не пришло в голову? Мы столько времени бегали от копов, что я и мысли не допускала пойти к ним самим. Только когда все распутаем, преподнести им дело на блюдечке с голубой каемочкой.

— Но ведь так оно и есть.

— Точно, — сказала она. — Так оно и есть.

Я не стал звонить им сам и не пошел в ближайший участок сдаваться. Слишком долго мне приходилось бегать и скрываться, слишком долго маскироваться и прятаться в тень, слишком долго быть зверем, на которого охотятся. Вместо этого я позвонил от Джеки надзирателю Пиллиону.

— Я распутал дело, — сообщил я ему. — Я знаю, кто убил девушку. Я даже могу это доказать.

— Ты уверен, Алекс?

— Да. Я хочу сдаться полиции, но нужно, чтобы они выслушали меня и сразу же выдали ордер на арест убийцы. Вы могли бы это устроить?

— Это будет несложно.

Я дал ему адрес Джеки и объяснил некоторые детали. После того как я повесил трубку, мы проверили ее запас наркотиков и удостоверились, что ампулы с героином и игла для подкожных инъекций не разбросаны там, где они легко могут попасться на глаза полицейским. Джеки сказала, что бояться не стоит, что копы, расследующие убийства, вряд ли станут унижаться до возни с наркушами. Но я не захотел испытывать судьбу.

А потом мы сидели и ждали. У меня было такое состояние, какое часто бывало, если я очень мало ел и при этом пил очень много кофе: во мне клокотало нервное возбуждение, желудок сводило, меня колотила дрожь, и я не мог усидеть на месте. Я мерил шагами комнату и ждал, а потом мы услышали, как, завывая сиренами, подъехали патрульные машины. Машины остановились перед домом Джеки, и кто-то нажал кнопку звонка.

Она спустилась открыть им и провела их наверх. Они вошли с револьверами наизготовку, и я, улыбаясь, сдался. Военная форма их несколько озадачила. Держались они вначале враждебно. Я долго от них скрывался и был, с их точки зрения, убийцей со стажем. Меня забрали в участок, и Джеки поехала вместе с нами.

Там они посадили Джеки в одну комнату, а меня провели в другую, где несколько следователей, столпившись вокруг меня, все задавали и задавали мне вопросы. Я отвечал на их вопросы, объясняя, как узнал, что убийца — Турок Вильямс, как он совершил убийство и как я могу это доказать. Примерно посредине разговора они выдали два ордера на арест Вильямса и Шапиро и послали человека допросить круглолицего старичка в магазине, продавшего мне мои часы. Примерно тогда же я понял, что они готовы поверить мне, и с этого момента напряжение спало. Поглядывали на меня тем не менее недружелюбно. С их точки зрения, я должен был сдаться утром в воскресенье и дать им самим распутать дело.

— Играя в детектива, — сказал один из них, — вы только создали лишние проблемы.

— А если бы я сразу пришел к вам?

— Мы бы нашли Вильямса.

— Ну конечно. Вы вцепились бы в меня мертвой хваткой, никто другой вам не был нужен.

— Может, так, а может, и нет.

— Слушайте, — сказал я, — меня устраивает так, как получилось. В первый раз я играл по вашим правилам. С Евангелиной Грант. И я предстал перед судом и получил пожизненный срок. Теперь, когда вы найдете Вильямса, они пересмотрят дело. Только найдите того, кто нанял его. Это все.

— Он ни разу не засветился как наемный убийца...

— Согласен, мне это тоже кажется странным. Но кто-то нажал на него, тот, у кого была причина.

— И кто же это, по-вашему?

Я искал ответ до боли в голове. Потом сделал отрицательный жест. Я и понятия не имел, кто это мог быть и почему.

Мне дали поесть, потом снова усадили и сняли с меня официальные показания. В этот момент вошел коп в форме и объявил, что они взяли Филли.

— Он будет говорить, — сказал коп. — Он достаточно умен, чтобы промолчать, но его так обработали, что молчать он не будет. Его сейчас осматривает врач.

Он искоса взглянул на меня, и этот взгляд выражал то, что обычно называют «невольным восхищением»:

— Не думаю, чтобы он захотел подавать заявление о возбуждении уголовного дела в связи с нанесением телесных повреждений.

Я все давал показания. А когда я закончил, они впустили Джеки, и все стали пить кофе, и тут вломился еще один полицейский с известиями о Турке Вильямсе.

Они застали Турка врасплох на его квартире в Гарлеме. Он сказал:

— В чем проблема, джентльмены? Вы же знаете, здесь ничего нет, это место всегда чисто.

На это они сказали:

— Девушка по имени Робин, Турок. Убийство.

Тогда Турок выхватил пистолет.

Он прострелил руку одному из полицейских. Пустяковая рана. Они всадили ему одну пулю в грудь и две в живот. Турка отвезли в больницу Св. Луки, где им занимались врачи. Спасти его они не рассчитывали.

Глава 23

Мы с Джеки, сидя на заднем сиденье полицейской машины, ехали в больницу.

— Он должен жить, — твердил я. — Он должен все рассказать.

— Вам так и так ничего не грозит, Пенн. С вас снято подозрение.

— Я должен узнать, кто нанял его.

— Возможно, нам удастся это выяснить. Взять парочку подозреваемых, потолковать по душам. Дилетанты легко раскалываются.

— Но где взять доказательства? Первое убийство было совершено несколько лет назад.

— Между двумя убийствами может быть связь. Если так, мы найдем ее.

— Он должен все рассказать, — сказал я.

В больнице я сидел в холле, прикуривая сигареты одну от другой, как новоиспеченный отец. Джеки все время повторяла, чтобы я не беспокоился, что все будет хорошо. Но я все равно беспокоился.

Все время приходили люди с известиями о его состоянии. Несколько раз он уже готов был умереть, но каждый раз врачи совершали маленькое чудо, и он продолжал жить. Потом, примерно в половине третьего, вошел один из следователей и сел напротив нас. Он сказал:

— Он пришел в сознание.

— И что же?

— Он заговорил. Как правило, они рассказывают все, если знают, что вот-вот умрут. Он признался, что убил эту девушку.

Вдруг стало заметно, насколько детектив устал.

— Он хочет говорить с вами, — сказал он мне. — Если не хотите, можете не ходить, это не обязательно, но...

Я поднялся. Рука Джеки тянула меня назад.

— Не надо, — попросила она.

— Он хочет поговорить со мной.

— Ну и что? Алекс, он псих. Он может...

— Что он может? Он уже на девяносто процентов мертв. Я хочу послушать, что он мне скажет.

Она отпустила мою руку. Я пошел по коридору, зашел в палату. Там стояла кровать, а на кровати лежал Турок. В его вену из капельницы сочилась какая-то жидкость. Когда я вошел, его глаза были закрыты, и несколько секунд я в полном молчании рассматривал его. Кожа у него была серого цвета, жизнь уже оставила ее.

Он открыл глаза и увидел меня. Он улыбнулся.

— Фонтан, — выговорил он, — старина. Турок умирает.

— Тише...

— Ерунда, приятель, я вообще ничего не чувствую. Они всадили в меня столько шприцев с морфием, демеролом и еще черт знает с чем. Мне так легко, так свободно. Я никогда не понимал, зачем наркуши колются, а теперь, кажется, понимаю.

— Турок, я...

— Нет, давай я буду говорить. У меня мало времени. Старина, скажи мне, ну какого черта ты там оказался? Ты мой хороший друг, ты вытащил меня из дерьма, я тебе обязан, ты же знаешь. Какого черта ты там делал?

— Что ты хочешь сказать?

— Да в комнате с этой шлюхой, парень. С этой Робин. Слушай, мне позвонили и сказали, где она, гостиница и номер, и я пошел туда, а с ней оказался не кто иной, как мой друг Фонтан. — Он попытался улыбнуться. — Тебе надо было иметь дело со мной, парень. Тебе не пришлось бы вылавливать их у Таймс-сквер. Имел бы хорошенькую девчонку из пригорода когда захочешь. Все, что пожелаешь, цена — не вопрос.

— Ты убил девушку, чтобы меня...

— Подставить тебя? — Он тяжело вздохнул. — Детка, я пришил эту наркушу, эту сучку, чтобы пришить ее, сечешь? Я продавал товар ее дружку, Дэнни. А в один прекрасный день я узнал, что он меня общипывает, крадет у меня товар, а потом уже сам толкает кайф моим же клиентам. Это та сучка подговорила его. Наркуши много о себе воображают, сечешь? — Он было засмеялся, но смеяться ему, видно, было больно, и он перестал. — Наркуши много воображают. Каждый из них думает, что может торговать и жить на выручку. Но у них кишка тонка. А я, сам понимаешь, не могу этого допустить. Сразу ползут слухи, каждый хочет попробовать урвать кусок, и не успеешь оглянуться, как доходов уже кот наплакал, территория уже не твоя. Я такого допустить не мог. Поэтому пришлось убрать Дэнни...

— Он умер от передозировки.

— Хороша передозировка. Это был стрихнин, парень. Я сунул ему два пакетика стрихнина, думал, они с Робин вместе отбросят копыта. Откуда же было знать, что он заграбастает оба? — Он покачал головой. — Наркушам просто ни в чем нельзя верить, парень. Он собирался поделиться со своей бабой, так? А вместо этого забрал себе все, и мне пришлось самому разбираться с ней.

Мои руки и ноги вдруг онемели, как будто перестала течь кровь. Мне захотелось уйти.

— Я своим сказал, чтобы нашли ее, и, как только мне позвонили, тут же пошел в гостиницу. Стоило мне только назвать себя, как она сразу мне открыла. Она думала, как и ты, что Дэнни умер от передоза. У нее и в мыслях не было, что я ее пришью. Я знал, что с ней клиент, но решил, что одной смертью больше, одной меньше — в конце концов все равно. Но это оказался ты, парень! Я же обязан тебе, и уж втыкать в тебя нож я точно не собирался.

Он вдруг замолчал, и его взгляд стал неподвижен. Я подумал, что это конец. Не умирай, не умирай, подумал я. Еще, еще. Расскажи мне все, я хочу узнать все до конца.

— Помираешь — и все как-то не так. Странно...

— Турок!

— Ну, я прирезал ее и думал, что ты не открывал глаз. А потом я ушел оттуда. Я весь вымазался в кровище, и мне нужно было помыться. Хотел выйти из гостиницы и пойти домой, но тут вспомнил, на чем ты попался в первый раз, и решил, что нужно что-то делать, а то тебе крышка. Я уже был почти на улице, но вернулся и снова поднялся в номер. Я думал вытащить тебя оттуда и перетащить в другое место. Ты бы и не помнил ничего. Но дверь оказалась заперта, и я подумал, что ты проснулся...

— В комнате был вор. Он запер дверь.

Он медленно кивнул.

— Ага, тогда понятно. Я решил, что ты проснулся и сам выбрался оттуда, понимаешь? И я смотал удочки. Я всегда помню, что я твой должник, а на следующий день я узнаю, что все — хуже некуда: ты не проснулся и не выбрался оттуда и полиция тебя разыскивает. Парень, я стал повсюду искать тебя. А когда ты позвонил, я предложил тебе деньги, машину, все, что хочешь, чтобы ты мог уехать из страны, пока здесь не станет тихо. Ненавижу быть в долгу. Я с рождения никому и ничем не был обязан, и мне хотелось бы так же и умереть, а теперь я вот умираю и я по-прежнему твой должник. Разве это справедливо?

— Турок...

— Я знал, что, если они поймают тебя, тебе крышка, а получилось так, что крышка мне. Теперь уж точно.

— Турок, а первая девушка...

— И я твой должник, и ничего тут не попишешь.

— Евангелина Грант...

— Подумать только, если бы я только выволок тебя из этого номера или если б я чуть подольше вытирал руки и вор успел бы уйти — тогда ты вообще бы не влип в это дело. Ни ты, ни я не влипли бы.

Я повторил:

— Турок, Евангелина Грант. Первая девушка. Пять лет назад. Кто... кто убил ее?

— А теперь я твой должник. И теперь уж никогда не смогу с тобой рассчитаться.

По его телу пробежала дрожь.

— Это так же тяжело, как умирать. Я только хотел бы иметь шанс отплатить тебе добром за добро.

— Мы в расчете, Турок.

Я думал, что он меня уже не слышит, но он, по-видимому, все же услышал. Он из последних сил попытался улыбнуться и сказал что-то, но слов я уже не разобрал, а потом он откинулся назад на постели и умер.

В холле стояла тишина. Джеки, копы. Я шел прямо к ним, некоторые смотрели на меня, остальные старательно отводили глаза.

— Он умер, — сообщил я, но всем, казалось, было все равно. — Он все мне рассказал.

— Разумеется, это полностью снимает с вас обвинение, мистер Пенн...

— А другая девушка?

— За давностью лет...

— Евангелина Грант, а как же она?

— Мы не...

— Кто ее убил?

Я слышал, как эхо моих слов звучит в гулком, стерильном пространстве больничного коридора. Почему мы задаем подобные вопросы? Коп поднялся. Он подошел ко мне и, чрезвычайно осторожно положив мне руку на плечо, сказал тихим, вкрадчивым голосом:

— Боюсь, что это вы убили ее, мистер Пенн.

Глава 24

Потом случилось много всего, но это я не очень хорошо помню. Я прошел сквозь это, как корабль проходит сквозь туман. Была еще какая-то волокита в полиции, нужно было заполнить какие-то формуляры, была толпа газетчиков, и прямо мне в глаза лопались огненные шары фотовспышек. А затем в какой-то момент все это прекратилось, и я сбежал. Я нашел бар и заказал выпивку, и тут все куда-то унеслось, и так прошло несколько дней и несколько ночей. Не знаю, сколько их было. За это время я добрался до банка и снял круглую сумму наличными и о деньгах уже не думал. Я только пил и пил, а дни проходили. Если промежуток между порциями алкоголя оказывался слишком большим, то я начинал думать о вещах, о которых не хотел думать, и это было плохо, поэтому я старался не просыхать.

Пока в один прекрасный день или ночь я не оторвал взгляд от стакана и не увидел ее лицо. Я понял, что узнал ее, но сначала не мог вспомнить, кто она.

Она сказала:

— Ну, детка, как же трудно было тебя найти. Как же трудно было тебя найти.

Тогда я сообразил, кто она такая.

— Джеки, — сказал я. — Ты — Джеки.

— Пойдем-ка лучше со мной, Алекс, пойдем домой.

— Я не могу домой, — сказал я, — не могу.

— Пойдем, Алекс.

— Я опасный человек. Убил девушку. Я могу причинить тебе вред, Джеки.

— Пойдем со мной, детка.

Я поднял стакан, но пролил на себя большую часть его содержимого. Она взяла меня за руку и пыталась вытащить меня на улицу. Другие пьяницы смотрели на нас с обычным для таких случаев интересом.

— Пошли, детка.

— Мне нужно пить.

— Мы возьмем бутылку с собой. Здесь рядом на улице винный магазин, мы возьмем бутылку с собой.

Мы вышли из бара. В ближайшем винном магазине она купила бутылку водки, поймала такси и помогла мне залезть в него. По дороге к ней меня стало тошнить, шофер остановился, я вышел, и шофер подождал, пока меня перестанет рвать. Потом мы пошли к ней в квартиру, и меня снова рвало. Она откупорила бутылку, и я выпил еще и отключился.

Я пил еще около недели. Она следила, чтобы я не забывал и есть, и еще время от времени вызывала врача, который делал мне инъекции витаминов. Все это время я был недочеловеком. Каждую ночь она выходила на промысел, но сначала ждала, пока я отключусь, а потом запирала меня с бутылкой под боком — на тот случай, если я проснусь раньше, чем она вернется.

В одно прекрасное утро я проснулся и не захотел пить, и я понял, что довольно долго не захочу пить снова. Весь тот день мне было плохо, плохо было и большую часть следующего дня, но я больше не пил, и уже на следующую ночь мне опять стало лучше.

— Что мы с собой делаем, — сказала она, Господи, что мы только с собой не делаем.

— Ты спасла меня, Джеки.

— Рано или поздно ты бы справился сам. Я только боялась, что ты можешь попасть в беду.

— У меня никогда раньше не было такого долгого запоя.

— Все позади.

— Надеюсь, что да, слава богу.

— Да, Алекс. Тебе нужно было переболеть, и вот теперь все позади.

— Джеки, я убил ту девушку.

— Я знаю.

— Сначала я еще пытался убедить себя, что тогда, в первый раз, меня могли подставить, но теперь все ясно. Я не могу врать самому себе, после того как Вильямс признался. Евангелину Грант убил я.

— Я знаю. Я поняла это еще раньше тебя.

Ты...

— Как только стало известно, что это Турок, — сказала она. — Я знала, что у Робин были с ним дела, я подумала о Дэнни и поняла, что окажется что-то в этом роде. То ли пересеклись их интересы, то ли она стукнула на него копам, что-нибудь такое. Это было ясно.

— И ты все время об этом знала...

Она кивнула.

— А когда его подстрелили и полиция не знала, сможет ли он говорить, тогда я молилась, чтобы он умер. Все то время, пока ты надеялся, что он даст показания, я молилась, чтобы он умер не раскрыв рта. Ты бы никогда не узнал. Я чуть с ума не сошла, когда коп вышел и сказал, что он заговорил. А потом он разрешил тебе пойти поговорить с ним. Я знала, что будет дальше, и чуть с ума не сошла. Я пыталась остановить тебя...

Я вспомнил.

— Знаешь, мне даже в голову не приходило, что у него могли быть основания убить ее. Я просто ни на минуту об этом не подумал.

— Ну да, Алекс, тебе хотелось быть невиновным.

— Да.

Она взяла мою руку в свою.

— Послушай меня, — сказала она. — Однажды ты кого-то убил. Ты напился, не знал, что делаешь, и это произошло. Ладно. В тебе это есть, Алекс. Да-да. Ты рассказывал мне про эту Линду, как ты чуть не убил ее...

— Кто угодно на моем месте...

— И тогда в магазине, Алекс, я видела, какое у тебя было лицо. Ты был готов уничтожить его. Ты тогда был на пределе, но ничего не случилось. А представь себе, что ты в этот момент был бы пьян.

Я ничего не ответил.

— А Филли? Как ты на него набросился. Ты не просто хотел его припугнуть. Ты как с цепи сорвался. — Она стиснула мою руку. — Слушай, у тебя это в крови. И однажды ты перестал себя контролировать. Ты был пьян, и вот... Но ты жил с этим несколько лет. А сейчас, Алекс, ты снова свободен, и все позади.

— И я снова убийца.

— Хочешь ходить с клеймом «убийца» на лбу. Сказать тебе кое-что? Я три раза делала аборт. У меня никогда не будет детей. Так что я трижды убийца.

— Это не одно и то же.

— В чем же разница?

— Ты сама знаешь в чем.

— Возможно.

— Я собирался вернуться к своей работе, — сказал я. — Я хотел снова преподавать. Сейчас я не чувствую, что мне это по зубам.

— Может быть, у тебя все-таки получится.

— Нет, это очевидно.

— Ты можешь заняться чем-нибудь другим.

— Чем?

Наступило молчание. Потом она сказала:

— Я хотела бы выразить это лучше. Я знаю, что хочу сказать, но не нахожу слов.

— Продолжай.

Она отвернулась от меня. Потом тихо и ясно произнесла:

— Я не знаю, какая кому из нас от этого польза, но я люблю тебя, Алекс. Вот и все.

В маленькой спальне, где она не ложилась в постель ни с кем, кроме меня, я сказал:

— После запоя я не в очень хорошей форме. Я могу разочаровать тебя.

— Алекс, детка...

— Какая ты мягкая.

— Детка...

— Какая теплая.

И потом, в теплой, сладкой темноте, я сказал:

— Ты никуда сегодня не пойдешь. Ты останешься здесь.

— Да.

И ни я, ни она не сказали ни слова о завтрашнем дне.

Она осталась дома на следующую ночь и на ту ночь, которая шла за этой. Но еще через сутки она сказала мне, что ей нужно ненадолго уйти.

— Останься.

— Ты знаешь, мне нужно идти.

— У меня есть деньги.

Она начала плакать. Я не понял почему и ждал, а она сказала:

— Алекс, то, что я шлюха, само по себе уже плохо. Но я не хочу быть твоей шлюхой, я не стану делать этого, я не буду брать у тебя деньги и покупать на них марафет.

— Ты без этого не можешь?

— Ты знаешь, как я живу. Ты видел меня. Ты знаешь, кто я такая.

— Ты могла бы бросить?

— Не знаю.

— Раньше ты бросала.

— Да. Несколько раз.

— А сможешь бросить опять?

— Бросать легко. Сколько раз ты бросал курить? А потом снова начинал?

Мы довольно долго спорили, а потом она, конечно, ушла, как и собиралась, а мне впервые после запоя захотелось выпить. Но я остался в квартире и приготовил себе кофе. Ее не было несколько часов. Когда она вернулась, то прошла прямо в душ и стояла под душем полчаса. Потом она в спальне сделала укол, а после вышла, посмотрела на меня и заплакала.

— Не знаю, — сказала она. — Просто не знаю.

— Мы попробуем.

— Я просто не знаю.

— Ты знаешь, я люблю тебя.

— Знаю. Иначе ты не мог бы меня вынести.

— Мы попробуем.

— Что мы с собой делаем, Алекс. Что мы делаем друг с другом.

Она тяжело опустилась на диван.

— Сегодня я не смогла отключиться. Мне приходится это делать всякий раз, отключаться и действовать, как автомат. Сегодня у меня не получилось, я думала, что меня стошнит. Мне хотелось умереть.

— Не думай об этом.

— Есть такое средство, метадон. На тот случай, когда хочешь бросить. С ним легче. Тебе нужно будет помочь мне.

— Я помогу.

— Алекс, я не могу ничего обещать...

— Мы попробуем, только и всего.

— А если я сорвусь?

— Я тебя вытащу.

— Ты не бросишь меня?

— Не брошу. Никогда.

Она сорвалась всего один раз, а потом выправилась и встала на ноги. А потом, после метадона, кодеина и тиамина, когда врачи уже сделали все, что смогли, чтобы очистить ее организм, мы уехали из Нью-Йорка и приехали сюда. В маленький городок в Монтане, где воздух можно пить, а водой — дышать, в городок, который находится в трех тысячах миль и в нескольких сотнях лет от Таймс-сквер.

Мы изменили имена, и если кто-то и знает о нашем прошлом, то нам об этом ничего не говорят. Мы купили маленький ресторанчик и живем в трех комнатах над ним. Готовлю в основном я — и, кажется, у меня это неплохо выходит. Джеки набирает вес и выглядит лучше, чем когда-либо. У нас не получается зарабатывать много денег, но много нам и не нужно. А когда владеешь рестораном, в доме всегда есть еда.

Поймите правильно, наша жизнь не усыпана розами. Мы не знаем, как у нас все сложится. Неизвестно, как все может повернуться. Непонятно, чем все закончится. Но настоящее, по-моему, важнее будущего. И уж конечно, гораздо важнее прошлого.

1

Бродерик Крофорд (1911 — 1986) — американский актер, прославившийся ролями гангстеров, ковбоев и полицейских.

2

Уолли Кокс (1924 — 1973) — американский актер. Обычно играл робких, застенчивых людей.

3

«Беглец» (1963 — 1967) — сверхпопулярный американский телесериал о враче, ложно обвиненном в убийстве жены и вынужденном скрываться от правосудия в поисках настоящего убийцы. В 1993 году вышла киноверсия «Беглеца», в которой главную роль сыграл Харрисон Форд.

4

Дэвид Джанссен (1931 — 1980) — американский актер, сыгравший главную роль в сериале «Беглец».

5

Под именем Кларка Кента, скромного газетного репортера, скрывался Супермен.

6

Оди Мерфи (1924-1971) и Рэндольф Скотт (1903-1987) — американские актеры, сыгравшие во многих вестернах.

7

«Хорн и Хардарт» — компания, владеющая сетью ресторанов и кафетериев, в частности «Бургер Кинг».

8

Парчизи — азартная игра.

9

Fount («источник») — fountain («фонтан»); Penn (фамилия) — pen («авторучка») — игра слов.