Он убьет одного из своих пациентов...
      Раз в две недели врачу-человеку полагалась самостоятельная операция. Правда, им скорее руководил, чем ассистировал мехдок и случай был обычно очень простым... Но это была операция. И видит Бог, хирурги были благодарны за любую брошенную им кость.
      Это был день Бергмана.
      Он страшился его наступления, думая о нем, помня о предстоящем дне всю неделю. Но это должно быть сделано. Он не знал, что с ним случится, но это и не важно, если удастся продемонстрировать народу и правительству, что происходит в госпиталях...
      Что должно быть сделано, следует делать смело быстро, сенсационно. И немедленно. Откладывать больше нельзя. Ибо газеты пестрели статьями о новом Предложении по Мехдокам, сделанном Секретарем Медицины. Это необходимо сделать сейчас. Только сейчас, когда к теме приковано всеобщее внимание.
      Он прошел в операционную.
      Простая, стандартная операция. Никого в "пузыре".
      Мехдок-ассистент стоял в ожидании. Когда Бергман пересекал комнату, открылась комната напротив и мехдок на колесиках с крышкой стола, на которой лежал пациент, покатил по операционной. Машина опустила крышку на основу, быстро ее закрепила и укатила прочь.
      Бергман посмотрел на пациента, и на минуту решимость его покинула. Она была худенькой молодой девушкой, и смех затаился в уголках ее рта, казалось, ничто не могло его оттуда изгнать... кроме смерти.
      До этого момента Бергман был уверен, что сделает это, но сейчас?..
      Девушка взглянула на него и улыбнулась, а мысли Бергмана завертелись вокруг жены Тельмы, не имевшей ничего общего с этим чистым, хрупким ребенком.
      Тельма, чья бесчувственность вначале им воспринималась юмористически, после бесплодных лет их супружества стала бременем, которое он молча терпел. Бергман знал, что не сможет сделать то, что должно быть сделано. Только не с этой девушкой.
      Мехдок укрепил анестезию за головой девушки.
      Она сделала один быстрый вдох, ее глаза расширились, и через мгновение она уже спала. Проснется она уже с удаленным аппендиксом.
      Щемящее тоскливое чувство пронзило его. Время пришло.
      Быть может, это его последний шанс при нарастающей подозрительности Колкинза и набирающих день ото дня силу мехдоках.
      Он помолился Богу в молчании и начал операцию. Бергман сделал осторожный продолговатый разрез в правом нижнем квадрате живота девушки длиной примерно четыре дюйма.
      Раздвинув рану, он понял, что предстоит несложная работа.
      Простая операция минут на восемь или девять, в крайнем случае.
      Осторожно Бергман выделил в ране аппендикс, перевязал у основания, а затем отсек и удалил его.
      Затем попросил у Бога прощения и сделал то, что должен был сделать. Эта операция, в конце концов, не будет столь уж простой.
      Скальпель типа электролезвие приблизился к телу, и план молнией промелькнул в голове. Мысль-вспышка, но вся в своей глобальности, полноте и сумашествии.
      Он рассечет артерию, робот увидит сделанное и вмешается, чтобы исправить повреждение. Он будет резать снова и снова, пока робот не будет перегружен и не остановится. Затем Бергман перевернет стол, и девушка будет мертва. Состоятся расследование и суд, и он обвинит робота в смерти., и расскажет все... заставит их проверить... заставит прекратить использование мехдоков до тех пор, пока проблема не будет решена.
      Лезвие было зажато в его руке Затем глаза девушки как будто нашли его глаза, словно закрытые на секунду, словно она обдумывала его намерения. Он увидел эти глаза и понял одно:
      - Зачем нужна победа, если потеряна душа?
      Электролезвие упало на пол.
      Он стоял без движения, мехдок бесшумно стал рядом и закончил операцию.
      Он повернулся и быстро покинул операционную.
      Вскоре после этого Бергман оставил госпиталь, глубоко переживая свое поражение. У него был шанс, а воспользоваться им он не осмелился. Но почему? Другая сторона внутренней трусости, проявленной им раньше? Или он понял: ничто не может служить оправданием лишения жизни невинной девушки?
      Этика, мягкосердечие, что?
      Ночь была совершенно темной. Бергман шагнул из света вестибюля, и дождь принял его, отсекая от жизни, людей и всего остального, в темную вату внутренних мыслей. Такой же дождь был в ту ночь, когда Колкинз угрожал ему. Суждено ему до конца дней быть под таким дождем?
      Только случайный шум винтов невидимого перепахивающего небо вертолета нарушал устойчивый шелест машин. Он быстро пересек тихую улицу.
      Темный квадрат Мемориала был усеян слабо вырисовывающимися прямоугольниками окон. Освещенные окна. Пустой горький смех зародился у него где-то в животе, когда он увидел этот свет. Уступка Человеку... уступка Всемогущего Бога машин.
      Какая-то мысль шевелилась в голове Бергмана, пытаясь выйти на свободу. Он конченый человек. Ничто не может быть правильным, если началом ему послужило что-то, подобное смерти девушки. Но что он может поделать?
      И ответ пришел: "Ничего".
      Он знал, что мехдоки не превосходили людей... но как он мог это доказать? Отвлеченные утверждения будут встречены Колкинзом с еще большей неприязнью, и дело, вероятно, кончится лишением его лицензии. Он намертво попал в ловушку.
      Как долго это может продолжаться?
      Позади него настраивались механические уши, глаза робота фокусировались на сгорбленной фигуре бредущего человека.
      Дождь не мешал наблюдению.
      Роког моторов вертолета заставил Бергмана взглянуть вверх.
      Сквозь дождь и туман ничего не было видно, но звук доносился, и в нем закипала ненависть.
      - Сейчас они лишили меня человеческого, отня/ш жизнь. Я ненавижу их. Его глаза горели ненавистью, пока он всматривался в небо под климатическим куполом; слыша шум перемещающегося вертолета, смешивающийся со слабым гулом работающего купола. Он отчаянно искал что-нибудь, против чего он мог направить свои чувства беспомощности и безысходности.
      Поглощенный этим, он не заметил старуху, вышедшую украдкой из служебного входа здания, пока она не коснулась дрожащей рукой его рукава.
      Тень скрыла фигуру, наблюдающую за Бергманом, а теперь и старой женщиной, в дальнем конце улицы.
      - Вы - врач? Вот уже три дня, как Чарли становится все хуже и все больше опухает живот. Я видела, как вы выходите из госпиталя каждый день вот уже три дня... - слова наскакивали одно на другое, и смысл их затемнялся акцентом. Опытное ухо Бергмана, привыкшего к такому произношению с тех пор, как его взял к себе Колбеншлаг, различало что-то еще в голосе старой женщины: беспомощный ужас просить кого-то прийти на помощь любимому человеку.
      Темно-синие глубокие глаза Бергмана сузились. Что это?
      Пытается позвать его домой? Или это ловушка Колкинза?
      - Что тебе надо, женщина? - спросил он.
      - Посмотрите Чарли. Он умирает, доктор, умирает! Он просто лежит и дергается, и каждый раз, когда я касаюсь его, он подпрыгивает и машет руками и... - ее глаза широко раскрылись от страшного воспоминания.
      Сердитые мысли, подозрения были сразу отброшены, и возобладала другая часть его натуры. Внимание сконцентрировалось на описываемой болезни.
      -... и он все время ухмыляется, доктор, ухмыляется, будто он умер и все вокруг весело, весело... Это хуже всего... Я не могу смотреть на него, доктор. Пожалуйста... пожалуйста, помогите.
      Помогите Чарли. Док, он умирает. Мы были вместе пять лет и вы... вы сделайте что-нибудь. - Она зарыдала.
      Бог мой, подумал Бергман, она описывает столбняк. Запущенный случай со спазмами. Risus sardonis. Господи, почему она не отправит его в госпиталь? Ведь завтра он умрет, если она этого не сделает. Громко он спросил, все еще подозрительно: - Почему вы медлите? Почему не отправили его в госпиталь? - Он ткнул пальцем в сторону освещенного корпуса через улицу.
      Весь накопленный гнев, помноженный на врожденную врачебную раздражительность, столкнувшись с бессердечным небрежением к больному, выплеснулся в этих вопросах. Старуха отпрянула, в глазах появился испуг, и морщинистое лицо выразило ужас:
      - Я... я не могла этого сделать, док. Я просто не могла. Чарли бы мне не позволил. Последнее, что он сказал перед тем, как начать дергаться, он сказал: "Не отправляй меня в этот госпиталь, Кати, с этими железяками, обещай." Я обещала, док, и вы осмотрите его, он умирает, док, вы должны помочь нам, он умирает.
      Стоя рядом, она хватала его за лацканы пиджака костлявыми руками, продолжая умолять.
      Если бы робокоп увидел, как эта старая женщина разговаривает с ним, он мог бы зарегистрировать его имя, и это был бы его конец в Мемориале. Навесили бы ярлык частнопрактикующего, даже если бы это не было правдой. Как он может лечить мужа этой женщины? Это будет конец его хилой карьеры. Ему вспомнились правила. Что там говорилось, ему было хорошо известно. Тогда ему конец. А если это ловушка?
      Но столбняк!
      (Ужасная картина - человек в последней стадии сжатия челюстей представилась ему. Скрюченное тело, завязанное в узел, как будто конечности сделаны из резины; леденящее душу выражение лица с оттянутыми назад и вниз лицевыми мышцами, с улыбкой смерти, поразившей каждый дюйм нервной системы. Хлопанье двери, прикосновение, кашель - этого достаточно, чтобы вызвать у больного ужасные конвульсии. И наконец поражается грудная клетка, и человек задыхается. Мертвый... с пеной во рту...)
      Но быть изгнанным из Госпиталя! Он не может рисковать.
      Практически не отдавая себе отчета, Бергман произнес: - Уходи, если тебя увидит робокоп, он арестует нас обоих. Уйди... и не повторяй таких попыток. Если тебе нужна медицинская помощь, обратись к мехдокам из Госпиталя. Они бесплатны и лучше, чем любой врач-человек! - Слова звенели в ушах.
      Женщина отшатнулась, презрительная улыбка обнажила зубы. Она фыркнула: - Мы лучше умрем, чем обратимся к ним!
      Мы не хотим иметь с ними дел... мы думали, что вы, врачи, все еще помогаете бедным... а вы ... - она повернулась и ушла в темноту. До Стюарта донеслись тихие рыдания. Они были полны невыносимого отчаянья и ужаса смерти, ждущей в тумане ее и любимого ею человека.
      Рыдания стихли вдали...
      - Будь ты проклят навеки!
      Внезапно напряжение последних месяцев, ужас от того, что он чуть было не сделал с голубоглазой девушкой, испуг и печаль сошлись в одной точке. Он почувствовал себя опустошенным и понял, что если и терять карьеру, то правильным путем. Он врач, и человек нуждается в его помощи.
      Он сделал шаг в темноту.
      - Подождите, я...
      И понимая, что подписывает себе приговор, он дал ей остановиться, увидел, как надеждой загораются ее глаза, и произнес:
      - Я... извините. Я очень устал. Проводите меня к нему. Я помогу.
      Она не стала произносить слов благодарности. Но он знал, что они у нее есть. Они пошли вместе, а соглядатай последовал за ними.
      Вонь Слобтауна атаковала Бергмана сразу в момент пересечения невидимой границы. Официальной границы не существовало, но ошибиться было невозможно.
      Сделав один шаг, они ступили в преисподнюю.
      Неясные тени, приглушенные звуки и вспыхивающий неон вывесок над салунами в темноте. Они прижимались ближе к зданиям, широко обходя черные провалы аллей и пустые площадки. Время от времени они слышали шаги за спиной, но когда они приближались, женщина шипела в темноту: "Вали отсюда. Я жена Чарли Кикбека, и со мной костоправ для Чарли!"
      - и преследователи исчезали.
      Все, кроме металлического, которого никто не видел.
      Звуки грубой музыки выплеснулись на них из вращающихся дверей салуна. Несколько дальше Бергман увидел остатки робокопа, лежащие напротив дома. Он кивнул в его сторону, и в темноте женщина Чарли Кикбека пожала плечами. - Каждый получает свое, - философски заметила она, - даже если ты из жести.
      Они шли дальше, и Бергман стал понимать, что он рискует потерять больше, чем лицензию. У него был бумажник с почти 300 долларов, а здесь убивали и за гораздо меньшее.
      Но тщетность дневных усилий, ночные страхи притупили чувство реальности, и он беспокоился больше о своем профессиональном будущем, чем о содержимом кошелька.
      Наконец они подошли к ярко освещенному зданию со светящейся рекламой на фасаде, показывающей медленно танцующих шимми женщин с чудовищно развитым бюстом.
      Бергман спросил: "Здесь?", лицо женщины Чарли Кикбека посерело, и губы сжались в полоску. Она кивнула, что-то прошептала и провела Бергмана мимо окошечка кассира с пуленепробиваемым стеклом и стальным устройством приема билетов. Женщина щелкнула пальцами, и тяжелая пластиковая дверь отошла в сторону. И сразу их захлестнул поток музыки.
      Они прошли коридором позади сцены, и Бергман успел заметить ленивый изгиб тел, чувственное движение голых ног на сцене. Смех и аплодисменты пробивались сквозь музыку.
      Женщина вела его дальше, мимо нескольких мрачных дверей с облупившейся краской. Она остановилась перед дверью с поблекшей звездой на ней и сказала: - Он., он з-здесь... - и ладонью она тихо толкнула дверь.
      Осторожность была излишней. Чарли Кикбека никогда не скрючит от случайного шума. Он был мертв.
      Он лежал на полу под грязной раковиной, одна нога так сильно сплелась с другой, что сломалась перед смертью.
      Женщина упала на колени, зарывшись лицом в его одежду, и зарыдала. Она рыдала безостановочно несколько минут, пока Бергман стоял рядом, с сердцем, преисполненным жалости, печали и разочарования.
      Этого бы никогда не случилось, если бы...
      Женщина посмотрела на него, и ее лицо потемнело.
      - Мы не можем больше жить из-за них! Это ваши...
      Слезы снова потекли из ее глаз, падая на безжизненное тело.
      Бергман знал, что она права. Мехдоки убили этого человека с той же надежностью, как если бы они перерезали ему легочную артерию.
      Он повернулся, чтобы уйти, и здесь его настиг преследователь.
      Он следовал за ним осторожно через весь Слобтаун, он нейтрализовал билетера, он просунул щупальце в окошечко, открыл дверь, и выследил его встроенным радексом.
      Бергман застыл у двери, робокоп подкатил к нему, и щупальца метнулись в его сторону. "Помогите!" - было первое, что он крикнул. Женщина подняла заплаканное лицо от мертвого мужчины, увидела робота и пришла в бешенство. Ее рука нырнула к краю юбки, и подняла его, обнажив ногу, нижнюю юбку и набедренную кобуру.
      Выхватив кислотный пистолет, она нажала на кнопку, и тонкая, без брызг, струя кислоты, прочертив линию над головой Бергмана, вытравила полосу на шлеме робокопа. Линзы глаз его резко повернулись в сторону женщины, и щупальце испустило парализующий луч.
      Бергман видел, как пистолет вывалился из рук женщины, безформенной грудой повалившейся рядом с мертвым мужчиной.
      Все сразу вспомнилось Бергману. Мехдоки, смерть жертвы молотилки, Клятва, и то, как ночью он чуть было ее не нарушил, смерть Чарли, и этот гнусный робокоп.
      Бергман кинулся на робокопа с мыслью разрушить, уничтожить его.
      Тот присел и попытался его схватить. Он увернулся от щупальца и бросился в зал. Рваная синкопированная музыка оглушила его, и он в отчаяньи огляделся вокруг. У одной стены он увидел длинный железный прут с толстой ручкой и нарезным раструбом для снятия перегоревших ламп с высоких потолков.
      Схватив его, он повернулся лицом к медленно подкатывающему робокопу. Стоя лицом к стене, он держал прут сначала как пику, затем перехватил ниже за ручку и наклонил его. Как только робокоп приблизился, Бергман сделал выпад, выплескивая на поверхность всю свою ненависть.
      Дубинка опустилась на шлем робокопа, но он не остановился, продолжая неумолимое движение вперед. Бергман все бил и бил его.
      Его удары были неэффективны, многие из них вообще не попадали в цель, но он боролся и бил, крича: - Сдохни, скотина, подохни, ты, консервная банка, дай нам умереть мирно, когда придет время...
      Удар за ударом, даже после того, как робокоп вырвал дубину у него из рук и понес его "хваткой пожарного".
      На всем пути из Слобтауна в суд по делу о частной практике, тайном соглашении, нападении на робокопа он выкрикивал оскорбления. Даже в камере всю ночь безостановочно эти ругательства звучали у него в мозгу. Даже утром, когда выяснилось, что робокоп по заданию Колкинза следил за ним целую неделю.
      Подозревая его в том, ч го случилось, задолго до того, как это случилось. Надеясь, что это случится. И это случилось.
      И Стюарт Бергман пришел к концу своей карьеры.
      К концу жизни.
      Его привели в суд в 10.40 утра, позволив выбрать присяжных:
      людей (подвержены ошибкам) или робоприсяжных (безошибочных).
      Нелогично он выбрал людей.
      Идея, надежда вспыхнули во мраке его обреченности. Если погибать, то не трусом. Он прошел долгий путь. Это был шанс.
      Он хотел выжать из него максимум.
      В зале суда было тихо. Абсолютно тихо, главным образом от того, что "пузырь" был звуконепроницаемым и каждый присяжный заседатель располагался в отдельной кабине. У каждого присяжного в ухо был вставлен наушник, и микрофон доносил до аудитории все, что происходило.
      Недалеко от стола судьи, как капля, прилепился к стене "пузырь" для обвиняемых. Стюарт Бергман просидел в нем все время суда, слушая показания свидетелей: робокоп, Колкинз (происшествие в госпитале в день смерти Колбеншлага, перешедшее в подозрение и последующее задание робокопу выследить врача, общая характеристика Бергмана, его способность совершить преступление, в котором он обвинялся), старуха, которую заставляли вдыхать пентахол перед дачей показаний против Бергмана, и даже Мюррем Томас, с неохотой признавший способность Бергмана нарушить закон в данном случае.
      С застывшим лицом Томас покинул место свидетеля, и взгляд его, направленный вверх, на Бергмана, представлял собой смесь жалосчи гугрызений совести.
      Решительный момент приближался, и Бергман чувствовал напряжение в зале. Это был первый случай такого рода... первое нарушение закона Гиппократа, и толпы газетчиков ждали приговор, так как должен быть установлен прецедент...
      Здесь были также представители лиги антимехов и гуманитарных организаций. Дело было сенсационным главным образом оттого, что было первым в этом роде, определяющим на будущее.
      Бергман понимал, что в этом его козырь.
      И он также понимал, что этот козырь будет бит, если он остановит свой выбор на мехприсяжных.
      Люди по-своему нелогичны. Но они - люди и способны понять позицию других людей. Бергман отчаянно нуждался в человеческом факторе. Дело было много шире проблемы его личной судьбы. В его руках были судьба профессии, бессчетные жизни, потерянные из-за глупой и слепой веры во всемогущество Бога-Машины.
      "Ну, консервные банки, - с горечью думал Бергман. - Я дам вам сегодня бой".
      Он молча ждал, слушая свидетелей, пока, наконец, не настала его очередь говорить.
      Он рассказал им всю историю из "пузыря" для подсудимых.
      Ни одного слова защиты... он не нуждался в этом. Но рассказ, настоящий рассказ. Трудно было не впасть в мелодраму. Еще труднее - говорить спокойно, удерживаясь от захлестывающей ненависти...
      Только однажды кто-то засмеялся, но остальные заставили его замолчать яростными взглядами. Они слушали.
      Годы учебы.
      Смерть Колбеншлага.
      День операции.
      Колкинз и его взгляды на медицину.
      Женщина Чарли Кикбека и ее страхи.
      Когда он начал рассказывать историю об ампутации, спокойной работе мехдока на умирающем пациенте, глаза отвернулись от Бергмана. Взоры обратились в сторону кабинки с неподвижным мехприсяжным.
      Многие стали думать, как это умно выбрать робота. Многие стали думать, как умно верить в машины. Бергман подыгрывал им, он все понимал, и его от этого слегка тошнило - но он не просто спасал лицензию - ставкой была жизнь.
      Пока он говорил, негромко и спокойно, они наблюдали за ним, Колкинзом и присяжными.
      И когда он кончил, долгое время было тихо. Даже когда бокс с присяжными опустился под пол, после всех формальностей, тишина не нарушалась. Люди сидели и думали, и даже газетчикам потребовалось время на то, чтобы обдумать свое решение.
      Когда вновь появился бокс с присяжными, то они сказали, что им необходимы уточнения.
      Бергмана опять отправили в камеру. Что-то должно было произойти.
      Мюррея Томаса провели в камеру, и он держал руку Бергмана дольше, чем требовалось при обычном приветствии.
      С торжественным выражением лица он произнес:
      - Ты выиграл, Стюарт.
      Бергман почувствовал, как волна спокойствия охватывает его.
      Он надеялся на это, ситуация допускала верификацию, и если они проверили все им сказанное, избавившись от слепой веры в машины, они выяснят правду... это должно было случаться раньше, и часто.
      Томас продолжал:
      - Ты - самая большая новость, Стюарт, со времени полной автоматизации. Люди напуганы, но они напуганы в нужном направлении. Не проводится грандиозных конференций, люди просто пытаются понять свое положение и отношение роботов к ним. Оформляется движение за возврат к доминирующему положению людей. Мне... Мне стыдно признать это, Стюарт...
      но, похоже, ты был прав все это время. Я не хотел дразнить гусей. А здесь нужна смелость. Много смелости. Боюсь, я бы отослал эту женщину прочь и не пошел бы лечить ее мужа.
      Бергман отмахнулся. Он смотрел пристально на свои руки, пытаясь найти себе место в этой внезапной рациональности, охватившей мир.
      Томас докончил: - Они взяли под подозрение Колкинза. Похоже на то, что между ним и фирмами - изготовителями мехдоков существовало тайное соглашение. Вот почему их внедрили столь быстро, до полного тестирования. Но они вызвали человека из "Андрей Компани", который вынужден был засвидетельствовать, что они не способны встроить "умение сопереживать": слишком неясная концепция или что-то в этом роде.
      - Мне вернули полный статус хирурга, Стюарт. Сейчас думают о том, какую награду присудить тебе.
      Стюарт Бергман не слушал. Он вспоминал умершего от столбняка, которому не обязательно было умирать, и голубоглазую девушку, которая жила, и пациента с ампутированными ногами, потерявшего свою жизнь. Он думал обо всем этом, о том, что случилось, и знал в глубине души, что все будет хорошо. Это была не просто его победа... это была победа Человека, остановившего себя на пути к зависимости и упадку, преодолевшего ужасную тенденцию.
      От машин не откажутся полностью.
      Они будут работать с человеком, именно так и должно быть.
      Но врачом, специалистом вновь становится Человек.
      Бергман откинулся назад, прислонившись спиной к стене камеры, и закрыл глаза. Он дышал глубоко и улыбался.
      Награда?
      Он ее уже получил.