ХАРЛАН ЭЛЛИСОН
      ПЫЛЬНЫЕ ГЛАЗА
      перевод В. Альтштейнера
      Их брак был неизбежен. Она - с бородавкой на правой щеке, он - слепой к свету. И терпеть-то их не было причин на Топазе; в городе, посвященном красоте, несовершенство невыносимо. Но они жили, избегаемые всеми, и сошлись. Так и должно было случиться. Красота к красоте, уродство к уродству. Пария к парии.
      Так поженились они и жили, и вскоре она зачала.
      Начинался кошмар.
      На пять тысяч футов вздымался в жемчужное небо город Света на планете Топаз. Башни его сияли огнем, заключенным в камне. Пастельные тона розовые и голубые и нежно-зеленые - сплетались в один чарующий водоворот. Трех размеров были башни. Потрясающие великаны возносились на пять тысяч футов - с точностью до дюйма, - башни средние стояли как дорожные столбы высотой тринадцать сотен футов, а между ними - башни-крошки стофутового роста, хрупкие и дерзкие, как подростки.
      Блестя и сверкая, взмывая и падая и снова взмывая, перекидывались с башни на башню дорожки и мостики, инженерные чудеса. С уровня на уровень скользили прозрачные пандусы и разделители, придавая городу облик сказочного царства, отрешенного от мирского уродства, купающегося в собственной красоте.
      И люди.
      Мужчины, женщины, дети - ноты в великой симфонии совершенства. Простота и роскошь сливались в городе так полно, что не оставалось места ни грубости, ни вульгарности. Лица не были пусты, или жестоки, или вялы. Красота таилась в глазах, и в ясности черт, и в ритме шагов.
      Никакого уродства не было на Топазе. В городе Света - ничего, кроме лишь блистательного парада совершенства и изящества. Ни расового маразма, ни нирваны, ни скуки. Культура сложная, полная жизни и богатая идеями, но она посвятила себя красоте жизни и отражению той красоты во всем материальном мире.
      Слепой и жена его, женщина с бородавкой, обитали на маленьком участке за городом, где крестьяне возделывали свои симметричные поля орудиями, приятными глазу и удобными в труде.
      Они жили в междуярусном доме со всеми современными роботоудобствами. Свет загорался и гас по мановению руки, по нажатию кнопки стены излучали тепло, пищу готовили великолепные в своей изощренности робоповара, чистильщики выныривали из стенных ниш за каждой соринкой; и было там хорошо.
      В подвале, где гнездились сервомеханизмы, где располагался нервный центр дома, слепой и женщина с бородавкой соорудили еще одну комнату, лишенную света. В той комнате мягкие стены глушили звук, защищая ее обитателя от внешних воздействий. В ту комнату не проникал свет, и постель была как палитра пуха.
      Там жил Человек.
      Человек, ибо другого имени он не имел. В отличие от слепого, коего звали Брумал, или женщины с бородавкой - Ордак. Те обладали именами, ибо иной раз приходилось им путешествовать по Топазу, иметь дело с другими людьми. Человек же не выходил никуда. Он никогда не видел света и не бродил по земле; комната была его домом, и родители его сделали все, чтобы он никогда не вышел оттуда.
      В машинном погребе межуровня за городом Света сидел в бесстрастном молчании Человек, руки сложены на чреслах, ноги подвернуты, отдыхая.
      Пыльные глаза обращены на движущиеся нецвета.
      Ибо Человека не вынесли бы на Топазе. В мире красоты безбрежной безобразие знакомо, но презираемо. Брумал и Ордак были уродами - бородавка, слепота, - но они долго жили в обществе, и у них хватало ума держаться подальше от людей. Потомок их - дело иное.
      Ибо кто потерпит глаза из пыли?
      Брумал отпер дверь и вошел.
      - Отец... - пробормотал Человек, и речь его была сладка, как родниковая вода, а тон его нежен, как крылья бабочки.
      - Да. Как ты сегодня? Было ли тебе видение?
      Кивнул Человек и обратил к слепому серые глазницы.
      - Оно пришло раньше, отец. Глубочайшая тьма, продернутая ярко-алым, напомнила мне о жерле вулкана, отец.
      Слепой сел и медленно покачал головой:
      - Но ты ведь никогда не видал вулкана, сын мой. Человек отошел от стены, огромные его ладони болтались ниже колен.
      - Знаю.
      - Тогда как...
      - Так же, как я видел чаек, что ныряют над зеленым плевком земли. Так же, как видел глубокую реку оранжевой грязи, что бурля текла к болоту. Все это одно, отец. Я вижу.
      А слепец в изумлении продолжал кивать и покачивать головой. То были ответы на вопросы, которых он не задавал.
      - Где мать? Уж несколько раз она не приходила навестить меня.
      Слепой вздохнул:
      - Она должна работать, сынок, если мы хотим и дальше наполнять свои пищечаны. Она трудится в рассылочном центре.
      - Ах, - и Человек вызвал видение сенсоцентра, откуда чарующие запахи и звуки и ощущения изливались в воздух Топаза на радость его обитателям. - Ей должно нравиться там. Так близко к аромату орхидей.
      - Она говорит, что это хорошая работа.
      Человек кивнул. Его огромная голова чуть склонилась вперед, и пыльные глаза утонули в колодцах тени.
      - Тебе что-то нужно?
      Человек соскользнул по стене в прохладную тьму и ответил ласково, ибо понимал, что отец его лишен зрения; даже такого, каким наделен он сам.
      - Нет, отец, мне ничего не нужно. У меня есть мои пироги с мясом и пиво. У меня есть мои тени и цвета. И запах уходящего времени. Ничего мне больше не надо.
      - Как странен ты, сын мой, - таинственно произнес слепой, ибо это вовсе не было тайной.
      Человек хохотнул мягко и мускусно в нежном веселье.
      - Воистину странен, отец.
      Слепец медленно поднялся на ноги, и кости его скрипнули чуть слышно.
      - До скорой встречи, сынок, - произнес он наконец.
      - Иди мягко, отец мой, - сказал Человек, как принято было прощаться в Топазе.
      - Оставайся нежно, - согласно традиции ответил слепой.
      Он вышел и закрыл дверь и установил на замке новую комбинацию. Осторожность не бывает излишней, особенно в таком деле. Двадцать лет доказывали это. Двадцать лет, в течение которых его сын оставался в живых, чтобы блуждать в своем мире странного, слепого зрения.
      Слепой вскарабкался по пандусу на жилой ярус и уселся, скрестив ноги, на своей лежанке. Он стал наигрывать тихонько на спиральной флейте. И играл без перерыва, пока привратник не вспыхнул розовым светом и не издал дрожащий предупредительный сигнал, когда в чаше проявилась Ордак.
      - O-оох! - Она вышла из чаши и устало опустилась в гнездо пеночек. Ну и день! Как же надоели мне орхидеи, кто бы знал. Добрый вечер, дорогой. Как он сегодня?
      Слепой отложил свою флейту и распростер руки.
      Обнял женщину, прижимая ее темные волосы к своей шее, такие гладкие, нежные. И буркнул в ответ. Она поняла.
      - Что же будет, Брумал?
      Он мягко отстранил ее и задумчиво вздохнул:
      - Ордак, как я могу сказать, что все будет хорошо, когда с каждым днем становится все хуже? Ты знаешь, он не может выйти, и мы должны жить здесь... Его не потерпят снаружи, даже по дороге в космопорт. Мы в ловушке здесь, моя дорогая.
      Она встала, оправив свободную тунику и юбку. Аккуратно уложенные волосы прикрывали бородавку на правой щеке. Конечно, о ее уродстве знали, но, невидимое, оно переносилось легче.
      Ордак все стояла, размышляя о том, что принесет будущее, и слепой муж сидел у ее ног, когда будущее рухнуло с небес. Оно просто было - не дурное, не хорошее, а какое выдалось. Жизнь прошлась тяжелой поступью сама по себе.
      Покуда Ордак стояла в молчаливом раздумье, нарушился энергопередающий луч межконтинентального вертокрыла, чуть сместился, никем не замечено, силовой фокус - и могучий аппарат рухнул с высоты две с половиной тысячи футов, мгновенно уничтожив надземную часть дома. Он втоптал здание в землю, оставив в сохранности лишь машинный погреб. Оставив для спасателей и анализаторов, что пришли потом, дабы оценить нанесенный ущерб и спасти тех, кто остался в живых.
      Над землей выживших не было. Последние двое несовершенных на Топазе отправились в общительное спокойствие, туда, где ни красота, ни уродство не имеют значения. Туда, где все мягко-серое и нежно-теплое от близости друг друга.
      Так следует думать об этом.
      Но под землей...
      Вот тогда кошмар начался по-настоящему. То, что двадцать лет таилось в засаде, с рыком бросилось на глотку красоты Топаза.
      Он медитировал. И медитирующим его нашли.
      При помощи трамбовочных лучей, что сплавляли обрывки металла и куски пластика в прочные стены приятных пастельных тонов, они пробрались через обломки. А достигнув тайной комнаты - дверь ее никак не ублажала глаз, остановились в растерянности, размышляя, что же предпринять.
      Их было трое. Чрезвычайно красивые мужчины.
      Первый - блондин с широко посаженными глазами и внешностью чиновника, в тунике золотисто-медной. Он вел себя невозмутимо, как человек, уверенный в своих способностях и красоте. Чрезвычайных. Второй был на несколько дюймов пониже первого - а тот имел футов шесть роста, - темные, курчавые волосы скатывались на лоб с изяществом пантеры, кидающейся на ягненка. Руки его, благодаря мастерству пластихирурга, казались короче положенного, но то было рассчитанное несовершенство, оборачивающееся совершенством - в сочетании рук с длинным торсом и короткими ногами. Превосходно исполненная работа - пропорциями второй мужчина походил на Адониса.
      Третий мог служить классическим древнегреческим образцом мужества и одаренности. Его глубоко посаженные серые глаза сияли властностью и сочувствием. Походка его была шагом легионера, а речь - мерным говором мудреца. Он никогда не облысеет и улыбка его не померкнет.
      - В жизни не видел ничего подобного, - сказал курчавый анализатор по имени Роул.
      - Это ведь не стандартный машинный погреб? - спросил старший по имени Прате.
      Третий из них, Хольд, с мудрой иронией покачал головой:
      - Нет, и, должен признать, это весьма безобразно. Некрашено. Грубо.
      Он чуть вздрогнул по-женски. Но это было в характере Хольда, и никто из его товарищей не заметил, как это некрасиво
      - Давайте откроем, - предложил Прате, взявшись за трамбовщик.
      Остальные двое не ответили, а значит, согласились, и Прате включил луч. Хлынула широкая дуга сладостной яблочной зелени. За несколько секунд дверь оплавилась по краям и распалась на две совершенно симметричные половины. И пришедшие глянули во вздыбленную тьму.
      Он медитировал. И медитирующим его нашли.
      Поначалу, в первых каплях сочащегося из-за их спин света, они не поняли, что перед ними человеческое существо. Он был серой грудой, сваленной в углу, голова опущена, руки покоятся на чреслах.
      Затем, по мере того как прояснялись детали, каждый из троих по очереди задерживал дыхание. Прате первым вошел в комнату, и голос его был почти не приятной смесью удивления и омерзения.
      За ним следовал Роул, и, разглядев Человека, он издал вопль ужаса вначале округлый, затем грушевидный, длинный и, наконец, разбившийся: "Как гнусно!" И выражение его лица было некрасиво. Чрезвычайно.
      Хольд направил фонарь в угол и тут же отвел луч, осветивший в своих безумных блужданиях всю комнату: голые стены, тарелочку с остатками каши, циновку на полу. Затем луч вернулся, но теперь озеро света заливало пол и краешек ягодиц Человека, чтобы в тени оставалось лицо, о, это лицо!..
      Огромная голова, копна нечесаных почти седых волос, сбившихся в колтуны на висках. Тяжелая челюсть, и рот, точно косая рваная прорезь в блеклой плоти. Большие, прижатые к голове уши.
      И глаза...
      Пыльные глаза...
      Две глубочайшие впадины, где клубилась пыль. Серость разлагающегося трупа. Серость штормовых туч. Серость несчастья и смерти. Глаза, глядевшие столь глубоко и ничего не видевшие. Уродливые глаза.
      Гармоничные мужчины подняли свои упаковщики, a Человек шевельнулся и встал, и наступила сумятица.
      Вначале был свет, а потом несвет. Вначале было тепло, а потом нетепло. И...
      Вначале была любовь, столь глубокая, что в сердцевине ее крутился водоворотик, вертелся и извивался и крутился, как женщина в теплой ванне. Наслаждение бытием, приятность скольжения в благодушие, в отсутствие боли. Глубина мысли, мысли о чудесном и обыденном. О том, как широка она, и где она, и где же окраины ее. И все такое.
      Потом была нелюбовь. Но на место любви пришло не отсутствие ее, не пустота, какую оставили по себе свет и тепло. На место ее пришло нечто иное. На место ее пришла не пришла не могла не прийти пришла Ненависть!
      Много позже, когда солнца сели и луны вышли скорбеть зловеще и молчаливо над Топазом, миром красоты, - тогда явились другие. Они нашли три тела, такие уродливые в смерти, такие жалкие, раздавленные, растрепанные.
      Они забрали его. Они вывели его, говоря: "И все это, и это все..." И много было проклятий и оскорблений. И ненависть была, и сознание, что он выродок. Пария. Ужасно! Он был уродством посреди красоты. "Что же нам делать с ним? Как нам убить его?"
      И вышел вперед поэт, чьи строфы были совершенны, а образы блистательны. Худ он был и манерен, и довелось ему придумать правильный путь. Как создать красоту из уродства, добро из зла.
      Установили они добрый столб. Ровный и стройный, вознесся он к четырем лунам. И привязали Человека к столбу, и обложили хворостом. И подожгли.
      И смотрели, как он горит.
      И вновь было плохо.
      Ибо Человек имел пыльные глаза, а пыльные глаза видели то, чего не увидеть, и душа его была нежной и больной душою мечтателя.
      Хватало у него наглости плакать и кричать, покуда горел он, и стенать: "Не убивайте меня. Не убивайте! Так многого я не увидел, так многого не узнал". Он просил и умоляли взывал о знаниях и видениях, на которые ему уже не взглянуть.
      Но они все равно сожгли его.
      И это было хорошо. Огонь. Красота его. Всеобщая красота. Если бы только у Человека хватило ума не кричать.
      А когда остыла зола, ее расплавили, и там, где были столб и Человек, остался лишь совершенной формы пруд блистающего серебра.
      Он был красив, как и все остальное.
      И никто уже не мог оспорить: не осталось на Топазе ничего, кроме красоты. Красоты и покоя.
      Но ночное небо звенело тающими глухими воплями, которым не умолкнуть вовек. И когда плывущие облака закрывали две луны, те, кто слаб и не боится признать это, понимали: пыльные глаза пребывают вовеки.