Операция «Теребля» (№2) - В лабиринте замершего города

Пограничники отходили, не открывая ответного огня.

В начале марта 1939 года Дмитрию Пичкарю вручили приказ о демобилизации.

— На сгледаноу[9]— пожал руку Франта. — Ты к себе в лес?

— Куда же ещё?

— Я тоже в лес. На этот раз, правда, не только с топором… И тебе советую взять домой винтовку.

Двенадцатого марта Пичкарь вернулся в Родниковку, где жили его родители.

* * *

Голодно и холодно было в отцовской хате. Надо было помочь старикам. Рубил лес за Ждениевом — подальше от хортистских жандармов и карателей. Хотя оккупанты были одеты не в немецкие, а в венгерские шинели, — он видел их всяких и знал: два сапога — пара.

Шла осень 1939 года. Советская граница, к которой думал пробираться Дмитрий, была уже рядом, на самом перевале, над Нижними Воротами. Но никому Пичкарь не говорил о том, что замышлял. Был теперь поопытней того паренька, который отчаянно стягивал штрейкбрехеров с глухих заборов «Сольвы». Умел сдерживать себя.

Как-то с утра по узкоколейке на лесоучасток всё же приехали жандармы, забрали двух-хлопцев: те были комсомольцами. Пичкарь в это время работал повыше, на гребне горы, и все хорошо видел.

Домой заявляться было уже рискованно. Соседи говорили: ищут и его. А кругом, казалось, тишь да благодать: бархатные пояса лесов охватывали могучие горные массивы, в белой дымке таяли серебристые змейки речушек… Всё же Пичкарь спустился в долину и прихватил винтовку. Вечером они с дедом Ильком из соседнего села Голубиного устроили засаду на кабаньей тропе. Дед пыхтел-пыхтел короткой трубкой, потом кивнул на его винтовку:

— На дичь приберёг?

— А что, дед?

— Да ничего. Так, к слову… В другой раз он заметил:

— Слыхал, за перевалом уже и землю разделили бедным? Сам бы сходил посмотреть, да ноги не те…

— Я тоже поглядел бы, — заговорил Пичкарь. — Только как же идти одному?

— А ты один и не ходи. Есть ещё… охотники. Которые с винтовками. Кто, как ты, зверьё подстерегает.

— Где ж они?

— А ти не спеши, — дед выбил трубку, медленно поднялся. — Приходи в субботу, когда солнце сядет, к кривой сосне…

— Так я тогда приду не сам — ещё с одним хлопцем. Из вашего же села Голубиного.

— С Улиганцем? — прижмурился дед.

— Айно, с Василем…

— А я думал, с тем, что живёт по соседству со мной, с Иваном Улиганцем.

— Хитрые вы, диду…

— Да и ты, как погляжу, не из простачков.

Дмитро пришёл в село, чтобы попрощаться. Сосед Петро Матущак устроил его на ночь в своём сарае — в метрах двадцати от отцовской хаты. Устроил просто вовремя: тёмные тени появились под вечер у дверей. Зазвенели окна, вскрикнул старый отец.

Дмитро сжал винтовку, но сдержал себя — и бросил её в сено: ничего не поможет, а навлечёт беду на всех — и родных, и соседей.

Только на третью субботу у кривой сосны дед Илько собрал восемь человек. Сюда пришли оба Улиганца, Иван и Василь, ещё Анна Гецянин из села Уклина. Пришли и незнакомые — все с оружием.

На рассвете выбрались к Ждениеву, пошли через узкие ломтики огородов. Вдруг Василь насторожённо схватил Пичкаря за руку:

— Смотри!

У корчмы появились солдаты в накидках — не разберёшь, жандармы или пограничники. Кто-то из друзей дорвал с плеча винтовку…

— Не надо, — сказал дед. — Мы-то уйдём, а над людьми учинят расправу.

Потом провёл их молча к перевалу. Перекрестил каждого:

— Ну, с богом!

В стороне услыхали стрельбу. Анна шепнула:

— Не мы одни выбрали эту ночь…

За перевалом командир, к которому доставили восьмерых перебежчиков, устало вздохнул и потёр помятое бессонницей лицо:

— Что же, и в обед начали уже переходить?

Пичкарь пристально всматривался в незнакомую форму: три красных квадратика в зелёной петлице. Прикинув в уме звание, сказал:

— Мы свои, пан… хочу сказать, товарищ старший лейтенант, совсем свои.

— Конечно же, свои, — усмехнулся командир. — Все свои. Ночью идут с малыми детьми, а у венгров — минные поля. Видно, большая беда гонит, если, рискуя жизнью, всей семьёй границу переходят. А вот — пожаловали в полдень. И страху, выходит, уже никакого…

— А мы страх за теми горами оставили…

— То-то и оно…

Командир добродушно ворчал, но пока расспрашивал, успел распорядиться, чтоб их накормили. Затем вышел проводить беглецов к машине:

— Поедете в город, там ваших много собралось…

Подошёл к Пичкарю поближе, заглянул в лицо.

ЇВроде бы коллеги мы с тобой, пан-товарищ Пичкарь, — сказал командир. — Тоже был пограничником?

Откуда вы знаете? — удивился Дмитрий.

В прошлую субботу один старичок привёл двух девчонок. Сказывал: «Ожидайте хорошего хлопца — пограничника…» Ожидали, как обычно, ночью, а ты решил, значит, поспеть прямо к обеду…

* * *

Здесь, на западных бастионах Советской страны, предгрозовая тишина не вводила людей в заблуждение. Потоки беженцев, спасавшихся от страшного фашистского нашествия, только усиливали напряжение. Но закарпатцы отправлялись все дальше на восток, и ужасы, тревоги оставались позади.

Вот когда жалел Пичкарь, что не шибко грамотен — школа его прошла на чужих пастбищах, потом вместо ручки пришлось топор держать в руке, а то — и винтовку. Новый мир быстрее открывался тем, кто имел больше знаний. Но в Советской стране Дмитрий не почувствовал себя одиноким. Даже казалось поначалу, что это просто счастье такое выпадает — встречается столько участливых друзей. А вскоре он понял: здесь, в стране трудящихся, люди не привыкли быть равнодушными к судьбе других.

И вот началась война.

Память просеивает сквозь сито времени случайные встречи, оставляя на поверхности самые драгоценные. Тронешь их воспоминаниями — сразу заблестят, оживут события… Вот мелькнуло бледное, худощавое лицо кадровика из далёкого леспромхоза на востоке, где Пичкаря устроили на привычную для него работу. Кадровик часто приходил к рабочим в общежитие, усаживался у раскалённой печки. Беседовал и с Дмитрием: расспрашивал его про Карпаты, верховинские села, Родниковку. Когда Пичкарь заводил разговор о фронте, кадровик нервно закуривал:

— Погоди немного…

Откуда было знать, что кадровик присматривается к этому лесорубу, прощупывает характер? Однажды у печурки, слушая рассказы Пичкаря о родном Закарпатье, Иван Степанович — так звали этого человека — вдруг затянул простуженным голосом:

«Верховино, світку ти наш,

Гей, як у тебе тут мило…»

По его щекам пошли красные пятна:

— Были у меня хорошие друзья, тоже… лесорубы.

— В Карпатах?

— Да нет… В другом краю. Там было очень жарко. Тем не менее они пели свои песни.

Пичкарь удивлённо поглядывал на кадровика. Покрасневшее лицо собеседника стало каким-то молодым, и, казалось, был он где-то далеко-далеко…

— Вот так-то, камрад… Лесорубы — они всякие песни знают. Сейчас спать тебе пора, а завтра продолжим…

Но не пришлось выслушать продолжение рассказа Ивана Степановича: кадровика увезли в больницу, а Пичкаря вызвали в контору. Там военный сообщил, что в Бузулуке формируется Чехословацкая бригада.

— Мы получили насчёт вас ходатайство, так что считайте — все в порядке, — сказал он Дмитрию.

— Кто же — если не секрет — ходатайствовал?..

— Отдел кадров леспромхоза.

Шофёр лесовоза, подкинувший Пичкаря на станцию, сдержанно вздохнул:

— Повезло тебе. Дмитрий согласился:

— Конечно, повезло: начальник отдела кадров оказался тоже лесорубом…

— Лесорубом? — хмыкнув, переспросил шофёр. — Не совсем так. Он и партизанил, воевал с Колчаком, потом бил фашистов в республиканской Испании… Под Гвадалахарой прострелили лёгкие, поэтому болеет: месяц на работе, два — лежит в больнице. Сыновья на фронте…

Человеку трудно самому заметить, как у него меняется характер. В дни войны — тем более не до самоанализа. Ещё труднее уловить, как на изменение твоего характера влияют обстоятельства — особенно, когда ты живёшь в напряжённом ожидании самого важного, чего хочешь добиться. В сложные обстоятельства попадал и молодой верховинский лесоруб, с различными людьми он встречался, часто даже не зная, какое влияние потом окажут эти встречи на его судьбу. И когда Дмитрий Пичкарь нёс обычную солдатскую службу на войне, ему порой казалось: вот здесь, во второй десантной бригаде Чехословацкого корпуса, идущего дорогами сражений вместе с Красной Армией, — и есть его главная точка… И только позже он поймёт, что все, им прожитое, — и в горном селе, и на западной границе Чехословакии, и в далёком леспромхозе на востоке, — все это. было лишь началом настоящей его биографии. Шёл 1943 год…

III

В столовой висела большая карта, исколотая разноцветными флажками. Пичкарь всегда смотрел на них взволнованно — ведь каждый флажок отмерял километры до родного дома. Только по прямой их, эти километры, отсчитывать было ни к чему… Спустя полтора года, уже увидев вдалеке синие Карпаты и даже прикинув, за сколько дней можно бы добраться домой, до Родниковки, Дмитро убедится, что на войне самый близкий путь к родному дому — далеко не тот, что самый короткий, если смотреть по карте.

Сначала ему дали отделение, потом взвод: пополнение в корпус все прибывало. Пичкарь обучал новичков обычному солдатскому делу: бесшумно и быстро ползти между кочками, молниеносно вскакивать, колоть серо-зелёные чучела, карабкаться по крутой стене… Да и сам учился: десантник должен был набрать нужное количество парашютных прыжков, овладеть всеми действиями в тылу противника, в том числе радиосвязью, и вообще пройти в короткий срок то сложное искусство, которое потом сохранит ему жизнь и позволит выполнить задание… Закончил специальные курсы связистов-десантников — «без отрыва от фронта».

Пичкарю доставалось больше других курсантов. Ведь часто бывает, что самым серьёзным и усердным людям поручают больше. Однажды его вызвал командир батальона:

— Принимай женский взвод, надо обучить наших связисток… военному порядку. А то ходят как на вечер танцев…

Сказал и покосился: как будет реагировать?

— Есть принять женский взвод, — ответил Пичкарь.

Но его невозмутимость была, конечно, внешней. Вечером в казарме не давали проходу:

— Привет женскому генералу!

— Дмитро, а откуда командир узнал, что ты дал обет остаться холостяком?

— Чудак, он же в биографии написал: «Не женат и не буду…»

Огрызаться не было никакого смысла. Дмитро лишь улыбался. Может быть, вспомнил в эти вот минуты храбрую девушку Анну, которая переходила с ним границу?

Окажется, и это задание было не случайным. Комбат — потом признается:

— Ну и выдержка у тебя, ротный![10]. Честно говоря, я бы не смог с этими юбками возиться…

Но это, конечно, ещё далеко было от испытания. Войдут они в самый ад войны, когда будут драться один на один с фашистскими танками, сбивать клятую «раму» под Проскуровым, выкуривать немцев из предгорий Карпат… Но и тогда будет Пичкарю казаться: подвиг — впереди.

Когда фронт приближается к родному селу, и солдат шагает с этим фронтом — разве он обращает внимание на то, что ему трудно, холодно? Унылый, надоедливый подосенний дождь казался светлым майским ливнем. В такой дождливый день под Коломыей Пичкаря вызвал командир, объяснил задачу:

— Пойдёшь за «языком». Напарника себе подыщи. Только учти — «язык» нужен знающий. Глупого не бери. Умного притащи.

— Как же я узнаю — умный или дурак? Политбеседу с ним проводить, что ли?

— Это уж твоё дело. Вчера мне разведчики доставили одного такого — глазами хлопает, трясётся: «Гитлер капут, их бин арбайтер…»[11] Все они теперь — арбайтеры — неизвестно, куда фашисты девались… Ничего, кроме номера своей части, не знает. А этот номер нам давно известен. Мне нужны на перевале у высоты 115 огневые точки, понял?

…Стемнело. Пичкарь и его боевой напарник быстро переоделись, натянули короткие куртки. Оружие оставили— взяли только ножи да тонкие кожаные ремни, которые Дмитро предусмотрительно разыскал в обозе. Поднимались лесом тяжело, ноги скользили по листве. Пичкарь — на что привык к таким подъёмам с детства — и то приустал. Он приказал напарнику сесть и обождать, а сам исчез в темноте. Появился спустя минут десять — так неслышно, что напарник вздрогнул. Пичкарь шепнул:

— Тут немного влево — миномётный расчёт, он нам ни к чему…

Спустились в лощину, пошли по скользким камням вдоль ручья. Через полчаса наткнулись на запруду. Пичкарь лёг и начал рассматривать следы. Жестами объяснил: здесь фрицы берут воду, поэтому устроили плотинку. Решили засесть. Действительно, вскоре послышались голоса. Шли двое. Остановились на берегу. Один, сняв накидку, присел и, накрывшись, посветил фонариком. Дмитро прижался к напарнику, одними губами прошептал:

— Беру того с фонарём, а ты — другого.

И, выскочив из кустов, бросился на фашиста, оглушил рукояткой кинжала, крепко зажал рот. А его напарник поскользнулся, упал прямо в воду. Гитлеровец направил на него автомат, но какое-то мгновенье колебался, опасаясь в темноте попасть в своего. И это спасло товарища: Пичкарь кинулся фашисту под ноги. Падая, схватился за ствол автомата, дёрнул на себя — немец взвыл и рухнул навзничь. Напарник, злой, как черт, — надо же упасть в такой момент! — уже сидел верхом на оглушённом, прилаживая кляп. Пичкарь остановил его:

— Не спеши, сначала поглядим, чего они стоят. Говорил же командир…

Связанных немцев уложили под деревом. Пичкарь своим фонариком посветил в лицо тому, которому вывернул плечо. Немец заморгал:

— Аллее эрцелен, майн готт, аллее, аллее… Даваю унзер гехаймнис, даваю… Ферштейн зи?[12]

И вытащил у «камрада» карту.

Выяснилось, что и они — разведчики. Таких стоило брать.

…Да, это были уже не те вояки, которых он видел в 38-м. Эти не станут орать по любому поводу: «Зиг хайль!»[13] и не торопятся талдычить о голосе немецкой крови. Идут смирные, как овечки в отаре, и даже довольны, что попали в плен, — вот как спешат подальше от своих…

«Языки» оказались настолько «образованными», что за ними прислали машину из дивизии. Командир батальона — довольный, ободрённый — расхаживал по комнате, потом остановился возле Пичкаря — тот всё ещё стоял у дверей.

— Покажи, где брали.

Пичкарь разгладил карту, поискал, обвёл кружком ниточку ручья.

— Ну-ну, — протянул командир. И непонятно было — хвалит он ротного или осуждает. По его приказу Пичкарь изложил разведку в подробностях. Умолчал только о том, как напарник свалился в ручей.

— Ну, а если бы они схватили вас?

Ротный ответил, не отводя взгляда:

— Что ж, пошёл бы Пепик. Или ещё кто… Командир отпустил его. И задумался: вспомнил, что недавно в разведотделе корпуса спрашивали о подходящих людях для заброски за линию фронта. Колебался — предлагать ли Пичкаря: жаль было расставаться с этим ловким парнем. Но в разведотделе сами упомянули о ротном, спросили его мнение. Командир знал, в чём дело: в боевых сводках все чаще и чаще упоминались партизанские отряды, терзавшие фашистские тылы в Закарпатье, в горах Словакии и в лесах Моравии. А Пичкарь очень подходил для такого дела. Но командир не был осведомлён о главном. Офицер, выполнявший задание начальника своего отдела по отбору будущих разведчиков, интересовался Пичкарем не случайно. Фамилию Пичкаря подсказал сам начальник разведотдела, отбиравший надёжных людей вместе со своим советским коллегой — добродушным майором. Он остановился на личном деле Пичкаря потому что сам майор спросил — не слыхал ли его чехословацкий друг о таком товарище — Дмитрие Пичкаре бывшем пограничнике? И узнав, что есть такой в их корпусе, начальник попросил выяснить — насколько он готов для работы в фашистском тылу.

Но ни начальник разведотдела корпуса, ни его друг советский майор не знали другого. Что смертельно больной кадровик из далёкого леспромхоза, вспомнив молодого лесоруба, напоминавшего ему боевого друга из Карпат, с которым бил фашистов в Испании, напишет о Пичкаре своему командиру, вышедшему в отставку. И что старый генерал при случае подскажет своему ученику, навестившему его, фамилию и координаты этого закарпатца — так, на всякий случай. И что этот случай действительно придёт, когда по всему фронту советские войска развернут свои освободительные бои в Восточной Европе и когда фронт будет нуждаться в тысячах новых смельчаков, умеющих действовать на чужой территории, захваченной фашистами. Вот ученик седого генерала и назвал фамилию Пичкаря майору, откомандированному к боевым чехословацким друзьям…

Однажды утром его вызвали в штаб и вручили предписание: отбыть в Москву.

С тех пор Дмитрий Пичкарь перестал существовать надолго. Его будут искать — сначала враги, а потом друзья. Он будет значиться расстрелянным — по крайней мере, по документам гестапо, по тюремным книгам. И только спустя много лет отыщется утерянный след…

IV

Просыпались рано, когда за окном даже не просматривался разлапистый дуб над прудом, прикрывавший полдома. Просыпались из-за непривычной, какой-то оглушительной, всеобъемлющей тишины. Вот уже месяц, как жили вдвоём в этой угловой комнате, на втором этаже старинного дома, сохранившего следы былой роскоши. Они — Людвиг Крейчи из Чехословакии и черноусый приземистый галичанин, которого называли здесь Володей. Что Володя из Западной Украины, Дмитро догадался в первый же час знакомства — по выговору: сосед очень мягко произносил шипящие.

Казалось, труднее всего забыть своё «я», стать другим человеком, с чужой биографией, с положенной, согласно этой биографии, речью, образом мыслей и даже характером. Ведь он, Пичкарь, никогда не мечтал о профессии разведчика. Его всегда тянула к себе мирная, обычная, трудовая жизнь. И как только вспоминал о родных Карпатах, горечь и тоска сжимали его сердце. Он во многом уже разбирался: годы жизни на советской земле, годы самых тяжёлых испытаний прошли не бесследно. И встречи с добрыми людьми — они тоже оставили в сердце глубокие следы. Пичкарь понимал, что на Верховине не может остаться после войны по-старому, верил, что жизнь изменится. И, наверное, тоска и мечта по этой новой жизни, хранимые глубоко в душе, позволяли быстрее осваивать трудные уроки невидимой войны.

Он очень скоро свыкся с биографией Людвига Крейчи, даже ловил себя на том, что как будто видит себя со стороны — в качестве чиновника лесосплавной конторы. Ему подобрали очень подходящую легенду, в какой-то мере близкую его мирной профессии — должность управляющего отделением фирмы «Сольва» в Сваляве. Правда, потом он совсем легко расстанется с Крейчи. Но произойдёт это не на учебном занятии…

Новичок преуспевал. Он обладал отличной реакцией, казалось, даже прирождённой. Ведь в родных горах, стоя на крутом склоне у длинного желоба, которым со скоростью курьерского поезда неслись с горы колотые бревна, он должен был молниеносно орудовать цапиной. Стоило зазеваться — и деревянная «торпеда» могла запрудить ризу или выскочить. У него был зоркий, цепкий глаз, схватывавший мельчайшие детали. Именно такой глаз был необходим будущему разведчику.

Рассвет медленно проявлял в окне пушистые ветви. Они уже не спали.

— У нас тоже ставок и над ним такой же дуб, — хрипло басил Володя. — А в ставке — раки. Ух, и рачищи — в два кулака!

— А у нас — форель, королевская рыба, — улыбался Дмитро.

— Форель — тоже ничего… Наш ставок ещё при графе выкопали и для панов разводили раков. Слыхал про Потоцких?

— Н-нет.

— А я про ваших Шенборнов слыхал.

— Что именно?

— Да то же самое, что про своих Потоцких. Жадные да лютые. Все графы такие — будь они неладны, чтобы о них тут вспоминать. Этот дом, конечно, тоже панского роду. Говорят, построил один фабрикант для своей коханки, которую вывез, кажется, из Турции. И парк устроил для неё. Да как привёз её сюда, сообразил такую пьянку, чтo дошло до пожара. Сгорела турчанка. А он с досады приказал весь дом развалить, разобрать по камешкам. Только сын не разрешил и не пустил людей, поскольку — наследство…

— Откуда все ты знаешь?

— Наша сторожиха, тётя Даша, рассказывала, она прислуживала лично той самой турчанке.

— Лично, говоришь?

— Эге ж!

— Сколько же лет тётке?

— Ну, под шестьдесят. А что?

— А то, — Дмитро поднялся и прошлёпал босиком к окну, открыл форточку. — А то, что возле парадного входа с северной стороны, который забит, имеется чугунная табличка. А на ней написано: «1865 год». Пойди, почитай…

— Да я что, — не теряясь ответил Володя. — За что купил, за то продал… Подъем?

— Подъем.

После такой «разминки» следовала другая. Выбегали во двор. Полуплоские гипсовые львы смотрели со стены пустыми глазницами. Друзья шли в старый парк и приступали к занятиям: сначала бег трусцой по аллеям, потом гимнастика на толстых ветвях. Возвращались медленно — ни дать, ни взять встретились на отдыхе. В чём-то они были даже похожи. Но в школе, расположенной в старом особняке, учились в разных группах: Володя работал с минами, взрывчаткой. Дмитро же осваивал компактную рацию «Север»— вспоминал занятия на фронтовых курсах…

Только спустя много лет Пичкарь узнает, что Володя, с которым свела его боевая судьба, а позже — Бронислав, — это никто иной, как Михаил Веклюк, бывший народогвардеец.

После того, как были освобождены западные области республики, пути партизан разошлись. Одни двинулись дальше, с действующей армией, другим выпала нелёгкая работа — восстанавливать разрушенное хозяйство. Веклюка срочно отозвали в штаб соединения, вступившего на территорию Польши. Из бывших партизан-подпольщиков формировалась группа для выброски в тыл, в помощь польским патриотам. Членов этой группы Михайло не знал. Разве что одну радистку Асю — видал её раньше в отряде Наумова. Ася обрадовалась встрече.

Вечером перед вылетом Веклюк зашёл в комнату к радистке. Она сидела у окна, склонив на руки голову.

— Ты что, не заболела ли случайно? — спросил Ваклюк, дотронувшись к острому плечу.

Ася встала, подошла к дверям и закрыла их на ключ. Лицо было бледным, губы слегка подрагивали:

— Ой Мишко, что я хочу сказать… Не надо нам лететь.

— Да ты что? Чёрную кошку увидела?

— Хуже, Мишко, хуже чёрной кошки…

И Ася рассказала, как в саду общежития случайно подслушала разговор двух «типов».

Веклюк знал, что в городе находится штаб 1-го Украинского фронта. Ночью на попутных машинах добрался до штаба. Там впервые встретился с молодым подполковником, которого звали Соколовым…

Вылет отменили: схваченные оказались абверовскими агентами.

А Соколов предложил Веклюку отправиться в спецшколу. Так он оказался вместе с Пичкарем на далёкой базе, в старинном особняке с гипсовыми львами…

Володю отправили раньше.

— Майся добре! — крепко обнял друга Пичкарь-Крейчи. Они даже не подозревали, при каких обстоятельствах и где встретятся снова.

А февральским утром сорок пятого года Пичкарь и сам улетал на запад. Самолёт приземлился в расположении войск Первого Украинского фронта, на территории Польши, близ города Ченстохова.

Звякнул над входом колокольчик, в лавчонку с чудом сохранившейся довоенной вывеской: «Колониальные и мешанные товары» — зашёл посетитель. Хозяин, взглянув, сразу же нагнулся к нему через прилавок:

— Прошу пана…

На посетителе ладно сидел тёмно-серый, с меховыми отворотами макинтош. Из-под мягкой шляпы глядели глубоко посаженные глаза. Привычным, неторопливым движением он приподнял шляпу в знак приветствия и принялся осматривать полки со скудными товарами, какие можно было видеть в подобных магазинах лишь в эти военные годы. Пузатая 500-ваттная лампа «Орион» лежала рядом с гранёным флаконом парижской лаванды, пушистое опахало — сметать пыль с мягкой мебели — покоилось возле зубоврачебных щипцов. На гвоздике висела обыкновенная уздечка, а поверх неё свисал седой парик…

Посетитель начал объясняться на неудивительном в то время диалекте, состоявшем из польских, словацких, украинских слов.

— Пан есть серб анебо словак? — на этом же «славянском эсперанто» спросил продавец, стараясь найти общий язык с посетителем.

— Ано, ано, я сём из Словацка, с-под Попрада…

— Дому, пане? — продавец нырнул в джунгли своей лавчонки и откуда-то извлёк огромную, как скатерть, географическую карту, расстелил на прилавке:— Они уж тут. Видите? То — Дукельский перевал, то — Попрад… Все отмечено. Карта ещё с той войны, австрийская, таких теперь нет…

Действительно, карта была очень подробная, посетитель с завистью взглянул на неё и, попросив завернуть ему кисточку для бритья, полез в карман за злотыми.

— Может, пан желает и леза «Жиллет»? Имею шведские, — прошептал хозяин.

Посетитель взял себе и лезвия, неторопливо попрощался и вышел в сжатую домами тёмную улочку…

Его поселили в городе отдельно — в гулкой, пустынной квартире сбежавшего с немцами владельца ночного клуба. Тот был заядлым игроком в биллиард, и целую комнату занимал тяжёлый, инкрустированный биллиардный стол без луз, для карамболя. Кии покоились в специальной застеклённой стойке. По углам стояли кривоногие, хрупкие столики. Поскольку в этой комнате был и телефон, Крейчи перетащил сюда из спальни матрац и спал на биллиарде, укрываясь тёплым макинтошем, выданным ему со штабного склада. Его экипировали очень тщательно — в соответствии с разработанной для него легендой. Приказали здесь практиковаться, проверять себя. Вот и бродил по магазинам, затевал разговоры со словоохотливыми продавцами, выяснял реакцию.

Но главная практика проходила всё-таки иначе: в сырых, каменных мешках городских подвалов развёртывал рацию, вёл двустороннюю радиосвязь из развалин зданий. Телефонный звонок поднимал его бычно на рассвете: нужно было вскочить по тревоге, уходить чёрным ходом…

По вечерам приходил советский офицер — просил называть его просто Соколовым. Садился напротив, начинал беседу — легче было десять раз по разбитой лестнице взбираться на чердак, таща в руке рацию, чем вынести подобный экзамен. Тихим, потерянным от усталости голосом Соколов гонял его на память по карте, переспрашивал мельчайшие детали: как торгуются на рынке в большом чешском городе, как бы он повёл себя при виде идущего навстречу священнослужителя высокого сана. Интересовался всеми городами в Чехословакии, где ему приходилось бывать. Подробно расспрашивал о железнодорожниках — как одеты, какие у них профессиональные жесты, привычки.

— Все это к делу, Крейчи, — пояснил он коротко. — Никто из нас не может сейчас предугадать, в каких обстоятельствах вы окажетесь в разведке.

Через несколько дней, оставшись довольным своим учеником, Соколов начал вводить его в курс задания:

— Предстоит работать в два этапа. Видимо, вначале подключим вас к одной из разведывательно-диверсиопных групп для совместных действий в прифронтовой полосе. Тут, так сказать, двух зайцев убьём: во-первых, в такой группе вы со своим знанием языка и обычаев окажетесь ценным человеком. Во-вторых, вживётесь в роль, почувствуете живую обстановку. Легче будет сориентироваться для выполнения задания на следующем этапе. Об этом пока что могу сказать лишь вот что: будете, очевидно, переброшены в большой, густонаселённый чешский город.

— Это я понял, — улыбнулся Крейчи. — Кажется, изучил здесь уже все подвалы да лестницы…

— Вот-вот… А для этой цели понадобятся надёжные документы, соудруг Людвиг Крейчи. Те, что получите от нас, конечно, неплохие. Но когда осядете — обзаведётесь лучшими. Ну и, — немного помолчав, Соколов вздохнул, — на сегодня хватит. Да, вот вам, так сказать, «домашнее задание»: предположим, немцы вас запеленговали, схватили вместе с рацией. Пулю в лоб пустить себе — это очень просто. Придумайте выход поумнее.

Через два дня, во время очередной встречи, Соколов, по обыкновению, заставил Крейчи пройтись снова по своей легенде, а потом спросил:

Как же с нашим домашним заданием?

Придумал кое-что…— протянул радист листок бумажки. — Если прочесть мои позывные наоборот, видите, что оно получается? Почти «Рак». Бумажку с подготовленной «шифровкой» положу в карман. При обыске, конечно, найдут. Если выйдут в эфир — будете знать, что я провалился.

Соколов несколько раз перечитал записку и расчесал пятернёю волосы.

— Что ж, это идея. Может быть предложена для разработки.

Прошёлся по комнате и, остановившись возле биллиарда, подбросил тяжёлый жёлтый шар.

— Играете?

— Н-нет.

— И я не играю. А есть мастера. Встретятся вам эти, карамболисты… В общем, вы учтите: самое страшное для разведчика — это переиграть. Будьте самим собой. У вас есть выдержка, вы не спешите отвечать на вопросы. Всё должно выглядеть самым естественным образом. На дураков в гестапо не рассчитывайте — их давно на фронт поотсылали… Ладно, не будем наперёд придумывать страхи. Пойдёмте знакомиться с группой…

Боевая группа, в которую Соколов рекомендовал включить Людвига Крейчи, была лишь одной из многочисленных групп военных разведчиков, выполнявших задания, описание которых могло бы показаться читателю знакомым. Но так же, как и после разыгранного шахматного дебюта, хорошо разработанного теорией, проверенного практикой, невозможно предугадать все осложнения, возникающие в ходе борьбы между соперниками, так и в операции данной конкретной группы возникнут варианты, отличающие её от действий десятков подобных.

Крейчи познакомили вначале с худощавым майором Крыловым. Беспокойно теребя белесые волосы, тот ощупывал радиста острым взглядом. На поверку Крылов оказался щедрым и на шутку, умел расположить к себе людей, ободрить. Судя по репликам, был опытным подпольщиком. Поговорив с радистом, Крылов ему назвал других членов группы. Представив взрывника, немало удивился, что они шагнули друг другу навстречу и молча обнялись…

Спустя двадцать лет, в Праге выйдет книга «Чего не было в сводках», в которой будут напечатаны воспоминания руководителя группы Крылова — Харитонова. Опытный партизанский командир, воевавший под началом Героя Советского Союза Медведева, расскажет о том, как создавалась и действовала его группа, поведает о боевых товарищах.