6. ОБЪЕКТ 4001 — АЛЕФНУЛЬ

Эстелль так никогда и не узнала этого — хотя по большому счету, в конце концов, сама она сама, в уме, совершенно не сомневалась по этому поводу — в том, что первый прорыв в проблеме, как преодолеть информационный барьер приближающегося Гиннунгагапа, появился на свет благодаря ее предложению своему отцу, что для познания Ничейной Земли необходимо проводить ее изучение с помощью пуль. Уэб и Эстелль, все таки были всего-лишь детьми, и в последующие годы ни у кого не нашлось достаточно времени, чтобы уделить его детям; все оказались слишком заняты лихорадочными попытками собрать почти нематериальный объект, который должен был бы стать их пулей, которой надлежало пересечь Ничейную Землю в огромную, дополнительную, противоположную безграничность вселенной антивещества. И на какое-то время, это предположение просто отставили в сторону в пользу поиска фактов; существовала необходимость в какой-то прямой возможности определения современного энергетического уровня вселенной антивещества. Как только эти данные станут известны, можно было бы надеяться на точное определение даты надвигающегося мгновения катастрофы, и тогда бы они смогли точно знать сколь много или мало времени оставалось на приготовления для встречи лицом к лицу со смертью, если кто-нибудь вообще и мог бы думать с достаточной степенью разумности перед лицом неминуемого и полного прекращения существования всякой разумности или всех значений — и сколько еще осталось времени для опытов, которые одни могли бы дать понятие самой концепции того, что должно произойти.

И конечно же, ни у кого не находилось времени на детей; и таким образом, они взрослели, игнорируемые всеми, последние дети, которых смогла увидеть вселенная. И совсем не удивительно, что они просто привязались друг к другу; они бы сделали это и при любых других обстоятельствах, потому, что не подлежали сомнению или вопросам те, уготованные им судьбы, которые бурлили в субмикроскопических завитках и сеточках нуклеиновых кислот их наследственности, сформировавшей их обоих друг для друга.

Эстелль взрослела в ее мире забывчивых взрослых и заняла среди них свое место, но без того, чтобы они заметили, во что она превратилась — в высокую, худощавую и гибкую, как тростинка, сероглазую, черноволосую, с белой кожей, спокойным лицом девушку — в красавицу. Эти старики были столь же иммунны к красоте, как они были иммунны и к юности; они были полностью счастливы тем, что могли использовать остро отточенное лезвие математического дарования Эстелль, которым они пользовались для разрешения некоторых своих проблем, но они просто не замечали, что она была и столь же прекрасна, да наверное и не стали бы обращать на это внимание, даже если бы и смогли это заметить. В эти дни они не видели больше ничего, кроме смерти — или по крайней мере, они считали, что уже лицезрели ее; Эстелль совсем не была уверена, что они столь же ясно видели ее, как например, она, ибо слишком уж долго они жили в презрении к ней.

Уэб сам не знал, нравилось ли это ему или нет. Он определенно удовлетворился тем, что оказался единственным Ново-Землянином, у которого оказалось достаточно нормального смысла, чтобы заметить, как прекрасна Эстелль, но иногда его гордость чувствовала себя уязвленно из-за отсутствия случайных взглядов или прямого любопытства; и иногда он подозревал, что и Эстелль это беспокоило так же мало, как в конце концов и всех остальных на Новой Земле, кроме самого Уэба. По прошествии времени, существовавшая меж ними любовь была выражена вслух и признана, и теперь они уже были женатой парой, со всеми проистекающими из этого радостями и ответственностью, которые обеспечивает и требует соединение сердец; но почему-то, никто этого не заметил. Старики слишком были заняты строительством своего прибора, чтобы заметить, не говоря уже и о том, чтобы их это как-то побеспокоило, то, что маленький зеленый росток любви все же взошел среди разрушенных каменей самого последнего из всех ниспровержений.

И все же Уэбу оказалось не трудно понять, почему то, что для него было чудом, не представляло собой даже какую-то досаду для деловитых богов и их машин, с которыми ему приходилось жить. Оставалось не так уж и много времени; едва лишь на то чтобы икнуть для Амальфи и Мирамона и Шлосса и Ди и даже для Кэррела, который казался постоянно молодым человеком, и все же уже прожившим многие и многие жизни, и которого можно было «обрезать» как раз по середине его последней, не прибегая ко всякого рода серьезным утверждениям, что его смерть стала бы прискорбным пустым расходованием чего-бы то ни было (и Уэб почему-то чувствовал уверенность, что этого было, пожалуй, даже недостаточно), что он держал в своей голове. И то немногое остававшееся время, для этих людей, проживших столь долгие жизни, просто ничего бы уже не значило; но для Уэба и Эстелль, это было и продолжало бы быть их собственным временем взросления, которое бы стало половиной их собственных жизней, и не имело совершенно никакого значения то, сколь долго бы они еще жили впоследствии.

И конечно же, Амальфи совершенно не замечал их. Он давно уже позабыл, что был чем-то меньшим, кем он являлся на самом деле: бессмертным. Возможно — выскажи ему сейчас — такое предположение, что и он когда-то был ребенком, могло бы по-настоящему озадачить его; в абстрактном смысле это был просто трюизм и он не мог бы иначе рассматривать это, даже попытаться восстановить в своей памяти ранние годы своей жизни как-то иначе. При любом развитии событий, как только ему предоставили право управления надвигающейся Гибелью, он выполнял эту работу, полностью отдаваясь ей, как и всякой другой работе, ведущей к любой иной цели; и даже если бы он и знал, что больше не будет никакой другой работы и ни какой иной цели после этого, как казалось, что это вовсе не беспокоило его. Он просто занимался своим делом; ему этого вполне хватало.

А тем временем:

— Я люблю тебя, — сказал Уэб.

— И я люблю тебя.

Черепки вокруг них даже не отдались эхом.

У Амальфи имелся предлог, на тот случай, если бы кто-нибудь предложил ему, что он в таковом нуждается: создание снаряда, которое продвигалось довольно таки медленно с момента — подготовленного Эстелль, хотя он уже и не помнил этого — когда они решили отдать приоритет этой задаче. Для начала это выглядело намного проще, чем пытаться решить все теоретические проблемы a priori, и в этом имелся свой определенный привлекательный момента действия. Но невозможно провести эксперимент без определенных фундаментальных проработок, а что собственно, этот эксперимент намерен проверить; каковые предположения оказались по большей части своей отсутствующими в предположительно практических вопросах создания снаряда из антивещества.

И, как в конце концов оказалось, что межвселенского посланника необходимо сконструировать, начиная от субмикроскопического уровня до фундаментальных ядерных частиц, которые весьма близко подходили к тому, чтобы быть вообще ничем в любой из вселенных, но которые могли бы обеспечить их существование: частицы с нулевым спином и различной массой и зарядами, а также пары нейтрино-антинейтрино. Даже обнаружение самого объекта вообще, после того, как он был создан, оказалось почти невозможной задачей, ибо нейтрино и антинейтрино не имеют ни массы, ни заряда, и состоят вместо этого — на половину из спина, на половину — из энергии перехода; и не принесло бы ничего хорошего попытаться зрительно представить себе такие частицы, так как и все фундаментальные частицы, они были совершенно за пределами обнаружения в макроскопическом мире. И вещество было столь прозрачным для них, что на то, чтобы остановить летящее нейтрино, потребовался бы свинцовый барьер толщиной в пятьдесят световых лет.

И лишь только тот факт, что спиндиззи осуществляли твердый контроль на вращательным и магнитным моментами любой данной атомной частицы — отсюда и их прозвище — делал возможным вообще сборку самого объекта, и обеспечивал его обнаружение и управление им, после того, как он был закончен. В собранной виде, посланец представлял собой стабильный, электрически нейтральный, не обладавший массой плазмоид, нечто вроде гравитационного эквивалента шаровой молнии; теоретически, он происходил, как и предполагал Джейк, из теории гравитации Шиффа, которая была довольно популярна в году примерно эдак 1958, но впоследствии эта теория была отброшена из-за своей неспособности удовлетворить трем из шести фундаментальных тестов, которые только что появившаяся в то время теория — общей относительности — как казалось, удовлетворяла полностью.

— Что с нашей точки зрения, является определенным положительным преимуществом, — доказывал Джейк. — Возражения, предоставляемые теорией общей относительности, теперь, так или иначе — заодно с косностью; и в нашем специфическом случае объект, который являлся бы Лоренцевым инвариантом, каковым не может быть объект по Шиффу, оказался бы просто помехой. И еще одно: один из тестов, который теория Шиффа прошла, был тот, что объяснял красное смещение в спектре удаленных галактик, и мы теперь знаем, что это ничто иное, как часовой эффект, а вовсе не совершенное доказательство гравитационной теории. И нам, как мне кажется, лучше бы пересмотреть все учение полностью в свете наших нынешних познаний.

И теперь этот результат находился перед ними, посреди древнего зала приемов в Городе Бродяг, в здании Городского Совета, бывшего когда-то центром связи Амальфи при сложных дипломатических отношениях с планетами-клиентами. Он был оснащен электронными сетями исключительной сложности, так что многочисленные переговоры могли проводиться немедленно, как только город приближался в высокоразвитой, высокоцивилизованной звездной системе; а теперь же эта сеть стала, вместо этого, телеметрической системой, для межвселенского посланца.

Поскольку сам по себе этот объект в действительности представлял собой едва-лишь нечто большее, чем сложно структурированный сферический экран спиндиззи, который не скрывал ничего материального, представлялось бы невозможным вообще рассмотреть его, если бы не небольшой поток искусственного дыма, который подымался из пола прямо под ним и обтекал его, разносимый конвекционными потоками, придавая ему вид немного похожий на вид огромного шарообразного существа, поддерживаемого в середине струи фонтана. Там и тут во внутренностях пузыря были разбросаны неподвижные горячие точки цветных огоньков: концентрированные скопления электронного газа, ядер с сорванными оболочками, термических нейтронов, свободных радикалов и прочих многих базовых опытных ситуаций для теста, которые могли придумать соединенные мозги двух очень разных миров, которые им удалось заключить в таком ограниченном пространстве — ибо сфера имела всего-лишь шесть футов в диаметре. А в самом центре, в маленьком вихре собственного поля спиндиззи, разместился их величайший триумф: один кубический кристалл антинатрия антихлорида, размером примерно в зернышко исключительно мелкозернистой фотографии. Это был тот самый, о котором так долго мечтал доктор Шлосс, искусственный предмет из антивещества; и здесь это было чудо, которое уже было как минус две недели «молодым», и ему предстояло еще неделю прожить в вакууме, обеспечиваемом спиндиззи, прежде чем, он столкнется с летучим мигом настоящего и распада; с другой стороны, это будет всего-лишь единственный кристалл обычной столовой соли, который быть может потеряет, а может быть и нет, свой привкус при обратном путешествии — если вообще этот снаряд-посланец вернется к ним.

Амальфи наблюдал, как красная стрелка часов — единственная, которую часы имели — отсчитывает свои интервалы в четверть секунды, приближаясь к отметке Ноль. Собственно, никто лично и не должен был запускать снаряд — точное время старта было слишком важно, чтобы это позволить — но ему предоставили привилегию нажать кнопку, которая замыкала цепь, когда красная стрелка должна была достичь отметки Ноль и импульс пройдет к системе спиндиззи, которые своими полями приведут в движение снаряд и направят его на путь вне пространства, вне времени, полностью за пределы человеческого понимания. Никто не знал, что после этого произойдет и менее всего это знали создатели снаряда. Снаряд ничего не сможет сообщить назад; как только он пересечет барьер, он практически окажется без связи. И он должен будет вернуться в этот огромный, темный зал, прежде, чем крошечные, сияющие внутри него звездочки и микроскопический кристаллик соли смогут сообщить, что произошло с ними за время их путешествие вовне. Как много времени это займет, будет зависеть от энергетического уровня на противоположной стороне, что являлось одним из заданий, ради которого и посылался посланец; иначе — не представлялось возможным определить время перехода.

— Мы должны как-то назвать его, — произнес Амальфи, беспокойно поерзав. Указательный и средний пальцы его правой руки уже начали слегка побаливать; неожиданно он понял, что давил на кнопку уже довольно долгое время с гораздо большей силой, чем это необходимо, словно вселенная могла прийти к своему концу вот тут же, сразу, если напряжение, приданное им своей руке и кисти вдруг ослабнет хотя бы на секунду. Тем не менее, он не ослабил своего нажима; он имел достаточно соображения, чтобы понять, что усталость уже не позволяет ему прикинуть насколько он может ослабить давление, и он не хотел рисковать разрывом контакта.

— Теперь, когда мы его создали, он совершенно не похож ни на что. Давайте-ка быстренько окрестим его, прежде, чем он удерет от нас, к тому же, он может и вообще не вернуться.

— Я бы побоялся дать ему имя, — страдальчески улыбнувшись, сказал Гиффорд Боннер. — Любое имя, которое мы могли бы ему дать, обещало бы слишком многое. А как насчет номера? В те годы, на заре космоплавания, когда запускались первые беспилотные спутники, они получали порядковые номера, как и кометы или другие небесные тела, состоявшие из года и греческой буквы; первый спутник, например был назван Объект 1957-а.

— Что ж, мне это нравится, — сказал Джейк. — За исключением греческой буквы. Эта штука не должна быть просто индексирована каким-то числом, которое когда либо использовалось для обозначения известной или по крайней мере, понимаемой ситуации. А как насчет использования бесконечных интегралов?

— Очень хорошо, — сказал Гиффорд Боннер. — И кто же получит честь произвести это наречение?

— Я, — сказала Эстелль. Она вышла вперед. Она не осмелилась прикоснуться к объекту, но протянула руку в его направлении. — Нарекаю тебя Объект 4101 — _А_л_е_ф_н_у_л_ь_.

— А следующий, если предположить, что нам повезет, — произнес Джейк, — может быть Объектом 4101-С, что обозначает энергию континуума, и следующий…

Послышался мягкий звон. Удивленный, Амальфи посмотрел на часы. Красная стрелка только что прошла третью четверть первой секунды после отметки Ноль. И в центре зала дым устремился к потолку закручивающейся спиралью; а пузырь с крошечными точками света внутри него — исчез.

Объект 4101 — _А_л_е_ф_н_у_л_ь_ отбыл так, что этого никто из присутствовавших не заметил.

А через какую-то долю секунды он вспомнил, что может уже отпустить кнопку. Но его тысячелетне твердая правая рука продолжала дрожать еще в течении последующих пятнадцати минут.

Ожидание было ужасным. Конечно же никто не думал, что посланец вернется через несколько часов или даже несколько дней. Если бы это произошло, то означало бы, что сам Гиннунгагап следует за ним по пятам, таким образом не оставляя никакого времени на анализ разноцветных звездочек или вообще на принятие каких-либо мер, оставляя возможность лишь сидеть с опущенными руками, в ожидании, когда ветер задует твою свечу. И все же сам факт существования подобной возможности, оказался достаточным, чтобы гарантировать поддержание вахты смерти в огромном, темном старом зале — вахту смерти, оживленную лишь открытием того, что все приборы, которые наблюдали за снарядом, пока он еще находился в зале, тут же прекратили выдачу каких-либо показаний в момент его отправления, но одновременно он не засекли никаких феноменальных явлений какого-либо рода, касавшихся самого момента отправления. И даже спиндиззи — что было проинтерпретировано Отцами Города — оказались не подготовлены к тому, чтобы сообщить каким образом была применена та волна энергии, которой они запустили посланца; что вообще-то должно было быть ободряющим, по крайней мере, как отрицательное свидетельство того, что посланца не забросило в каком-то уже известном и, таким образом, совершенно ненужном направлении, но при сложившихся обстоятельствах это лишь добавляло к напряжению и унынию. Весь этот энергетический залп; и куда же он ушел? Очевидно — в никуда.

Обычно Амальфи редко снились сны (а точнее, как и большинству Бродяг, ему снились сны почти каждую ночь, но утром он помнил из того, что ему снилось ночью гораздо реже, чем хотя бы раз в год); но теперь, в этих ночах постоянно присутствовал призрак этого сферического, окутанного дымом шара с сияющими глазами Аргуса, скитающегося в лабиринте искривленных мировых линий, из которых ему никогда не выбраться и в его центре крошечная кристаллическая фигурка пищала голосом Амальфи:

Не из земли я вырос, не из соли,

А только из своей душевной боли…

Пока мировые линии вдруг не превратились в удушающую паутину, которая вдруг вспыхнула, как пламя и во взрыве света Амальфи увидел, чтобы было — нет, еще не утро, но время вернутся к своей вахте смерти.

Но он уже находился там, в зале, и просто задремал. И его разбудил звон тревоги. Теперь, когда он более или менее проснулся, шум был гораздо менее громким, чем, как он знал, должен быть; специальные приборы должны были подавать тревожные сигналы относительно каждой из звездочек внутри посланца и не менее трети из них уже звенели. В центре комнаты снова плавала призрачная сфера, теперь не превышавшая по своим размерам баскетбольный мяч, большинство ее глаз Аргуса погасли и те, что остались — сияли ослабленно, словно глаза умирающего. Насколько знал Амальфи, этот призрак призрака, с столь большим числом холодного пепла внутри его внутренних очагов, казался ничуть не зловещее, чем любой результат научного эксперимента; он даже мог быть обещающим; но он не мог избавиться от этого ранее приобретенного ужаса, который сформировался в его сне.

— Это произошло довольно быстро, — сказал голос Дейка.

— Очень быстро, — произнес голос доктора Шлосса. — Но теперь, когда он вернулся домой, у него осталось примерно около двадцати одного часа жизни. Давайте-ка снимем все эти показания — времени остается не так уж и много.

— Я уже начал считывание проб. Камеры тоже работают.

Внутри призрака умерла еще одна звездочка. Последовала короткая тишина, затем один из техников доктора Шлосса произнес нейтральным голосом:

— Распад пи-мезона у ядра железа. Похоже на естественную смерть. Нет — не совсем: спектр резко сдвинут в область гамма-излучения.

— Отмечено. Следующей должна быть серия родий-палладий. Наблюдайте — должна пройти диагональная дезинтеграция; она может пересечься с серией железа… — Звездочка полыхнула и взорвалась.

— Вот она!

— Отмечено, — произнес Шлосс, рассматривая пространство сквозь гамма-лучевой полярископ.

— Засек. Вот так штука. Она пересекла барьер как цезий; и что это может означать?

— Сейчас не имеет значения, засекай. Не останавливайся для интерпретации, просто записывай.

Призрак, казалось, заколебался и слегка сморщился. Чистый разрывающий уши звук раздался из его сердца, затрепетал и умер; но умер он, переместившись вверх по частоте, в область неслышимого.

— Один час прошел, — сказал Шлосс. — Осталось еще двадцать. Как долго звучал этот сигнал?

Ответа не поступало в течении нескольких минут, затем другой голос произнес:

— Мы пока еще не определили его с точностью до мгновения. Но он был довольно коротким — примерно сорок микросекунд, и сдвигался по Допплеру не в том направлении. Он распадается во времени, доктор Шлосс — и возможно, он не просуществует и десяти часов.

— Сообщите мне данные по уровню распада с точностью до мгновения при следующем сигнале и не пропустите его. Все происходит настолько быстрее, что нам придется произвести пересчеты все эмиссионные записи по кривой распада. Джейк, а у тебя есть что-нибудь на радиочастотах?

— Масса всего, — ответил занятым голосом Джейк. — Но пока еще ничего определенного. И все это расползается — это, как я подозреваю, в соответствии с вашим уровнем распада. Ну что за свалка!

И таким образом пролетел и второй час, а за ним — и третий. И вскоре Амальфи совершенно потерял понятие о времени. Само напряжение, беспорядок, накапливающая усталость, полная непонятность эксперимента и его объекта, все это вместе оказало свое воздействие. Со всей определенностью — это были наихудшие возможные условия, при которых приходилось собирать даже обычные данные, не говоря уже о том, чтобы снимать показания по эксперименту с такой степенью критичности, но в который уже раз Бродягам приходилось обходиться тем, что имелось в их распоряжении.

— Ну вот, а теперь все, — произнес доктор Шлосс, — отойдите. Время закрываться. Его брови были нахмурены; и эта нахмуренность росла по мере прохождения последних двенадцати часов. — Отойди-ка подальше; последним будет уничтожен кристалл.