И вот мы уже готовы, нет, не сделать глупость, не повести себя как мудаки, эгоисты, как два опасных типа, нет-нет, мы просто решаем слинять, не оставив адреса. Я уже вынул ключи от «дианы» и, подкидывая их, с удивлением смотрю на них. В такую минуту судьба выглядит такой хрупкой! Вы не слишком рассчитывайте на нас: наше присутствие держится на волоске! Нас удерживает старая, как мир, штука — желание что-нибудь поклевать. Вспоминаем об оставшейся телятине, которая гниет в шкафчике. И решаем слинять тотчас после того, как утолим аппетит, так будет благоразумнее.

Выносим засохшее блюдо, морковь, винцо на воздух.

Солнце, натурально, успело передвинуться. Оттого что мадам любуется только своим пузом, земля не перестала крутиться. Приходится подвинуть столик. В тень. А затем уже уничтожить остатки завтрака.

Так или иначе, но закусываем мы под музыку внутри дома, хотя мне это и не нравится. Я люблю есть в тишине. Сейчас же мы чувствуем себя в магазине стандартных цен, где никуда не сбежать от сигнала по радио. Разве что между отдельными музыкальными кусками дают рекламу. Не могу сказать, каков смычок у скрипача, но звук он издает престранный. Все это напоминает обед в цыганском таборе с гитарным перебором и перевариванием пищи под пиццикато. Такое впечатление, будто вокруг нас целый оркестр, и певица воркует, склоняясь к нашим манишкам. Странное мычание раздается на берегу канала! Совершенно невозможно разговаривать из-за шума. Тогда мы делаем затычки из хлебного мякиша и с омерзением закусываем в тишине, словно заключенные в тюрьме. К тому же мы считаем, что ее бык нервничает. Но все равно против судьбы не попрешь. И эти бабы еще считают, будто способны удержать мужчину своей внешностью… Смеяться хочется!

Но… послушай-ка!.. Кто-то плачет… Похоже, наша Мари! Всхлипывает, как маленькая, которой защемило дверью руку. Что с ней такое? Он, может быть, злой? Сделал ей больно? Надо бы поглядеть… Пьеро, сходи и посмотри…

Тот без всякого энтузиазма подходит к ставням… К счастью, она стихла. Только сморкается… И вдруг мы слышим смех. Ее сопрано легко долетает до нас. Над кем же потешаются в этой халупе? Встаем. Сейчас этот парень заткнется… Но теперь она уже больше не смеется. И опять начинает стонать. Чувствую, мои нервы на пределе. Хлопаю рукой по столу. Звякают ложечки в чашках. Да успокойся же, парень! Дыши глубже! Выпей что-нибудь! Можешь сколько угодно орать и стрелять, им чихать на тебя. Они ничего не услышат. Они далеко отсюда! В путь, Пьеро! Фрукты сожрем в машине.

Уходим, нагруженные абрикосами. Направляемся к «диане», нашей единственной собственности в этом мире. Усаживаемся. Какая жарища! До руля не дотронешься. Окна в машине закрыты, так что тут их не слышно. Это наше последнее убежище. Перед дорогой — с ее пробками. Сейчас это царство тишины. Надо съесть абрикосы, а то они испекутся… Вот так… Нет больше абрикосов… У тебя деньги есть? Быстро подсчитываем наличность: две тысячи франков мелкими купюрами. Далеко не уедешь… Придется сократить потребности… Пьеро, ты можешь сказать, куда мы едем?

— Чего медлишь? — спрашивает он.

Жму на газ. Машина такая горячая, что трогается сразу.

Наблюдая за дверью дома, я трижды сигналю.

— Идиот! — рычит Пьеро. — Я же сказал тебе, что они глухие.

Ошибаешься, голубчик! Потому что она как раз выходит на воздух. И стоит на пороге взлохмаченная, голая, ее покачивает, она щурится.

— Ты только посмотри, в каком она виде!

Жалкая. Лицо перемазано гримом.

Тактично выключаю мотор.

Та подходит к столу, берет абрикос, сплевывает косточку в канал и в конце концов садится и закуривает сигарету.

Но даже не смотрит в нашу сторону.

Обломок кораблекрушения, наркоманка.

Вылезаем. Подходим к ней. Она не поворачивает голову. Поистине надо быть мазохистами, чтобы не убедиться в нашем полном провале, в нашем Ватерлоо.

Садимся рядышком напротив нее на скамейке. Она выпускает в нас струю дыма. От слез глаза ее в потеках туши.

— Значит, сожрали всю телятину и издеваетесь? — говорит. — Я бы оставила кусочек.

Просто невероятно! Ну просто невероятно! Пьеро, скажи, что это мне снится!

Чтобы меня успокоить, он кладет ладонь на руку.

Две слезинки разбиваются на тарелке.

Пьеро достает носовой платок, смачивает в воде из графина и вытирает лицо Мари, особенно осторожно под глазами. Мари не протестует. Платок же чернеет по мере того, как светлеет ее лицо. Она снова становится молодой девушкой с прозрачными веками.

— Господи, что он с тобой делал? — говорю.

— Многое…

— Что именно?

— Нормальные вещи.

— Ничего такого?

— Ничего… Кстати, все делала я сама.

— Ты?

— Да.

— Ты втюрилась с размаху?

— Нет… Я не люблю его… Но он так хотел…

— То есть?

— Был ни на что не способен… Словно парализован.

— Ему было страшно?

— Да… Весь дрожал… Смотрел на мое тело и дрожал… Не смея прикоснуться. Пришлось все делать мне, даже раздеть его. И тогда в моей руке он незаметно кончил… Он хотел извиниться, но я его сама поблагодарила. Я сказала: «Ты мне сделал подарок». И прижала его к себе: «Если хочешь, поплачь. Тебе станет легче». И он заплакал, продолжая заниматься любовью. Второй раз у него все получилось очень быстро, через секунду. Я спросила, первая ли я у него? Он ответил — да. И снова стал трахаться. Только после этого все началось и у меня.

— Что именно?

— Вы разве не слышали?

— Нет. А что?

— Помолчите!

Она делает нам знак замолчать и прислушивается. Доносится нежный, зовущий ее голос:

— Мари!

— Извините, — говорит, вставая. — Я нужна ему.

Нам же не остается ничего другого, как любоваться ее задницей, напоминающей красный фонарь удаляющегося поезда, на который мы опоздали. Хуже того — сделали доброе дело, помогли старушенции с варикозными ногами, едва двигавшейся с двумя плохо перевязанными чемоданами. А вышли-то мы для того, чтобы купить Мари какао, да газеты, журналы, дорогой мой! И вот я стою на бездарном перроне бездарного вокзала, совершив ДП — добрый поступок, как говорят скауты, и со сквозняком от ветра в ушах. У меня из-под носа уходят два поезда. Первый увозит мою женщину и, что хуже того, чемоданы с деньгами. Я попробовал было его догнать, но упустил время. Должен сказать, что прежде я бегал кроссы по улицам Тулузы без какого-либо желания победить и оставлял позади самых настойчивых преследователей. Но там преследовали меня, а тут гнался за поездом я. И чувствовал себя вялым, потерявшим веру, любовь к спорту, лишенным чувства священного долга, которое двигает мир вперед. Вероятно, все дело в возрасте. Мне казалось, что меня сдерживает сердечный тормоз. Казалось, ноги погружаются в растопленный на солнце асфальт перрона. Впрочем, никакого солнца не было и в помине. Стояла ночь. Люди дрыхли за каштановыми занавесками вагонов, накрывшись или не накрывшись одеялами. Они пахли — кто хорошо, кто плохо из-за потных ног. Но плохо мог пахнуть и жареный картофель. А хороший запах мог исходить от апельсина в кармане солдата, от надушенных материнских рук, повисших во время сна и только что прикоснувшихся к влажному лбу уснувшего кудрявого ребенка…

Подцепить лихорадку во время поездки, господа, — не шутка! Синий свет фонаря напоминает клинику… В темноте ему страшно. Уже понадобилось немало уговоров, чтобы он согласился лечь на нижней полке… Лишь бы горы помогли ему выздороветь!.. Каждый день после ванны не забывайте давать ему успокоительное. Длинные массирующие пальцы используют обладающее терпким запахом лекарство для растирания. Они же обкладывают торс многоцветной ватой и тщательно застегивают полосатую пижаму… Чемодан забит игрушечным электропоездом для развлечения в номере отеля, когда пойдет снег… Следует резкий толчок: к поезду прицепляют новые вагоны… Мать склоняется над ребенком, который не пошевелился и не закашлялся. Натягивает на него одеяло… Поезд плохо отапливается, поганый поезд… Новый толчок. Смена локомотива. Ему было бы интересно увидеть марку «2-Д-2» или «СС»? Слышен громкоговоритель, вещающий с местным акцентом…

Где мы?.. Который час? Под окнами разговаривают люди. Потом поезд медленно отходит, и люди догоняют его. В постелях жарко… А вот и женщина с варикозными ногами смотрит на меня через стекла своего поезда в Неаполь через Турин, Белланцону и Базель. Второй класс. Сидячие места. Подушки заказываются на вокзале. Она не знает, как меня благодарить. Поезд трогается, ее улыбка приглашает разделить ее бессонную ночь, ее салями и сушеные финики, ее оливковое масло… Дверь вагона еще открыта, ступенька опущена — они призывают меня… Но четыре стальные руки сжимают мои локти, и женщина удаляется. Появляется второй хвостовой красный фонарь. Люди с галунами увлекают меня в зал ожидания, где стоят друг на друге кровати. И вот я уже жду возле не закрытых крышками унитазов, вокруг которых собралась семейка странных пассажиров с наколками до горла, чтобы встретить новенького. Желая себя получше подать, стараясь быть как можно более симпатичным, я объявляю: «У меня есть журналы, ребята! И какао с молоком!»

Все семь занумерованных хозяев разражаются смехом. (Это салон для пломбирования зубов.) И тут же появляются зловещие контролеры, которые конфискуют мои скромные подарки. Какао с молоком, альбом с картинками, на которые я так рассчитывал, чтобы задобрить подозрительных дикарей и приобщить их к благам цивилизации.

С ужасом слышу, как щелкает за моей спиной замок, по спине течет холодный пот. И вот уже я один, хотя терпеть не могу приходить без подарков, с пустыми руками. Тем более что передо мной семь хищников, не имеющих понятия ни о совести, ни о законе.

Весельчак (что-то ползучее устраивается возле моих ног. Старый лысый портной сшивает мои ноги. Напротив устроился безногий, на его лице подобие улыбки. Правый глаз больше, чем левый, страдает из-за отсутствия монокля, находящегося уже десять лет на складе. Он напоминает дыру в черепе трупа). Привет, Клиент!..

Новенький (чувствую, что кто-то лезет ему между бедрами). Привет, друзья!

Хлыст (его пальцы трубочиста роются в просторах ноздрей, чтобы вытащить оттуда что-то типичное для жителей Савойи, которое он рассматривает, обжимает, пробует языком и наконец проглатывает). Выкладывай!

Четырнадцать глаз, как рентгены, просвечивают меня насквозь, пока руки безногого хватают за ширинку. С шутками покончено!

Хлыст (ковыряя в зубах спичкой. Некоторые его коренные зубы — настоящий Клондайк). Выкладывай, тебе говорят!

Новенький (грязные ногти стягивают с него майку. Прощай, одежда!). Жан-Клод Варлон. Родился в Тулузе во время августовской жары 1947 года, на 14-й день.

Хлыст . Наверное, чуть не сдох?

Новенький . На коленях матери.

Смех. Все-таки славные ребята. Но среди них есть настоящие бандюги. Однако налицо полное согласие. Не то что бабские размолвки.

Весельчак . Раздвинь!

Раздвигаю ноги. Противоречить им не стоит. Необходимо с самого начала проявить добрую волю. Приспособиться к ним, иначе потеряешь их доверие.

Хлыст (у него длинный коготь, которым он роется в ухе). Продолжай, раз тебя просят. Почему ты умолк? Хочешь напиться сортирной воды?

Игрок (два огромных глаза, будто лезвие ножа. Лица не видно). Так будешь говорить? Профессия?

Новенький (руки портного гладят складку на кармане, взвешивают наличные. Неудержимо хочется блевануть ему в глаза). Художник-парикмахер. Окончил высшую школу парикмахерского искусства. Первый приз за укладку.

Бизерта . Все парикмахеры — педики.

Шейх . Может помочь тебе, Анжелла, лишиться кудрей.

Святоша . Помню того, которого я поимел в Лизе. «Выбривай тонзуру», — говорю. А этот мудак начинает рассуждать о синоде. «Молчи, — прошу его. — У меня встреча с верующими. Я не могу опоздать». И стаскиваю свой головной убор, предназначенный для церемонии. Надо же! Еле успеваю запеть «Отче наш», как к ногам бросается маникюрша. Она целует руки. Но я сразу понимаю, что она намерена стибрить мой рубиновый перстень! Накануне чудом исцеленной стала ее сестра. «Она отправилась на велосипеде, — поясняет та, — поздороваться с товарищами по службе. Теперь снова впряжется в работу!» Я уж начал беспокоиться. Еще вообразит себя чемпионкой, разъезжая в моей малиновой сутане».

Его прерывает гром.

Бутан (протянув палец). Продолжай, малыш! Нам очень интересно услышать твою биографию.

Новенький . Я пять лет служил у Порфирио.

Весельчак . У самого принца?

Новенький . У самого. Я был его первой гребенкой! Он относился ко мне как к сыну!

Весельчак . Просто так?

Теперь совершенно ясно, что старый портной из Варшавы способен есть только мягкую пищу.

Хлыст . Как же тебе удавалось уматывать от него, когда наступало время «балета»?

Новенький . От беды меня избавила в последний момент одна клиентка с помощью мужа-политикана… Каждое утро я ездил в собственной машине Порфирио отвозить ее накладки и парик в коробке. Я служил ей будильником. Она дожидалась меня в постели, неизменно в расстроенных чувствах после возлияний накануне. «Мой дорогой Жан-Клод, — говорила она, — я совершенно разбита, не зажигайте свет, ходите тихо». Я подбирал вчерашний парик, валявшийся на полу, которым можно было бы закупорить мусоропровод и который я путал с пекинесом, именовавшимся Хосе, старой собакой, которую иногда я причесывал тоже для похода на коктейль или вернисаж. «Мой маленький Жан-Клод, — говорила она, — позвоните, пожалуйста, я без сил».

Весельчак (слюнявя средний палец). Дышите глубже…

Новенький . Следовало подойти к стакану, напоминавшему настоящий пляж для высадки десанта, который попахивал агонией. И всякий раз, когда мне приходилось наклоняться, чтобы позвонить слуге Жоржу, я невольно вздрагивал.

Весельчак . Не дышите…

Искренний крик новенького.

Хлыст . Продолжай, малыш! Не теряй нить рассказа!

Новенький . О дальнейшем можете догадываться. А также о той музыке, которую она мне играла… Цепляясь за меня, тащила в постель, и — гоп-ля! — под балдахином происходила случка… После чего я закреплял ей парик на больной голове и разделял ее завтрак. Каждое утро. Шесть яиц с ромом.

Бутан . И как она тебе?

Новенький . Эй, ребята, почему вы снимаете мой пиджак?

Танцор . Не думай ни о чем, хорошенький мой! Продолжай рассказ!

Подходит Хлыст. Бизерта слезает с нар. А Весельчак вытягивается передо мной.

Новенький . Мне холодно!

Танцор (обняв, увлекая его). Не плачь, бигуди! У нас есть совсем тепленькие поильники с соской.

Что вы делаете, парни? Чьи-то руки хватают меня за локти, ноги — за все. И вот уже я отрываюсь от земли, как «боинг», и возношусь в загрязненную атмосферу. Вижу внизу совсем маленькие унитазы. Я плыву над камерой на ковре из грязных рук. Приземляюсь на животе. Опять чьи-то руки раздвигают мои ноги. Я лежу, как распятый, на сальном матрасе. «Не двигайся, Иисус! — говорит Ханжа. — Мы перекрестим тебя особым способом». Он вытаскивает тюбик святого крема. И сильный прелат вводит его в интимные места. «Теперь ты совсем готов принять Всемогущего!» — говорит он. Я сжимаю зубы, закрываю глаза, начался отсчет времени для космонавта. Хлоп! И буфера столкнулись. Прицепляют новый локомотив. Господа пассажиры, направляющиеся на пожизненную отсидку, в карцер, в клевые тюряги, — на посадку! Поршень заработал, вагон катится все скорее, через дыру в сортире слышен грохот колес…

Надзиратель (дежурный в пуленепробиваемом помещении). Какао с молоком недурно… Мы согреем его на печке… Приготовьте миски.

Хлыст (дышит в ухо новенькому). Чего ты так напрягся? Расслабься, малыш! Продолжай рассказ. Расскажи, как ты совершил преступление.

Новенький (со слезами в голосе, со снарядом в заднице). Я угробил ангела, я выстрелил в чудо, я осквернил любовь пулей 11-миллиметрового калибра.

Хлыст (очень заинтересованно). Из кольта? Настоящего?

«Да», — говорит новенький, который начинает жевать глянцевую подушку.

Хлыст . Не останавливайся, я совсем в отпаде от тебя.

Новенький . Я выстрелил только раз, чтобы не было грязи. Как раз между глазами. Дырка получилась четкая и чистая. Только позади на стене висела абстрактная картина, которую я никогда не видел и не покупал в галерее. И тем не менее она висела привязанная к стене. И на ней оказалась разбрызганной мозговая жидкость.

Вся аудитория дружно . И что же? Что потом?

Новенький . Потом я положил руку на телефон, прокашлялся и поднял трубку. Комиссар ответил мне очень любезно. Он подумал, что я звоню по поводу шиньона его жены, который ей нужен для бала в префектуре. «Не совсем, — говорю. — В общем, я убил Карлу».

Танцор . А до этого? Начни с начала. Насколько я понял, ты эмоциональный человек.

Новенький . В начале был премилый парикмахерский салон. Я купил его на сэкономленные у Порфирио средства. Когда имеешь пятьдесят тысяч в день, дело подвигается быстро. Через пять лет я стал сам себе хозяином. Салон назывался «Завивайтесь без остановки». Служащие были веселые, а клиенты под музыку Баха и Вивальди чувствовали себя прекрасно. Мы пользовались огромным успехом. Пришлось позвать для работы в кассе мою старую мать, а клиентуру сдерживать с помощью высоких цен. Остались только сливки общества, одни приличные дамы, которые не орут, как на рынке, которые не пахнут потом, которым можно надеть блузу, не рискуя, что она обесцветится под мышками, то есть в дорогом белье, которые встают в полдень, которые живут морковным соком с нулем процентов жирных веществ, у которых тонкая талия, — стройненькие женщины с нежной кожей, которые умеют оставаться женщинами.

Игрок (в профиль). Ты здорово многих трахал?

Новенький . Не так уж… Нескольких брошенных жен летчиков… Ну, обычный набор… До того дня, когда под Новый год подобрал Карлу…

Ханжа . Она поскользнулась?

Новенький . Еще как!.. А когда я говорю, что подобрал ее на тротуаре, я еще далек от истины!.. На тротуаре лежал ее подбородок. Точнее говоря, в канаве.

Бизерта . Шлюха?

Новенький . Даже не шлюха! Никто не украл у нее ни монеты, но она вся была покрыта гнойниками. Она гримировалась «гурмом» от Скрофюла. От него всегда появляются гнойные лишаи. Специально для бала в Сен-Луи.

Танцор . Значит, очень хотелось танцевать…

Новенький . Я как раз вышел с такого бала. Возвращался домой с танцевальной встречи Нового года. Такого чинного, что заболела спина. В довершение всего обнаруживаю, что у меня свистнули машину, «опель» последней марки. Словом, охваченный отвращением, холодом и началом опьянения, я медленно пробивался через новогодний туман, полагая, что такая прогулка может пойти мне на пользу, — ведь фараоны все равно раньше понедельника не зарегистрируют мое заявление. Стало быть, заложив руки в карманы и подняв воротник своего теплого плаща, я шел куда глаза глядят, когда внезапно с идущей под откос улочки на меня обрушивается бабка на высоких каблуках. Поскользив, как пьяный конькобежец, она сваливается в подмерзшую воду канавы. Тотчас подхожу, чтобы оказать первую помощь, осторожно ставлю ноги в лакированных «корочках» на хрупкую пленку льда, стараясь не покачнуться, — словом, думаю о чем угодно, только не о своих глазах. Так вот эта поганая сучка заставляет не отрывать от нее глаз, а глаза ведь самая хрупкая часть человека, на которые никто не обращает должного внимания. Я был всего в метре от нее, когда ее слабо болтавшиеся, как воробьиные крылья, ноги под кроличьей шубкой открыли мне в полном виде все ее женские прелести, со следами крови на бедрах… Я взволнован до глубины души. Все замирает под моим смокингом — сердце, оба легких, кровь в жилах. Заклинивается и адамово яблоко. Невидимые вирусы бомбардируют меня своими стрелами. Я весь дрожу. Мешает сбежать какой-то жар, состояние паралича. Я подхожу все ближе и дотрагиваюсь до нее дрожащей рукой. Затем беру под руку, поднимаю, ставлю на ноги. Она стонет. И только тут обнаруживаю у нее здоровенный фурункул. «Куда ты идешь?» — спрашиваю. Она смотрит, не отвечая, и как-то странно вздрагивает, словно дикое зачумленное животное. А затем, брызгая слюной, разражается ужасным смехом гиены. «С Новым годом! С Новым годом!» — слышу я. И эти слова звучат как клятва убогих из Дворца чудес Гюго.

В одно мгновение мой салон, мой успех, социальное положение, гордость мамы перестают иметь какое-либо значение. Теперь самым главным для меня становится ее маленькое, искаженное болью лицо, ее избитое тело… Мимо проезжало такси. Я подозвал его. Погрузил туда мою находку, прижимая к себе, стараясь согреть своим теплом. И вот я уже ласкаю ее завшивленные волосы… Едва приехав к себе, даю ей горячего грогу, таблетку снотворного, стаскиваю лохмотья и погружаю в пенистую ванну. Затем, закатав рукава, начинаю отмывать ее. Воду приходится менять дважды. Мне удается снять с нее всю накипь, а с помощью махровой мочалки вернуть коже лица настоящий цвет, какой бывает у ребенка. Я обливаю ее лавандой, набиваю ватой, завертываю в теплую простыню и высвобождаю волосы. Из-за снотворного она позволяет делать с собой что угодно. Все тело ее вялое, веки тяжелые. Беру ее на руки и уношу в постель, где она тотчас засыпает, сунув в рот мизинец. Я втираю ей в кожу лица обильную дозу крема с пенициллином. Всю ночь сижу у ее ног, слушая, как она бредит о какой-то бритве, которой ей угрожают. Утром вызываю врача, который устанавливает пневмонию, изнасилование и гнойный лишай. Покупаю его молчание тройным гонораром и посылаю свою португалку с рецептом в ближайшую аптеку.

Пауза… (Вот сволочи!)

Хлыст . Продолжай! Почему ты не продолжаешь? У тебя провал в памяти?

Но я сделал паузу из-за Хлыста, который до этого разыгрывал жокея на моей спине. Теперь я вижу, что он сидит напротив на параше, и, естественно, прихожу к выводу, что кто-то сменил его и что если они решили пройти все этим путем, то я не согласен.

Ханжа . Итак, аббат? В чем дело? Я что-то не слышу твоего мелодичного голоска.

Танцор . У тебя пропал звук?

Чьи-то мокрые губы шепчут мне на ухо: «Не двигайся. Я сам скажу».

Новенький (застенчиво). А если я откажусь продолжать рассказ?

Ханжа . Тогда все очень просто. Будешь избит до неузнаваемости.

Новенький . Хорошо. Я продолжаю.

Ханжа . Так-то лучше. Знаешь законы товарищества? Это будет способствовать знакомству с людьми, помимо воли вовлеченными в рискованную передрягу с неопределенным финалом.

Новенький . Когда девушка поправилась, она, естественно, осталась в доме. Я безумно влюбился и больше не мог жить без нее. У нас полгода была настоящая идиллия. Волдырь у нее прошел. Я засыпал ее подарками. И что же я узнаю в один прекрасный день?

Меня прерывает шум.

Бутан . Ладно, Бигуди! Ты халтуришь. Сокращаешь рассказ. Мы против выжимок! Вернись назад и вспомни все детали и испытанные чувства.

Новенький (у него сдают нервы). Послушайте, вы, банда старых педерастов! Мне наплевать на вас! Можете сами завершить эту похотливую историю. Я ее закончил. И все остальное останется со мной.

Меня тотчас хватают руки, здоровенные руки заключенных. Происходит настоящая мобилизация всех вооруженных сил против одного пацифиста. Мощные бицепсы бьют беспощадно по своеобразной архитектуре моего лица. Они хотят меня изничтожить! О зубах и говорить нечего! Они все уже валяются на полу. На странном празднике в этой камере, сопровождаемом зловонными взрывами в качестве музыкального сопровождения, мое лицо становится их общей целью.

Бутан . На «гражданке» я был шумовиком. Я отбивал эскалопы, подражая Гарри Куперу.

Это все по твоей вине, Карла! Это ты, падла подзаборная, ускорила мое падение с колосников на ринг с выставленными наподобие серпов каменными жерновами, которые режут, как шпоры. Я вижу тебя насквозь через свою кровавую и мучительную ревность. А ты, сидя в первом ряду, ликуешь, ты одна улыбаешься. Тебя развлекает вид парня без каски, без защитной челюсти, без судьи на ринге, который бы считал до десяти, видя прижатого к веревкам и отданного на растерзание противнику бойца. Я вижу, что уже заготовлено кресло на колесиках. Оно стоит за кулисами, поблескивая никелированными частями, с двумя санитарками.

Удары наносятся в полной драматизма тишине. Растерянные зрители вскакивают с мест и бегут к решетке, мне видна стенка выпученных глаз. Бессильный спасти от ударов свой бедный череп, я вижу бледных журналистов, заполняющих блокноты. Там будут такие фразы, как «недопустимое избиение», «правила навсегда устарели». Я обесчещен навеки.

Замечаю расстроенное лицо матери… Мама! Ты видела? Они хотят сделать меня неузнаваемым! Ты получишь меня окончательно образумившимся сыном.

Хлыст . Смотри, Сердан! [8] К ужину чтобы ты был как огурчик!

Он протягивает мне осколок зеркала, и я начинаю смеяться. Кто этот чернорожий тип? С типично африканской отвислой губой, скрывающей щетину на подбородке? Куда делись глаза парня? И откуда взялся клык, выпирающий из-за щеки? Я так ржу, что начинают болеть все мускулы лица. Бедный негритос, дорого далась ему эта улыбка! Вместо лица — отбивная котлета. И все равно из всей этой мешанины проглядывает что-то напоминающее человека, которого я знал прежде… Черт побери!

В камере раздается вопль ужаса.

Надзиратели (потревоженные в тот самый момент, когда рассматривали конфискованные журналы, то есть в отвратительном настроении). Что там за бордель! Еще один придурок решил покончить с собой?

Пробежка по коридорам.

Вторжение в камеру.

Надзиратель . Что случилось, дерьмо поганое?

Хлыст . Во всем виноват новенький, начальник. От его мерзкого рассказа у нас слюни потекли… А теперь он оскорбляет нас, освистывает, называет добычей виселицы. Нам трудно сдерживаться. Никак не удается объяснить ему, что мы его друзья. Его не унять! Вот уже пять минут он бьется головой об стену, как последний псих. Он в таком состоянии, что не удается его связать. Мне кажется, начальник, что этот человек плохо переносит лишение свободы… Видите, до чего он дошел!

Надзиратель . Не волнуйтесь, парни! Мы сейчас научим его основам тюремного режима. Когда он вернется обратно, даю вам слово, вы увидите его другим человеком. Он скажет, что все прекрасно, удобно, потрясающе! Ему покажется, что он проводит отпуск на Таити!

Эти слова сопровождаются дружным смехом. Две сильные лапы хватают меня за плечи, стаскивают с кровати и бросают на пол, как куль с грязным бельем. Я только чувствую, что меня ставят на ноги и начинают толкать. Ноги еле касаются пола. Такое впечатление, что идут отдельно от тела… Меня вталкивают в холодный коридор, я скольжу по ступеням, меня держат, как куклу. Спускаемся вниз, еще ниже, темнота становится все плотнее, затем резкая остановка. Кружится голова. Подгибаются колени. Слышу скрип ключа в двери.

— Вот твоя меблирашка!

— Но это совсем не похоже на утреннее объявление в «Фигаро», — поясняю я. — Я ищу флигель с садом и видом на бассейн. Отец моей жены слесарь, и я подумал, что…

Ай! Матч продолжается. Второй раунд имеет место в раздевалке после ухода возмущенных зрителей. Оба корсиканских менеджера в ярости за мое постыдное поражение и на свой лад поясняют, что не любят зря стараться. Облепив махровыми полотенцами, чтобы не оставлять следов, они действуют словно на ринге, нанося удары куда придется.

Мама! Меня охватывает сладкое блаженство, слипаются глаза, сгибаются ноги. Я обхватил руками голову, напоминая плод во чреве.

Просыпаюсь от ужасного запаха своего дерьма. Двигаться нет сил, во-первых, из-за боли, которая возникает при каждом жесте, она поселилась во всех клеточках моего избитого тела, а во-вторых, из-за ремней, которыми я привязан к своеобразному каменному столу. Тогда я прибегаю к давно позабытому средству и с наслаждением произношу всевозможные ругательства… Наконец-то я свободен и отрешен от женской опеки. Карла мертва, стало быть, с этой стороны никаких проблем. Что касается той, которая согласится прийти сюда, преодолев все преграды, чтобы пропитать своим отравленным дыханием зловоние моего карцера, то она еще не родилась на свет. У меня, парни, настоящий кий… Я больше не озабочен своей мелкой личностью и ее естественными потребностями. Идет процесс поглощения! Уничтожения!..

Только подумать, сколько сил уходит на этих баб. Учишь их гигиене, одеваться, пользоваться дезодорантом под мышками. Я всему научил ее — хорошим манерам, корректной речи, как вести себя за столом. Моя мать даже в конце концов приняла ее. «Это, конечно, сука, — говорила она, — но не лишенная чувств». Еще бы! А платья? А американское нижнее прозрачное белье, о котором она и понятия не имела? А Бланш, которая приходила домой делать ей укладку? Каждый день! А «порш» с большой синей полосой, ключи от которого висели на рождественской елке? Ей даже не пришлось сдавать на права! Целыми днями просиживала босоногая у телика, как дикарка, хотя имела массу друзей. Презрение! Она достойна одного презрения! А как переживала мама! Ей ведь стало известно об ее измене с представителем косметической компании раньше меня. Она сфотографировала голопузики Карлы и того миланца. Но не хотела меня огорчать… Перестала вовсе есть, была такая расстроенная. Я отправил ее показаться врачам. Потом настал день… Не могу рассказывать, противно! Все шлюхи! Все!

И эта шампуньщица такая же, как все… Как ее зовут? Ах да, Мари-Анж! Ну, до ангела ей далеко, а вот кличка Мари-давалка была бы к месту! Какими только прозвищами мы ее не награждали! Где же она была, пока мы с Пьеро тщетно пытались уснуть на разбитой, продавленной, разоренной кровати? Что она делала?

Танцевала! Мадам со своим хахалем была на балу!

Последние три дня мы жили в ритме их страсти. То есть оставляли одних днем, отдавали им постель, хату, собственно даже все помещение. И то, что было поблизости. Чтобы они могли трахаться, разгуливать нагишом, болтать о своем половом влечении на всех углах и особенно для того, чтобы наша красотка могла кончать, сколько ей влезет.