– Прости меня, но вид у тебя был совсем не такой, как у человека, у которого просто разболелась голова, – сказал Вир.

Констанс отвернулась от него и принялась развязывать ленты шляпы.

– В самом деле? Как странно, но у меня действительно разболелась голова, Вир. – Она сняла шляпу и осторожно положила ее на низкий комод. – Так какой у меня был вид?

– У тебя был вид человека, который увидел привидение, – ответил Вир. – Констанс, я не слепой и не дурак. Ты побелела как полотно у портрета в галерее. Ты знала моего отца раньше?

– Нет! Я знала человека, который был очень похож на него. Такое сверхъестественное сходство поразило меня, вот и все. – Наконец она повернулась к нему, придав своему лицу веселое выражение. – Наверное, ты считаешь меня страшной дурочкой. Но так все и было – портрет удивил меня, а потом началась эта дурацкая головная боль.

Вир приблизился к ней, показавшись вдруг очень высоким и грозным, и схватил ее за руку, которая взметнулась было ко лбу.

– Я считаю, что ты ведешь себя непозволительно глупо, дорогая моя, – сказал он, притягивая ее изящную ручку к своим губам. Ручка была холодна как лед, мрачно отметил он про себя. Не отводя взгляда от ее глаз, он поцеловал ее ладонь. – Ты не говоришь правды. Ты моя жена, Констанс. Мне было бы приятно, если бы ты доверилась мне и рассказала, что тебя тревожит.

Издав звук, подозрительно напоминавший всхлип, Констанс вырвала у него руку.

– Ну разумеется, я доверяю тебе, Вир, – сказала она, повернувшись к нему спиной, которую держала напряженно прямо. – Просто у меня болит голова. У меня и раньше случались головные боли, и всегда они начинались вот так внезапно. Думаю, это связано со всякими нашими женскими глупостями. А теперь позволь напомнить тебе, что ты собирался уезжать. Тебе, наверное, уже не терпится пуститься в путь. Да и я сейчас не в том состоянии, чтобы подвергаться допросам в духе испанской инквизиции.

Взгляд Вира стал жестким и колючим.

Даже если б он не успел довольно хорошо узнать свою непредсказуемую супругу за прошедшие несколько дней, все равно он бы догадался, что дело тут вовсе не в обычных ежемесячных женских недомоганиях, а в чем-то куда более серьезном. Он только что своими глазами видел, что ей невыносимо его прикосновение!

Он решительно сделал шаг к ней. Пора было заставить ее сказать правду.

Но тихий стук в дверь вынудил его остановиться. Черт все побери!

Констанс мгновенно обернулась.

– Кто там? – окликнула она, избегая смотреть на Вира, вид которого был страшен.

– Это Элис, мэм, горничная. Вы звонили?

– Да, входите. Его светлость уже уходит. – Наконец она посмотрела на Вира. – Ведь вы уходите, милорд? – повторила она значительно.

–Черт возьми, Констанс, если это какой-то твой заговор...

– Никакого заговора, милорд. Я... – Она умолкла и посмотрела в сторону. – Бог в помощь вам, милорд. Счастливого пути, – сказала она вяло. – Только, пожалуйста, уходите.

Она продолжала все так же стоять, невидяще уставив глаза в одну точку за его спиной, когда Вир, коротко кивнув на прощание, повернулся и ушел. Холодная обжигающая ярость душила его. Никогда он еще не испытывал подобного чувства.

Спустившись в вестибюль, он набросил на плечи плащ, нахлобучил шляпу, выхватил свою трость из рук Коллинза, лицо которого было совсем уж каменным. Затем, когда он был уже готов в раздражении выбежать из дома, он вдруг приостановился, и голова его склонилась на грудь.

Мгновение он стоял так, в то время как Коллинз, застывший в бесстрастной неподвижности, ожидал его приказаний.

Наконец голова Вира поднялась. Губы его скривились в сардонической усмешке. Глубоко вздохнув, он произнес:

– Смотри за ней в оба, Коллинз, ладно?

Он подождал, пока не раздался ответ Коллинза:

– Обязательно, милорд.

Затем, даже не оглянувшись, он вышел из дома.

Однако когда он уселся в наемную карету, поджидавшую его у крыльца, он достаточно совладал со своими чувствами, чтобы начать рассуждать куда более здраво, чем тогда, когда он выходил из комнаты Констанс, – чего она, видимо, и добивалась. И все равно он ничего не понимал.

Черт возьми! Сколько он себя помнил, ни разу еще, имея дело с женщинами, он не оказывался в таком полном и безысходном замешательстве. В том, что женщиной, посрамившей его прославленное знание женского характера, оказалась его жена, он видел особую иронию судьбы. Его не оставляло очень неприятное чувство, что все его будущее счастье зависит от того, сумеет ли он разгадать загадку, которую задала ему эта женщина.

Вир был слишком наблюдательным человеком, чтобы не заметить, что обычно прямодушная Констанс во все время этого болезненно неприятного разговора старательно избегала смотреть ему в глаза. Право, надо было быть слепым, чтобы не заметить этого. Он понял, разумеется, что она лгала ему, – и это Констанс, которая всегда говорила правду. И не такой он дурак, чтобы не догадаться, что все это каким-то образом было связано с портретом его отца: именно портрет и вывел ее из душевного равновесия и стал причиной тяжелой сцены в спальне.

Дьявольщина! Вывел из душевного равновесия – это, пожалуй, не слишком точно описывает ее состояние. Точнее будет сказать, потряс до глубины души. Но почему? Ясно одно: она узнала человека, изображенного на картине. Но если она узнала лицо, то как могла при этом не знать, что это портрет покойного маркиза де Вира? Более того, почему, узнав наконец, кто изображен на портрете, она так страшно побледнела? Ей-богу, у нее в тот момент были глаза как у раненой лани.

Тут какая-то тайна, и тайна эта сулит беды пострашнее, чем утрата им, Виром, душевного равновесия. Похоже, если он не сумеет разгадать эту загадку, потеряет то единственное, что так неожиданно придало смысл его существованию. Хуже того, если он хоть сколько-то начал разбираться в характере своей юной супруги, она для себя уже решила, что существует некое непреодолимое препятствие для их совместного счастья. Констанс отстранялась от него так решительно, что это было равносильно прямому заявлению о том, что она уходит от него.

Ну конечно, именно это она и собралась сделать!

Боже правый, подумал он и даже подпрыгнул на сиденье. Он застучал набалдашником трости в потолок наемной кареты и приказал кучеру поворачивать. Какой же он был дурак, что позволил чувствам возобладать над здравым смыслом! И как это вообще не похоже на него – расчувствоваться вдруг. Да, его восхитительная супруга явно вскружила ему голову сильнее, чем он мог вообразить.

Карета, захваченная потоком других экипажей, въезжавших в Кенсингтон-Гарденс и Гайд-парк и выезжавших обратно, долго не могла развернуться. Вир, который клял себя на чем свет стоит за свою колоссальную глупость – как же он сразу не догадался, что у Констанс на уме! – места себе не находил, чуя, как уходит драгоценное время. Прошло не менее получаса с его отъезда, когда карета снова подъехала к величественному особняку.

Вир выскочил из кареты и взлетел на крыльцо еще прежде, чем карета остановилась. Не обратив внимания на Коллинза, который только появился в вестибюле, он помчался вверх по лестнице, прыгая через две ступеньки. Быстро прошел по галерее, где ему попались две горничные, почтительно присевшие перед ним в реверансе, и младший лакей, занятый тем, что заправлял маслом лампы.

Дойдя наконец до двери, из которой он выскочил, немногим более получаса назад, он повернул ручку и, не удосужившись постучаться, распахнул дверь.

Комната с веселенькими бледно-желтыми обоями и мебелью, обитой розовым шелком, приветствовала его насмешливым молчанием. Сундук, одиноко стоявший посреди комнаты, добил его окончательно.

Констанс, его новобрачная маркиза, покинула его.

Густой туман накатывал на улицы города с Темзы, когда полковник Джек Ингрэм, пообещав жене вернуться не поздно, поцеловал ее в щеку и отправился на встречу с офицерами своего бывшего полка, с которыми намеревался провести весь вечер. Сама Софи тоже собиралась провести этот вечер вне дома, на заседании дамского литературного общества, которое должно было быть посвящено обсуждению «Тадеуша Варшавского», первого опубликованного романа молодой, подающей надежды романистки Джейн Портер. Софи рассчитывала, что вечер получится занимательный и приятный, но, к несчастью, миссис Эжени Фарнуэл, в доме которой должно было состояться нынешнее заседание, в последний момент слегла с простудой, и, так как уже не было времени придумать что-нибудь другое, заседание пришлось отменить.

Вот в такие моменты ей особенно не хватало Констанс, подумала Софи, стоя посреди гостиной нижнего этажа и чувствуя себя ягненком, отбившимся от стада. Не то чтобы она была несчастна в замужестве – состоянии, сравнительно новом для нее, – нет, она была более чем счастлива. Она прожила сорок девять лет старой девой, нисколько не тяготясь таким существованием, пока на званом обеде у миссис Делани почти полтора года назад у нее не открылись глаза на новые и восхитительные возможности. Она поняла, что жизнь ее вот-вот изменится к лучшему, едва только взглянула в веселые карие глаза на грубоватом лице, которое хотя и не было красивым в строгом смысле этого слова, однако выражало и ум, и силу духа, что, с точки зрения Софи, было гораздо привлекательнее обычной миловидности черт. Полковник Джек Ингрэм, мгновенно завоевавший место в ее сердце, сделал ее жизнь полной – а ведь она даже не сознавала раньше, что в жизни ее зияют пустоты. Но тем не менее нельзя было не признать, что когда Констанс, как всегда независимая и упрямая, настояла на том, чтобы съехать из ее дома, в жизни ее возникла брешь, которую даже Джек не в силах был полностью залатать.

Она не всегда ощущала наличие этой бреши, иногда даже забывала про нее, если только не происходило чего-нибудь из ряда вон выходящего, что нарушало бы привычный ход жизни. Вот как сегодня, подумала она и – хоть это было глупо – рассердилась на Эжени за то, что та подхватила насморк и испортила давно ожидаемый вечер. А теперь Софи осталась дома одна, и времени впереди была уйма, и даже заняться ей было нечем, чтобы как-то отвлечься от тяжелых мыслей о Констанс и ее внезапном бегстве из Лэндфорд-Парка, от этого гнусного графа Блейдсдейла.

Боже правый, думала Софи, неужели этот человек никогда не перестанет портить им жизнь! Он едва не погубил Регину и теперь, похоже, не успокоится, пока не лишит и Констанс малейшей надежды на счастливую жизнь. Хорошо хоть, что Регине, упокой, Господи, ее душу, этот человек уже не может причинить вреда.

Даже теперь, столько лет спустя, Софи не в силах была понять, отчего ее сестра решила в конце концов выйти за Блейдсдейла, хотя уже отвергла его один раз, а кроме того, могла выбрать себе в мужья кого угодно – любой мужчина был бы лучше графа. Тогда ей даже показалось, что Регине было в общем-то все равно, за кого выйти замуж; было полное впечатление, что она просто согласилась на первое же предложение, сделанное ей в тот роковой день, а потом, смирившись с неизбежным, выполняла данные при бракосочетании обеты. А вот что Софи понимала очень хорошо, так это почему одиннадцать лет спустя Регина все же решила оставить своего супруга. Достойным изумления было только одно – что сестра так долго шла к этому решению.

Лэндфорд был столь же скуп на чувства, как и на деньги. Он всегда был человеком, мягко выражаясь, скаредным духом. И Софи, и их с Региной отец очень возражали против этого брака. Его светлость потрудился сделать так, чтобы Блейдсдейл никогда не смог наложить лапу на состояние, которое он предназначил Регине; это-то состояние и унаследовала впоследствии Констанс с подобными же оговорками, охраняющими его от посягательств. И однако Софи, очень обеспокоенная тем, что Блейдсдейл вполне мог выдумать какой-нибудь новый способ принудить Констанс подчиниться его воле, приложила все усилия к тому, чтобы отговорить племянницу от поездки в Лэндфорд-Парк.

Старания ее оказались безуспешными, разумеется. А потом Милли и Уилл Траск явились в дом на Пловер-стрит и рассказали о том, как Констанс с риском для жизни бежала из этого имения. С тех самых пор Софи была сама не своя от беспокойства. Джеку с большим трудом удалось удержать ее, когда она решила немедленно ринуться в Сомерсет и выяснить отношения со своим бывшим зятем. Собственно говоря, если бы камеристка и кучер не привезли торопливо накарябанной записочки от Констанс, в которой та умоляла тетку не делать ничего подобного, вряд ли что-нибудь смогло бы остановить Софи. Да, эта записка и еще высказанное племянницей пожелание, чтобы тетка ждала ее дома, когда Констанс можно будет без опаски вернуться.

Несомненно, одно-единственное и самое важное слово «дома» и убедило Софи ждать. И вот прошла уже неделя со дня появления Милли и Уилла, а Софи по-прежнему дома одна – если не считать слуг, конечно, которых она давно уже отпустила спать, и делать ей решительно нечего, разве что выдумывать бесконечное количество разнообразных бедствий, в которые могла попасть ее дерзкая племянница.

Наскучив наконец этими бесполезными размышлениями и придя к выводу, что если она и дальше станет так расхаживать по обюссонскому ковру, то от него вовсе ничего не останется, Софи взяла свечу и отправилась на кухню с намерением предаться возлияниям – а именно, сделать себе стакан теплого молока, которое она терпеть не могла. Право же, с гораздо большим удовольствием она выпила бы сейчас глоток хересу, но она никогда не имела привычки пить одна и не собиралась начинать теперь.

Она поставила свечу на стол и взяла стакан из шкафа. Она уже протянула руку за молоком, как вдруг у нее ни с того ни с сего мурашки побежали по спине.

– Надеюсь, вы не для себя достаете это молоко, Софи Ингрэм, – раздался голос у нее за спиной. – Я отказываюсь верить, что брак может изменить человека до такой степени в столь короткий срок. Ты же терпеть не можешь молока, Софи! И не пытайся отрицать!

Софи замерла, прижав руку к горлу.

– Это все же лучше, чем пить херес в одиночку, – сказала она. И затем, обернувшись, воскликнула, задыхаясь: – Констанс! Ну где ты, черт возьми, пропадала?

– Боюсь, я все ужасно запутала, – начала рассказывать Констанс довольно много времени спустя. Она только что приняла ванну и была закутана в купальную простыню. С несчастным видом опустилась она на ковер перед камином, чтобы просушить волосы у огня. – Полагаю, для всех втянутых в эту историю людей было бы только лучше, если б я просто исчезла с лица земли.

– Прошу тебя, без мелодраматических преувеличений, Констанс, – строго сказала Софи, хотя сердце ее болезненно сжималось. Никогда еще прямолинейная Констанс не выражалась так уклончиво. К тому же девушка то суетилась, не находя себе места от нервного напряжения, то замирала, уставившись в пространство трагическими, полными тяжелой мысли глазами, и это пугало Софи еще больше. – Расскажи мне, что тебя тревожит. Что бы это ни было, мы вместе посмотрим в лицо этой проблеме, как делали раньше.

– С этой проблемой так не получится, дорогая моя Софи. – Констанс уткнулась лбом в колени, прижатые к груди, и вся сжалась. – Боже правый, – проговорила она, – я сама-то не в силах посмотреть этой проблеме в лицо и уж никак не могу требовать от тебя, чтобы ты разделила со мной этот ужас. – Затем так же внезапно голова ее поднялась, и глаза затуманились болью и гневом. – Будь проклята моя мать за то, что умерла так. Будь она проклята за то, что скрывала от меня столь важные вещи. Да как она смела не сказать мне, что Блейдсдейл мне не отец!

Софи, потрясенная горечью, с какой Констанс проклинала свою покойную мать, едва не упала. Не сразу до нее дошел смысл последней фразы, вырвавшейся у измученной девушки.

– Блейдсдейл тебе не отец? – переспросила она потерянно. – Но он же отец тебе, Констанс. Что за глупости ты говоришь?

– Какие там глупости, когда Блейдсдейл сам сообщил мне, что я не его ребенок. Софи, ведь ты была ближайшим другом матери, если не считать... – Девушка умолкла, тряхнула головой и договаривать не стала. Она набрала в грудь воздуха, причем вид у нее был такой, будто дышать ей больно. – Ты должна знать хоть что-то.

– Нет, Констанс. И откуда мне знать? Мне же было шестнадцать, когда твоя мать начала выезжать. Я в то время была дома, в Брайаркрофте, со своей гувернанткой.

Но едва она успела договорить, как поняла, что это не так. С самого начала она чувствовала что-то, а теперь знала наверное. Блейдсдейл сказал правду.

Она порывисто поднялась с кушетки. Нервно сжимая и разжимая руки, сделала шаг вперед, затем вернулась назад.

– Это объясняет очень многие вещи, которые казались мне странными. Например, почему Регина все же вышла замуж за Блейдсдейла, хотя прежде уже раз отказала ему. И то, что во всех своих письмах она превозносила достоинства другого. И то, что она вдруг перестала радоваться жизни. Она так изменилась после...

– После чего? – Констанс поднялась на ноги.

– После того, как отец застал ее однажды ночью, когда она пробиралась тайком в дом – а предполагалось, что она весь вечер пролежала в постели с головной болью. – Софи беспомощно развела руками. – Регина рассказала мне об этом в письме. Был страшный скандал. Папа был в ярости. Он обвинял ее в ужасных проступках. Регина поклялась, что убежит из дома ради того, чтобы быть с любимым. И что никогда не полюбит никого другого. И не важно, что отец запретил ей встречаться с этим человеком. Она выйдет за любимого или не выйдет замуж вообще. А потом она вдруг перестала упоминать о нем в письмах. Я решила, что она одумалась. Несколько недель спустя она приняла предложение Блейдсдейла.

Медленно-медленно Софи опустилась на краешек кушетки.

– Бедная моя, дорогая моя Регина, – снова заговорила она. – Все эти годы она жила с Блейдсдейлом и ничего не говорила мне. Дома о том скандале никогда не поминали, ну а потом родилась ты. И Регина, казалось, расцвела снова. Ты составляла счастье ее жизни. Ты должна знать, Констанс, что твоя мать любила тебя больше всего на свете. Да, много лет прошло, и я совсем забыла об этом происшествии. Вряд ли я даже смогу припомнить, говорила ли она мне когда-нибудь, как звали ее возлюбленного.

– Но она наверняка называла тебе его имя, – воскликнула Констанс, сжимая руки тетки в своих руках с чувством, которое очень напоминало отчаяние. Так страстно она желала выпытать у тетки заветное имя, что ни она, ни Софи не услышали, как в коридоре раздались чьи-то шаги, а затем замерли возле двери спальни.

– Софи, постарайся припомнить! – взмолилась Констанс. – Не может быть, чтоб ты все забыла. Кто был он, тот человек, ради встречи с которым она выбралась украдкой из дома в ту ночь? Она же написала тебе, что любит его. Должна она была хотя бы упомянуть его имя! Это был не наследник герцога Албемарла, Софи? Скажи мне, это был не Джеймс Рошель?

И вдруг без всякого предупреждения дверь распахнулась.

– Ты можешь быть совершенно уверена, что это был не он, – раздался ужасающе спокойный голос с порога. – Ты также можешь быть уверена, что не совершала кровосмесительного греха и вышла замуж вовсе не за своего брата. Господи, Констанс! Неужели в этом и было все дело?

Обе женщины испуганно вздрогнули и обернулись к дверям, и глазам их предстала высокая фигура, стоявшая в проеме двери. И Софи, и Констанс оцепенели, но по разным причинам.

– Вир! – воскликнула наконец Констанс и стала белее купальной простыни, в которую завернулась.

– Замуж вышла! – ахнула Софи. Глаза ее испуганно перебегали с господина в дверях на племянницу. – За брата? Констанс, что ты натворила?

– Ничего такого, что нельзя было бы исправить своевременными и основательными колотушками, – уверил ее господин в дверях и направился к Констанс. – Я вижу, дорогая моя, что одета ты, как всегда, в своем оригинальном стиле. Так как ты оставила в моем доме все до единого предметы одежды, которыми я обеспечил тебя, то следует ли мне заключить, что ты в таком виде шла сюда от Дьюкериз, через пол-Лондона?

– Ты прекрасно знаешь, что нет, – заявила Констанс и стала багрово-красной так же быстро, как прежде белой. Рассудив, что в данный момент вполне уместна поговорка «Отступление есть главная составляющая доблести», она пугливо попятилась от него. – Я надела свою собственную одежду.

– Великолепно, – воскликнул Вир. Как мало он сейчас походил на человека, у которого сердце изо льда и вместо крови вода течет в жилах! – Разумеется, это должно меня успокоить. Моя новобрачная супруга покинула мой дом всего-навсего одетая мальчиком. Если ты собираешься и дальше продолжать в том же духе, то позволь мне по крайней мере познакомить тебя с моим портным.

– Оставь, пожалуйста, эти глупости, Вир, – сказала Констанс, с трудом подавляя желание залиться диким хохотом, который, как она понимала, быстро перейдет в слезы. – Не нужен мне твой портной. С другой стороны, это напомнило мне, что следует познакомить тебя с моей тетей. Тетя Софи, я имею сомнительную честь представить тебе его светлость маркиза де Вира. Вир, это миссис Софи Ингрэм, моя тетя.

– Милорд, – сказала Софи и присела в реверансе.

– Счастлив познакомиться, мадам, – отозвался Вир, – продолжая преследовать Констанс вокруг оказавшегося между ними стола. – Прошу простить меня за вторжение. Вообще-то я стучал – во входную дверь. Служанка по имени Милли впустила меня. Я сказал ей, что сам найду дорогу.

– Нет-нет, все в порядке, – поспешила уверить его Софи. – А сейчас, если позволите заметить, милорд, у меня такое чувство, что я здесь совершенно лишняя. Так что я покину вас, и вы уж сами разбирайтесь друг с другом, как знаете.

– Софи, не смей уходить! – пискнула Констанс, защищаясь громадной диванной подушкой в восточном стиле от грозно наступавшего на нее маркиза.

– Прости, дорогая моя, – пропела Софи, улыбнулась, махнула рукой и направилась к выходу. – У меня полно дел, которые требуют моего неотложного внимания, в то время как вы, очевидно, будете очень заняты еще некоторое время.

Зашуршала шелковая юбка, и Софи исчезла в коридоре, плотно прикрыв дверь за собой.

– Очень здравомыслящая особа эта твоя тетя, – объявил Вир, отбрасывая здоровенную подушку с кисточками на углах прочь. – В отличие от своей безмозглой племянницы.

Констанс, оказавшаяся припертой к инкрустированному шкафчику в стиле Людовика Пятнадцатого, беспомощно уставилась на него.

– Ну довольно, Вир, – проговорила она, сжимая складки простыни на своей груди руками, которые перестали вдруг слушаться. – Что ты, собственно, здесь делаешь? Ведь ты выполнил все, что обещал. Доставил меня в целости и сохранности в Лондон. А я самими своими действиями освободила тебя от всякой дальнейшей ответственности за мое благополучие. Совсем тебе не нужно было приезжать за мной сюда.

– Очень великодушно с твоей стороны, – ответил маркиз. И крепко уперся в инкрустированный шкафчик ладонями по обе стороны ее головы. – Но похоже, ты совсем забыла о двух немаловажных деталях. Ты моя жена.

– Да, – кивнула Констанс. Все вокруг казалось ей мерцающим и переливающимся из-за навернувшихся слез. – Жена.

– И я обещал тебе вернуть в свое время вот это. – Вир вытащил что-то из кармана и разжал руку.

У Констанс вырвалось рыдание.

– Вир, это же моя брошка, – сказала она, и слезы хлынули наконец. – Право, к-как это н-нехорошо с т-твоей стороны.

– Несомненно, – отозвался Вир, суровое выражение его лица стало понемногу смягчаться. Наконец, притянув Констанс к себе, он обнял ее и крепко прижал к груди.

За те несколько часов, которые ушли у него на розыски дома на Пловер-стрит, где проживала тетка его жены, он успел во всей полноте пережить ту гамму чувств, которые взыграли в нем из-за исчезновения жены. Страх при мысли о том, что она вполне могла попасть в руки его врагов, был едва ли сильнее страха, что она под влиянием порыва, заставившего ее скрыться от него, могла вообще бежать из Англии! А потому он испытал немалое облегчение; когда, прорвавшись мимо служанки и взлетев на верхний этаж, услышал голос Констанс, доносившийся из-за закрытой двери. Он ушам своим не поверил, когда осознал смысл ее страстных слов.

Что же удивительного, что его молодая жена в ужасе отшатывалась от его прикосновений! Ведь она решила, что Джеймс Рошель был ее отцом!

Жаль, конечно, что у нее не хватило духу во всем довериться ему, думал он мрачно, прижимая ее к себе и поглаживая ее волосы. Это избавило бы их обоих от множества мучительных переживаний. Ведь она исходила из ложного предположения. Джеймс Рошель никак не мог быть ее отцом, в этом не было сомнений.

Тем не менее, что-то ведь заставило ее прийти к выводу, который был столь же ошибочен, сколь и нелеп, и это было посущественнее, чем необычный цвет волос Джеймса Рошеля. Она узнала его на портрете. В этом сомневаться не приходилось. Более того, она когда-то знала его очень хорошо и встречалась с ним при обстоятельствах, которые позволяли предположить, что между ее матерью и Джеймсом Рошелем существовали некие отношения. Это он сумел сообразить сам. Что он теперь хотел узнать, так это когда она познакомилась с его отцом и как.

– Вир?

Рука Вира, поглаживавшая ее волосы, замерла.

– Ты уверен, что... – Она умолкла, не в силах выговорить это.

– Я совершенно уверен. Нет ни малейшего шанса, что мы с тобой единокровные брат и сестра. Двадцать шесть лет назад мой отец был назначен послом в Ост-Индию. Он провел там два года. Так что видишь, он никак не мог быть и твоим отцом тоже.

Ответом на это неоспоримое доказательство было молчание.

– Констанс. – Вир приподнял ее подбородок и заставил посмотреть ему в лицо. – Ты что, не веришь мне?

Губы ее тронула печальная улыбка, и она серьезно кивнула:

– Какой же я оказалась дурочкой. Когда я увидела его портрет, я подумала, что, должно быть, сплетники были правы. Что он действительно был ее любовником. Только он не был ее любовником, Вир. Теперь я совершенно в этом уверилась. Он был ее близким другом – был рядом с ней, даже когда она умирала.

– Должно быть, так. Ведь он научил ее дочь фехтовать. Только он мог обучить тебя некоторым приемам. Я должен был сообразить это еще в ту ночь, когда ты так замечательно продемонстрировала владение его характерным стилем. Констанс, где ты познакомилась с моим отцом?

– В Уэлсе, когда я была еще маленькой, – просто ответила она. – Он часто навещал мою мать.

Она высвободилась из его объятий и подошла к камину. Долгое мгновение она смотрела невидящим взглядом в огонь, и когда наконец заговорила, голос ее прозвучал странно, как если бы она сейчас находилась далеко-далеко от дома своей тетки:

– Когда мы с мамой переехали жить в Уэлс, для меня начался самый замечательный период моей жизни. Даже проснуться утром и вспомнить, что никогда больше не надо будет возвращаться в Лэндфорд-Парк, – это было такое счастье, как будто тебя из тюрьмы выпустили. Я довольно долго не понимала, как одиноко было моей матери. Само собой, о ней ходили разговоры. Все говорили, что она завела любовника, но у нее никого не было. Моя мать никогда не выезжала. Никого не принимала. Полагаю, она старалась защитить меня от злых языков. А затем в один прекрасный день появился твой отец, и все сразу переменилось. Мама больше не была совсем одна. У нее появился друг, человек, с которым она могла чувствовать себя свободно, быть самой собой.

Констанс улыбнулась своим воспоминаниям. Всякий раз дом словно оживал, когда он приходил в гости. У него был счастливый дар заставлять ее мать смеяться, а сама Констанс его просто обожала.

– Она называла его Пинки, – сказала она, глядя на Вира. – Я никогда не знала его под другим именем. Для меня он был дядя Пинки, и он был моим самым лучшим, нет, единственным другом.

– Когда моему отцу было двенадцать лет, – сказал Вир, пристально глядя на Констанс, – он сломал палец, играя в крикет. И палец неправильно сросся.

– Мизинец. Пинки – так ведь иногда и называют мизинец. Да, я помню. У него был искривленный мизинец.

– Твоя мать, должно быть, знала его очень, очень давно, если называла его Пинки, – осторожно заметил Вир. – Никто больше так не звал его, за исключением лорда Бридхоума. Надо полагать, никто не осмелился бы, даже если б история со сломанным мизинцем стала достоянием гласности. Только я уверен, что о ней никто не знал.

– Бридхоум? – задумчиво проговорила Констанс, чувствуя, что это имя имеет какое-то важное значение. И тут она вспомнила. Младший сын графа Бридхоума считался фаворитом среди поклонников ее юной матери, и все полагали, что он женится на ней. – Почему же только он, и никто больше?

– Он был ближайшим другом моего отца еще прежде, чем оба они отправились в Итон. История с крикетным матчем каким-то образом затрагивала их обоих. Полагаю, Бридхоум был в какой-то мере причиной этой травмы. Потому-то и удивительно, что твоя мать, очевидно, тоже знала эту историю.

– То есть ты полагаешь, что они знали друг друга, еще когда были детьми, – сказала Констанс и почувствовала, что сердце у нее в груди дало перебой. – А ведь это более чем вероятно. Когда мама была маленькой, вся семья часто выезжала на лето в Уэймот.

– А так как его величество король был особенно привержен Уэймоту в те годы, – подхватил Вир, который легко понял ход ее рассуждений, – то неудивительно, что Албемарл имел в городе коттедж для Женевьевы и мальчиков. Так же как и Бридхоум, и прочая знать. Легко представить, что дети всех этих семей много времени проводили вместе. И все же...

Он умолк, нахмурился.

– Констанс, может, тебе не следует возлагать на Уэймот такие уж надежды. Бридхоум был женат и имел детей задолго до того, как ты была зачата. Его старший сын одного возраста со мной. Не думаю, чтобы он...

– Да нет же, я не о графе, – перебила его Констанс, возбужденно сверкая глазами. – Я имела в виду его брата. На него как на ухажера даже делали ставки, Вир. Все были уверены, что младший сын Бридхоума добьется руки моей матери. Только что-то случилось, и она вместо того вышла замуж за Блейдсдейла.