– Ты ему «кое-что» рассказал? – Ирония, прозвучавшая в ее голосе, показывала, что Келли решилась на крайность. Сейчас она пустит в ход самое страшное оружие, которое окончательно уничтожит Хэма. – Он тебя обманул, сынок. Хэм Нат сбежал из Найтсвилла, потому что не мог больше видеть нас с тобой.
      Нат растерялся.
      – Что ты такое говоришь?
      – Он нас обоих презирает, Нат. Смотри, как все сходится. Он ведь и моряк, хотя и не такой древний, как у Кольриджа. Носит на шее ярмо – мы с тобой отягощаем его совесть.
      Нат обернулся к Хэму.
      – Она спятила? Ты что-нибудь понимаешь в этой галиматье?
      Хэм молчал, с любопытством глядя на нее.
      – Галиматья, говоришь? Ну же, Хэм! – подначивала Келли. – Ты ему «кое-что» рассказал? Расскажи теперь все до конца. Видишь, сынок, у него язык отнялся. Помнишь, ребенком ты обожал своего старшего брата? Бегал за ним повсюду и никак не мог догнать: он все время убегал от тебя.
      У Ната голова шла кругом. Он потер глаза. Да, он помнил, как часто его обижало невнимание Хэма. Он тряхнул головой, чтобы мысли прояснились, взглянул на Хэма. Тот сидел молча, не пытаясь отвечать на ее обвинения.
      – Хэм, почему ты молчишь?
      – Потому что ему нечего сказать. Твоему отцу нечего сказать. Он не может опровергнуть мои слова.
      – Моему… что?! Моему отцу?! Я, наверное, с ума схожу. Ты назвала Хэма моим отцом?
      Он засмеялся нервным смехом, на грани истерики.
      – Да. Хэм тебе не брат. Он твой отец. – Келли с наслаждением выделила каждое слово, будто смакуя. – Этот эталон добродетели, перед которым ты преклоняешься, каждое слово которого воспринимаешь как высший образец человеческой мудрости, этот человек чести, будучи на два года моложе, чем ты сейчас, умирал от страсти к жене своего отца. День за днем, ночь за ночью, неделю за неделей, пока сила его страсти, в конце концов, не сломила мое сопротивление. Да, он меня соблазнил! Я спала с ним, в то время как его отец работал в поле или храпел в своей постели. – Глаза ее бешено сверкнули. – Так я зачала тебя, сын. С Хэмом, не с его отцом Натаниэлем. Ты сын Хэма.
      Нат с отвращением отшатнулся от нее, чувствуя тошноту. Он едва мог говорить, горло перехватывало от бури чувств, с которыми он не мог справиться.
      – Господи! Да ты настоящее исчадие ада, если говоришь такое! Я всегда знал, что ты не остановишься ни перед чем, чтобы добиться своего. Железо будешь гнуть, если очень захочешь. Я могу простить тебе все грехи, бесконечный обман, твою лживость и вероломство. Ты все равно дорога мне, мама. Но на этот раз ты зашла слишком далеко. Что за чудовищная ложь! – Он застонал. – Мама, как ты можешь! – Он перевел взгляд на Хэма. – Хэм… Хэм! Она сама не знает, что говорит. Она просто помешалась от страха, что я ее покину. Хэм?..
      Он жаждал опровержения материнским словам. Искал его в выражении лица Хэма, ждал его возражений.
      – Это правда, Нат. Я твой отец. Хотя это еще вопрос, кто кого соблазнил. Но в данном случае он не имеет большого значения. – Он встал. – И как отец, я говорю тебе: беги от нее. Скажи спасибо своей матери. Это благодаря ей я вернулся в Найтсвилл, чтобы выполнить свои обязанности.
      – Будь ты проклят! Будь ты проклят! – Не помня себя от ярости, Келли бросилась к Нату, вцепилась в его рукав. – Видишь?! Теперь ты видишь, что он собой представляет. Он все признал! Что ты скажешь о человеке, который прелюбодействует с женой своего отца?! Каким ничтожеством надо быть!
      Нат взглянул на нее, опустив глаза. Он смотрел на нее сверху вниз. Келли съежилась от ненависти и отвращения, которые прочла в глазах сына. Он заговорил замогильным шепотом:
      – Значит, он ничтожество?.. А как насчет тебя, мама? Мама! – Он стряхнул с себя ее руки, с брезгливостью, как стряхивают гадкое насекомое.
      – Нат! Подожди! – Она снова потянулась к нему.
      Он отступил, развернулся и выбежал из комнаты. Келли бросилась вслед за ним, упала на колени, крепко зажмурила глаза и застонала.
      Хэм подошел, наклонился к ней, положил руки ей на плечи.
      – Что с тобой?
      – Убирайся из этого дома! – процедила она сквозь стиснутые зубы.
      – Келли, ты сама виновата. Проклиная меня, ты прокляла себя. Ты должна это понять.
      – Убирайся вон!
      Крик ее разнесся по всему дому, эхом отозвался от высоких потолков холла. Вон… вон… вон…
      Хэм оставил ее скрючившейся на полу гостиной, снял пальто и шляпу с вешалки и вышел в снежную ночь. Колючие снежинки били его по рукам и лицу.
 
      Он пришел домой, разжег огонь, налил себе полкружки яблочного бренди из покрытого пылью кувшина, который отец хранил в углу кладовки, сколько Хэм себя помнил. Он стоял в кухне у окна, глядя на кладбищенский участок, где покоился Натаниэль и прочие Найты. Покоятся в мире… Так ли это? Могилы и надгробные плиты занесло глубоким снегом. Виднелись лишь надгробья Сайруса и Эммы, снег еще не прикрыл бронзовые таблички с их именами.
      Хэм прошел в гостиную, сел на кушетку перед камином. Здесь он когда-то целовался с Крис Мейджорс. Бедняжка! Он пил бренди, глядя на гипнотизирующие языки огня. Поленья вспыхивали, съеживались и распадались, рассыпая золу.
      Хэм сидел с открытыми глазами, погрузившись в оцепенение, и внезапно очнулся. Часы пробили два, и в этот же момент кто-то сильно забарабанил в дверь. Он поставил на стол пустой стакан, вскочил. Кто бы это мог быть? В такое время, в такую погоду…
      Это оказалась Келли. Бледный овал лица был обрамлен мехом, покрытым инеем.
      – Ты выглядишь встревоженной. Что-нибудь случилось? Что-нибудь с Натом?
      Она пробежала мимо него прямо в комнату.
      – Где он, Хэм?
      Хэм закрыл дверь. Прошел за ней.
      – Нат?! Ты думаешь, он здесь?
      – Не лги мне! Тебе мало того, что ты встал между мной и сыном? Теперь ты отнял его у меня.
      – Келли, клянусь, я не видел Ната, после того как ушел из вашего дома. Ты уверена, что дома его нет? Ты везде посмотрела? В домике на пристани? Держу пари, он там.
      – Нет. Его нигде нет. – Она прошла в холл, с подозрением покосилась на лестницу, устремила взгляд на темную столовую. – Хэм, ты мне правду говоришь? Прошу тебя, если ты знаешь, где он… – У нее перехватило дыхание. Рука поднялась к горлу.
      – Келли, я не знаю, где он. Здесь я его точно не ждал, после того что он узнал о нас обоих. Его машина на месте? Он мог поехать в Клинтон. Шоссе почти расчистили.
      Она покачала головой.
      – Машина в гараже. Господи! Не мог же он уйти пешком в такой снег?
      Та же мысль пришла в голову и Хэму. В отчаянии от того, что он услышал от Келли, Нат мог решиться… Перед глазами возникло ужасающее видение – Карл Мейджорс медленными шагами бредет по мосту, навстречу собственной гибели. Хэм вернулся в гостиную. Келли следовала за ним по пятам.
      – Что нам делать, Хэм?
      Он снял телефонную трубку.
      – Позвоню шерифу. Хотя нет, постой… Ты не заглянула в его шкаф? В ящики?
      – Об этом я не подумала.
      – Хорошо. Проверим сначала эту возможность, прежде чем обращаться за помощью. Я позвоню на вокзал.
      С начала войны правительство постановило, что на каждой железнодорожной станции круглосуточно должен дежурить кто-нибудь из служащих. Нередко пассажирские и грузовые поезда теперь приходилось отправлять по боковой ветке, чтобы пропустить составы с солдатами или военными грузами.
      Трубку взял новый служащий, исполнявший обязанности помощника начальника станции Гека Джонса.
      – Сегодня вечером из Найтсвилла не уезжал пассажир? Вы ведь знаете молодого Натаниэля Найта? – Последовала пауза. – Понятно. Большое спасибо.
      Хэм положил трубку. Повернулся к Келли.
      – Ну что? Я вижу по твоему лицу, он там был.
      – Да, Нат был на станции.
      – Пошли скорее. Заберем его домой.
      Она направилась к двери. Хэм взял ее за руки.
      – Бесполезно, Келли. Его там уже нет. Эд Питере остановил для него сто сорок пятый на Нью-Йорк. Он уже в поезде, с двумя чемоданами, как сказал Эд.
      – Не-е-ет!
      Откинув голову, она завыла, как волчица, у которой отняли детеныша. До этого Хэм лишь один раз видел Келли плачущей – в тот день, когда Нат едва не утонул.
      Он попытался привести ее в чувство.
      – Этим не поможешь. Смирись, Келли. Он мужчина и сделал мужской выбор.
      Глаза ее, увеличившиеся от слез, казались огромными и темными, как море.
      – Нет, это не его выбор! Это все ты! Ты вернулся в Найтсвилл для того, чтобы уничтожить нас обоих, меня и его! Тебя, как видно, точит какое-то извращенное убеждение, что, уничтожив нас, ты, наконец, избавишься от своего греха.
      – Это твое извращенное убеждение, а не мое.
      – Но ты же просто одержим сознанием своего греха. Воображаешь себя Христом, распятым на кресте. Наказание, искупление… ты носишь их как сутану, со священной гордостью. Святой Хэм! Пусти меня!
      Хэм крепко держал ее за запястья.
      – Отпущу, когда перестанешь вести себя, как безумная. Именно от этого бежал Нат, и этим ты уж точно не заставишь его вернуться.
      – Простофиля! Многие годы ты носился со своим возвышенным сознанием великого греха и неискупленной вины. Монах несчастный! Нет никакого греха. Ты не убивал своего отца. Ты не имеешь к этому никакого отношения. И вовсе не Господь Бог послал его в тот день в амбар. Это сделала я!
      – Ты послала моего отца в амбар?! Как это?
      – В тот день утром я будто невзначай упомянула, что каждое воскресенье после обеда ты приводишь в амбар девушку.
      Вначале Хэм ничего не почувствовал. Тело и мозг словно окаменели.
      – Ты сказала отцу, зная, что он обязательно придет и застанет нас вместе?! Нас с тобой…
      – Отлично придумано, не правда ли, святой Хэм? Так что, как видишь, венец, заработанный годами бесконечного раскаяния, не что иное, как колпак шута. Ты дурак, Хэм. Дурак! – Она плюнула ему в лицо.
      Ярость взметнулась в нем огненной лавой, сметая все на своем пути. Позднее он мог припомнить лишь отдельные моменты из того, что последовало за этим. Как головоломка, в которой утеряны целые куски. Он сорвал с нее шубу. Пуговицы разлетелись в разные стороны. Платье… От него остались лишь клочья, годившиеся разве что на тряпки. Кровь ручьями текла по ее лицу из носа и рта. Последнее, что он ясно помнил, – он склонился над ней, стоя на коленях, и сжимал ее горло. В ее зеленых глазах он не увидел ни страха, ни мольбы, ни покорности.
      Белая грудь показалась из разорванного бюстгальтера. Хэм не мог оторвать взгляда от розового соска. Пальцы на ее горле ослабили свою мертвую хватку, ладонь скользнула вниз, ощутив атласно-гладкую кожу. Грудь притягивала как магнит.
      – Хэм… – услышал он мягкий, ласкающий голос.
      Она потянула за вторую, неразорванную бретельку лифчика, спустила ее, обнажив и другую грудь. Протянула к нему руки в немой мольбе. Груди сомкнулись, словно приглашая, пальцы гладили его затылок. Окровавленные, распухшие губы раздвинулись в улыбке.
      – Это только справедливо, Хэм. Ты отнял у меня Ната. Теперь будешь вместо него.
      – Нет! – Голос его дрогнул.
      – Ты любишь меня, Хэм.
      – Я тебя ненавижу!
      – Любовь, ненависть… грань между ними тоньше паутины. Ты ведь хочешь меня?
      – Я хочу тебя.
      Она обхватила ладонями его лицо, притянула к себе. Губы раскрылись, принимая его. Металлический запах, металлический привкус… Железо в крови.
      Опытной рукой она расстегнула на нем брюки, коснулась набухшей и твердой плоти. Он попытался встать на колени, поднять брюки.
      – Нет-нет, – прошептала она ему в самое ухо, покусывая мочку. – Ты все испортишь. Сейчас – и ни минутой позже.
      Она снова потянула его вниз, приподняла бедра, принимая его в себя. Рев в ушах, казалось, заполнил все его существо. Так воздух устремляется в вакуум и заполняет безвоздушное пространства. Магия эротики разрушила проклятие. Он, наконец, похоронил своего отца, Натаниэля Найта.
 
      На следующий день Келли переехала из Уитли в большой белый дом Найтов и поселилась с Хэмом. Какая ирония судьбы! Своим последним мощным оружием – рассказав Нату об отцовстве Хэма – она больше повредила себе, чем ему. То же произошло и с Хэмом. Он отдал себя в руки Келли, хотя после своего возвращения старался держаться как можно дальше от нее, сопротивлялся всем ее уловкам завязать какие-либо отношения, держал ее на расстоянии. Собственная плоть подвела его, так же как холодная логика и расчет подвели Келли.
      Шли недели, месяцы. Келли была то нежной, очаровательной и любящей, то сварливой и стервозной. Как все жены. Теперь она сама вела хозяйство.
      – Хватит с меня слуг. Пусть все будет так, как в самом начале, когда я впервые пришла в этот дом. Я хочу сама все делать для тебя, Хэм, и для нашего сына, когда он вернется из армии. Он вернется, Хэм, я это знаю. Ты же вернулся.
      – Я вернулся… – повторил он без всякого выражения. Насчет Ната он очень сомневался, однако не стал ничего говорить Келли. Пусть тешится иллюзиями. В ней, оказывается, тоже есть чувствительность, о которой он раньше не знал. В ее, казалось бы, непроницаемой броне появились незащищенные места. А в нем неожиданно проявился садизм, осознал он с чувством вины. Ему нравилось касаться этих больных мест, причинять ей боль. Больше всего она боялась, что в один прекрасный день Хэм сядет на поезд, как он уже сделал однажды, как сделал Нат. Уедет и оставит ее одну. Он намеренно подпитывал ее страх.
      – Что-то мне не сидится на месте. Поеду-ка на несколько дней в Олбани.
      – Я поеду с тобой, – неизменно отвечала Келли. – Не хочу оставаться одна. Кроме тебя, у меня никого нет, Хэм. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой одинокой.
      Его так и подмывало возразить: «Ты одинока?! Да у тебя есть все, о чем ты когда-то мечтала в приюте. Земля, деньги, два больших дома, причем один из них особняк, который подошел бы любому из здешних богачей. У тебя есть свой собственный город, пусть и не такой, в какой ты хотела его превратить. У тебя есть даже собственное кладбище. Нет, я говорю не о кладбищенском участке Найтов. Я имею в виду Найтсвилл. Ты же похоронила себя здесь». Но он не говорил ничего этого: щадил ее.
 
      За первый год службы в ВВС Нат написал им четыре письма. Первое начиналось так:
       «Дорогие мама и Хэм!
       Я пока не могу думать о тебе как об отце. Боюсь, что никогда не смогу. Сейчас мне не хотелось бы обсуждать открытия, сделанные вами в тот последний вечер, даже вспоминать об этом не хочется: слишком больно. Теперь я понимаю, почему ты бежал от правды, Хэм. Честно говоря, я хочу как можно дальше отделиться от вас обоих. Я бы предпочел и писем не писать, но ты, Хэм, показал мне, как это жестоко и эгоистично: полностью разрубить все связи с теми, кто тебя любит. Я знаю, мама, ты любишь меня. И ты тоже, Хэм. Я, со своей стороны, не чувствую к вам ненависти за то, что вы совершили в прошлом. Я вообще ничего не чувствую. Наверное, оцепенение от шока еще не прошло. Ну а пока я веду дневник. Начинается он с самого детства, с того, что я могу припомнить. Фактически он начинается еще до моего рождения. Отрывочные разговоры, сплетни, воспоминания, услышанные от мамы, Хэма, Брюса, Крис, даже от чужих людей. Найтов и Мейджорсов достаточно хорошо знают в округе Саратога. Не раскрывая себя, я собрал довольно интересную информацию об этих двух кланах. Кое-что, вероятно, выдумки, однако в большинстве случаев правду легко отделить от вымысла. Мне нравится служить в воздушных войсках. Не думаю, чтобы по складу характера из меня получился хороший пилот, поэтому я решил стать штурманом. Математика мне всегда хорошо давалась, а работа эта очень интересная. Все равно, что разгадывать головоломки, а это у меня тоже хорошо получалось. Наверное, надо отредактировать свои беглые записи. Постараюсь вести дневник более аккуратно с литературной точки зрения».
      Несколько недель подряд Келли восторгалась по поводу письма.
      – Я же говорила тебе, Хэм. Он нас простил. Я знала, что он простит. Он любит меня так же, как и я его. Мать и сын связаны неразрывными узами.
      Хэм молчал.
      Келли писала сыну каждый день, а по воскресеньям даже по два письма.
      – О чем ты ему пишешь? – удивлялся Хэм.
      – О, лью воду на его мельницу. Поставляю материал для его дневника. На прошлой неделе я написала десять страниц – свои воспоминания о сиротском приюте.
      Хэм засмеялся.
      – Ты веришь, что он поместит их в своем дневнике?
      – Это не совсем дневник, как я поняла. Скорее записки, история семьи.
      Хэм вздохнул.
      – В таком случае я очень надеюсь, что, в конце концов, он их сожжет, ради нашего общего блага.
      Последнее письмо, которое они получили от Ната, прежде чем его отправили на фронт, страшно расстроило Келли. Чего стоил один вид зловещего номера воинской части в левом верхнем углу конверта. Содержание письма подтвердило ее опасения.
       «Мы не знаем, куда нас пошлют, но, скорее всего, в самую гущу военных действий. Африку ее оккупировали, так что первой нашей остановкой, вероятнее всего, будет Европа».
      Один абзац привел Келли в полную растерянность, хотя и по другому поводу.
       «Есть одна девушка… Я с ней встречаюсь и очень высоко ее ценю. Думаю, и вы отнесетесь к ней так же, когда увидите ее. Будущим летом она собирается провести неделю на озере Джордж. Обещала заехать к вам по дороге туда».
      Келли нахмурилась, закусила губу, постукивая пальцами по колену.
      – Девушка… Интересно, где он мог с ней познакомиться?
      – Скорее всего, одна из тех, что развлекают, солдат в кафе. Они набираются на эту работу добровольно.
      – Знаю я, что за девушки добровольно идут на такую работу. Может, это и к лучшему, что Ната отправляют оттуда, – вырвется из ее когтей.
      Наступило и прошло лето. Роковая женщина, представлявшая, по мнению Келли, опасность для ее драгоценного сына, не выполнила обещания, не появилась в Найтсвилле. Нат больше не упоминал о ней в своих письмах из Англии.
       «Я теперь полноценный штурман. Обратите внимание на звание: младший лейтенант Натаниэль Найт. Не могу рассказать вам, в чем заключается моя работа, это военная тайна. В основном мои обязанности состоят в том, чтобы наши бомбардировщики долетели до цели и обратно…»
 
      Летом 1944 года здоровье Келли начало стремительно ухудшаться. Хэму показалось, что за одно лето она постарела больше, чем за предыдущие двадцать лет. Он видел в этом некую форму высшей справедливости. Ее молодость и красота подпитывались окружавшими ее людьми, как ее тело, мозг и душа. Она цвела, в то время как Найтсвилл угасал. Теперь она увядала, а город снова возрождался к жизни.
      Возмездие? Высшая кара?
      Медицинский диагноз оказался гораздо более прозаичным. Как-то Хэм, вернувшись домой, застал ее скрючившейся на полу в кухне, в крайней степени отчаяния. В течение трех дней ее обследовали в клинтонской центральной клинике. Результаты рентгеновских снимков и анализов не оставляли никаких сомнений: рак желудка в последней стадии. Доктор сказал Келли, что у нее язва, и Хэм подтвердил эту ложь. Однако им не удалось обмануть Келли. Болезнь не ослабила ее способность проникать сквозь слова и маски, за которыми окружавшие пытались скрыть свои мысли.
      – Я не умру, пока не вернется мой сын. Хочу, чтобы он своим прощением и любовью осветил и согрел мой холодный темный путь в вечность.
      Хэм ей поверил. Доктор считал, что ей осталось жить не больше четырех месяцев, она прожила еще шесть. Вернее, просуществовала. Гипсовая мумия… кости, обтянутые бледным пергаментом. Дозы морфина, которые она принимала каждый день, могли бы убить слона, так сказал аптекарь. Однако страдания ее почти не уменьшались.
      Каждый день она ходила на кладбищенский участок Найтов за домом. Сорняки почти совсем уничтожили некогда аккуратный прямоугольник, засеянный ярко-зеленой овсяницей. Хэм каждую неделю проходился по ним косой, но это лишь оттягивало неизбежное. Так же как и лекарства Келли. Мраморные плиты на соседних участках потрескались и позеленели от плесени. Некоторые памятники опрокинулись. Заброшенные, никому не нужные…
      Хэм наблюдал из кухонного окна, как она читала вслух выдержки из Шекспира, а теперь еще и Библии, Хорошей книги его отца. Попытка искупить свою вину перед ним?
      Обычно он выходил за ней и помогал вернуться в дом.
      – Когда-нибудь мы все окажемся здесь, – сказана она однажды. – Все вместе. Ты, я и Нат.
      Она подняла на него глаза – последнее, что осталось от прежней ее красоты. Все такие же ясные, ярко-зеленые, как чистая морская вода.
      – Конечно, Келли.
      Он поднес к губам ее иссохшую руку, поцеловал.
      Она была на кладбище, когда принесли телеграмму из Военного отдела. Еще не вскрыв ее, Хэм уже все понял. Пальцы его задрожали.
       «С прискорбием сообщаем, что младший лейтенант Натаниэль Найт…»
      Он сидел на стуле, бессмысленно глядя на желтый листок бумага. Смертоносный листок… Найт был жив до того момента, как он вскрыл телеграмму, и ужасные слова выпрыгнули ему прямо в лицо. Хэм подошел к окну. Келли стояла на коленях у могилы его отца. Она не молилась. Она вообще никогда не молилась. На этот раз она прижимала к груди Библию.
      – Нет, не могу…
      Он скомкал в руке телеграмму, ссутулившись, прошел в гостиную, бросил в камин, зажег спичку, поднес к листку… и отступил назад.
      – Нет, нельзя… Я должен…
      Он задул спичку, поднял телеграмму, разгладил. Тот день очень напоминал день похорон его матери. Солнце то выглядывало, то скрывалось за черными тучами, носившимися по небу, как гончие. В спину дул холодный ветер с Гудзона. Когда Хэм приблизился к Келли, небо потемнело.
      – Келли… – Он замолчал. Она медленно повернула голову.
      – Я слышала звонок. Кто приходил?
      – Курьер. Он принес телеграмму.
      Губы ее раскрылись. Глаза остановились на скомканной бумажке в его руке. Она отшатнулась. Крепче прижала к себе Библию. Прошептала едва слышно:
      – Меня не интересуют никакие телеграммы.
      – Это из Военного отдела, Келли.
      – Замолчи! Я не хочу ничего слышать!
      Она швырнула Библию на землю, зажала уши руками. Хэм взял ее ладони, отнял от ушей. Никогда еще он не обращался с ней так нежно.
      – Келли, притворяться бесполезно. Это страшно. Невыносимо. Знаешь, в ту ночь, когда умерла мать, я вышел сюда и швырял камни в Бога. Сейчас мне хочется сделать то же самое. Нам придется это осознать. Нат погиб в бою.
      Она исступленно затрясла головой.
      – Нет, нет, нет! Неправда! Они там что-то напутали. Нат жив!
      – Нат погиб. Нам остается с этим смириться.
      Он успел подхватить ее на руки. Исхудавшее, измученное тело сотрясалось от рыданий так, что, казалось, сейчас разорвется, разлетится в пыль. Он обхватил ее руками, как тряпичную куклу. Она и весила не больше тряпичной куклы. Хэм понес ее в дом, вверх по лестнице, в спальню. Положил на кровать, укрыл одеялом. Она больше не плакала. Ему даже показалось, что губы ее сложились в улыбку.
      – Хэм, я так устала.
      Он положил руку ей на лоб, горячий, как в лихорадке.
      – Спи, дорогая. Пора спать.
      Он наклонился, заглянул ей в глаза. Там мерцал огонек. Скоро он погаснет. Наклонился еще ближе, поцеловал в губы. Теперь она улыбалась по-настоящему.
      – Как только проснусь, напишу Нату письмо.
      Он натянул ей одеяло до подбородка и вышел из комнаты. Прошел через черный ход на кладбищенский участок. Высокая трава вокруг мраморной надгробной плиты отца колыхалась на ветру. Солнце показалось из-за туч. Он взглянул на небо, поднял с земли большой круглый камень. Швырнул его высоко-высоко в небо. Черная туча затмила солнце.

Эпилог