Девушка заметила его сразу же, как только вошла в вагон. Капитанские нашивки на берете и мундире. Два ряда ленточек и прочих украшений, указывавших на участие в военных действиях. Лет с виду не больше тридцати. Смуглый, очень симпатичный, с тем немного мрачноватым выражением лица, которое так привлекает женщин.
      Она смотрела на него не скрываясь, с улыбкой на губах. Поднесла руку к волосам, чтобы привлечь его внимание. Однако он ее не замечал. Смотрел в окно, на грязную воду Гудзона. Она пожала плечами и пошла по проходу в конец вагона, к туалету.
      Когда она шла обратно, он все-таки обратил на нее внимание, хотя и постарался, чтобы она этого не заметила. А там – кто знает… Порой вся жизнь человека может перевернуться из-за незамеченной улыбки, взгляда, движения руки.
      Он залюбовался ею. Блондинка – он всегда предпочитал блондинок – с прекрасной фигурой, которую она несла с уверенностью и достоинством. По-видимому, знала, что отлично смотрится в тесно облегающем брючном костюме. С изумленной улыбкой капитан наблюдал за ней, пока она шла по проходу в другой конец вагона. Женщины теперь носят брючные костюмы повсюду – на улицах, в фешенебельных ресторанах. Даже медсестры на военно-воздушной базе Кларк в долине Лузон ходили в таких.
      «Горячие брючки»! Капитан покачал головой. В 1966 году, когда он отправился во Вьетнам, ни один джентльмен не позволил бы себе произнести подобное словосочетание в присутствии женщин. С тех пор прошло семь лет без трех месяцев. Мир здорово изменился. Впечатление такое, что все вокруг движется с головокружительной быстротой.
      Люди играют в гольф на Луне! Чернокожие бунтуют. Молодежь бунтует. Женщины борются за равные права с мужчинами… Его уши никак не могут привыкнуть к этим словам, в них слышится что-то неприличное, как в шокирующем лозунге сороковых– пятидесятых годов «свободная любовь».
      В Трейвис-Филд, в Калифорнии, где он оформлялся после возвращения из Вьетнама, он впервые услышал термин «горячие брючки» от девушки-репортерши, которая сама носила такие. Он тогда спросил ее, что означает движение в защиту прав женщин.
      Она начала объяснять шутливым тоном, глядя на него призывным взглядом:
      – Это значит, что я могу предложить вам переспать со мной, капитан. Теперь вам тоже представится возможность почувствовать, что это такое, когда вас щиплют в вагонах метро или подзывают свистом у магазинчиков. Я, конечно, утрирую, но, надеюсь, вы меня поняли, капитан.
      Семь лет… Он чувствовал себя подобно Рипу Ван Винклю, когда тот проснулся и попытался вернуться домой. Длинная белая борода – всего лишь бутафорский прием. Он теперь все знает о Рипе Ван Винкле. Смешно… Рип заснул именно здесь, на берегах Гудзона.
      Капитан никогда раньше не видел Гудзон. И не думал об этой реке с самого окончания школы.
      «В 1609 году Генри Гудзон спустил свой корабль под названием «Полумесяц» на воду в гавани Нью-Йорка и повел его вверх по реке к Олбани».
      Капитан смотрел в окно на широкую реку с темно-коричневой водой. Противоположный берег неясно вырисовывался в тумане. А может, это не туман, а загрязненный воздух? Существует еще и Движение против загрязнения воздуха…
      Вчера вечером у себя в номере отеля он видел по телевизору ролик, созданный группой протеста против загрязнения воздуха. Индеец с пером в головной повязке плывет в каноэ из березовой коры вниз по Гудзону, печально глядя на грязную воду, на мертвых рыб, всплывших на поверхность, на чайку, беспомощно барахтающуюся в нефтяной жиже. Вокруг пивные банки и прочий мусор. При виде всей этой мерзости, принесенной на его родную землю белыми братьями за два столетия, по щеке краснокожего скатывается скупая слеза.
      Подошел проводник. Наклонился к нему:
      – Капитан, следующая остановка ваша.
      – Спасибо.
      Он неодобрительно взглянул на длинные волосы проводника, на его бачки и жиденькие усики. Человек, который носит униформу, должен лучше понимать, что ему подходит. Хотя стоит ли винить его? После того как капитан покинул отель «Ханой-Хилтон», ему встречались и призывники вооруженных сил Соединенных Штатов, и даже офицеры, обликом напоминавшие Иисуса Христа, только в хаки.
      Он встал, снял с багажной полки свою небольшую дорожную сумку, одернул мундир, поправил берет, глядя на свое отражение в грязном окне.
      Поезд выехал на окраину города, замедлил ход. Капитан с сумкой в руке стоял в тамбуре. Под мышкой он держал большой желтый конверт.
      – Похоже, кроме вас, на этой станции никто не выходит, – с коротким смешком заметил проводник. – За последние две недели у меня ни один пассажир не сошел в Найтсвилле.
      – По-видимому, место не слишком популярное.
      – Да уж. В последние годы городишко словно вымер. Сами увидите… Ох, извините, я не хотел вас обидеть. Может, вы родом из Найтсвилла?
      Капитан улыбнулся, однако в голосе его послышалась едва различимая нотка нерешительности:
      – Нет… я родом не отсюда. Я с Юга, из Техаса.
      – Ну да, конечно, как же я сразу не догадался по вашему произношению! Вы говорите как Джон Уэйн.
      У капитана на языке так и вертелось, что Джон Уэйн не приближался к Техасу больше чем на пятьсот миль, а живую лошадь и в глаза не видел, до тех пор, пока какой-то охотник за талантами не обнаружил его на футбольном поле. Но он не стал этого говорить.
      – Я никогда в жизни не бывал в Найтсвилле.
      Проводник смотрел на него с любопытством.
      – Не могу взять в толк, почему вы решили сюда приехать. Делать тут совсем нечего. Ни пляжей приличных, ни ночной жизни. Непонятно как-то…
      Улыбка на лице капитана стала еще шире.
      – Мне и самому непонятно.
      Здесь даже платформы не было. Капитан спустился вслед за проводником по металлическим ступенькам и через минуту уже стоял на пыльной земле, щурясь на яркое июньское небо, похожее на чашу из голубого фарфора. Увидел мост, простиравшийся через реку на запад.
      – А, вот он, ее мост. Кажется, в неплохом состоянии.
      Он как будто говорил с самим собой. Вспоминал о чем-то. Обернулся, взглянул на восток, в сторону, противоположную реке. Футах в пятидесяти от железнодорожных путей стояло ветхое здание в форме коробки, настоящая развалюха, с облупившейся штукатуркой и провисшей крышей. Рядом, во всю ширину здания, скамейка. На ней сидели два старика с трубками из кукурузных кочерыжек в зубах. На лицах стариков застыло выражение мрачного раздумья.
      Передняя зеркальная дверь распахнулась, из нее выскочил рыжеволосый парень и кинулся к багажному вагону. Служитель подал ему плоский парусиновый мешок с замком.
      – Почта, – объяснил проводник. – Ума не приложу, кто может писать хоть кому-нибудь в этом городишке.
      Капитан кивнул.
      – Было время, когда прибытие проходящего почтового поезда через Найтсвилл считалось большим событием. Особенно спецпоезда, в семь тридцать. Весь город, казалось, вздрагивал и оборачивался в тот момент, когда он, сверкая огнями, проносился мимо. – Капитан посмотрел на рельсы. – А где приспособление, которым подхватывали мешок с почтой, если он ненароком вылетал из вагона?
      Проводник снял фуражку, провел рукой по потной голове.
      – Не знаю, капитан. Наверное, это было еще до меня.
      – Да, конечно. – Капитан снова взглянул на обшарпанное здание. – Магазин Алвы… Он все еще принадлежит Ламбертам?
      – Не знаю… – Проводник пристально смотрел на капитана. – Вы вроде бы сказали, что никогда не бывали здесь?
      Капитан рассмеялся, хлопнул его по плечу.
      – Верно… Ну, поблагодарите железную дорогу от моего имени за приятное путешествие.
      Он дотронулся до своего берета, повернулся и медленно пошел вверх по дороге. На вершине холма, за магазином Ламберта, улица расширялась и переходила в четырехрядное шоссе. На перекрестке стоял светофор. Черный асфальт плавился под лучами полуденного солнца. Примерно в четверти мили отсюда стоял большой белый дом, обращенный окнами на шоссе. Когда-то усадьба Найтов была окружена густым девственным лесом. Теперь деревья вырубили по обеим сторонам шоссе и перекрестка ярдов примерно на пятьсот, как показалось капитану. Он не ожидал увидеть этот район таким оголенным.
      На углу стояла бензозаправочная станция, на противоположной стороне – еще одна. По диагонали от капитана расположился «Парк развлечений» – так указывала вывеска. Маленький, пыльный, высохший. Подобные смехотворные оазисы можно увидеть по всей Америке, вдоль основных магистралей, чаще всего на развязках, где путешественники останавливаются, чтобы наполнить бак бензином и прервать хотя бы на полчаса монотонность дороги. Рядом закусочная: «Горячие сосиски с соусом «чили». Супербургеры. Пицца. Холодное пиво и содовая». Парк развлечений занимал площадь примерно в два акра. Там были карусели, автомобильчики, двигавшиеся по кругу, – для малышей, мини-гольф. Однако, по всей видимости, наибольшим успехом пользовались платные туалеты.
      В центре парка стояла гипсовая статуя высотой примерно двадцать пять футов – средневековый рыцарь на коне. И рыцарь, и конь покрыты побелкой. Рыцарь держит копье на изготовку.
      Вывеска поверх закусочной гласила: «Добро пожаловать в царство белого рыцаря. Отель в древнем замке. Коктейль-холл и ресторан – прямо, 1500 футов».
      Стрелка указывала в сторону белого дома, окруженного невысокой каменной стеной, отделявшей его от дороги и прилегавшего к ней парка. По-видимому, стена поставлена сравнительно недавно и предназначена для защиты от оползней. Раньше-то землю вокруг дома на протяжении многих веков надежно защищали корни деревьев.
      Он дождался зеленого света светофора, перешел улицу и направился к «замку». На губах его появилась усмешка. Да, на расстоянии замок еще как-то смотрится, но вблизи ветхость его становилась все более очевидной. Подобно многим гостиницам и мотелям на перекрестках дорог его существование зависело от того, удастся ли привлечь тех, кому не хватило места в более приличных отелях, да еще тех, кто слишком задержался в Парке развлечений, чтобы ехать дальше. Краска на его стенах облупилась, так же как и на лошадках обветшалых каруселей. Сланцевые плиты крыши, некогда являвшие собой гордость всех домов на Гудзоне, не исключая и Ривер-рич, теперь выглядели полуразрушенными; некоторых плит вообще не хватало.
      Парадный вход закрыт и заколочен. Вверх шел ряд ступеней к новому входу. Над дверью светилась неоновая вывеска: «Коктейль-холл». В окнах, в рекламных огнях, жаждущих приглашали отведать «Рейнголд», «Пабст» и «Роллинг-рок». Старую тропинку, сбоку от дома, расширили и заасфальтировали. Она вела на задворки дома, где располагалась площадка для парковки. Капитан пошел вверх по тропинке, насчитал семь автомобилей. Вместо живой изгороди теперь двор отделяла от кладбища цепочная ограда.
      Состояние кладбища оказалось еще более удручающим, чем все остальное. Похоже, прогресс полностью выдохся, не дойдя до этого злополучного городка. Сорняки, густая трава, дикие цветы заполонили всю территорию, скрыв под собой могилы и небольшие надгробные плиты. В борьбе с природой выстояли только памятники в самом центре кладбища. Здесь нашли успокоение многие рыцари.
      Капитан положил сумку на землю и стал пробираться сквозь густую растительность. Это напомнило ему джунгли Вьетнама. Там трава тоже как будто цеплялась за ноги, словно говорила: «Возвращайся назад».
      Возвращайся назад…
      Возможно, это самое разумное, что он может сделать. А еще разумнее было бы вообще сюда не приезжать. Он нетерпеливо раздвинул стебли руками и продолжил путь.
      Из яблоневого сада позади кладбища выбежали двое мальчишек. Один из них, постарше, гнался за другим. В руке он держал пригоршню яблок, собранных с земли под деревьями. Кинул на бегу яблоком в мальчишку поменьше. Яблоко пролетело мимо его уха и расплющилось о камень.
      Капитан усмехнулся. Когда-то он тоже играл в эту игру, летом, когда они ездили к сестре матери в Мичиган. Фрукты, гниющие под деревьями в конце сезона, представляли собой смертельное оружие в ребячьих битвах.
      Преследуемый спрятался за одним из больших надгробных камней, благополучно избежав с полдюжины «снарядов», потом со всех ног припустил к площадке для парковки, пересек ее, прыгнул через забор и был таков. Сбежал, подумал капитан. Однако как оказалось, он слишком поспешил с выводами. Такое не раз случалось и во Вьетнаме. «Снаряд» все-таки настиг мальчишку, ударил за левым ухом.
      «Голова треснула, как спелый арбуз. Брызнула человеческая шрапнель – кровь, мозги, осколки костей…»
      Капитан вытер пот с лица и непроизвольно содрогнулся. Ведь это всего лишь расплющенное гнилое яблоко, ничего больше. Мальчишка, хохоча, вытирал голову носовым платком.
      – Ах ты, зараза! Ну, погоди, я с тобой рассчитаюсь!
      Капитан повернулся и пошел дальше. До кладбища доносилась музыка из громкоговорителей у карусели в парке. Музыка тысяча девятьсот семьдесят третьего года…
      Она представлялась ему такой же чужой и непонятной, как новая мораль и стиль поведения. Правда, этот мотив он узнал: его без конца крутили в закусочных на военно-воздушной базе Кларк и в Трейвис-Филде. Какая-то рок-звезда, британец, который и говорить-то по-английски толком не умеет. В песенке капитану слышалось что-то призрачное, неотступное, соответствовавшее его настроению: «Снова я в одиночестве… как всегда…»
      Мраморные колонны, поставленные по углам участка Найтов, почти скрылись в густой зелени. Медные перила давно исчезли, унесенные либо местными вандалами, либо охотниками за сувенирами. Вид участка, спланированного в свое время старым Сайрусом, вызвал у капитана ироническую улыбку.
      Официальные места для каждого…
      Капитан осмотрел два внушительных надгробных камня во главе участка, прочел надписи на медных табличках: «Сайрус, Эмма».
      И по кругу: «Уильям, Дженни, Натаниэль».
      С бьющимся сердцем капитан продолжал свой путь, к той могиле, которая привела его в эти чужие края. Хотя… такие ли уж они чужие?
      Он опустился на колени, положил руки на каменную плиту, на которой значилось: «Хэм Найт. 1905—». Дата, стоявшая справа от черточки, оказалась залеплена яблочной мякотью от недавних мальчишечьих боев. Капитан протянул руку и вытер ее.

      Кладбище скрывалось позади большого белого дома усадьбы Найтов, на крутом скалистом склоне, поросшем деревьями; мраморные надгробные плиты располагались наклонно.
      И скорбящие, стоявшие у открытой могилы, тоже подались вперед, наклонились, как колосья пшеницы. Ветер раздувал их черные накидки и плащи.
      Священник в своем одеянии напоминал огромную черную птицу с белой атласной грудью. Слова последней молитвы послужили сигналом для могильщиков, которые ослабили веревки, и гроб из тикового дерева начал медленно опускаться в яму.
      Волею Господа наши дни на земле коротки и быстротечны… Наши силы слабеют и увядают, как трава зимой… Он поднимает нас над временем, над нашими неоконченными делами. К вечному и всепрощающему свету…
      Натаниэль Найт и его сын Хэм стояли у самой могилы, в стороне от прочих. Муж и сын женщины, лежавшей в гробу. Найт, с массивной широкой грудью, в свои семьдесят с лишним лет держался на удивление прямо. Белая борода и волосы, развевавшиеся на ветру, придавали ему сходство с богом, изображенным Микеланджело на потолке Сикстинской капеллы. Шестнадцатилетний Хэм, такой же крупный и широкоплечий, как и его отец, выглядел взрослым мужчиной. Однако в этом мощном теле скрывался несчастный ребенок, измученный и стыдившийся показать свое горе.
      «Мама, мама, не покидай меня! Господи, пожалуйста, не забирай мою мать!»
      Горсть земли и мелких камешков из костлявой руки священника упала на закрытую крышку гроба. С губ Хэма сорвалось короткое рыдание.
 
       Смертью ты учишь нас, как жить достойнее.
       Ие отказывайся же от плодов своего труда.
       О Боже, мы верим в тебя.
       Не разбивай же наши надежды.
       Именем Иисуса…
       Аминь.
 
      Хэм тряхнул головой, отметая ужасающую окончательность смерти. Могильщики склонились над лопатами, врезавшимися глубоко в землю, смешанную с гравием. Они работали ритмично, как качели, – сначала один, потом другой. Земля с лопат с пустым барабанным звуком падала на толстую плиту, закрывавшую подземный склеп.
      Хэм почувствовал, как из глаз покатилась слезы. Он в панике отвернулся. Он не должен плакать! Только не в его присутствии!
      Он сморгнул слезы и внезапно обнаружил, что какая-то незнакомая молодая женщина, стоящая между двумя могилами на соседнем участке, пристально наблюдает за ним. Ее прямые светлые волосы рассыпались по плечам, зеленые кошачьи глаза смотрели с любопытством. Изящной формы головка, лицо с мелкими тонкими чертами и очень белой кожей с молочным отливом придавали ей вид неземной хрупкости. Однако все, что располагалось ниже стройной прямой шеи, было явно и безошибочно земным – полная грудь, пышные, округлые бедра под тонкой тканью юбки.
      Хэм не мог определить, хорошенькая она или нет. Несомненно одно, решил он: она необычная. И она волнует. Незнакомка показалась ему совсем молодой, чуть старше его самого. И в то же время в выражении ее лица проглядывало нечто, говорившее о богатом жизненном опыте. Его внимательный взгляд она встретила с беспристрастием, необычным для застенчивых и стеснительных местных девушек.
      Суровый голос отца вернул его к действительности:
      – Сейчас не время и не место строить глазки, Хэм.
      Щеки парня вспыхнули.
      – Я и не строил глазки, па. Просто подумал, что она не похожа на здешнюю.
      Нат кинул взгляд на девушку. Склонив голову, она медленно, размеренными шагами прохаживалась по краю соседнего участка по колено в густой траве.
      – Это участок Тома Хилла. Лет десять назад он бросил каменоломню. Поехал работать на печи для обжига кирпича, там, внизу по реке. Вскорости после этого его тело перевезли сюда и похоронили рядом с женой. У Тома был один ребенок – дочь, как я помню. Ее звали Келли. Сейчас ей, должно быть, восемнадцать или девятнадцать лет.
      Огромная черная птица слетела с верхушки дерева и опустилась на могильную плиту. Могильщик кинул в нее ком земли со своей лопаты, птица взмыла вверх, сделала несколько кругов над могилой и скрылась в вышине.
      Кладбище Найтсвилл располагалось по соседству с домом основателя поселка. И это казалось вполне логичным. Два акра земли были получены в свое время по наследству Сайрусом Уолтоном Найтом вместе с исключительным и нерушимым правом доступа к каменоломне по неровной, петляющей тропинке, проложенной по склону лесистой горы. Кладбищенский участок располагался внутри обширных владений Найтов, простиравшихся с запада на восток, в том же направлении, что и Дорога Найта, – до самого края поселка и дальше, за его пределы. К югу владения тянулись до самого Гудзона, к северу – до вершины горы, четко выделявшейся на фоне пушистого облака, похожего на комок ваты, словно зацепившийся за вершину.
      «Мое кладбище», – любил повторять Сайрус Найт. И он говорил сущую правду. Каменоломня на вершине горы принадлежала ему, так же как и все земли, на которых ютились самодельные лачуги рабочих, привезенных им же для добычи сланца. Так же как и земля, на которой жители деревни построили пресвитерианскую церковь из материалов, предоставленных Сайрусом. Фактически он владел и жителями Найтсвилла, включая женщин и детей. С момента появления на свет они знали, что, когда дух отлетит на небо, их земная оболочка вернется к земле на этом участке в два акра, принадлежащем хозяину и расположенном перед окнами его спальни. «Мое кладбище»…
      Через сто лет после того, как Сайрус Найт основал Найтсвилл, население поселка составляло триста двадцать человек, на сто пятьдесят больше, чем в то время, когда добыча сланцев находилась на пике.
      К концу Первой мировой войны количество фермеров в Найтс-вилле превысило число горнорабочих. Ими оказались наиболее предусмотрительные, те, которым удалось скопить достаточно денег, чтобы купить зерно и скот и оставить каменоломни прежде, чем их легкие окостенели от мельчайшей каменной пыли. Позже, когда спрос на сланец стал снижаться, уволившиеся раньше сумели убедить и других, что гораздо лучше зарабатывать на жизнь, используя хорошую суглинистую землю вдоль берегов реки.
      Изобретение асбестовых строительных материалов, губительное для рынка сланцев, не стало катастрофой для владельцев каменоломен. Небольшие партии рабочих продолжали добычу первосортных сланцев, которые продавались по высоким, ценам для строительства роскошного жилья. Существовали люди, которые и помыслить не могли о том, чтобы покрывать асбестом крыши своих городских особняков и загородных поместий. Все равно, что покупать одежду в дешевых магазинах готового платья, говорили они.
      Тем не менее, работы у владельцев каменоломен стало значительно меньше. Недостаток деловой активности отнюдь не устраивал Натаниэля Найта, наследника сланцевой империи Сайруса Найта.
      – Не создан я для того, чтобы быть помещиком и бухгалтером, – жаловался он сестре Джин.
      Следуя примеру многих из своих прежних рабочих, Натаниэль стал возделывать большой участок земли вдоль берега реки, построил амбар, силосную башню, купил скот.
      Еще до начала войны кладбище Найтов стало местной достопримечательностью, привлекавшей многих туристов, интересовавшихся историей. Сюда приезжали с курортов озера Джордж, Тикондероги и Саратоги, чтобы полюбоваться причудливым кладбищем, расположенным в живописном беспорядке среди густой травы и сорняков, его старинными надгробными плитами. Однако посещать это место имело смысл лишь при ярком свете дня. Как только начинали спускаться сумерки и появлялись длинные синие тени от деревьев, очарование пропадало. Приятная прохлада сменялась промозглой сыростью, пробиравшей до костей и вызывавшей мысли о конечности человеческого существования, о смертности всего живого. Воображение разыгрывалось, непроизвольно хотелось ускорить шаг и поскорее покинуть кладбище.
      Единственным местом, выделявшимся из всей кладбищенской территории, как нечто чужеродное, являлся участок, принадлежавший семье Найт, – большой прямоугольник в самом центре, засеянный густой, аккуратно подстриженной травой и отделенный от остальной части кладбища низкой решетчатой медной оградой с массивными мраморными подпорками по углам.
      Мысль о том, чтобы построить кладбище для селения Найтсвилл, пришла в голову Сайрусу летом 1863 года, когда он получил извещение от военного ведомства Соединенных Штатов о том, что его старший сын Уилл погиб в битве за Геттисберг. В сопровождении младшего сына, тринадцатилетнего Ната, Сайрус отправился на военное кладбище, где похоронили Уилла. С разрешения властей он выкопал тело и, обложив его льдом, перевез в Найтсвилл.
      Кладбище Найтсвилл разрослось в буквальном смысле слова вокруг могилы Уилла Найта, на тенистом участке земли позади большого белого дома. За неделю, прошедшую после похорон Уилла, Сайрус разровнял, очистил и огородил свой участок и поставил надгробные плиты для всех, еще здравствовавших членов семьи, выгравировав на каждой плите дату рождения, за которой следовала черточка и пробел, наводивший на грустные мысли и вызывавший чувство обреченности.
      – Я никогда никуда не езжу, не забронировав места заранее, – объяснил Сайрус жене, сыну и дочери, которые не заметили горьковатого юмора, прозвучавшего в его словах. – Мы с мамой будем лежать в начале участка, во главе, так сказать. Уилл – у меня в ногах. – Он взглянул на дочь. – Ты, Джин, будешь покоиться рядом с Уиллом… а ты, Нат… будешь лежать с другой стороны, в ногах у матери. – Он улыбнулся с нескрываемым удовлетворением. – По моим расчетам, места достаточно еще для семи-восьми человек. Так что можете спокойно обзаводиться семьями, ребятки.
      Сайрус разработал план семейного кладбища в соответствии с установленными местами за обеденным столом. Во главе участка, на подъеме горы, покоился огромный надгробный камень из великолепного мрамора – с каждым годом его блестящая поверхность все больше тускнела и разрушалась – с толстой пластиной из высококачественного сланца Найтов. Две медные таблички внутри пластины гласили: «Сайрус Уолтон Найт, 1798–1880» и «Эмма Уилли Найт, 1810–1866». Могила Уилла – первая на кладбище, строгая, аскетичная, располагалась в восточной части участка, под прямым углом к могилам самого Сайруса и его жены. Надпись на простой мраморной плите гласила: «Уильям Уолтер Найт, 1847–1863». Эмма Найт почила через три года после смерти старшего сына.
      Сайрус, ставший в восемьдесят два года полным инвалидом из-за пыли каменоломен, умер в кресле-качалке, у окна, выходящего на кладбище, в канун Дня всех святых в 1880 году.
      Джин стала четвертой из рода Найтов, занявшей предназначенное ей место на семейном кладбище. Она вышла замуж за управляющего деревенским магазином Берта Ламберта, родила ему сына и умерла от потери крови при следующих родах. Второй ребенок – тоже мальчик – родился мертвым.
      «Джинайи Рут Найт, 1840–1885» – гласила надпись на табличке.
      Берт Ламберт протестовал против того, что па памятнике начертана девичья фамилия Джин.
      – Она моя жена, так ведь? Надо было написать «Джинайн Рут Найт Ламберт».
      Тридцатипятилетний неженатый Натаниэль Мортон Найт, единственный оставшийся в живых представитель клана Найтов и единственный наследник имени и всех богатств, смотрел на зятя осуждающе.
      – Надпись сделана двадцать лет назад. Отец решил, что должно быть так.
      Ламберт, мягкий, слабовольный человек, избежавший каменоломен и сменивший их на легкую работу управляющего магазином благодаря знакомству с единственной дочерью Сайруса, нерешительно промямлил:
      – Но сейчас-то она носит мое имя. Она моя жена.
      Нат равнодушно взирал на него.
      – Тогда купи себе собственный участок и собственную надгробную плиту.
      Джин похоронили на предназначенном для нее месте. Берт Ламберт оставался управляющим магазином до 1898 года, когда он поехал ловить угрей и свалился из лодки в воду Гудзона. В конце концов все решили, что он утонул, хотя тело так и не нашли.
      В том же году Нат женился на Аманде Уайт, новой школьной учительнице, только что окончившей педагогический колледж в Олбани.
      – Мне очень жаль Берта, – искренне и без всякой злобы говорил он невесте. – И все же к лучшему, что вышло именно так. Даже не представляю, как бы на кладбище Найтов появилась надгробная плита с именем Ламберта.
      Позже Аманда Уайт Найт пришла к выводу – хотя твердой уверенности у нее не было, – что ее разочарование в замужестве и в жизни вообще началось с исчезновения Ламберта, с его предполагаемой смерти. Не то чтобы она горевала об управляющем – он так и остался для нее совершенно посторонним человеком. Нет, она переживала за Натаниэля, и всех предшествовавших ему Найтов, и за тех Найтов, что появятся после него, за их трагическую непробиваемость. Но больше всего она скорбела о себе самой.
      Не примирило ее с Натом и то обстоятельство, что после смерти Берта он передал управление магазином своему племяннику Алве, единственному ребенку Берта и Джин, – старообразному молодому человеку двадцати лет, сутулому и лысеющему.
      – Положение обязывает, – с улыбкой заметила Амаида, когда муж сообщил ей о новом назначении.
      Нат нахмурился.
      – Что ты хочешь сказать?
      На тонком бледном лице Аманды, обрамленном густыми угольно-черными волосами, проступил румянец, что случалось крайне редко. Бледно-голубые глаза, поглощавшие тусклый свет свечи, как идеально обработанные драгоценные камни, вспыхнули, ошеломляя его своим блеском.
      – Подачки вассалам. Ведь эти люди для тебя только вассалы, не правда ли, Натаниэль? Ты ими владеешь.
      Нат, с густой гривой волос и не менее густой бородой, возвышался, как башня, над хрупкой фигуркой жены. Нельзя сказать, чтобы высказывание Аманды его потрясло или разозлило, – нет, он сохранял спокойствие и терпимость. Он обнял ее за плечи руками, без труда поднимавшими стопудовые сланцевые глыбы. Однако сейчас его прикосновение было таким осторожным, что она его почти не почувствовала.
      – Нет, – мягко произнес он. – Я ими не владею. Они принадлежат Найтам, всем Найтам – моему отцу, мне, моим сыновьям, их будущим сыновьям и всем нашим потомкам. Навечно. Так же как и все остальное в селении Найтсвилл. Одно название уже говорит само за себя.
      Аманда выглянула из кухонного окна. За двором виднелось кладбище. В лунном свете его надгробные плиты казались причудливыми фантомами.
      Она едва заметно содрогнулась.
      – Найтсвилл… Как это ужасно – принадлежать названию. – Глаза се стали бездонными. – Мы ведь с тобой тоже ему принадлежим, Натаниэль. Наверное, даже больше, чем все остальные.
      Невзирая на сопротивление мужа, Аманда еще шесть лет после свадьбы проработала учительницей в начальной школе Найтсвилла. Школа состояла из одной классной комнаты, в которой одновременно обучались шестьдесят с лишним мальчиков и девочек в возрасте от пяти до шестнадцати лет. Поддерживать порядок на уроках, не говоря уже о том, чтобы проводить одновременное обучение в классах с первого по шестой, оказалось непосильной задачей для обычного учителя.
      Осенью 1904 года терпению Натаниэля пришел конец.
      – Попробуй только начать этот учебный год – и я вытащу тебя из этой проклятой школы за волосы! Клянусь, если понадобится, запру тебя в комнате!
      Аманда пыталась его урезонить:
      – Натаниэль, но я же не могу уйти, не предупредив заранее, за один семестр. За это время они, по крайней мере, смогут подыскать замену. Не так-то легко найти кого-нибудь, кто бы согласился работать здесь.
      – А в чем дело? Что такого плохого в Найтсвилле? – обиделся Натаниэль.
      Аманда вздохнула.
      – Помимо всего прочего, он затерян в лесах. А сама работа… В городе работать намного легче, а платят там вдвое больше.
      – Не хочу ничего слушать! – взорвался Натаниэль. – Ты уходишь, и точка! И пусть эта чертова школа закроется, пока не найдут другого учителя.
      Глаза Аманды вспыхнули, как всегда, когда ее обуревали сильные чувства.
      – Это несправедливо, Натаниэль. Школу и так слишком часто закрывали. Многие дети отстают на два-три года по своему возрасту. Если они еще больше отстанут, они вообще забросят учебу.