Ее руки вцепились в широкие плечи Рефухио. Она чувствовала, как он силен, его мышцы гибко скользили под ее руками, когда он двигался. Его властность, покорявшая ее, не иссякла за время болезни. Эта аура обволакивала Пилар, странно ослабив ее, и эта слабость вынудила ее безоговорочно сдаться. На карту было поставлено нечто большее, чем просто ее девственность, и она знала об этом.

Она была не из тех, кого можно забыть. Она была не из тех, кто останавливается на полпути. Коснувшись его лица, она прошептала его имя. Он поцеловал ее снова, и она ответила ему, молча обещая все, дарила ему себя, не требуя залогов и клятв.

Рефухио нежно исследовал все изгибы ее тела, неизменно возвращаясь туда, где его ласки были ей наиболее приятны. Она гладила его по груди, нежно дотрагиваясь кончиками пальцев до сосков. Тяжело дыша, он повернулся. Она положила ладонь ему на грудь, ощущая сильное биение его сердца, чувствуя, как тверды его мускулы, броней покрывающие тело. Осмелев, она проворно принялась расстегивать на нем одежду. Выскользнув из нее, он привлек Пилар ближе к себе, положил руку ей на бедро.

Пилар была охвачена пульсирующим жаром, но где-то в глубине души ее мучило беспокойство.

— Это… все… все будет нормально? — сдавленно прошептала она, уткнувшись лицом в его шею.

— Это будет изумительно. — Его голос дрожал от еле сдерживаемого смеха. — Это будет великолепно, чудесно, но никогда не будет «нормально».

— Я имела в виду, ты сможешь…

— Кто может сказать? Но я постараюсь, или ты сможешь сделать из моих кишок вожжи для такого идиота, и я буду просить побережнее относиться ко мне.

— Это тебе не грозит.

— И еще, — он продолжил, словно не слыша ее слов, — если ты сейчас попросишь меня остановиться, я обещаю, что выполню твою просьбу.

Пилар не сомневалась в этом.

— Только будь побережнее со мной, — попросила она.

— Конечно…

И он был нежен. Он был также силен, настойчив и неутомим. В тот миг, когда он вошел в нее, она почувствовала боль, но под его блаженной лаской боль исчезла. Она задержала дыхание, растворяясь в нем, срастаясь с ним. Она обняла его за талию, притягивая к себе, заставляя его все глубже проникать в нее.

Шепча ее имя, он губами касался ее век. Приподнявшись на руках, он вошел еще глубже.

Она выкрикнула его имя. В смятении чувств он прижал ее к себе, и восторг охватил их. Закрыв глаза и прижавшись к нему, Пилар постигала неизведанные прежде чувства, открывая для себя радость быть желанной и любить. Запретов не осталось. Она отдавала себя, не жалея, и он чувствовал, как дрожит ее тело. Она растворилась в экстазе, но высшая точка наслаждения была столь неожиданна, что Пилар закричала вновь. Рефухио крепко держал ее, и блаженство, охватившее их, было бесконечно.

Соединившись, они словно легко парили, купаясь в наслаждении. Они проникли в его тайны, приняли их, и это заполнило мир. Они были наедине, обнаженные, не нуждающиеся ни в чем. Им ни до чего не было дела, им никто, кроме их самих, не был нужен.

Пилар почувствовала, что к горлу подступают слезы. Рефухио, не выпуская ее, перекатился на бок и неподвижно застыл.

Им стало трудно дышать, их сердца бились в едином ритме. Корабль, казалось, двигался так же, как они, убаюкивая и успокаивая. Рефухио неуверенно убрал волосы с ее лица. Ей стало легче дышать. Она стиснула его руку. Они словно медленно проваливались куда-то.

Вдруг Пилар забеспокоилась. Тихо вскрикнув, она приложила руку к его лбу, проверяя, нет ли жара. Он взял ее руку в свою и медленно поднес ее к губам, тепло касаясь, прошептал:

— После этого я спокоен, как дважды исповедавшийся монах, и жизнерадостен, как накормленный щенок. А ты, милая?

— Я тоже. — По ее губам скользнула улыбка.

— Тогда поспи, а я присмотрю за тобой, как ты присматривала за мной.

Она заснула и не просыпалась до тех пор, пока Энрике не постучал в дверь и не позвал их завтракать.

Через три недели они приплыли в Гавану, на остров Сантьяго-де-Куба. За время этого путешествия ничего не случилось. Погода была необыкновенно хороша. Рефухио быстро поправлялся, наслаждаясь солнечными днями, ясным небом и соленым ветром. Он вышел из своего состояния без усилии и объяснений. На следующий, после ночи, проведенной с Пилар, день он вошел в салон, одетый опрятно и щегольски. Его манеры были, как всегда, непринужденны.

— Мой дорогой граф! — Донья Луиза вскочила с места и поспешила к нему. — Добро пожаловать, мы так скучали без вас! Скажите, пожалуйста, чему мы обязаны вашим волшебным выздоровлением?

— Чему же, как не морскому воздуху, заботам друзей и, конечно же, заботе прекрасной женщины, — это поистине королевское средство от всех болезней.

— Я молилась за вас, — призналась вдовушка, — но, боюсь, вы льстите мне.

— Ничуть. — Он галантно поклонился и, повернувшись, обменялся с Пилар шутливым взглядом.

Он занимал собравшихся забавными, остроумными рассказами, игрой на гитаре и песнями. Вечер затянулся. Если непривычное усилие и утомило Рефухио, то он никак не показал этого. На следующее утро он сам сменил повязки и до полудня гулял по палубе, держа под руки донью Луизу и юную жену торговца. К концу недели он уже фехтовал со своими людьми, отпуская, к удовольствию собравшихся зрителей, едкие шутки.

Но его нрав, в отличие от здоровья, не улучшился. Бывали минуты, когда его ничто не устраивало. В таких случаях он не церемонился и бывал очень резок. Его раздражала любая мелочь — неаккуратно завязанная веревка, манера кока готовить бобы, запах духов, исходивший от платочка доньи Луизы, вид Пилар, играющей в карты с Энрике и Чарро. Он не успокаивался, пока не завязывал веревку заново, не заставлял положить в бобы поменьше сала, пока не вышвыривал за борт платочек доньи Луизы и не прекращал игру за карточным столом, послав с поручением Чарро в один конец корабля, а Энрике — в другой. В результате бывали часы, когда и пассажиры, и команда избегали его. Он оставался один, что, по-видимому, вполне его устраивало.

Для Рефухио, человека, привыкшего к простору и действию, такое беспокойство было естественно: он, движимый страхом за брата, оказался в непривычном ему замкнутом пространстве на корабле. Его преследовала мысль о невыполненных им обязательствах, сказывалось также напряжение этого постоянного маскарада, непрекращающиеся игривые шутки и высказывания в его адрес, которые ему приходилось сносить от доньи Луизы. Другой причиной его раздражительности, как считала Пилар, были мучительные головные боли. Она научилась распознавать их симптомы: тяжело набрякшие веки, сжатые губы. Она также научилась переносить его остроты и холодность. Все, что требовалось, — это, как она выяснила, не обращать внимания на его выпады. За ними редко крылась злоба, и они никогда не были направлены против кого-либо лично. По крайней мере, он ни разу не задел ее.

Его друзья скоро поняли, что она меньше, чем остальные, боится его. Тем не менее они собирались около Пилар, пытаясь отразить большую часть направленных на нее колкостей своего предводителя. Иногда они даже пытались протестовать против столь бесцеремонного с ней обращения. Они искренне хотели помочь, но их вмешательство лишь осложняло положение. В минуты наиболее дикой ярости Рефухио принимался обвинять Пилар в том, что она их совращает. Эти замечания были похожи на ревность. Ей хотелось бы в это верить. Это было приятнее, чем предположение, что его реплики вызваны обычным раздражением и дурным настроением.

Иногда ночью она массировала ему виски и затылок. Это помогало при головной боли. Он клялся, что ему легче, когда она рядом. Однажды он разозлил ее каким-то замечанием насчет ее пристрастия к Чарро, и она, взяв одеяло, перебралась спать, как раньше, к стене. К тому времени, как он вернулся с позднего свидания с вдовушкой, Пилар уже провалилась в тяжелую дремоту. Ее разбудил толчок. Он внезапно поднял ее на руки, прижал к груди и, усевшись на кровать и держа ее на коленях, принялся ласково и настойчиво убеждать ее, пока она не легла наконец рядом с ним.

После, держа ее в объятиях, он сказал:

— Граф Гонсальво очень умен.

— Да? — Сонная и довольная, Пилар пригладила пальцем темные вьющиеся волосы на его груди, чтобы они не щекотали ей нос. — Почему?

— Он держит свою Венеру взаперти, и у него не болит голова.

— А как она сама?

— Он боготворит ее и, по слухам, развлекает, как она пожелает.

— Ты считаешь, что этого достаточно?

Он наклонил голову, пытаясь увидеть лицо Пилар.

— А ты считаешь, что нет?

— Быть любимой и оставаться свободной лучше. — Она опустила глаза, не желая встречаться с ним взглядом.

— Как, ты отказываешься от чадры и высоких стен? Разве ты не жаждешь безопасности?

— Если бы я жаждала ее, я не была бы здесь. Я бы жила в монастыре, как хотел мой отчим.

— Это правда.

— Кроме того, если женщины не могут запирать мужчин в башне, то почему же мужчины могут позволить себе роскошь запирать там женщин?

— Что я слышу? Тебе хотелось бы держать мужчину в башне?

Она улыбнулась.

— Опасно признаваться, но я не возражала бы.

— Ну что ж, — его голос был тих, — пойдем поищем башню и будем держать друг друга взаперти.

Она посмотрела ему в глаза, ожидая увидеть в них искорки смеха. Вместо этого она увидела свое отражение. Между его бровями появилась морщинка, вызванная болью. Она пригладила ее, затем пальцем провела по его лицу. Он схватил ее руки и поднес к губам.

— Нет? — Его дыхание было теплым и нежным. — Тогда я построю вокруг тебя стену из поцелуев, и мы будем в безопасности хотя бы временно, если не навсегда.

Это ее вполне устраивало.

Пилар не знала, делил ли Рефухио постель с вдовушкой. Она надеялась, что это не так, но, боясь ошибиться, не хотела спрашивать. Ей хотелось думать, что, покидая ее постель, у него уже не остается ни сил, ни желания. Тем не менее она знала, что это совсем не обязательно.

В любом случае она не имела права жаловаться. Она сама предложила ему себя и, независимо от причин, не могла это отрицать. Даже если бы безопасность и жизни всех не зависели от того, будет ли Рефухио выполнять желания и капризы вдовы, он не был обязан соблюдать верность Пилар.

Вопроса о том, любят ли они друг друга, не возникало. Их союз был основан на близости, общей вражде и — чего Пилар не должна была забывать — желании защитить себя. Если бы она хоть на секунду позволила себе думать иначе, ей достаточно было бы вспомнить слова Исабель о том, что Рефухио никогда не позволит себе завязать роман с женщиной, к которой он искренне привязан. Ей было странно и приятно вспоминать об этом, потому что высказывание Исабель позволяло увидеть в том же свете его ухаживания за доньей Луизой.

Гавана задыхалась. Белые лучи солнца отражались от волн, накатывавших на берег, и от зеленых твердых пальмовых листьев. Палуба «Селестины», впитав в себя этот жар, казалось, излучала его. Как только корабль бросил якорь, на раскаленную палубу поднялись представители правительства, таможенники, начальник гавани, сборщик податей, нотариус и клерк.

Когда Пилар увидела мужчин, направлявшихся к месту, где она стояла вместе с Рефухио и капитаном, ее охватила тревога. Но когда официальные лица принялись услужливо кланяться и начались обычные подобострастные представления, она успокоилась.

Рефухио был вежлив, но надменен, как и подобает аристократу, имеющему обширные владения в Испании, Чиновники были почтительны; их приветствия, главным образом адресованные Пилар, неискренни. Никто не попытался остановить Рефухио, когда он, явно выказывая пренебрежение и невнимание, резко повернувшись, пошел прочь, уводя с собой Пилар.

Если он и думал, что им удастся избежать людей, то вскоре понял, что ошибся. Не каждый день сонную Гавану посещали гранды, и новость эта распространилась быстро. К ночи ими была получена добрая дюжина всевозможных приглашений, начиная от завтрака у богатого плантатора, счастливого отца пяти дочерей на выданье, и заканчивая поездкой по острову в компании губернатора. Приглашение на завтрак можно было отклонить, не вызывая подозрений. С поездкой дело обстояло сложнее. Вернувшись из нее через некоторое время, Рефухио объявил оную достаточно приятной. Она повлекла за собой очередное приглашение — на костюмированный бал во дворце губернатора.

Приглашение разрешало Рефухио привести с собой столько сопровождающих, сколько он захочет. При этом явно подразумевалось присутствие Пилар, так как было известно, что граф Гонсальво не посещает тех увеселений, на которые не приглашена его Венера. Кстати, из-за этого он и вел такую затворническую жизнь. Здесь же было принято во внимание то, что бал-маскарад устраивался во время карнавала и в этом случае правила светских приличий были не очень строги. Что же касалось опасности оказаться в большом обществе, где могли найтись люди, знающие лично либо графа, либо Рефухио де Каррансу, то она была ничтожна: большую часть вечера все будут в костюмах и масках. Всегда можно будет найти предлог, чтобы удалиться прежде, чем маски будут сорваны.

Донья Луиза была обрадована перспективой оказаться в обществе, пусть даже и провинциальном. Она получила отдельное приглашение благодаря заботе одного из друзей ее последнего мужа. Этот дворянин был некогда членом муниципального совета в Нью-Орлеане, а сейчас занимал такой же пост в Гаване. Сеньор Мануэль Гевара находился в порту, когда пришел корабль, и пригласил очаровательную вдовушку погостить под его крышей, пока потрепанное каботажное судно, на которое они должны были пересесть, будет готово выйти в море. Это был вопрос нескольких дней. Сеньор Гевара был счастлив оказать услугу Рефухио и его друзьям. Вдова поспешила заверить его, что приглашение будет принято.

— Вы все устроили просто великолепно, донья Луиза, — иронически произнес Рефухио. — Подобные действия, несомненно, должны вас удовлетворить.

Если женщина и почувствовала его иронию, то ничем этого не выдала. Улыбка мелькнула в ее глазах, когда она ответила:

— Иногда так бывает.

— Как вы думаете, что произойдет, если этот дворянин знаком с графом? Или если он видел ранее Рефухио де Каррансу, Энрике или Чарро?

— Или если он был любовником вашей Венеры? Это столь же неправдоподобно, как и все высказанное вами: он уже много лет живет вдали от Испании.

Лицо Рефухио было непроницаемо. Он пожал плечами:

— Ну ладно, не будем понапрасну тревожиться. Если он сможет раскопать какое-нибудь неудобное для нас знакомство, мы всегда успеем отправить на тот свет его и всех его домашних, до последнего хнычущего младенца и кухонной девчонки.

— Какой вы жестокий головорез! — вскричала вдова, засмеявшись.

— И какой испорченный! Что за чудесное зрелище я буду являть собой, когда палач набросит мешок мне на голову! Или, может, вы предпочитаете аутодафе? Не одной же Святой Инквизиции приговаривать людей к сожжению. Что угодно, дорогая госпожа, коль скоро вас это развлечет?

— Костры всегда восхитительны, вы не находите? — Глаза вдовушки засияли.

Пилар, наблюдая за ними и слушая их язвительную болтовню, внезапно почувствовала, как ее сердце охватывает холод.