— Вы меня не так поняли, Летти. Впрочем, жаль. Полковник — такой милый человек.

Рэнни, сидевший на ступеньках, ломал палку на мелкие кусочки и бросал их во двор.

— Жаль, — повторил он простодушно.

Летти быстро посмотрела на него, но невозможно было сказать, смеется ли он над ней, над своей тетушкой или вообще ни над кем не смеется.

С приближением лета и удлинением теплых дней все больше путников проезжало через район Накитоша. В городе можно было видеть, как они закупают дорожные припасы, расспрашивают о предстоящих им дорогах, посещают врачей и воскресные церковные службы. Летти делала в городе покупки вместе с тетушкой Эм и видела их на улицах — отчаявшиеся мужчины и женщины с детьми, либо задавленные усталостью, либо обезумевшие от того, что наконец освободились от постоянного шагания по дорогам. Они вызывали интерес склонной к состраданию тетушки Эм, и она часто заговаривала с ними, расспрашивала, откуда они и почему оставили дом, иногда приглашала их к себе отобедать.

Некоторые из путников продали дома в Арканзасе и Теннесси, в Миссисипи, Алабаме и Джорджии; многие просто бросали свои дома, прибив на дверь табличку «Уехал в Техас». В некоторых случаях земля истощилась, лишившись своих плодородных свойств. Урожаи были скудными, а вырученных от их продажи денег не хватало на жизнь. В других случаях все проглатывал сборщик налогов, аппетиты которого с окончанием войны росли год от года. Для многих решение переехать было вызвано страхом перед ростом насилия, когда люди целыми отрядами восставали против правительства, обманувшего их. Были и такие, кто, в конце концов, решил, что они больше не могут достойно жить в родных краях, и направились в Мексику или Центральную Америку к эмигрировавшим раньше родственникам и друзьям.

Большинство везли все, что у них было на этом свете, в единственной крытой повозке, запряженной мулами или быками. Снизу к повозке крепились клети с курами, а сзади плелись привязанные корова и собака. Это были характерные представители слоя мелких фермеров-рабовладельцев, у которых в лучшем случае было четыре-пять рабов, — а ведь им, как и раньше, все еще принадлежала большая часть земельных владений к югу от линии Мейсона — Диксона. Тем не менее некоторым семьям требовался целый поезд из повозок, чтобы перевезти свой скарб и мебель. С боков фургона под брезентовым верхом можно было заметить блеск зеркал в позолоченных рамах или полировку красного дерева, а когда колеса повозок проваливались в рытвины, слышно было, как пели фортепьянные струны и позвякивал хрусталь.

Таких путешественников очень часто сопровождала охрана: мужчины с суровыми лицами и ружьями у луки седла. Одинокие повозки не были так защищены. Время от времени в городе появлялись люди, которые разыскивали свои семьи, путь которых можно было проследить до Ред-Ривера, а потом они исчезали.

Были подозрения, что тут не обходилось без джейхокеров, но ничего нельзя было доказать. Фургоны запросто можно было сжечь или отогнать через границу в Техас и там продать. И в Арканзасе, так же как и в Техасе, без проблем можно сбыть лошадей, быков и другую живность. Ценные вещи скупали беззастенчивые торговцы. Трупы можно закопать где-нибудь в лесной чаще или сбросить в ближайший колодец, если это удобней. Семьи, живущие вдали от всех в лесной глуши, сами себя всем обеспечивали и замыкались в своих кланах. Они без энтузиазма встречали людей, задающих вопросы, а что-то высматривать среди их амбаров и прочих надворных построек было просто опасно.

Однако не все эти люди были такими уж необщительными. По линии матери у тетушки Эм было много родственников среди тех, кто жил в лесах по берегам речушек, ручьев и среди болот. Кузен, живший в каких-то восьми-девяти милях от Гранд-Экора на другом берегу Ред-Ривера, выдавал замуж свою дочь, последнюю из пяти, и тетушке Эм необходимо было поехать туда, даже если бы она не хотела, хотя на самом деле она, конечно же, не возражала. Соберутся друзья и родственники со всей округи. За домашним ежевичным и виноградным вином и кукурузным виски там можно узнать все последние новости и сплетни. Салли Энн и Питер тоже собирались ехать, и, конечно, все хотели видеть Рэнни. Летти тоже должна поехать с ними — это будет для нее хорошей возможностью познакомиться с людьми, лучше узнать их.

Рэнни все-таки не поехал. Утром у него началась такая страшная головная боль, что он почти ничего не видел. Летти съездила по просьбе тетушки Эм в город, чтобы пополнить для него запас настойки опия. Там она встретила Джонни Ридена. Друг Рэнни был свободен и вернулся с ней в Сплендору пообедать. Когда он услышал о свадьбе, то сразу же предложил свои услуги в качестве сопровождающего. Это как раз одно из его любимых развлечений, сказал он, к тому же ему нечем заняться в этот вечер.

Дом, где праздновали свадьбу, был построен из выдержанного кипариса. К открытому, как вольер для собак, центральному холлу примыкали по бокам по одной большой комнате, спереди и сзади были крыльцо и приподнятый над землей сеновал, где можно спать. В доме не было обычной гостиной. Обе комнаты заставлены кроватями, где обычно спало это большое семейство, и только у камина оставалось место для гостей. Одну комнату полностью освободили для свадебной церемонии и последующих празднеств и танцев. Свободные стулья выставили в открытом центральном холле и на переднем и заднем крыльце на случай избытка гостей.

Протестантская свадебная церемония была довольно простой. Невеста в платье из голубого батиста, в руках у нее букет из белых и алых роз в серебряной фольге. На женихе его лучший костюм, белый атласный жилет, а к лацкану приколот бант из белого атласа. Священник, объезжавший округу, в черном фраке и пыльных сапогах, произнес подобающие слова. Было немного слез, много объятий и поцелуев. Потом все бросились к праздничному столу.

Из уважения к сану священника и поскольку многие женщины практиковали воздержанность в стоявшем на столе фруктовом пунше не было ни капли алкоголя. Напитки покрепче — на кухне и на заднем дворе, где мужчины и парни собирались у колясок и фургонов. Были также жареные куры, куриные клецки в соусе, ветчина, кукурузные оладьи, яблочные пироги, кокосовые пироги, лимонные пироги, сладкий заварной крем, горячие булочки и, конечно же, свадебный торт, глазированный кокосом и множеством яичных белков.

Закуски подавали на тарелках, которые можно унести туда, где было место, чтобы присесть где угодно — от стола в кухонной пристройке до ступенек переднего крыльца. Некоторое время не было слышно ничего, кроме стука ножей и вилок о тарелки. Потом мужчины покончили с едой и поставили тарелки там же, где сидели. Стайка женщин и девушек бросилась собирать их, чтобы унести на кухню и помыть. После еды мужчины и некоторые женщины в возрасте отрезали себе по кусочку жевательного табака или достали нюхательный табак из специальных бутылочек. Тем временем юноши, девушки и молодые женатые пары начали звать скрипачей и тех, кто захватил гармонику или банджо.

После первого вальса для жениха и невесты началась веселая быстрая музыка, в основном хороводы и кадрили, иногда польки и шотландские пляски. Женщины были в ситцевых и льняных платьях, некоторые в шелковых и атласных, большинство из которых сшиты дома. От дам исходили запахи роз и сирени, яблоневого цвета. Мужчины пахли лавровишневой водой, кукурузным виски и нафталином, который предохранял их костюмы от моли. В теплом вечернем воздухе эти запахи смешивались со стойкими ароматами блюд. Лица раскраснелись, голоса были полны музыки и веселья. Ноги шаркали и топали по неизбежно нанесенному на пол песку. Половые доски ходили ходуном. Стены, казалось, раскачивались вместе с танцорами, отплясывавшими кадрили в открытом холле.

Привезенных детей уложили на тюфяки на сеновале. С ними были несколько пожилых женщин, присматривающих, чтобы дети не свалились с лестницы. Старики, бородатые старцы, ушли подальше от шума и собрались на заднем крыльце. Там они жевали табак, сплевывали его на двор и разговаривали о видах на урожай, о лошадях, политике и, приглушенными голосами, о ночных всадниках.

Летти, выскочившая, чтобы вдохнуть воздуха, услышала несколько слов, которых было достаточно, чтобы понять, о чем идет речь. Однако старики сразу же замолчали, как только она появилась. Это не удивило Летти, но все же несколько расстроило.

Наконец жених и невеста покинули гостей. Они уехали в коляске, украшенной белыми лентами. За коляской, по обычаю, волочилась связка старой обуви. Были разговоры о том, чтобы устроить новобрачным шуточную серенаду, кошачий концерт со звоном в колокольчики, стуком по кастрюлям и другими шумными звуками, так как все знали, что ночевать они будут недалеко, в доме старшей сестры жениха. Однако мать невесты резко отвергла эту идею, и скрипачи начали очередную кадриль.

Тетушка Эм танцевала с отцом невесты, а Летти кружилась с Джонни Риденом, но они не собирались долго оставаться после отъезда молодых. Головные боли у Рэнни участились в последние дни. Это беспокоило тетушку Эм, и она хотела вернуться. Они уехали одними из первых. Некоторое время до повозки доносился целый хор голосов, слова прощания и приглашения поскорее приехать еще.

Поскольку в коляску все не уместились, приспособили для поездки фургон, установив в нем кресла. У них был фонарь, чтобы освещать дорогу, но луна стояла полная. Песок в дорожной колее светился белым светом, как атласные ленты невесты. Джонни, управлявший лошадьми, ровно вел фургон. Их лица обдувал встречный ветерок. Расслабленные, наевшиеся всего вкусного и приятно уставшие, они молча ехали вперед. Тетушка Эм, у которой Летти стала замечать повадки свахи, настояла, чтобы Летти села впереди, рядом с Джонни, а они с Салли Энн устроились сзади, рядом с Питером, спавшим на тюфяке между ними. Но внимание Джонни целиком притягивала дорога. Летти позволила себе поразмышлять, подумать о дружелюбности и доброте людей, с которыми она в этот вечер познакомилась, о том, какой трудной жизнью они живут и в то же время вполне рады ей. Очевидно, не очень много нужно для счастья. Почему же, однако, тогда она не может быть счастливой?

На самом деле все не совсем так, как кажется, подумала Летти, припомнив подслушанный обрывок разговора. Некоторые из мужчин, гостивших на свадьбе, тоже надевают по ночам белые простыни и разъезжают по окрестностям, наводя ужас на освобожденных невольников и чиновников-«саквояжников».

— Можно я кое-что спрошу? — спросила Летти сидевшего рядом Джонни. — Правда ли, что все, что касается ночных всадников, покрыто завесой таинственности, или же люди сразу прекращают разговоры о них, словно закрывают рты на замок, когда я появляюсь, из-за того, что я женщина?

Джонни резко повернул голову. Он долго и пристально смотрел на нее, потом пробормотал:

— Это зависит от того, каких ночных всадников вы имеете в виду.

— То есть?

— Кое-кто зовет ночными всадниками Рыцарей Белой Камелии, кто-то называет так джейхокеров.

— Я говорю о Рыцарях, о тех, кто надевает белые простыни.

— Джейхокеры тоже надевают простыни, когда им это удобно.

— Это ведь должно все запутать.

— Для того это и делается.

— Да, я понимаю, — задумчиво сказала Летти.

— А то, что они замолкают при вашем появлении, вполне объяснимо. Вы — женщина, кроме того, человек посторонний.

— И к тому же янки.

— И это тоже, хотя и не главное.

— Спасибо, — сказала она сухо, отреагировав так на звучащую в его голосе шутку. — Вполне понятно, что нужно джейхокерам, но неужели Рыцари не понимают, что их насилие бессмысленно?

— А что еще вы могли бы предложить?

— Конечно же, политическую борьбу.

— Пойти голосовать для них — поступиться своей честью. И даже если они пойдут на это, избирательные урны контролируют радикальные республиканцы, за спиной которых военные. Более того, Конгресс, то есть остальные Соединенные Штаты, отказался признавать демократов — членов Палаты представителей, избранных до того, как начали действовать законы о Реконструкции. Поэтому мало надежды, что сейчас их признают. Что же остается?

— Митинги! Петиции!

— Митинги запрещены, на петиции никто не обращает внимания, даже если их удается довезти до Вашингтона.

— Но какая же польза от того, что негров бьют кнутами и вешают?

Джонни покачал головой:

— Эти бедолаги оказались между двух огней. Радикальные республиканцы используют их. Рыцари считают необходимым показать им, что бывает, когда позволяешь себя использовать. А еще негры, это надо признать, стали козлами отпущения, на которых отыгрываются за свое разочарование и удовлетворяют свою страсть к кровопусканию те, кто пять лет подряд убивал и сейчас не может согласиться с тем, что война уже закончилась и мы потерпели поражение.

— Это ужасно.

— Согласен. Но по-человечески это понятно.

— Я содрогаюсь, когда думаю об этом.

— Люди способны на большое добро, но и на большое зло.

— Что бы они ни делали, это их выбор, — твердо сказала Летти.

— Вы думаете? Иногда я в этом сомневаюсь.

На это как будто бы нечего было ответить. И Летти оставила последнюю фразу без ответа. Она обдумывала его слова. После его объяснений мотивы Рыцарей стали чуть понятнее, хотя она инстинктивно чувствовала, что правда не на их стороне.

Сзади донеслось тихое посапывание. Обернувшись, Летти увидела, что тетушка Эм кивает во сне. Но Салли Энн еще не спала. Она смотрела на протянувшиеся вдоль дороги леса. Летти обменялась с ней улыбкой и снова повернулась вперед.

В воздухе сильно запахло дымом, но рядом не было домов, откуда этот запах мог донестись. Потом, когда они взобрались на небольшую горку, за следующим поворотом стал виден оранжевый отблеск костра. Он был скрыт от них за изгибом дороги. Через некоторое время они приблизились к тому месту и повернули. Дорога выпрямилась. Внезапно все оказалось прямо перед ними.

Летти не совсем ясно разобрала, но ей показалось, что она увидела фургон с разорванным верхом, из которого выпрягли лошадей. Сгорбившийся мужчина, рядом с ним женщина с ребенком на руках. Двое в простынях, колпаки отброшены назад, лица открыты. Неуклюжий, очень толстый священник на ослике, спина которого прогнулась так, что ноги священнослужителя почти касались земли. В руках у священника был револьвер.

— Что за черт! — прошептал Джонни, натягивая поводья и останавливая фургон.

При их появлении из-за поворота все как бы замерли, потом один мужчина в белой простыне прыгнул к своей лошади, другой бросился к лежавшему на земле ружью.

— Стой! — закричал священник. Раздались выстрелы. Первый. Второй.

Человек, тянувшийся к ружью, упал вперед и затих. Другой согнулся у лошади. Он выкрикивал ругательства, о нога его была в стремени, а лошадь попятилась развернулась, закрывая его от огня. Потом лошадь росилась в ночь с человеком, припавшим к седлу. Женщина кричала и рыдала, прижимая к себе ребенка и пряча его между собой и мужем, тогда как мужчина обхватил их руками, прикрывая своим телом. Осел пронзительно кричал и брыкался. Священник отбросил стремена, перекинул длинную ногу через голову животного и спрыгнул на землю с удивительной для столь тучного человека легкостью.

Джонни остановил фургон. Он передал поводья Летти и спрыгнул, но остался на месте, рука на сиденье. Сзади проснулась тетушка Эм и сжала подлокотники кресла так, что побелели пальцы. Салли Энн склонилась, обнимая Питера, который испугался шума и заплакал.

Опустилась тишина, нарушаемая только всхлипываниями ребенка и удаляющимся стуком подков пустившегося наутек грабителя. Священник тяжело приблизился к лежавшему на земле человеку, перевернул его на спину, открыл одно веко, потом благочестиво перекрестил и склонил голову в краткой молитве. Поднявшись на ноги, он подошел к стоящей у фургона семье. Он протянул руку к ребенку, маленькой девочке с вьющимися светлыми волосами, взял ее крошечную ручку и заговорил тихо и хрипловато. Девочка перестала плакать, только раз или два всхлипнула, и с удивлением посмотрела на него.

Летти вдруг ощутила боль в груди, как будто ее кто-то ударил. Она не могла дышать, не могла говорить, только смотрела на священника так, что глазам было больно. Не может быть! Как же — огромный живот и это крупное лицо? Но голос, голос!

Священник склонил голову, прощаясь. Подошел к лошади лежавшего на земле человека и вскочил в седло.

— Простите мне, что я так тороплюсь, — обратился он ко всем присутствующим, — но у меня еще есть срочные дела, которые не терпят отлагательств. Не бойтесь, я сообщу властям об этом прискорбном происшествии. Благослови вас Бог, дети мои! Помните: Bona mors est homini, vitae qui exstinguit mala.

Он развернул лошадь.

— Остановите его! — воскликнула Летти. Она посмотрела на Джонни, но он уставился на священника, лицо его побелело, руки, лежавшие на сиденье фургона, невольно и беспомощно тряслись.

Священник отсалютовал ей, улыбнулся и уехал прочь. Никто не двинулся с места, пока он не скрылся из вида.

— Бог ты мой, дорогая, что это у тебя в руках, что за ужасный жук? — Страх прошел, и голос женщины звучал звонко и гневно. Она взяла что-то из рук ребенка. На землю упал панцирь саранчи, и его понесло порывом ветра. Шипа не было.

Тетушка Эм закашлялась. Стоявший у фургона человек дотронулся до панциря носком сапога.

— Странный священник, — сказал он, — но одному Богу известно, что бы с нами стало, не окажись он на дороге.

— Мы были бы на том свете — вот где! — промолвила его жена.

Салли Энн поежилась и спросила:

— А что это он такое сказал по-латыни?

— Хороша смерть человека, если она уносит зло из жизни, — ответила ей Летти, слова с трудом выходили из ее горла. Никогда еще ей не приходилось видеть, как умирает человек.

Звук ее голоса, казалось, вывел из оцепенения Джонни. Он засмеялся глухо и напряженно, вышел вперед и подошел к стоявшей у фургона паре.

— Так сказал Господь, не правда ли? И, благослови нас, Боже, этот человек сказал то же самое.