Глава 8

— Ум — это мощный инструмент. Однако мы еще не начали понимать его силу и то, как пользоваться этой силой. Правда, есть люди, способные управлять другими людьми, вдохновлять их, доводить до гнева или до слез. В Европе я изучал месмеризм — науку о животном магнетизме, открытом австрийским врачом Францем Месмером. Он, без сомнения, был в какой-то степени мистиком. Может быть, даже шарлатаном. Но он обладал широким кругозором и пытался использовать то, что чувствовал в силе разума, ради добра. Кроме того, он вполне преуспел в медицине. Есть подтверждение того, что в истории были замечательные случаи исцеления одной лишь естественной способностью организма лечить самого себя. И плюс психологический контроль Месмера за пациентом. Он добивался потрясающего облегчения боли без…

— Уильям, пожалуйста.

Уильям Уокер, разглагольствовавший во главе стола, умолк на середине фразы. Нинья Мария скривила губы в полуулыбке.

— Этот предмет интересен тебе, но я уверена, что Элеоноре, как и мне, скучно.

— Вовсе нет, — вежливо возразила Элеонора. — Мой отец тоже был поклонником Месмера. Он использовал некоторые формы гипноза, чтобы облегчить моей матери боль при родах — и когда рождался мой брат, и когда я сама.

— Правда? — холодно спросила Нинья Мария, и ее желтовато-зеленое муаровое платье сверкнуло при глубоком вздохе, вызванном нескрываемым раздражением. Сильно декольтированное платье открывало контуры груди, где на прекрасной золотой цепи расположился огромный топаз. Серьги с топазами сверкали в ушах, а ее прическу венчал султан, прикрепленный к волосам брошью. За спиной Ниньи Марии, в конце стола, стояла индейская девочка с блестящими глазами. Она держала веер из перьев канарейки, который уже носила на приеме. Девочка махала им все медленнее, а глаза, затененные густыми ресницами, неотрывно следили за тем, как ее хозяйка тянется к горке конфет в вазочке.

Элеонора перестала обращать внимание на недовольство дамы Уокера. Она научилась пропускать мимо ушей ее насмешки и не реагировать на вздорные манеры во время бесконечной трапезы. Ей было жаль девочку, которая вынуждена стоять и махать так долго тяжелым веером. В порыве сочувствия она взяла розовую конфету и дала ей.

Лицо девочки засияло от радости, она схватила конфету и, даже не поблагодарив, сунула в рот.

— Сеньорита Виллар, — сказала испанка, — я вынуждена просить вас не подкармливать мою служанку. Ее нельзя портить, ей не полагается просить объедки со стола.

— Но она выглядит такой усталой и голодной, — ответила Элеонора.

— Ее накормят в положенный час, когда она выполнит свои обязанности.

— Она же ребенок. Вы хотите сказать, что девочка еще и не ела?

— Вам не стоит так беспокоиться. Она индианка. То есть животное, у которого есть имя. Они вообще способны обходиться гораздо меньшим, чем это создание получает от меня, уверяю вас.

Нинья Мария говорила с гонором, присушим аристократке, когда речь шла о челяди; считалось же, что она посвятила себя делу демократии, идее освобождения простого народа. Будучи гостьей генерала и страны Никарагуа, Элеонора чувствовала, что не вправе указывать на ошибки этой женщине, но лицо ее, снова повернувшееся к мужчинам, было строгим и сердитым.

— Ты одобряешь мой выбор Фэйсу в качестве командира Гранады? — спросил Уокер.

— Он хороший офицер, — кивнул Грант. — Высокомерен, но это совсем неплохо для человека, чья задача — защищать воды Никарагуа с одной-единственной военной шхуной.

— Конечно, люди сколько угодно могут смеяться над нашим боевым флотом из одного корабля. Но посмотрим, кто будет смеяться последним.

— Мне не нравится, что они смеются, — перебила Нинья Мария высоким резким голосом. — Как это тебя назвали американские газеты? Дон Кихот Центральной Америки? Я этого просто не понимаю.

Уокер улыбнулся.

— Кто знает, что они под этим подразумевают? Вполне возможно, считают меня идеалистом, борющимся с ветряными мельницами. Единственный, кто может освободить народ, — это он сам, или что-то в этом роде, как твердят консерваторы всего мира. Они не верят в объективность помощи со стороны. Но либералы пристально наблюдают за мной с тех пор, как я выступил в «Крещент» и «Дейли Геральд» против рабства, за свободную торговлю, за избирательное право женщин и право на развод.

— Большинство молодых людей — либералы. — Голос Ниньи Марии был нежным, но на лице появилась улыбка превосходства. — А когда они становятся старше, то усваивают трудные уроки ответственности. И целесообразности.

Уокер посмотрел на нее.

— Такая холодная философия обычно используется для оправдания определенной цели.

— Право же, Уильям… — начала было она, и мимолетное выражение неловкости промелькнуло на ее лице.

— Да? — голос его звучал мягко, но в глубине глаз зажегся огонек.

Когда женщина опустила веки, уйдя от спора и замолкнув, он обратился к Гранту.

— Нинья Мария, понимаешь ли, несмотря на то что в 1824 году конфедеративным конгрессом Центральной Америки рабство было запрещено, предлагает его возродить.

После долгого молчания Грант спросил:

— Вы имеете в виду — восстановить рабство в Никарагуа?

— Совершенно верно.

— Почему?

— Почему? — сердито переспросила Нинья Мария, вскинув голову. — Мы — аграрная страна и, чтобы развиваться, должны экспортировать продукты. Чтобы экспортировать их, надо обрабатывать землю. А для этого нужна организация и дешевая рабочая сила. Другими словами — рабы.

— Вы рискуете противостоянием с правительством Соединенных Штатов и нашим возможным союзником Великобританией, — сказал Грант.

— А какие у вас гарантии, что американское правительство когда-нибудь признает нас и тем более — захочет помочь? Мы оказываем почести министру Уиллеру, но он ничего не делает. С другой стороны, южные штаты будут сочувствовать нам. Если они разойдутся по этому вопросу с Соединенными Штатами, как угрожают, мы получим их поддержку.

— Если… — коротко подчеркнул Грант. Нинья Мария откинулась назад, пламя гнева зажгло ее щеки.

— Очень хорошо, осторожность не помешает. Но нужны также сила и натиск. Мы должны консолидировать нашу позицию, прежде чем легитимисты сумеют оправиться. Если мы этого не сделаем, в Никарагуа снова поменяется правительство. Уже шестнадцатое. И это меньше чем за шесть лет. События не станут развиваться в нужном направлении без наших усилий. Нужно действовать.

— Действовать, но не ради самого действия. Нельзя действовать, не обдумав все.

Женщина не ответила. Повисло молчание. Уокер повернулся к Элеоноре.

— А вы, мадемуазель? Не могли бы вы предложить нам свою точку зрения на эту трудную проблему?

— Я здесь еще не так долго, чтобы составить собственное мнение. И в любом случае, я сомневаюсь, чтобы оно могло как-то повлиять на вас.

В его глазах промелькнуло нечто, что подсказало Элеоноре: генерал Уокер оценил дипломатичность ее ответа, хотя вслух ничего не сказал. Изящным жестом руки, покрытой веснушками, он указал на Гранта.

— Грант прав. Предложение восстановить рабство было бы сейчас преждевременным, хотя лично я считаю отношение правительства Соединенных Штатов лицемерным, поскольку рабство ныне еще живо, оно легально существует в округе Колумбия. Однако, как уже сказала Нинья Мария, есть настоятельная необходимость пополнить казну. Я изучил отчеты «Транзит Компани», из которых ясно, что она должна правительству Никарагуа весьма значительную сумму по контракту, который разрешает перевозить пассажиров через территорию Никарагуа чартерными рейсами. Речь идет о сумме в десять тысяч долларов в год голос десять процентов от прибыли. Десять тысяч были заплачены за годы, начиная с 1849 и по 1852 год. Но несмотря на опубликованные в Нью-Йорке ежегодные отчеты о прибылях, превышающих два миллиона долларов за этот период, Никарагуа никогда не получала этих процентов, а за последние три года вообще ничего не заплачено.

— А как насчет двадцати тысяч долларов, ссуженных Гаррисоном? — спросил Грант. — У меня сложилось впечатление, что эта сумма была отдана под залог денег, причитающихся правительству?

Уокер покачал головой.

— Это был личный заем, данный мне в долг прошлой осенью, чтобы помочь укрепиться здесь. Гаррисон узнал, что Вандербильд и его родственники снова скупают акции. Он боялся, что меня вдруг вытеснят, а партия легитимистов споспешествует Вандербильду во всех переговорах по чартеру. Это как страховка для Гаррисона и Моргана, но в любом случае — это только часть долга.

— То была взятка, — пренебрежительно бросила Нинья Мария. — Если они такие дураки, что предлагают свои деньги, они вполне заслуживают того, чтобы эти деньги отобрать вместе со всем, что у них имеется.

— А смысл? — спросил Грант, сощурившись и предпочитая смотреть на Уокера, а не на нее.

— Я думаю, ты начинаешь понимать. Похоже на то, что Вандербильд сумеет убрать Моргана с поста президента «Транзит Компани» и занять его место. Вандербильд не хотел бы видеть сильного лидера, которого нельзя игнорировать или которым нельзя манипулировать в Центральной Америке, поэтому он против меня. Гораздо легче тянуть из страны, которая ввергнута в состояние хаоса. Он бы обрадовался, если бы меня убили. Именно поэтому я не могу позволить, чтобы транзитная линия снова стала инструментом в его руках.

— Тогда что ты предлагаешь?

— Аннулировать этот чартер, — тихо сказал Уокер. Грант откинулся в кресле.

— Но у правительства нет средств самому содержать эту линию.

— Зато Гаррисон и Морган — богатые люди, у них есть эти средства. Если их вытеснят из этой компании, я уверен, они воспользуются шансом, чтобы создать новую линию. Их вражда с Вандербильдом зашла слишком далеко, чтобы они отказались от такой возможности, не говоря уже о желании получить прибыль.

— Ты предлагаешь использовать неуплату прошлых лет как причину аннулирования существующего чартера и дать возможность Гаррисону и Моргану открыть новый, да?

— Причина совершенно обоснованная. И в этом вся суть. Мы не должны забывать, что казна пуста.

— А ты понимаешь, что таким образом мы сделаем Вандербильда нашим ярым врагом?

— А он и без того наш ярый враг. — Уокер опустил взгляд и взял в руки стакан с водой, давая тем самым понять, что дебаты закончены.

Поскольку Уокер не курил и больше не пил, мужчины вместе с женщинами перешли в специальную залу, оформленную в европейском стиле. Но несмотря на это желаемый эффект убранства не был достигнут — тяжелые панели и узорчатая красная ткань делали комнату тяжеловесной. Мужчины отошли в угол, оставив женщин наедине. Ситуация не из легких. Комплименты по поводу обеда были исчерпаны, темы убранства залы, красивых нарядов, погоды и климата обсуждены, и Элеонора напряженно думала, о чем бы еще поговорить. В наступившей тишине она уловила фразу из мужской беседы и немедленно сделала попытку воспользоваться ею.

— Должно быть, вам было страшно, когда к вам пробрался легитимист? И вы, наверное, рады, что зло наказано?

Нинья Мария скользнула по лицу Элеоноры холодным острым взглядом.

— Естественно, — сказала она и с внезапным раздражением повернулась к девочке с веером. Вырвав веер из ее рук, она отправила девочку на кухню. Когда за той закрылась дверь, Нинья Мария взволнованно принялась обмахиваться. Потом молча закрыла веер и швырнула его на столик с длинными тонкими ножками у дивана, обшитого узорчатой тканью. Несколько секунд она неотрывно смотрела на Уокера, но, поскольку тот не отреагировал на ее взгляд, вскочила и направилась к пианино с открытыми клавишами из желтоватой слоновой кости. Сев за инструмент, Нинья Мария принялась наигрывать вальс Штрауса. Технически она играла безукоризненно, но звуки были тяжелыми, в игре не чувствовалось легкости. Определенно, ей не хватало тонкости, и она не в состоянии сопереживать. Размышляя об этом, Элеонора не заметила, как сбоку подошел Грант.

— Я надеюсь, этот вальс мой? — Он грациозно поклонился, несмотря на револьвер, заткнутый за пояс.

Уокер наблюдал за ними из дальнего угла комнаты, и Элеонора не могла отказать. Она подала Гранту руку, приподнялась, и это движение напомнило ей о сегодняшнем полудне и ощущении его руки на своем плече. Чувствуя неловкость, она позволила обнять себя, решив отвечать на его прикосновения очень сдержанно.

Они медленно закружились. Грант оказался довольно искусным танцором. Он ступал уверенно, рука, обхватившая ее талию, лежала правильно, расстояние между ними было такое, как полагалось, и сторонний наблюдатель ничего предосудительного заметить не смог бы. Элеонора расслабилась и, подчиняясь ему в танце, выкинула из головы все, кроме музыки и ощущения силы его рук. Она почувствовала его взгляд на своем лице и медленно подняла темные густые ресницы. От выражения, которое она заметила в глубине его голубых глаз, вся ее кровь вдруг прилила к голове и трепетно застучала в висках. Элеонора поняла, что музыка смолкла, только в тот момент, когда подошедший генерал тихо захлопал в ладоши.

— Очень хорошо, — сказал он. — Прекрасное зрелище, радующее глаз, мадемуазель Элеонора. Кстати, сегодня в поддень меня посетила мисс Мейзи Брентвуд. Она утверждала, что вы находитесь в апартаментах Гранта на положении пленницы. Но то, что я сейчас видел, заставляет меня верить, что Грант сам очень хочет быть вашим пленником.

В этот момент Элеонора могла бы рассказать, в каком затруднительном положении оказалась, и попросить помощи у генерала. Но мысль исчезла прежде, чем она осознала ее. Элеонора улыбнулась в ответ на этот легкий комплимент, и только мимолетное смущение посетило ее при мысли, что она, может быть, подвела Жан-Поля. Она сама не поняла, почему так вышло, до того момента, когда они вернулись домой и Грант, войдя следом за ней в комнату, швырнув на стол шляпу и уперев руки в бока, спросил:

— Почему?

— Что почему? — уклонилась Элеонора от прямого ответа. Она устала, и ей было нетрудно изобразить зевок, показывая тем самым, как отчаянно она хочет спать, что выглядело довольно естественно.

— Почему ты ничего не объяснила Дяде Билли?

— Это… Это было бы бесполезно,

— Может, да, а может, и нет. Ведь пока не попробуешь, никогда не узнаешь.

Элеонора уставилась на него.

— Ты хотел бы, чтобы я ему рассказала?

— Дядя Билли разумный человек. И у меня была бы возможность изложить и свою точку зрения. Ситуация неоднозначна.

— Ты имеешь в виду… Ты хочешь сказать, что тебя бы не наказали?

— Пожалуй. Даже если бы я заслуживал наказания, в данный момент это не ко времени. А ты хочешь сказать, что все обдумала и поэтому промолчала? Сознательно?

— Я не хочу, чтобы на моей совести была смерть человека или его бесчестье.

Он прищурился, набрал воздуха и медленно выдохнул.

— Мне казалось, я тебя понимаю, но, выходит, нет.

— Ничего удивительного, — ответила она. Голос прозвучал глухо, поскольку Элеонора склонила голову, отцепляя цветы и ленты от талии. — Во всяком случае, я не заметила, что это входит в твои намерения.

— Но тогда что же? В чем дело?

Услышав гнев в его тоне, она подняла глаза. Он хмуро сдвинул брови, но гнев относился явно не к ней. Ответ на его вопрос был так очевиден, что Элеонора не видела необходимости формулировать его, даже если бы и отыскала подходящие слова.

От ее прикосновения цветок бугенвиллеи рассыпался, и лепестки каскадом полетели на пол. Отвернувшись, Элеонора потянула за узел ленты и, когда он развязался, швырнула ленту на умывальник. Та зацепилась за край, а потом зеленой змейкой соскользнула вниз.

— Это из-за твоего брата? Дядя Билли мог бы приказать освободить его, если бы счел возможным.

— Полагаю, что мог бы, — ответила Элеонора. — Но я не думаю, что ты посадил Жан-Поля на гауптвахту ради своего удобства.

— Разве? — не веря своим ушам, спросил он.

— Конечно. Ты же сказал, что он был пьян, и я тебе верю. И хотя я действительно хочу как можно скорее увидеть его на свободе, но считаю наказание за нарушение правил справедливым.

— Великодушно с твоей стороны.

— Только справедливо, — сказала она.

— Но все равно неожиданно.

— Честная игра — это не только для мужчин.

— Явно нет, — ответил он так задумчиво, что она взглянула на него в зеркало. — Скажи мне, — продолжал Грант, — ты намерена сравнять счет, или ты предпочитаешь подкинуть уголька в огонь?

Элеонора затаила дыхание.

— Я должна выбрать одно из двух?

— По моему опыту — да, — сказал он, мрачно улыбнувшись. — У меня есть основания освободить тебя от радости общения со мной.

Она предпочла, чтобы Грант не говорил этого, но не была уверена, что он ошибается.

— В любом случае, — ответила Элеонора, — я бы не стала предупреждать тебя.

После обмена колкостями в воздухе повисло раздражение, и Грант не стал помогать ей снимать платье и нижние юбки. Она, может быть, и смогла бы справиться с бесконечным рядом пуговиц на спине, но сеньора Паредес стянула шнурками ее корсаж так крепко, что все усилия развязать их оказались бесплодными. Грант же оставил ее один на один с нарядом и сам раздевался в угрюмом молчании.

Наконец, справившись с последней нижней юбкой, Элеонора быстро нырнула в постель. Он задул свечу и лег рядом с ней, оставив между ними свободное место.

Элеонора долго лежала, всматриваясь в темноту широко открытыми глазами. Напряжение, повисшее в воздухе, убеждало ее, что Грант тоже не спит. Но он не сделал ни малейшего движения в ее сторону. Она, конечно, была рада этому, но не понимала причины Элеонора не могла представить себе, что эта странная реакция на ее нежелание раскрыть генералу их истинные отношения помешает ему взять ее, если он того желает. Нет, конечно, нет. Должно быть, он ее и не хочет. Конечно, Элеоноре не льстило, что его интерес к ней так скоро угас. Но она не допустит, чтобы подобное обстоятельство огорчало ее. И поклявшись себе в этом, Элеонора повернулась к нему спиной. Он словно бы и не заметил ее движения: мнимое равнодушие — игра для двоих. Закрыв глаза, она глубоко втянула воздух и стала выравнивать дыхание. Притворный сон перешел в настоящий. Грант не шевелился и вообще не подавал никаких признаков, что ощущает ее присутствие.