Она отшатнулась и стала медленно отступать, не спуская глаз с крадущегося во тьме силуэта мужчины.

— Подождите, — выдохнула она, выставив перед собой руки в умоляющем жесте.

— Чего ждать? Вы знали, что этим когда-нибудь кончится, — сказал он тихим, спокойно-неумолимым голосом, в котором, однако, не было злорадства.

— Нет! — воскликнула Элеонора. — Если вы сделаете это, я никогда вам не прощу!

— А мне и не нужно ваше прощение. Все бесполезно!

Слова не доходили до него. И все-таки она должна еще раз попытаться.

— Вы пожалеете об этом! Я не…

— Пожалею? — пресек он ее неловкую попытку защититься. — Так вы что, угрожаете мне? Это во всяком случае честно. Я никогда не имею ничего против платы за то, чего я хочу.

Элеонору охватил гнев. В свете бело-голубой молнии она увидела циничный изгиб его рта и, ничего не соображая, ударила Фаррелла. Но он схватил ее за руку, вывернул и прижал спиной к стене, потом притянул к себе так, что ее грудь оказалась тесно прижатой к его широкой твердой обнаженной груди. Элеонора едва не задохнулась, не в силах набрать воздух в легкие, но свободной рукой инстинктивно потянулась к его глазам, желая выцарапать их. Он откинул голову и позволил ей схватить его за шею, а потом и эту руку вывернул назад. Когда он поднял ее, руки ее онемели, плечи заныли, и все-таки она ударила его головой. С удовлетворением заметила, что разбила ему губу, и услышала его сдавленное ругательство. Потом дико забилась, но после этой панической попытки застыла без движения, осознав, что ей не справиться с его железной хваткой.

Они упали на кровать с такой силой, что та жалобно застонала всеми пружинами и затрещала.

Она подняла колени и в отчаянной попытке освободиться от него выгнулась дугой. Ощущая близость победы, оттого что его пальцы ослабили хватку, и стиснув зубы, Элеонора удвоила усилия. Но он свободной рукой рванул ткань сорочки на ее груди и разорвал ее от шеи до подола. Кровь бросилась Элеоноре в голову, она напряглась, а потом, почувствовав его руку на своей груди, ударила его со всей силой, на которую была способна, и начала, извиваясь, сползать к краю кровати. То, что осталось от рубашки, болталось на плечах, не скрывая наготы, но ей было не до того. Ничто не заботило ее, кроме одного — избежать безжалостных объятий Гранта Фаррелла.

Однако Элеонора была бессильна против него. Он локтем придавил концы ее волос, схватил за правое запястье, подвинулся к ней, другой рукой скользя по ее оголенному бедру, потом перевернул ее на спину и, сев у ее ног, опершись коленом между ними, распял ее руки. Сверкнула молния. Задыхаясь, они смотрели в глаза друг другу, она — с диким отчаянием, он — удивленно и с вожделением. Медленно он склонил свой окровавленный рот к ее дрожащим губам и, пользуясь ее полным изнеможением, одарил долгим глубоким поцелуем. Слезы боли и разочарования хлынули из ее глаз, пролагая мокрые дорожки от висков к волосам. Первые капли дождя ударили о стены дома, о пол галереи, и они были похожи на всплески смеха.

Грант касался губами мокрых уголков ее глаз, щек и шеи. Его учащенное дыхание обжигало ее, отчего она тотчас покрылась гусиной кожей. Элеонора непрерывно дрожала, когда его губы начали ласкать пространство между ее грудями. А когда он выбрал одну из них для более близкого знакомства, она почувствовала взрыв такого яростного, но беспомощного гнева, что сделала новый выпад против него, напряжением мускулов желая сбросить его с себя. Но это усилие лишь подстегнуло его желание. Он приподнялся, чтобы освободиться от бриджей, а она возобновила свои попытки вырваться. Но Грант всей тяжестью твердых мускулистых ног прижал ее, лаская ее тело с такой силой, что она не в силах была помешать. Элеонора почувствовала, как слабость, словно разъедающая кислота, охватывает ее всю. Она пыталась сопротивляться, ее голова металась из стороны в сторону, но жар его тела, каждое его прикосновение только усиливали примитивную природную реакцию, которая выражалась в этой слабости. Она изо всех сил противилась последнему моменту насилия, но именно это помогло ему войти в нее с обжигающей силой. Она вся сжалась, каждый ее нерв протестовал, восставал против происшедшего. Грант отпустил ее, изменив положение, и она вцепилась в его плечи, впилась ногтями в его кожу, и это безумное усилие должно было передать ему ее доведенное до крайности состояние. А он осыпал поцелуями ее горячее тело, шею и кожу за ухом. Шепот его успокаивал. Постепенно это коварство облегчило ее страдания, она начала расслабляться, и когда настал момент пика его страсти, она лишь теснее прижалась к нему, приспосабливаясь к его бурным движениям, что было менее болезненно для нее. Потом все кончилось.

Он резко оторвался от нее, приподнялся на одном локте, пристально глядя сверху вниз. Постепенно ее дыхание успокоилось, она услышала шум дождя, стучавшего по крыше, и, повернув голову, увидела, как муслиновые занавески, промокшие насквозь, хлопают на ветру.

Кровать скрипнула, когда Грант Фаррелл встал. Чиркнула спичка, и на умывальнике зажглась свеча. Элеонора поторопилась прикрыться, натягивая на себя остатки рубашки. Погасив спичку, он швырнул ее в умывальник, а затем подошел к ней и, подняв из кровати, поставил перед собой. Вместе они уставились на красное пятно, расплывшееся на простыне. Сжав ее руки, он развернул ее лицом к себе.

— Почему? — требовательно спросил он, с воинственным видом глядя на нее.

На ее лице были написаны гордость и холодное презрение. Медленно, едва не нежно, она высвободилась, стряхнула с себя остатки рваной сорочки, дала им упасть на пол, потом взяла юбку, которая лежала у ножки кровати, и, завернувшись, как в плащ, в ее широкие оборки, двинулась к окну, обойдя лужу на полу. Облокотившись о раму, она принялась глядеть поверх красных крыш города, сверкавших под огненными вспышками молний, на пики закрытого облаками вулкана Ометепе.

— Вы говорите так, — сказала она, — словно в этом надо винить меня.

Он подошел к кровати.

— Я не насилую девственниц, — мрачно произнес он.

— Неужели? Ну что ж, возможно, и не насилуете тех, которых хорошо охраняют. Ну а тех, которых не охраняют, тех, конечно, можно.

— У вас есть язык, и вы могли мне сказать.

— Да, я бы сделала это, если бы понимала, что это может иметь значение. Вы ведь судили обо мне как о женщине с улицы.

— Было достаточно причин, чтобы воспринять это как само собой разумеющееся.

— Неужели? Но тогда это не имеет значения. Не так ли? Я же помню, как вы говорили, что никакая женщина здесь, в Никарагуа, не может подвергаться насилию, что за нее надо платить или суметь уговорить ее. — Она медленно повернулась, чтобы посмотреть ему в лицо. — И за то, что вы сделали, полковник Грант Фаррелл, наказание одно — смерть.

Ничто не дрогнуло в его лице, но постепенно в глазах стал разгораться волчий блеск.

Потом он подошел к ней и, склонившись, поднял на руки. Его взгляд блуждал по ее лицу, по мягким округлостям грудей, видневшихся из-под ткани, которой она пыталась прикрыться.

— Тогда, — сказал он почти нежным голосом, — я использую все возможности, прежде чем быть расстрелянным.

Стук в дверь заставил Элеонору проснуться. Открыв глаза она увидела комнату, залитую солнцем, ее голое тело под тонкой простыней, лежащего рядом мужчину, его взлохмаченные волосы; ощутила горечь в душе, боль, обиду и печаль.

В дверь стучали со стороны патио, и этот стук перекрывался сварливыми женскими голосами. Полковник спокойно лежал рядом, но не спал. Она почувствовала, как он напрягся. Кто-то яростно потряс дверную ручку, затем голоса удалились.

Скинув простыню, полковник Фаррелл сел и стал надевать бриджи. Элеонора закрыла глаза, и краска болезненно залила ее лицо. Видимо, он уйдет, ничего не сказав. Бй тоже нечего сказать, и даже нет желания смотреть ему в лицо. То, что он так легко добился ответа от ее тела, терзало ее, как язва. Она думала, что ночью, под покровом темноты, ей удалось скрыть это от него, но при ярком свете утра справиться с собой будет труднее.

В соседней комнате открылась дверь, послышались шаги вдоль галереи, и до Элеоноры донесся необычно взволнованный голос сеньоры Паредес, подошедшей ближе:

— Хуанита, подожди. Нет! Это глупо, это сумасшествие!

Вдруг муслиновые занавески, высохшие на утреннем ветру, дувшем с озера, раздвинулись, и женщина-испанка вошла в комнату. У нее были тонкие аристократические черты лица, изогнутые брови, римский нос с точеными ноздрями раздувался от гнева. Карие, с вишневым оттенком глаза расширились, когда она увидела Элеонору, завернувшуюся в простыню. Испанка откинула назад темную гриву волос. Под низким вырезом тонкой белой блузки, какую носили крестьянки, ее грудь цвета меди вздымалась от учащенного дыхания. Она была босиком, с заляпанными грязью ногами и без нижней юбки. Под рядами воланов — красных, голубых, зеленых на солнце просвечивали ее крепкие ноги.

— Извините, полковник, — сказала с порога сеньора Паредес, — я не могла ее остановить.

— Ничего, все в порядке, можете идти. — Голос его был резким, он не спускал глаз с женщины по имени Хуанита.

Сеньора моментально исчезла. Хуанита, подбоченившись, шагнула вперед.

— Ага, я слышала про это на площади, да не поверила. Железный Солдат взял женщину, североамериканку, к себе в дом, чтобы согреть постель. Почему, мой дорогой? Ты что, устал ко мне ходить? Я сама могла бы прийти. Ты бы только сказал.

— Но я не просил, не так ли?

Его отвращение к этой сцене было понятно по смертельно спокойному голосу. На месте Хуаниты, подумала Элеонора, юна была бы слишком унижена, чтобы говорить с ним. Даже если бы она снизошла до того, чтобы прийти, то уже после этого не стала бы продлевать унижение. Чувствуя себя неловко, Элеонора села, закутавшись в простыню, и уставилась на Хуаниту.

Испанка покраснела, сделавшись совершенно пунцовой. Глаза ее засверкали.

— Ты думаешь, я какая-нибудь шлюха из подворотни, чтобы отшвырнуть меня, когда я тебе не нужна? Я — Хуанита! Половина фалангистов сходит от меня с ума!

— Ну так и иди к ним.

— Ты… Ты дьявол, Грант, — сказала она, резко изменив тактику. — Почему? Почему ты так поступаешь со мной? Почему ты заменил меня этим бледным хилым созданием, у которого нет ни кровинки в лице? Эта соломинка сломается, у тебя в руках. Ты же должен получать удовольствие, а она не может тебе этого дать.

Элеонора заерзала. Взглянув на нее, Грант впервые улыбнулся.

— Ну, ты ошибаешься, — ответил он. Хуанита с усилием подавила свой порыв, она опустила руки и согнула пальцы, как когти.

— Значит, я для тебя ничего не значу и ничего от тебя не получу?

Лицо Гранта еще больше помрачнело от этого последнего торгашеского вопроса.

— А что ты ожидала?

— Ну, что-то большее, чем быть оставленной ради такой, как эта тень от женщины. Видишь, как она сидит? Ей на все наплевать! Ей все безразлично. У нее нет к тебе чувства! Иначе она бы ругала меня, дралась бы со мной за тебя.

— А она, видимо, знает, что в этом нет необходимости.

Это замечание Элеонора восприняла как тонкий юмор в сложившихся обстоятельствах, попыталась сдержать улыбку, но не смогла.

— Ах, ты еще смеешь надо мной смеяться! — завопила Хуанита. — Я расцарапаю тебе лицо! Ты — сука-воровка!

Она оскалила зубы и бросилась к кровати. Ухватившись за простыню пальцами, похожими на когти, она вцепилась в волосы Элеоноры. Та инстинктивно уклонилась, предостерегающе выбросив перед собой руку, и попала Хуаните в переносицу. Когти Хуаниты оставили кровавые царапины на белой руке девушки, но испанка отскочила, продолжая сквозь слезы осыпать Элеонору проклятиями.

Спустя мгновение все было кончено. Грант оттащил вопящую Хуаниту от кровати, обхватив ее рукой за талию, и в этом не очень нежном объятии вынес ее на галерею и перекинул через перила. Сердитые крики испанки перешли в мольбу о пощаде. Обхватив его обеими руками за шею, она попыталась удержаться. Взволнованная Элеонора соскочила с кровати в тот момент, когда он отпустил ноги Хуаниты и, подняв руки, расцепил ее пальцы, дал ей повисеть, немного раскачиваясь, а затем отпустил.

Она упала с душераздирающим криком, глухо ударившись оземь. Поток отборной брани с улицы возвестил о том, что она не пострадала. Через несколько секунд Хуанита уже стояла посреди улицы в юбке, заляпанной грязью, и с грязным лицом, искаженным гневом.

— Ты заплатишь за это, полковник Фаррелл! Ты и твоя рыжеволосая сука! Вы оба мне заплатите!

Грант молча вернулся в комнату. Он остановился, увидев Элеонору с широко распахнутыми зелено-золотистыми глазами на бледном лице, с зажатой в кулак простыней, которой она пыталась прикрыться, и прошел мимо. Подойдя к шкафчику, он вынул три ее платья, нижние юбки, панталоны и сборный обруч для кринолина, подаренный Мейзи. Неся все это под мышкой, он вышел из комнаты, щелкнул железной решеткой, запирая ее, взглянул на Элеонору, как бы ожидая протестов, но, поскольку их не последовало, повернулся на каблуках и удалился. Ей принесли завтрак — горячий кофе, фрукты и пирожные, оцинкованный бак с водой и смену белья. Каждый раз, заходя, сеньора Паредес тщательно открывала и закрывала за собой двери. Поскольку эта женщина ничего не делала без указания полковника, Элеонора поняла, что его следует поблагодарить за подобное внимание к себе. Но мысль эта не вызвала чувства расположения к нему. Ничто не могло вызвать у нее это чувство.

Пирожные были горячие и хрустели. Кофе с молоком благоухал. Элеоноре почти не хотелось есть, но смешно изводить себя голодом из-за потери девственности. Кто узнает об этом и кого это заботит? Позднее, когда она сидела в оловянном баке, перекинув волосы через край, чтобы не намочить их, и лениво поливала водой колени, она против воли призналась себе, что в нее вселилось какое-то странное чувство благополучия. Ей подумалось, что, если бы только ее не держали как пленницу, она бы действительно хорошо себя чувствовала.

Скрежет ключа, поворачиваемого в замке, насторожил ее. Она повернула голову, ожидая снова увидеть сеньору, но это был Грант Фаррелл, подтянутый, в полной форме. В руках у него была коробочка из полированного дерева, он открыл ее и положил на кровать. Внутри коробочка оказалась обтянута темно-бордовым бархатом и разделена на секции. Из одной из них он достал маленькую стеклянную бутылочку и кусочек материи. Держа все это в руке, он выпрямился и скомандовал:

— Выходите!

— Что это? — спросила она, не пытаясь скрыть своего подозрения.

— Карболка для ваших царапин, — ответил он, подойдя ближе.

— Оставьте, я займусь этим сама.

Он молча посмотрел на нее и покачал головой.

— Я хочу быть уверен, что все сделано правильно. В таком климате царапины могут вызвать заражение крови. Вы выйдете из воды, или мне придется вытаскивать вас?

— Если попытаетесь, — сказала Элеонора, вздернув подбородок, — вы намочите свою форму.

Он не улыбнулся, но лицо его посветлело.

— Если я так сделаю, вам это не доставит удовольствия. Мне придется снять форму, и, пока она не высохнет, меня надо будет чем-то развлекать.

Элеонора отвела взгляд.

— Как вы можете… Когда вы знаете, что мне это не нравится.

— Не нравится? Это уже лучше. Вчера вы ненавидели меня. Кто знает, что вы почувствуете через неделю.

Она посмотрела на него и попросила:

— Не дадите ли вы мне полотенце?

— С удовольствием, — ответил Грант и, сунув карболку под мышку, взял с кровати льняную простыню, развернул ее и сделал приглашающий жест.

Протянув руку, чтобы взять простыню, Элеонора уронила ее и сидела, кусая губы, а потом с достоинством принцессы, которая отдает себя в руки челяди, поднялась и вышла из бака. Он окутал ее простыней, и его руки прошлись по всем изгибам ее тела. Элеонора хотела увернуться, но он не позволил, пока она не успокоилась в его объятиях.

— А мои царапины? — напомнила она, разрумянившись, с нотками сарказма в голосе, когда полностью завладела банной простыней.

— Ах да, царапины.

Он вынул пробку из пузырька и налил едкой жидкости на материю. Подняв ее руку, он принялся протирать длинные влажные царапины быстро и аккуратно, не обращая внимания на ее невольно сморщившееся от саднящей боли лицо. Из-под ресниц Элеонора наблюдала за ним. Она видела голубой синяк на нижней губе и маленькую ссадину там, куда она ударила его. Она почувствовала удовлетворение, но в то же время ощутила какую-то боль, вспомнив то чувство, с которым она ногтями терзала его тело. Над воротником его мундира на шее виднелась ссадина. Не ее ли это работа?

Грант убрал лекарства и закрыл коробочку. Быстро взглянув на нее, он сказал:

— Вы не поинтересовались, почему я унес вашу одежду.

— Я не уверена, что мне понравится ответ. Гораздо больше меня интересует, когда вы собираетесь вернуть ее.

— Вы получите ее обратно, когда я буду готов отпустить вас.

— Значит, предполагается, что я буду вашей пленницей неопределенное время?

— Вот именно, — кивнул он и, взяв коробочку, направился к двери.

— Вы не можете оставить меня без дела, я сойду с ума!

Он остановился, обернулся, разглядывая привлекательную картину, которую она являла собой в блестящей мантии локонов, закутанная в простыню, едва прикрывавшую бедра.

— А что вы имеете в виду?

— Не знаю. Шитье, книги, газеты.

— Уж не хотите ли вы сказать, что смирились со своей судьбой?

— А какой у меня выбор?

Его голубой взгляд стал напряженным.

— Никакого, — отрезал он.

Он уже почти подошел к двери, когда она окликнула его:

— Грант.

Он резко повернулся и подождал.

— С моим братом все в порядке? Ему что-нибудь нужно?

— Ничего, что вы могли бы ему дать, — ответил он и, выйдя из двери, запер ее за собой.

Запах карболки висел в воздухе, напоминая о происшедшем. Чтобы не думать, Элеонора взяла с умывальника щетку для волос, подошла к окну и выглянула наружу.

Мужчины с ручными тележками сновали по улице, выкрикивая названия своих товаров. Слуги с рыночными корзинами шли на площадь. Со стороны собора плелась с утренней мессы вдова в черной мантилье, спускавшейся как слезы скорби. За ней шествовали два правительственных чиновника в пожелтевших белых пиджаках. Нянька, опекавшая нескольких девочек с заплетенными косичками и золотыми сережками в ушах, проследовала мимо. Согласно обычаю, она была в черном и, хотя шла по теневой стороне улицы, обливалась потом.

У Элеоноры защипало в горле от желания крикнуть прохожим, позвать на помощь. Но какой смысл? Они не осмелятся вступиться за нее, пойти против главы военной полиции. А если и осмелятся, что из того? Даже будь у нее место, где жить, и работа, чтобы содержать себя, она все равно не могла бы оставить Жан-Поля на сомнительное попечение полковника Фаррелла.

Все разрушено. Разум отказывался понимать ее положение. Сейчас, в ярком свете утра, она поняла, как бессмысленно было с ее стороны угрожать Гранту Фарреллу расплатой за содеянное. Кто поверит? А если и поверят, то кто его арестует? Генерал Уокер? Едва ли, раз она позволила представить себя в качестве любовницы полковника, хотя и не была ею.

Под окном хлопнула дверь, Грант Фаррелл вышел из-под навеса на галерею, остановился на секунду надеть шляпу, и затем широкими шагами целенаправленно двинулся по улице, ведущей к рыночной площади.

Элеонора смотрела вслед его удаляющейся фигуре, пока та не исчезла из вида. Ее рука, лежавшая на раме, дрожала, и, сжав пальцы в кулак, она прижала его к губам. В голове беспрестанно стучало. Не может быть, этого просто не может быть.

Отвернувшись от окна, она осмотрела свое пристанище, свою тюрьму. В углу между кроватью и выходом на галерею висела картина, освещенная солнцем. Она была написана грубо, в темных тонах, но какое-то чувство успокоения исходило от склоненной головы с заплаканным лицом. Элеонора не плакала. Завернутая в простыню, она зажгла спичку и поднесла ее к одной из свечей под изображением девы Марии.