— Я не…

— Подождите, я не предлагаю ничего, что делалось бы тайно. Я хочу заботиться о вас, хочу жениться на вас и прошу вас стать моей женой.

Элеонора смерила его спокойным взглядом зеленых глаз, но в ее тоне, когда она заговорила, было уничтожающее презрение:

— Вы самый надменный, самый тщеславный и аморальный тип, которого я когда-либо встречала. Вы заполучили моего брата и меня, арестованных, чтобы повести нас на смерть. Вы позволили, чтобы ваших бывших друзей повели на расстрел тогда, когда вы могли их спасти. Вы лгали мне, шантажировали, утаили от меня смерть брата. И теперь вы ожидаете, что я доверю вам свою судьбу и нуждаюсь в вашей нежной защите? Вы, должно быть, считаете меня глупейшей из женщин. О вашем уме я была лучшего мнения. Я думала, вы поняли, что мне от вас требовалось — информация об Уокере и фаланге. А если вы думали еще о чем-то и успокаивали своих кредиторов в ожидании моего состояния, которым хотели распорядиться, — мне очень вас жаль. Я предлагаю вам уехать из города, прежде чем вас арестуют.

Он улыбнулся, цинично раздвинув губы, но глаза остались холодными.

— В вас говорит ваша женская гордость. Ужасно, когда женщина одинока, особенно такая, как вы. Вы передумаете со временем. А когда передумаете… Что ж, я буду ждать… с нетерпением.

Говоря это, он медленно приближался и, когда подошел к ней, схватил за плечи и прижал к груди. Его пальцы вцепились сзади в ее шею, заставляя повернуться к нему лицом, и он жадно впился в ее губы. Одной рукой Невилл «обхватил ее за талию, а другой пытался проникнуть под платье.

От негодования Элеонора сжала пальцы и ногтями вцепилась в его лицо. Когда его рука ослабла, она отшатнулась и рванула кисточку колокольчика, висевшего сбоку.

Невилл выпрямился, вынул носовой платок и приложил к лицу.

— Было бы у вас тут поменьше прислуги, я бы научил вас кое-чему.

— Научили бы? — спросила Элеонора, поправляя оборку на вороте платья и проводя рукой по волосам. — Достойное поведение для джентльмена. Интересно, кто вас этому научил? Уж не ваша ли Нинья Мария? Мне кажется, вы так подходите друг другу.

— По крайней мере, у нее достаточно здравого смысла ставить на победителей. Я полагаю, сейчас она уже восходит на королевский престол в Леоне.

— Желаю, чтобы ее победа принесла ей радость, — сказала Элеонора, скривив губы. — И вам, если вы присоединитесь к ней.

— Может, и присоединюсь, — ответил он, заправляя манжеты рубашки под рукава сюртука, — если в течение недели я ничего от вас не услышу. Может быть, вы скорее примете решение, если я скажу вам, что ваш полковник последовал за своим шефом в Мемфис. Так что у вас мало шансов заполучить его в свою постель.

Открывающаяся дверь помешала Элеоноре ответить, хотя ледяной взгляд ее зеленых глаз говорил, что надежд на ее согласие у этого отвратительного человека нет никаких.

Дворецкий держал в руках шляпу Невилла. Взяв ее, Невилл бросил последний взгляд на Элеонору, полный ненависти, разочарования и неудовлетворенного желания.

— Я сам найду дорогу, — сказал он коротко и, нахлобучив шляпу, резкими шагами вышел из комнаты.

Мемфис, Луисвилль, Цинциннати, Вашингтон, Нью-Йорк. Следить за Грантом и Уокером можно было по газетам. Повсюду Дядю Билли встречали шумно. В его честь в театре в Нью-Йорке оркестр играл «Да здравствует Колумбия!», и он произнес речь прямо из театральной ложи. Он прибыл в город, чтобы участвовать в трогательном воссоединении остатков его армии, с боем пробившейся из Панамы.

Однако власти не смотрели на него с любовью. Его жалобы на командира Девиса не понравились некоторым кругам, к тому же Вандербильду некогда было обмениваться с ним ни комплиментами, ни взаимными упреками. Призывы встретиться с президентом Бучананом тоже остались без внимания. И снова Уокер вернулся к гостеприимному югу, отправив свое окружение в Чарльстон. Элеонора, дабы не утратить самоуважения, не сидела без дела и не хандрила. И за это ей надо было благодарить полковника Томаса Генри, который чуть не погиб. В глубоком опьянении и скуке он поспорил с майором Джо Хауэлом, некогда его другом, а после врагом и оппонентом, соперником в кулачных боях, иногда просто собутыльником. Спор произошел по поводу бойцовских качеств двух мальчишек-газетчиков и закончился дуэлью, в результате чего полковник Генри был ранен. Лежа на кровати с одной раной в руке и другой в животе, он обругал доктора, его лечившего, и послал за Элеонорой. Когда он смог двигаться, она перевезла его к себе в дом, поселив в одну из лучших спален.

Этого человека любили, его навещали. Многие из посетителей были членами фаланги, приехавшими из Панамы в Новый Орлеан. Дом Элеоноры стал Меккой для тех, кто действительно или по ошибке считал себя законным гражданином республики Никарагуа. Некоторые из приходивших нуждались в еде, крыше над головой на день-другой и деньгах, чтобы вернуться домой. Элеонора, прекрасно понимавшая, что это значит — устать душой и телом и остаться без денег, без угла, — была рада сделать все, что может. К ней относились с большим уважением, может быть, из-за присутствия слуг или полковника Генри, а может, потому, что в ней самой что-то вызывало уважение. Она не думала, что, возможно, по городу ходят слухи о потоке мужчин, входящих и выходящих из ее дома. Она не могла себе позволить об этом думать. Пусть думают, что хотят. Ближе к концу августа число посетителей стало уменьшаться, исчезли знакомые лица. Одним из последних был тот светлоголовый мальчик с мягким южным акцентом, пытавшийся защитить Элеонору в день ее ареста в госпитале. Он пришел поблагодарить ее, пожелать счастья, и сказал, что собирается домой, на маленькую ферму в холмистой части Северной Луизианы, на ферму, которую, он надеялся, никогда больше не оставит. К середине сентября все уехали, кроме полковника Генри. Скоро Элеонора снова останется одна.

Не совсем, конечно. У нее есть Майкл, сын, с прекрасными черными волосами, смуглой кожей, с карими, блестящими, как каштаны, глазами. Пять месяцев — прекрасный возраст, ребенок редко плакал, только когда хотел есть или ему требовалось сменить пеленки. Он неизменно привлекал внимание мужчин, которые не могли удержаться, чтобы не подхватить его с подстилки во дворе, где он проводил время.

Элеонора опустилась на колени и заговорила: с Майклом. В воздухе пахло осенью, с деревьев падали листья, один, дубовый, приземлился на подстилку, она вынула его из крепкого кулачка ребенка. Он учился сидеть один на подушечках, и иногда ему удавалось постоять несколько минут, собрав все свои силенки. Она посадила его, поддерживая обеими руками и улыбаясь от полноты материнского счастья, когда какой-то звук сзади привлек ее внимание.

Элеонора не слышала звонка колокольчика и подняла глаза, ожидая увидеть полковника Генри или старую няню, которая должна прийти и взять Майкла, чтобы уложить спать. Перед ней стоял Грант, а рядом с ним — седовласый джентльмен благородной наружности, в котором Элеонора сразу узнала Дона Эстебана графа де Ларедо.

Мрачное выражение на лицах мужчин насторожило ее. Она инстинктивно потянулась к ребенку, подхватила его и прижала к себе. С ребенком на руках, запутавшись в своих пышных юбках, она с трудом поднялась. От удивления и непонятного волнения Элеонора забыла поздороваться.

— Как вы сюда попали? — Строго спросила она. — И что вам угодно?

Ответил Дон Эстебан:

— Что касается того, как мы сюда вошли, то джентльмен, только что вышедший отсюда, объяснил нам, где мы можем вас найти, и уверил, что нам будут рады. Что мне угодно? Вы, должно быть, знаете, Сеньора, что я приехал за своим внучатым племянником, новым графом.

Элеонора взглянула на Гранта. Его лицо было бесстрастным, казалось, он ничего не слышал, а изучал личико ребенка без всякого интереса.

Усилием воли Элеонора ровным голосом сказала:

— Вы дезинформированы.

— Думаю, нет, сеньора. У меня есть копия записи о крещении ребенка. И я переписывался с вашим любовником, человеком по имени Кроуфорд. Он послал мне копию с угрозой раскрыть тайну рождения, если я не заплачу ему. Но, боюсь, вы оба ошибались — я никогда бы не узурпировал место, по праву принадлежащее наследнику титула. К тому же я убежден, что вы не достойны опекать ребенка столь высокого происхождения, если согласились использовать его таким образом. Поэтому я пришел забрать его в Испанию. Вы, конечно, можете сопротивляться. Я и не ожидаю другого, ведь вы имеете такое состояние, но это состояние может быть использовано против вас.

— Позвольте, — прервала его Элеонора, и ее голос окреп. — Ни о какой угрозе я ничего не знаю, я отрицаю свое участие в этом. Для чего мне шантажировать вас, если есть неоспоримые доказательства рождения моего ребенка? Почему я не могу потребовать титул и деньги, будучи вдовствующей графиней? Более того, для чего все это, если ребенок вообще не ваш внучатый племянник?

— Но акт о крещении…

— Это маленькая хитрость, чтобы ребенок не оказался без отца, — уже не заботясь о словах, сказала Элеонора.

— Вы хотите сказать, что ваш ребенок незаконный и был зачат после смерти моего племянника? Я не могу поверить. Насколько я понял вашу натуру…

— Мне очень жаль, что ваше длинное путешествие оказалось напрасным. Извините, что я не могу вас отблагодарить, связав себя с вашим именем с помощью ребенка. Но отец ребенка — не Луис де Ларедо.

Старик покачал головой.

— Может, вы боялись, что его у вас заберут, если вы предъявите права на титул? Я думал, что вы и этот сеньор Кроуфорд надеялись удержать дитя и вымогать деньги, получив свою часть пирога, как говорят англичане.

— Вы можете делать свои выводы, Дон Эстебан, относительно меня как матери слишком осторожной или как о чудовище, способном использовать ребенка в качестве инструмента для шантажа. Но вы не получите его ни в том, ни в другом случае.

— Возможно, нет, — с достоинством сказал старик. — Но я должен вас просить открыть мне имя отца ребенка, человека, к которому вы бросились сразу после венчания, не успев овдоветь. Я надеюсь, что вы предоставите мне это важное доказательство в знак доброго отношения.

Невольно Элеонора посмотрела на Гранта, надеясь в глубине души, что он выскажет претензии на отцовство. Но он ответил ей спокойным взглядом. Странно, что он позволил Дону Эстебану учинить такой допрос. Терпеть обвинения в ее адрес в присутствии посторонних — не в его характере. Наедине — другое дело. Ребенок, которого она прижимала к груди, почувствовал нарастающее напряжение и заволновался.

Ответом на вопрос явилось вмешательство третьего мужчины, заговорившего в наступившей тишине.

— Мне не нравится этот вопрос, — сказал полковник Генри преувеличенно недовольным тоном. — И, кажется, леди он тоже не нравится. Более того, я возмущен — как вы можете стоять здесь и предъявлять обвинения ангелу, всеми уважаемой Элеоноре? Я думаю, мне следовало бы выставить отсюда вас обоих. Но в то же время я подумал, что смогу кое-что рассказать вам, пусть это прольет немного света. Да, сэр, я очень рад, что вернулся сюда и выяснил, хотела ли мисс Элеонора видеть вас обоих, а не пошел выпить в свой кабак, потому что у меня есть нечто для вас интересное.

Произнося эту тираду, полковник Генри двинулся во внутренний дворик и прислонился к каменной стене возле увитой зеленью беседки. Левую руку он плотно прижал к животу и шел, чуть наклонившись вперед, но лицо его обрело уже здоровый цвет. Недели через две он сможет вернуться к своим обязанностям. Томас Генри начал:

— Каждый вечер последней недели я хожу в «Заведение на перепутье», чтобы Элеонора немножко отдохнула от вида моей отвратительной физиономии. Я видел там этого Кроуфорда. Пару дней назад я слышал, как он упомянул имя мисс Элеоноры. Мы стали говорить и пить, пить и говорить, и чем больше пили, тем больше он угрожал и хвастался тем, что может сделать все, что захочет. Он сказал, что на все готов, лишь бы стать лордом. Он был на грани помешательства, поскольку Элеонора не сделала ничего из того, на что он надеялся, и он зря потратил месяцы, крутясь вокруг нее и ожидая, когда она станет к нему благосклонной. Он рассказывал, как она сходит с ума по своему отродью, прошу прощения, мэм, и что она боится его потерять, если его заберут богатые испанские родственники, и выражал все это такими словами, которых не услышишь даже от простолюдина. И я решил преподать ему урок хороших манер, что и сделал. Но, боюсь, он был так пьян, что ничего не понял. Он снова явился в кабак вчера вечером, и, думаю, он и сегодня там, кто хочет — может его найти.

Грант повернулся к Элеоноре.

— Это правда?

От звука его голоса она задрожала всем телом. Не в состоянии говорить, Элеонора кивнула, надеясь, что он ей поверит.

Грант не сказал ни слова, посмотрел на ребенка, повернулся и вышел быстрыми шагами. Элеонора поймала его решительный взгляд. То же самое выражение она часто замечала на лице сына.

Полковник Генри не замешкался.

— Извините, мадам, — сказал он и поспешил за Грантом.

— Куда вы? — в отчаянии воскликнула она.

— На бой, конечно. Я ни за что не пропущу такое зрелище даже ради моргановской лошади или новой пары морских котиков.

— Сеньора? — в смущении спросил Дон Эстебан.

— Боюсь, — ответила Элеонора, слабо улыбаясь, — что полковник Фаррелл собрался встретиться с мистером Кроуфордом в кровавом бою, или, как говорят, на суде чести.

— А, дуэль, насколько я понимаю? — спросил он.

— Более того, я думаю, это возмездие. — Она сказала это с таким отсутствующим видом, что он поклонился и больше не задавал вопросов.

Майкл выбрал момент, чтобы выразить свой протест по поводу того, что его очень крепко держат. Вспомнив о своих обязанностях, Элеонора огляделась, увидела расхаживающую неподалеку няню, позвала ее и отдала ребенка. Повернувшись к Дону Эстебану, она пригласила его на чашку кофе. Не потому, что ей хотелось чего-нибудь выпить, просто при взгляде на него у нее возникла мысль, что он еще что-то хочет ей сказать. Беседа за кофе или миндальным ликером поможет сократить время; ей не терпелось поскорее узнать, чем кончится схватка между Грантом и Невиллом.

— Спасибо, я воздержусь, — ответил Дон Эстебан, чем очень удивил Элеонору. — Вы очень добры, что предлагаете мне это после моего обхождения с вами. Ваш друг абсолютно прав, мне тоже нужен урок хороших манер. Я заслужил справедливый упрек, позволив чувству ответственности возобладать над хорошим тоном, особенно когда это касается леди.

Извинение прозвучало искренне, и Элеонора не могла оставаться менее великодушной.

— Я уверена, что если бы мой сын был действительно вашим наследником, я бы очень высоко оценила вашу страстность и самоотверженность, с какими вы его искали. Не многие мужчины на такое способны. Приятно, что у Луиса такой достойный родственник.

— Вы мне льстите, сеньора. Моя единственная надежда, что я когда-нибудь смогу возместить вам те неприятности, которые доставил, приведя с собой полковника Фаррелла. Видите ли, я остановился в отеле «Сент Чарльз», где бывший президент Уокер и полковник поселились несколько часов назад. Естественно, я стал расспрашивать о сеньоре Уокере, поскольку этот Кроуфорд один из его людей и мне хотелось знать, что это за негодяй, с которым я имею дело. В разговоре я объяснил суть своего дела, и полковник очень заинтересовался. — Дон Эстебан робко посмотрел на нее. — Мне кажется, я встречался с вами в особняке, принадлежавшем полковнику Фарреллу. Теперь он рассердился и хочет наказать этого Кроуфорда за его вероломство. — Граф коснулся рукой бородки. — Так что факты говорят за себя.

Еще несколько комплиментов, последние извинения, выражение сожаления, пожелания, последний кивок, и человек, который был по праву истинным графом де Ларедо, удалился. Элеонора подумала, что ей следовало быть более благожелательной и ласковой. Он ведь проделал такой утомительный путь и впустую. Она знала, что он еще какое-то время пробудет в «Сент Чарльзе», и могла бы предложить ему свой кров в память о Луисе.

Впрочем, не было смысла продолжать сокрушаться по этому поводу. Возможность упущена, и, в любом случае, она знала, что эти размышления — просто попытка защититься и не думать о Гранте, который, возможно, уже лежит мертвый на полу салуна, покрытого опилками.

Ждать, ждать, ходить, нервничая, взад и вперед, подметая юбками пыль на выложенном камнем полу дворика. Казалось, это ее судьба. И судьба женщин всех поколений в дни войны, ненависти и мести.

Собственно, почему? Она пренебрегла условностями во многом другом. Почему сейчас — исключение?

Приняв решение, Элеонора резко развернулась и крикнула слуг, чтобы подали экипаж. Взбежав вверх по лестнице, она оборвала восклицания и протесты няни, просто сказав ей, куда едет. Перчатки, шляпа, легкая накидка — и она готова. Кучер медленно запрягал лошадей, но экипаж наконец был подан. Она села без всякой помощи, и они, раскачиваясь, двинулись по тихим, залитым солнцем улицам.

«Заведение на перепутье» так называлось потому, что стояло на пути между рекой Миссисипи и озером Пончартрэн, в конце Кэнал-стрит. Это был популярный среди военных и моряков салун. Позади него раскинулось поле, окруженное со всех сторон деревьями, — прекрасное место для дуэлей. Именно здесь встречались полковник Генри и майор Хауэл. Элеонора услышала об этом от полковника Генри. Она появилась перед зданием салуна, выкрашенного в серый цвет, как раз тогда, когда мужчины толпой выходили через заднюю дверь. Они смеялись, кричали, радостные и возбужденные, как дети. Выбравшись из экипажа, Элеонора как в тумане двинулась за ними. Кучер обернул вожжи вокруг столба у крыльца и пошел за ней, чтобы охранять.

В тот же момент, завернув за угол, она увидела двух высоких мужчин: Гранта — в форме, с блестящими пуговицами, будто мишенями для выстрела, и Невилла — в белой рубашке, белых бриджах и черном шерстяном сюртуке. Они стояли лицом к лицу, в двадцати шагах друг от друга, с револьверами в вытянутых руках. Отдельно от толпы, состоящей где-то из сотни зрителей, держались полковник Генри, мужчина, которого Элеонора не знала, — очевидно, секундант, и еще один молодой джентльмен со стаканом в руке и с докторским саквояжем — по-видимому, врач. Когда Элеонора подходила, полковник Генри произнес:

— Пистолеты заряжены. Вы можете стрелять, когда будет подан сигнал. Ясно?

Оба кивнули. Наступила тишина.

— Готовсь!.. Пли!

Затаив дыхание, Элеонора зажмурилась. Выстрелы раздались одновременно. Когда она открыла глаза, Грант стоял, как и прежде, а Невилл держался за левую руку.

— Это, — сказал спокойно Грант, — за Луиса. За то, что ты отдал его под расстрел, когда тебя послали спасти его.

Невилл с искаженным лицом поднял револьвер. Снова прогремели выстрелы. На белых бриджах Невилла появилось быстро увеличивающееся красное пятно.

— А это — за Жан-Поля, мальчика, которого ты оставил на смерть! — воскликнул Грант безжалостным голосом. У мочки его левого уха стекала кровь, но, казалось, он ничего не чувствовал. По толпе пронесся шепот, все поняли, что наблюдают не обычную дуэль. Невилл тоже мало обращал внимания на раны, не сводя взгляда с Гранта. В глубине его глаз появился откровенный страх, заставивший снова поднять оружие и проскрежетать:

— Будь ты проклят, Фаррелл!

Его пуля взметнула пыль за спиной Гранта. Тот же попал ему в другое бедро, заставив пошатнуться и несколько отступить.

Бесстрастным голосом Грант сказал:

— За Уокера и твою попытку посягнуть на его жизнь.

— Ублюдок! — воскликнул Невилл. Рефлекторно предприняв еще одну попытку убить противника, его пальцы спустили курок.

— А вот это, — снова поднимая револьвер, сказал Грант, — за попытку продать право рождения моего сына!

Невилл выронил револьвер. Последняя пуля пробила его правую руку, и он упал, растянувшись на зеленой дорожке, поросшей клевером. Грант мрачно посмотрел на него, медленно повернулся и пошел.

Но человек на земле был жив и метался от боли. Доктор с побелевшим лицом двинулся к нему, сделав знак рукой двум другим, приглашая их помочь внести Невилла в дом. Потом кто-то закричал:

— Смотрите! Он стреляет!

Невилл, корчась на земле, дотянулся до пистолета и, держа его обеими руками, наставил на широкую спину Гранта. Полковник Генри, который шел вместе с Грантом, оттолкнул его и выхватил револьвер. Солдат-ветеран выстрелил первым, зрители бросились в разные стороны, не понимая в суматохе, кто стреляет и куда. Когда Элеонора опомнилась, Невилл лежал без движения на земле. Револьвер выпал из его ослабевших пальцев, глаза широко открылись, в услугах доктора он больше не нуждался.

Элеонора сидела в своей затемненной спальне. Последние лучи заходящего солнца проникали во дворик, но не могли попасть в комнату. Так ей хотелось. Когда она вернулась, ребенок плакал. Теперь он, успокоившись, спал у ее груди, а она сидела в кресле-качалке с высокой спинкой, которое выписала из Бостона для этой цели. Ей надо было положить Майкла в кроватку и одеться к обеду, но она не могла заставить себя пошевелиться.

Так приятно было сидеть, прислонившись к головке Майкла, и не думать. Ни о чем не думать.

Она не хотела вспоминать, как Грант стоял, явно не обращая внимания на выстрелы Невилла и посылая свои меткие пули. Не хотела вспоминать слова, которые он сказал о сыне, или те мучительные моменты, когда она опасалась за его жизнь. Элеонора не помнила, как оказалась дома, только потом всплыл в памяти экипаж, к которому ее, видимо, подвел кучер. Она не жалела, что пошла туда, — сидеть дома и ждать было бы невыносимо. Но если бы она не знала, как близко Грант находился от смерти, она не дрожала бы так и ее глаза не покраснели бы от еле сдерживаемых слез.

Движение во дворике привлекло ее внимание. «Может, коты проникли на кухню?» — подумала Элеонора. Но при звуке шагов — по лестнице явно шел не один человек — она посмотрела на дверь с раздражением, не ожидая никого в такое время. Затем, выделив голос няни из общего гула голосов, она забеспокоилась.

— Вам сюда нельзя, мсье, — говорила старая женщина.

Дверь спальни распахнулась, и вошел Грант. За ним толпились дворецкий, хватающий его за рукав рубашки, кучер, посудомойка и няня.

— Извините, мадам, — сказала старая женщина, обращаясь от имени всех.

— Этот человек воспользовался черной лестницей. Мы не могли его остановить. Может, послать за жандармами?

— Нет, нет, благодарю, — сказала Элеонора, обретая дар речи. — Все в порядке. Можете идти.

Прислуге это не понравилось, а няня, имевшая больше прав, чем остальные, замешкалась.

— Он язычник, мадам. Я останусь, пока он не уйдет.

— Нет необходимости, — сказала Элеонора. — Видишь ли, этот человек — отец Майкла.

Старая женщина, принимавшая роды у Элеоноры и бывшая рядом с ней долгие месяцы беременности и после, не могла понять, что творится с ее хозяйкой. Теперь ей все стало ясно.

— Извините, мадам, — сказала она и удалилась, осторожно прикрыв за собой дверь.

Конечно, какие-то основания думать, что Грант — язычник, у няни имелись, подумала Элеонора, оглядывая его. Он был без формы, в бриджах из оленьей кожи, в кожаной рубашке с бахромой по швам, а на шляпе вместо обычного ремешка была полоска кожи гремучей змеи. Револьвер висел в кобуре на поясе, а в руке он держал ружье.

— Я не хотел тебе помешать, — сказал Грант, стоя на пороге. — Я подумал, что проскользну, пока ты обедаешь. Я понимаю, что должен был войти через главный вход. Тебя хорошо защищают.

— Да. Ты не против… Ты… может, зажжешь лампу? — спросила она, сердясь на себя за нервную дрожь в голосе.

Лампа, едва заметная в полутьме, стояла на туалетном столике. Он пересек комнату, прислонил к кровати ружье, потом снял шляпу и повесил на ствол. Грант отрегулировал пламя, спокойно оглядел комнату, заметил большую кровать с покрывалом цвета морской волны и бледно-зеленой москитной сеткой, умывальник из розового дерева, туалетный столик с зеркалами и мягкий восточный ковер на полу.

— Совсем не так, как в Никарагуа, — сказал он, насмешливо улыбнувшись.

— Да, — кивнула Элеонора и добавила:

— Если ты не хотел меня видеть, зачем пришел?

— Не по той причине, о которой ты думаешь. — Он посмотрел на ее руки, державшие спящего мальчика. — Я пришел сказать «до свидания» своему сыну.

— До свидания? А куда ты теперь отправляешься?

— В Техас. В долине Рио-Гранаде у меня небольшое имение. Оно было куплено на деньги моей матери с тем, что все это перейдет ее детям, то есть мне, когда человек, за которым она была замужем, умрет. Сегодня я узнал о его смерти. Эта новость поджидала меня, когда я утром приехал в Новый Орлеан. Так что меня здесь больше ничто не держит и я возвращаюсь туда,

— Даже Уильям Уокер? — спросила она тихо. Грант покачал головой.

— Дядя Билли потерял мое доверие уже год назад. Я думаю, ты понимаешь, почему. Этот последний год я служил только из чувства долга, а мои иллюзии рассеялись. Никарагуа мы потеряли. Время начинать жизнь заново. Уокер не соглашается с этим. Он никогда не согласится, пока его не поставишь на колени перед расстрельным взводом. В нем слишком крепко сидят прежние идеи.

— Очень жалею, что я не смогла быть там до конца, — сказала Элеонора, опустив взгляд.

— А я нет, — ответил он хрипло. — Я не знал, где ты, но это было в тысячу раз лучше, чем беспокоиться, что тебя настигнет пуля в Гранаде или тебе придется работать с больными и ранеными в блокаду. Ты же слышала о Мейзи…

Она кивнула. И тут же, потершись щекой о волосики на макушке Майкла, спросила:

— А для тебя бы что-то значило, если бы на месте Мейзи оказалась я?

— Значило? — спросил он странным голосом, остановив взгляд на розовом румянце ее щек. — Это значило бы потерять сердце и душу. Ты — в моей крови, ты — воздух, которым я дышу, самая великая сила и самая страшная моя слабость. Единственная радость, которую я могу получить, и единственная боль. Я люблю тебя, Элеонора.

Она оставила Гранта много месяцев назад из-за гордости, страха и стыда. Теперь ей не важна гордость, раз он ее любит. Элеонора опасалась, что его любовь может перерасти в ненависть из-за того, что ему придется выбирать между нею и преданностью Уокеру и фаланге. Сейчас эта опасность миновала. За стыд предательства она заплатила тем, что оставила любимого человека и в одиночестве, без него выносила ребенка, ожидая каждый день, что Гранта могут убить в жестокой жаркой стране, которую она покинула. Но достаточно ли этого? В ее зеленых глазах зажглись изумрудные искорки, когда она подняла их на Гранта.

— А ты не хочешь взять меня и Майкла с собой?

— Взять тебя с собой? А все это? — спросил он медленно, обводя руками вокруг. — Дом, мебель, эти проклятые деньги, оставленные Луисом?

— Дом я хотела бы сохранить, чтобы мы могли приезжать, когда нам захочется цивилизации. Слуги — свободные люди, нанятые за жалованье, кроме няни Майкла, которая, я думаю, поедет с нами.

— Взять вас троих?

Она кивнула.

— Что же касается денег, я достаточно много растратила их попусту.

— Не думай, что можешь меня обмануть, — он поднял бровь. — Генри рассказывал, что ты делала с этими деньгами для людей, приехавших из Никарагуа.

— Они были такие голодные…

— Я знаю, — коротко ответил он. — Так ты уверена, что больше никаких раненых, несчастных или, например… Черт с ним, с Генри! Он может найти себе другую няньку. Или другой бивуак, в крайнем случае.

— О, Грант, — сказала Элеонора, и слезы заполнили ее глаза.

Он опустился перед ней на одно колено.

— Если это так много для тебя значит, Генри тоже может поехать с нами.

— Дело не в этом, — сказала она улыбаясь. — Просто я так давно тебя люблю и так боялась…

— Чего? — спросил он, мягким движением смахивая слезы, дрожавшие, как драгоценные камешки, на ее щеках.

— Боялась, что ты не захочешь меня и не поверишь, что мой ребенок — это твой сын.

— Я всегда буду хотеть тебя, — сказал он, и его глаза твердо посмотрели на нее. — Я буду с тобой до конца своей жизни, если ты только позволишь, если согласна обвенчаться с человеком индейской крови.

— Ни о чем другом я не могу и мечтать, — ответила она совершенно искренне.

Его глаза были теплыми и ласковыми, когда он взглянул на Майкла, разбуженного их голосами и смотревшего на Гранта с торжественной серьезностью. Просунув свой указательный палец в маленький кулачок ребенка, он сказал:

— Это мой ребенок. Ты никогда не имела чести встретиться с вождем апачей — Бегущей Дикой Лошадью. А если бы встретилась, то знала, что я ни за что не смогу отказаться от его правнука.

Ребенок, на которого никакого впечатления не произвел его знаменитый предок, уверенно потащил отцовский палец в рот. Почувствовав на пальце соленые материнские слезы, он принялся жадно грызть его двумя недавно прорезавшимися зубами.

Грант не отнимал палец. Взглянув на Элеонору, он улыбнулся:

— Для такого яростного маленького воина единственное подходящее место — Техас.