17

В заливе бушевала буря. По пути в аэропорт Анну предупредил о ней шофер такси. Воздух был удушлив и так насыщен тропическим теплом и влагой, выпаривающейся из Кариб, что ей казалось, что она в парилке. Идя рядом с Дантом по бетонному покрытию, Анна чувствовала, как влажный жар поднимался вокруг ее щиколоток, и видела его мерцающее дрожание в волнах между ней и самолетом. От этих струй самолет, который Дант нанял для рейса в Колорадо, казалось, отплясывал на сврих резиновых колесах, а Анна чувствовала недомогание.

Конечно, плохое самочувствие было вызвано не только жаркой влажностью. Напряженные нервы и приступы ужаса вызывали неприятные ощущения в желудке и делали ладони липкими от пота. Никогда раньше она так не поступала. Как ни банально, но это было правдой. Никогда она тайно не встречалась с мужчиной в аэропорту, никогда намеренно не скрывала свою наружность с помощью темных очков и наспех купленного светлого парика. Никогда не покупала она белья, чтобы надеть только один раз и затем выбросить, и никогда не доверяла своего тела и доброго имени человеку, которого она едва знала. Не удивительно, что она была напугана. Она была уверена, что это хорошо, иначе она убежала бы.

Шедший рядом с ней Дант выглядел угрюмым, и она подумала, что необходимость в увертках делала его ничуть не счастливее ее, а, возможно, печалила даже больше, чем ее. Он улыбался, когда смотрел на нее и говорил, как они повеселятся, но она не думала, что это самый захватывающий день в его жизни. И это было еще одной причиной ее беспокойства. Ей казалось, что она вынудила его на уик-энд — предложила уехать именно она, поставив его в положение, когда он не мог отказаться, так как только что с легкостью предложил ей свои услуги, сказав, что почтет это за честь. Конечно же, все могло быть всего лишь ее выдумкой. Она относилась к поколению женщин, привыкших ждать предложений от мужчины. Отход от предписанной ей роли вызывал у нее неудобства, хотя ей и нравилась свобода, которую она при этом получала.

Анна чувствовала себя свободной. Вопреки страху и недомоганию, внутри нее поднималось, как дрожжи в теплой кухне, радостное возбуждение. Все будет хорошо, как только они поднимутся в воздух. И все станет лучше, когда они наконец выберутся из Нового Орлеана.

Полет сопровождался сплошными толчками и тряской. Тропическая буря, собравшаяся к северо-востоку от Юкатана, нарушила нормальную погоду в Техасе и Луизиане. В юго-восточной части Техаса выставили наблюдателей за торнадо, который, как ожидалось, будет распространяться на север, становясь все более свирепым по мере приближения шторма к материку. На побережье залива ожидался сырой и неуютный уик-энд, который лучше оставить позади.

Пилот самолета, молодой, высокий и дружелюбный техасец, выглядел профессионально. Анне показалось, что он раз-другой с любопытством взглянул на них, когда они садились на борт, но большую часть он игнорировал их и занимался своей работой.

Самолет был просторным. Они с Дантом сидели на противоположных сторонах прохода и могли переговариваться. Но как трудно было найти что-нибудь, ради чего стоило перекрикивать шум мотора. Раз к ней нагнулся Дант, чтобы указать пейзаж под ними через ее иллюминатор. Ее обнаженная рука скользнула по его плечу, и на мгновение она почувствовала через рубашку и его мускулатуру, и тепло его кожи, и приятный шок вызвал в ней волнение. Чуть позже, когда он откидывался назад, его пальцы коснулись ее колена. Она была так напряжена, что нога рефлекторно отреагировала и подпрыгнула словно от удара молоточком невропатолога. Она хихикнула, но чувствовала, что краска заливает ее лицо, и в своем смущении не могла встретиться с ним глазами. Потребовалось несколько секунд, прежде чем она придумала, что сказать, чтобы сгладить инцидент.

Наконец Анна нашла убежище как своим нервам, так и напряжению, раскрыв какой-то журнал. Со временем жужжание двигателей и покачивание самолета вместе с плохим сном предыдущей ночи навели на нее дремоту, и она закрыла глаза.

В Денвере было так же жарко, как и в Новом Орлеане, но воздух, по крайней мере, был сухим, и зубчатая пурпурная линия гор, лежащих на западном горизонте, давала надежду на перемену. Как только закрылась дверца джипа, взятого напрокат, Дант включил кондиционер. Двигаясь на полной скорости, они выскочили на шоссе и направились прочь от города.

Когда они свернули со скоростного шоссе и стали вскарабкиваться в горы, произошла почти сверхъестественная перемена. Они отключили кондиционер и опустили стекла окон, впуская прохладный, свежий, насыщенный кислородом воздух. Оба воскликнули от восторга при виде картины, которая открывалась за поворотами, видами вдвойне удивительными, поскольку они были столь редки в Луизиане. Краски диких цветов, синих люпинов и блестящих оранжево-красных индейских кистей были гораздо ярче, чем у знакомых им полевых цветов, а шершавые грубые глыбы, упавшие и беспорядочно разбросанные по склону, поражали. Анна стянула с себя парик и бросила его назад, освобождая волосы и позволяя ветру продувать их. Настроение у нее улучшилось, и они с Дантом, смеясь, посмотрели друг на друга с внезапным удовольствием, через которое пробивалось предчувствие.

Горная хижина прилепилась на склоне, поросшем соснами и елями, и смотрела на петляющий гремящий поток, оканчивающийся нежно-зеленой полоской ив. Прочно внедрившись в скалу с большим валуном, выступающим сквозь землю у одного угла, хижина смотрела на долину ручья, убегающего к дальней гряде синих гор, пронизанных серебряными жилами нерастаявшего снега.

Дом был хижиной только по названию. На самом деле это — расширенный замысел архитектора, выполненный из кедра и стекла, из углов и гладких поверхностей и тщательно продуманных смотровых дорожек. В нем была большая комната с камином, выложенным серым камнем, на котором все еще висели лишайники. На деревянном полу разбросаны индейские коврики. Лестница из полированной горной сосны вела на балкон, который окружал сверху большую комнату и позволял пройти в спальни.

Фокусной точкой большой комнаты, а следовательно, и дома, была бронзовая скульптура, прикрепленная к высокому камню и смотрящая на камин. Впечатляющая по своим размерам, это была фигура полуиндейца-полуорла, пойманного в момент парящего полета. Крылья его были расправлены и напряжены, но полет был невозможен, так как ноги вросли в камень. На лице бронзового индейца было выражение сверхчеловеческого усилия, сочетающегося с мучением из-за унижения его прикованным к земле существованием.

Глядя на это изваяние, Анна ощущала боль и радость художника. Они смешивались с ее собственными, становясь пожирающей болью в ней самой. Затем к ней подошел Дант и, обняв ее за плечи, притянул к себе. Забыв про скульптуру, забыв про все, она повернулась к нему.

Больше всего Анне нравилось, что Дант не говорил. Она не смогла бы вынести унижения, если бы, подобно Эдисону, он произносил вульгарные, унижающие слова и похотливые предложения, когда он занимался любовью, чтобы возбудить себя и сосредоточить на себе ее внимание. Дант был тих и искусен и проявлял любящую заботу. Он трогал ее с той же знающей нежностью, с которой она трогала себя, но с твердой настойчивостью, которая заставляла ее чувствовать, будто она сделана из драгоценного кристалла, сильного, ясного и резонирующего. Экстаз, в который она входила, не был ничуть слабее от такой молчаливости.

Они спали и дышали прохладным, опьяняющим, наполненным запахом вечнозеленой растительности воздухом, вливавшимся через открытое окно. Проснулись освеженными и снова занялись любовью, затем, движимые голодом, прошли нагишом через тихий дом в поисках пищи. Именно тогда они нашли записку, оставленную молодым хранителем и его женой, и первое время оба думали, где эта пара могла быть. Они должны были уехать к источникам, как указывалось в записке, что подразумевало Колорадо-Спрингс, и вернутся не раньше воскресного вечера.

Дант и Анна взяли еду с собой в постель, где и съели куски жареного мяса с бобами, хлеб, фрукты и вино. Убрав остатки еды, они занялись узнаванием друг друга.

Став от радости смелее и великодушнее, Анна впервые исследовала мужское тело. Думая о том, как принести удовольствие, она получила его. А затем она начала плакать. Дант обнимал ее и успокаивал.

— Ты, вероятно, последний джентльмен, последний нежный мужчина.

Анна сидела, опершись на три положенные друг на друга в изголовье огромной кровати подушки. Перед ней через открытые незашторенные окна второго этажа открывался вид, обрамленный серо-зелеными елями, растущими вокруг дома, и отдаленными горами, завешивающими утро плывущими белыми рядками облаков. Вид включал также большой кусок неприкрытого тела Данта. Голова его покоилась между ее бедер, и она кормила его виноградом, виноградиной за виноградиной, в игривой пародии тысячи таких сцен между тайными влюбленными. Именно эта банальность взывала к ней. Она чувствовала себя сентиментальной и поглупевшей от любви, чего она тщательно избегала в жизни. Раньше она полагала это безвкусным, а сейчас, в этот момент, не желала ничего другого.

Прежде чем ответить, Дант разжевал красные бескосточковые виноградины белыми квадратными зубами и только потом проговорил:

— Я не понимаю, о чем ты говоришь. Я не джентльмен, я — ресторатор.

— Немыслимая растрата таланта. Как платный любовник ты бы заработал миллионы, может быть, даже миллиарды.

— Полагаю, у меня нет для этого выносливости и выдержки, — печально возразил он. — Возможно, когда я был моложе…

— Когда ты был моложе, у тебя не было… Можно назвать это тренированностью?

Он широко открыл глаза:

— Вот это ответ! Ты гений, дорогая. Ты открыла, почему жиголо вышли из моды. Сегодня у молодых людей нет терпения, а когда они его приобретают, они уже слишком стары.

— Молодым людям не хватает самообладания и выдержки.

— Женщины по сердцу и седым волосам.

— Конечно, некоторые более старые мужчины немногим лучше, — проговорила она задумчиво.

— Только те, что глупы.

— И те, кто был слишком поглощен усилиями научиться. А таких множество. Как я сказала, ты последний из джентльменов.

— Это плохо? — проговорил он, игнорируя очередную виноградину и упорно глядя на Анну.

Она пожала плечами. От этого движения колыхнулись ее груди. Она едва осознавала, что сидит здесь голой, на утреннем солнце, но осознание было слишком слабым и больше относилось к ощущению тяжести этих грудей. Она намеренно сосредоточила на этом внимание, блокируя мысли об Эдисоне.

— Так вот, как я уже говорил…

— Знаю, знаю. — Она рассеянно съела виноградину, которую держала, и перевела внимание на вид гор, и неосознанно глотнула свежего воздуха, вливающегося через окно.

— После нашего завтрака в Ривервок я все думала, что если бы я была одинока, то смогла бы вернуться в школу. Мне обычно давались языки. Я могла бы окончить какие-нибудь курсы, освежить свой французский и, возможно, преподавать его. Или я могла бы использовать свои контакты жены политика, чтобы начать оформительский бизнес, специализирующийся на сохранении истории. Полагаю, что мне это было бы по душе.

— С Богом, дорогая! — проговорил он с широко открытыми от удивления глазами.

— Могли бы возникнуть проблемы с деньгами, мне пришлось бы сменить сталь жизни, хотя я получаю небольшой доход от имения отца. Трудно оставить жизнь, на устройство которой отдано двадцать лет, друзей, клубы, комитеты, весь мой тщательно построенный общественный мир. Я не могу обманывать себя, так как знаю, что все это должно измениться. Важным шагом будет также заставить Джоша понять и принять это. Но хуже всего встретиться с Эдисоном и всеми угрозами, которыми он, вероятно, попытается удержать меня от этого шага.

— Если он будет слишком груб или опасен, ты всегда можешь обратиться в полицию или ко мне.

Ее улыбка выразила благодарность на его последнее предложение, но все же она покачала головой:

— Я просто не знаю. Это такая громадная перемена, но раз она началась, ее не остановишь. Правда в том, что я трусиха и всегда ею была.

— Не верю. Чтобы остаться, нужно не меньше отвага, чем чтобы уйти.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, — криво улыбнулась она. — Чтобы приехать сюда, тоже нужна отвага, но я не отказалась бы от этого ни за что на свете.

— Я тоже, — отозвался он твердым голосом и готовый сменить тему.

— Весьма галантно.

— Не знаю, почему ты так говоришь, но в голосе твоем звучит намек на раздражение.

— Потому что я знаю, что это не так и сердце твое не здесь.

— Ну так где же мое сердце? — поинтересовался он, поворачиваясь к ней и опираясь на локоть.

— Думаю, там, в Новом Орлеане, с Ривой Столет, — сказала она тихо.

Он моргнул, и под его оливковой кожей проступил румянец.

— Мы друзья, вот и все.

— Да я не возражаю, правда. Я никогда не полагала, что ты умираешь от любви ко мне. — Она протянула руку к темному мягкому завитку у него за ухом.

— Просто то, как ты ее упомянул, заставило меня думать, что ты давно к ней привязан. Так же, как Эдисон, только по-другому.

Он перевел свой взгляд на прекрасный вид за окном.

— Если я привязался к ней, как ты говоришь, то потому, что мне этого хотелось. Казалось, что до тех пор, пока она не свободна, я ничем не рискую. Мне надо было кого-то любить, с кем-то быть время от времени, и в то же время я мог идти своим путем и сконцентрироваться на бизнесе. Что ты об этом думаешь?

Ему действительно хотелось знать, как она рассматривает его ситуацию.

— Не знаю. Думаю, это зависит от того, что ты чувствуешь теперь, когда она овдовела.

— Не уверен. Иногда я думаю, что если бы она когда-либо собиралась сойтись со мной, то давно бы уже оставила Космо Столета, он никогда не был бы препятствием. И я думаю, что не хочу продолжать свой путь в одиночестве. Я хочу иметь семью, детей. Понимаешь, еще не слишком поздно.

— Конечно же нет. Мужчина в пятьдесят и шестьдесят…

Он махнул рукой:

— Знаю я все это, но дело в том, не слишком ли поздно для настоящего брака, такого, когда любовные утехи стареют и седеют вместе, чтобы потом быть вполне созвучными.

— Ну, я же говорила, ты — последний из джентльменов и романтичен до штиблет.

— Если я такой мировой тип, почему же ты отказываешься от меня?

— А я и не отказываюсь, — запротестовала Анна.

— Для меня это так прозвучало, — проговорил он, встретившись с ней глазами.

— Но тебе нужна молодая женщина, которая даст тебе всех этих детей, если ты их хочешь.

У него опустились уголки рта.

— О, если бы у меня была такая жажда произвести на свет маленьких Ромоли, полагаю, я сделал бы это раньше, вместо того чтобы плодить рестораны. Или лучше я стал бы дедушкой, к которому, как ты знаешь, родители отправляют внучат.

— Чтобы стать дедушкой, сначала надо стать отцом, — возразила она.

— Или жениться на ком-нибудь, у кого уже есть ребенок, достаточно взрослый, чтобы быть отцом.

— Ты это не серьезно, — проговорила Анна, колеблясь между кислым юмором и благодарностью.

— Ну вот, опять! Послушай меня внимательно. Ты роскошная, желанная женщина, и часы, которые мы провели вместе за эти несколько последних дней, восхитительны. Они значат больше, чем я могу сказать. Любовь — слово, которого я избегаю, но я знаю, что способен любить тебя почти без всякого поощрения.

Она притворно засмеялась, прикрывая одновременно глаза ресницами.

— Я ведь сама напросилась к тебе на этот уик-энд, разве ты не помнишь?

— Только потому, что я не смел пригласить тебя, не мог подумать, что ты это допускаешь.

В первый раз после того, как они покинули Новый Орлеан, Анна была вполне уверена, что целиком завладела вниманием Данта.

— Как ты хорош для моего эго, среди всего прочего.

— Это вовсе не входит в мои намерения.

— Нет?

— Мои намерения выяснить, можешь ли ты пожелать больше чем уик-энд с седеющим итальянцем средних лет и слишком длинными любовными руками.

— Какая седина? Одна-две сединки. Что же до любовных рук, ты выглядишь как пропорциональная греческая статуя, и я полагаю, ты это знаешь.

Затем она посмотрела на него, всем своим существом ожидая ответа. Слишком скоро зашел разговор о любви или. по крайней мере, слишком быстро для нее, чтобы поверить в это. Однако она хотела этого и хотела сильнее, чем чего-либо за долгое время.

Он встретил ее нежный светло-карий взгляд, видя там тепло и опасение, и в его темных глазах зародилась улыбка. С совершенным тактом он следовал ее подсказкам. Он запустил руку под простыню, покрывавшую ее ниже талии, и с нежной легкостью стал поглаживать чувствительную внутреннюю поверхность бедер.

— Хорошо, будь по-твоему, — проговорил он с притворным вздохом. — Я Адонис, принц, совершенство среди мужчин. Я так обезумел от твоего тела, что, если ты снова оставишь меня с такой святостью, я не отвечаю за последствия. Есть ли во мне что-нибудь, что ты хотела бы переделать по-своему?

— Хорошо, раз уже ты упомянул это…

— Да? — спросил он, воплощая надежду.

— Ну…

— Только скажи мне, что ты хочешь.

Оказывается, открыла для себя Анна, бывают времена, когда экстаз обретает голос, не теряя при этом своей прелести.

Когда Рива вечером в пятницу покинула «Столет билдинг», спустился туман. Раньше гроза омыла улицы, снеся обычные грязь и мусор в сточные канавы. Многие насосные станции низко расположенного города откачивали избыток воды, и все же улицы еще слегка парили, словно город, окруженный чашей из дамб, был гигантским испаряющим котлом.

В дверях ее встретил с зонтом Джордж и проводил в автомобиль. Она поблагодарила его, хотя с такой же охотой ощутила бы капли дождя на лице.

Это был долгий день. Рива чувствовала вину за столь долгое отсутствие в Бон Ви. Она собиралась провести в офисе всего несколько минут, чтобы подписать некоторые неотложные бумаги, но была вовлечена в сотню других деталей. Она должна была это предвидеть, ведь так бывало всегда.

На пути обратно она на мгновение задержалась в офисе Ноэля. Он все еще работал. Когда она сказала ему, что уже пора уходить, он посмотрел на нее как на сумасшедшую. Она не могла понять, означало ли его выражение, что он не может поверить, что она действительно готова уйти, или же он просто не понимает, сколько сейчас времени. Она решила, что второе, поскольку он не больший работоголик, чем она. Во всяком случае, он взглянул на часы, засмеялся и стал собирать бумаги. Она помахала ему и вышла.

Поток машин из города был очень плотным, казалось, все хотели выбраться на уик-энд за город. Условия езды были не из лучших. Ранний дождь налил достаточно воды, чтобы взболтать вязкую смесь бензина, грязи и автомобильных выбросов на дороге, но не достаточно, чтобы все это смыть. Все еще снижающийся туман делал дорогу опасной. Вдобавок затянутое тучами небо вызывало ранние сумерки. Некоторые водители включили для безопасности фары.

Их задержали на десять минут, пока полиция расправлялась с затором, образованным столкнувшимися грузовиком и изящным «кадиллаком». Пока они бездельничали на одном месте, Джордж включил радио и настроил его на прогноз погоды, прослушивая отчет о тропическом шторме над заливом. Рива настроила свой приемник и усилила громкость. Любой шторм над заливом мог перерасти в ураган, а любой ураган почти тотчас мог обрушиться на Новый Орлеан. Нужно быть в курсе событий.