Ивы

Блэквуд Элджернон
Ивы

      Элджернон Блэквуд
      Ивы
      Перевела с английского Н. ТРАУБЕРГ
      1
      После Вены, задолго до Будапешта, Дунай достигает пустынных, неприютных мест, где воды его разливаются по обе стороны русла, образуя болота, целую топь, поросшую ивовыми кустами. На больших картах эти безлюдные места окрашены бледно-голубым цветом, который как бы блекнет, удаляясь от берега, и перечеркнуты жирной надписью "Sumpfe", что и значит "болота".
      В половодье весь этот песок, галька, поросшие ивой островки почти затоплены, но в обычное время кусты шелестят и гнутся на ветру, подставляя солнцу серебристые листья, и непрестанно колеблющаяся равнина поразительно красива. Ивы так и не становятся деревьями, у них нет ровного ствола, они невысоки, это - скромный куст мягких, округленных очертаний, чей слабый позвоночник отвечает на легчайшее касание ветра, словно трава, и все они вместе непрерывно колышутся, отчего может показаться, что поросшая ивой равнина движется сама по себе, будто живая. Ветер гонит по ней волны - листвы, не воды, - и она похожа на бурное зеленое море, когда же листья подставят солнцу обратную сторону - серебристое.
      Собственно говоря, такая чарующая пора начинается у реки вскоре после Пресбурга. Вместе с поднимающейся водой мы доплыли туда примерно в середине июля на канадской байдарке, с палаткой и сковородой на борту. В то самое утро, когда небо еще только алело перед рассветом, мы быстро проскользнули сквозь спящую Вену, и часа через два она стала клубом дыма на фоне голубых холмов, где раскинулся Венский лес. Позавтракали мы в Фишераменде, под березами, и поток понес нас мимо Орта, Хайнбурга, Петронела (у Марка Аврелия это Карнунтум), под хмурые отроги Малых Карпат, где речка Морава спокойно впадает в Дунай с левой стороны, а путник пересекает венгерскую границу.
      Скорость наша была километров двенадцать в час, мы быстро углубились в Венгрию, где мутные воды, верный знак половодья, кидали нас на гальку и пробкой крутили в водоворотах, пока башни Пресбурга (по-здешнему - Пожони) не показались в небе. Байдарка, словно добрый конь, пронеслась под серой стеною, не задела в воде цепей парома, которой называют Летучим Мостом, резко свернула влево и, вся в желтой пене, просто врезалась в дикий край островов, песка, болот - в страну ив.
      Изменилось все сразу, внезапно, словно картинки в биоскопе показывали улицы и вдруг, без предупреждения, явили озеро и лес. Мы влетели, как на крыльях, в пустынные места и меньше чем за полчаса оказались там, где не было ни лодок, ни рыбачьих хижин, ни красных крыш - словом, даже признака цивилизации.
      Полдень миновал недавно, однако мы уже устали от беспрерывного, сильного ветра и принялись подыскивать место для ночевки. Но пристать к этим странным островкам было нелегко - река то кидала нас к берегу, то относила обратно; ивы царапали руки, когда мы пытались, схватившись за них, остановить байдарку, и немало песка столкнули мы в воду, прежде чем ветер, ударив сбоку, загнал нас в маленькую заводь и мы, в облаке брызг, втянули на берег нос нашего суденышка. Потом мы полежали, смеясь и отдуваясь, на жарком желтом песке, под раскаленным солнцем, безоблачным небом. Огромное воинство ивовых кустов укрывало нас от ветра; ивы плясали вокруг нас, сверкая каплями воды и шурша так громко, словно аплодировали нашему успеху.
      - Ну и река! - сказал я другу, припомнив весь наш путь от самого Шварцвальда.
      Думал я о долгом былом пути и о том, как далеко еще до Черного моря, и, наконец, о том, как повезло мне со спутником, другом моим, шведом.
      Мы не в первый раз путешествовали вместе, но эта река сразу поразила нас тем, какая она живая. Потом, уже ночью, лежа в палатке, мы слышали, как она поет песню луне, по-особому присвистывая, - говорят, это от того, что по дну катятся камешки, гонимые очень быстрым течением.
      Солнце еще не село, до темноты оставалось часа два. Друг мой сразу уснул на прогретом песке, я пошел осматривать местность. Остров оказался примерно в акр длиной; собственно, это была песчаная полоска, возвышающаяся фута на два-три над уровнем реки.
      Я постоял на берегу несколько минут, глядя, как пурпурные воды, громко ревя, налетают на берег, словно хотят его унести, и разбиваются на две пенистые струи. Песок ходил ходуном, вздрагивала земля, ивовые кусты метались на ветру, и казалось, что остров движется. Словно стоя на холме, лицом к вершине, я видел мили на две, как несется ко мне река, белая от пены, то и дело взлетающей к солнцу.
      Остальная часть острова так заросла кустами, что гулять было нелегко, но я обошел его из конца в конец. На другой, восточной стрелке из-за перемены света река казалась темной и лютой. Мелькали самые гребни волн, гонимые ветром. Я подумал, что эти кусты, будто огромная губка, всасывают реку.
      Что ни говори, зрелище было поразительное, и, стоя в этом одиноком, пустынном месте, долго и жадно любуясь дикой красотой, я с удивлением ощутил, что в самых глубинах души рождается незваное, необъяснимое и беспокойное чувство.
      Наверное, река в половодье всегда внушает тревогу. Я понимал, что к утру многих островков не будет; неудержимый, грохочущий поток будил благоговейный ужас; однако беспокойство мое лежало глубже, чем удивление и страх. Я чувствовал, что оно связано с нашим полным ничтожеством перед разгулявшимися стихиями. Связано это было и со вздувшейся рекой - словом, подступало неприятное ощущение, что мы ненароком раздразнили могучие и грубые силы. Именно здесь они вели друг с другом великанью игру, и зрелище это будило фантазию.
      Конечно, откровения природы всегда впечатляют, я это знал по опыту. Горы внушают трепет, океаны - ужас, тайна огромных лесов околдовывает нас.
      А вот эти сплошные ивы вызывали другое чувство. Что-то исходило от них, томило сердце, будило благоговение, но как бы и смутный ужас. Кущи вокруг меня становились все темнее, они сердито и вкрадчиво двигались на ветру, и во мне рождалось странное неприятное ощущение, что мы вторглись в чужой мир, мы тут чужие, незваные, нежеланные, и нам, быть может, грозит большая опасность.
      В середине острова я нашел небольшую впадину, там мы и поставили палатку. Кольцо ивовых кустов немного преграждало путь ветру.
      - Ну что это за лагерь! - проворчал швед, когда палатка, наконец, встала как следует. - Нет камней, мало хвороста... Снимемся-ка пораньше, а? На этом песке ничего толком не устроишь.
      Потом мы отправились собирать хворост, чтобы хватило до ночи. Берега мы прочесали со всей тщательностью; они повсюду крошились, река с плеском и рокотом уносила большие куски.
      - Остров стал куда меньше, - сказал наблюдательный швед. - Долго он не продержится. Подтащим-ка байдарку к самой палатке и приготовимся уйти по первому знаку. Я буду спать не раздеваясь.
      Шел он немного позади, ивы скрывали его.
      - Что ж это? - услышал я его встревоженный голос.
      Я подбежал к нему по кромке песка. Он глядел на реку и куда-то указывал.
      - Да это мертвое тело! - вскрикнул он. - Ты посмотри!
      Что-то кувыркалось на пенистых волнах, несущихся мимо, то исчезало, то выныривало, футах в двадцати от берега; когда же поравнялось с нами, перевернулось и посмотрело прямо на нас. В странных желтоватых глазах отразилось солнце, они сверкнули - и загадочное существо, нырнув под воду, исчезло с быстротой молнии.
      - Выдра! - закричали мы разом, громко смеясь.
      Много ниже по течению она вынырнула снова, мелькнула и сверкнула на солнце черной влажной спинкой.
      Мы собрались нести к палатке наши дрова, но случилось еще одно происшествие. На сей раз это вправду был человек, больше того - человек в лодке. Такое нечасто увидишь на Дунае, да еще в половодье.
      То ли косые лучи, то ли отблески дивно освещенных вод, то ли еще что мешало мне толком увидеть летящее чудо. Кажется, это была плоскодонка, в ней стоял человек с одним веслом, он греб, и лодка с безумной скоростью неслась мимо берега. Смотрел человек на нас, но расстояние и свет не давали нам разобрать, чего он хочет. Мне показалось, что он делает какие-то знаки, долетел и голос: кричал человек сердито, но из-за ветра мы не услышали слов.
      - Да он перекрестился! - воскликнул я.
      - Вроде ты прав, - сказал мой друг, глядя из-под руки на исчезающее видение. Пропало оно как-то сразу, растворилось в ивах там, где солнце обратило их в алую стену несказанной красоты. К тому же поднимался туман.
      - Что же он тут делает в половодье, да еще вечером? - тихо спросил я. Куда плывет в такой час, почему кричит, почему перекрестился? Как ты думаешь, он хотел нас о чем-то предупредить?
      - Увидел дым от трубок и решил, что мы духи, - засмеялся мой спутник. Они тут верят во всякую ерунду. Помнишь, лавочница в Пресбурге говорила, чтобы мы не сходили на берег, потому что эти места принадлежат каким-то неземным существам? Наверное, здешние жители верят в фей, а то и в бесов. Наш крестьянин никогда не видел людей на этих островах, - прибавил он погодя, вот и перепугался.
      Тон его меня не убедил, да и сам мой приятель как-то изменился.
      Дальше беседа не пошла, мы вернулись к костру, друг мой вообще не любил романтических разговоров. Помню, я даже обрадовался, что у него нет воображения; мне стало уютней и спокойней рядом с таким надежным, земным человеком. "Какой прекрасный нрав", - подумал я; И впрямь, он вел байдарку не хуже индейца, вниз по стремнине, проносясь под мостами и над водоворотами. Да я никогда не видел, чтобы белый человек так правил лодкой. Он был прекрасным спутником в опасных путешествиях, истинной опорой. Я взглянул на его сильное лицо, на светлые кудрявые волосы, на охапку дров вдвое больше моей и почувствовал облегчение.
      - А река-то поднимается, - сказал он, словно следуя какой-то мысли, и, переведя дыхание, бросил охапку на песок. - Если так пойдет, остров будет под водой дня через два.
      - Хорошо бы ветер улегся, - сказал я. - А река, Бог с ней!..
      Реки мы не боялись, сняться могли минут за десять, половодье нам даже нравилось - течение быстрей, и нет коварных отмелей, нередко грозивших оторвать дно байдарки.
      Против наших ожиданий ветер с закатом не утих. Он вроде бы стал сильнее во мраке, тряс ивы, как солому, ревел над головой. Иногда раздавался странный звук, словно стреляли из винтовки, и особенно сильный порыв ударял по острову. Мне казалось, что такие звуки издает Земля, двигаясь сквозь космос.
      Небо, однако, было чистым, вскоре после ужина на западе взошла луна и осветила шумящие ивы ясным, дневным светом.
      Мы лежали у огня, на песке, курили, слушали ночные звуки и мирно, радостно говорили о пройденном пути и о наших планах. Костра хватало, чтобы видеть друг друга; искры, словно фейерверк, летали над головой. В нескольких ярдах от нас раздавался шум воды, а громкий всплеск возвещал, что унесло еще один кусок берега.
      Говорили мы, я заметил, о давних стоянках и событиях, происходивших еще в Шварцвальде или о чем-нибудь другом, тоже далеком, только не о нынешнем, словно молча условились не обсуждать того, что происходит. Мы не помянули ни единым словом ни выдру, ни гребца, хотя, казалось бы, могли толковать об этих происшествиях весь вечер.
      Одиночество этих мест пропитало нас до костей, тишина казалась естественной, голоса наши - слишком громкими, не совсем реальными; я ощущал, что надо бы перейти на шепот, что человеческий голос, всегда нелепый в реве стихий, уже не очень уместен, словно мы в храме, где следует говорить потише. И, кроме того, это опасно.
      Одинокий остров, весь в ивах, под ударами ветра, среди несущихся вод, внушал нам обоим какой-то суеверный ужас: нетронутый людьми, почти не известный людям, лежал он в лунном свете, и чудилось, что здесь проходит граница иного, чуждого мира, где обитают только ивы да души ив. А мы дерзнули сюда ворваться, что там - использовать остров для себя! Наконец, в последний раз я поднялся, чтобы идти за дровами.
      - Когда это все прогорит, - твердо сказал я, - лягу спать.
      Над головой резко закричала ночная птица; я чуть не упал - река отломила кусок берега, он с всплеском рухнул в воду, а я успел отскочить. Припомнив, как друг мой говорил, что утром надо уйти, я согласился с ним - и, удивленно обернувшись, увидел его самого. За шумом ветра и воды я не заметил, что он подошел вплотную.
      - Тебя очень долго не было, - крикнул он сквозь ветер. - Я думал, что-то случилось.
      Голос его и взгляд сказали мне больше, чем слова; я мигом понял, почему он тут. Чары этих мест проникли и в его душу.
      - Река все поднимается, - продолжал он, указывая на волны, сверкавшие в лунном свете. - А ветер просто ужасный.
      Он все говорил одно и то же, но на самом деле то был крик одиночества, мольба о помощи, потому меня и тронули эти обыденные фразы.
      - Хорошо, - закричал я в ответ, - хорошо хоть палатка прикрыта, она продержится.
      - Хорошо, если уйдем без беды! - отозвался друг.
      Мы вернулись к костру и разожгли его напоследок, пошевелив угли ногой. Потом еще раз огляделись. Если бы не ветер, жара была бы тяжкой. Я об этом сказал, а друг мой, помню, удивил меня своим ответом: лучше какая угодно жара, все же июль, чем этот "чертов ураган".
      Все было готово к ночи. Байдарка лежала у палатки днищем вверх, оба желтых весла - под ней, мешок с едой висел на иве, чистые тарелки мы убрали подальше от кострища, засыпали его для верности песком и легли. Брезентовую полу Мы не опустили; я видел ветки, звезды и лунный свет. Ивы метались, ветер гулко ударял в наши утлые стены, и тут пришел сон, окутав нас легкой пеленой забвения.
      2
      Внезапно я понял, что не сплю и гляжу на небо со своего песчаного матраса. Я посмотрел на часы и увидел в лунном свете, что полночь миновала, начались новые сутки. Значит, проспал я часа два. Спутник мой лежал рядом; ветер выл, как прежде; что-то кольнуло меня в сердце.
      Быстро присев, я выглянул наружу. Ивы метались на ветру, но наш утлый приют, наш зеленый домик был в безопасности: не встречая препятствий, ветер проносился над ним. Беспокойство мое, однако, не проходило. Я тихо вылез из палатки посмотреть, не случилось ли чего с нашими вещами. Двигался я очень осторожно, чтобы не разбудить друга, но странное возбуждение овладело мной.
      На полпути я заметил, что у шевелящихся крон какие-то другие очертания; Я присел и вгляделся. Вопреки всякой вероятности передо мной и немного повыше виднелись зыбкие фигуры, и ветви, колыхаясь на ветру, словно бы очерчивали их.
      Мало-помалу я разглядел, что фигуры эти - в самых кронах ив. Большие, бронзового цвета, они двигались сами по себе, независимо от деревьев. Тут же я понял, что они ненамного больше человека, но что-то мне подсказало, что передо мной не люди. Я был уверен, что дело не в движении веток и света. Они шевелились сами, они поднимались и струились от земли к небу и мгновенно исчезали, достигнув тьмы. Мало того, они переплетались друг с другом, образуя какой-то столп; тела, ноги, руки сливались и разъединялись, и получался извилистый поток, закручивающийся спиралью, содрогающийся и трепещущий, как ивы под ветром. Текучие, обнаженные, они проходили сквозь кусты, меж листьев и живой колонной устремлялись ввысь.
      Страха я не чувствовал, мною овладело небывалое, благоговейное удивление. Казалось, я вижу олицетворенные силы стихий, обитающие в этом древнем месте. Вторжение наше растревожил? их. Это мы нарушили покой. В памяти роились легенды о духах и богах места, которых признавали и почитали во все века. Но прежде чем я подыскал мало-мальски годное объяснение, что-то побудило меня двинуться дальше. Я выполз на песок и встал. Босые ступни ощутили неостывший жар; рев реки ударил в уши. Песок и река были реальны, я убедился, что чувства мне не изменили. Однако фигуры по-прежнему струились к небу, тихо и величаво, мягкой и могучей спиралью, от самого вида которой рождалось глубокое, истинное благоговение. Я чувствовал, что надо упасть и молиться им, просто Молиться.
      Быть может, я бы так и сделал, но порыв ветра налетел на меня с такой силой, что я покачнулся и с трудом устоял на ногах. Сон, если это был сон, из меня выбило. Во всяком случае, теперь я видел иначе. Фигуры не исчезли, они поднимались к небу из самого сердца тьмы, но разум, наконец, вступил в свои права. Это - субъективное ощущение, думал я. Лунный свет и ветки вместе проецируют такие фигуры на экран воображения, а я почему-то проецирую их обратно, вот они и кажутся объективными. Да, конечно, все так; я пал Жертвой очень интересной галлюцинации. Набравшись храбрости, я двинулся дальше по песку.
      Темный поток долго струился к небу и был реален в той мере, какою поверяют реальность едва ли не все люди. Потом внезапно исчез.
      С ним исчезло и удивление, а страх холодной лавиной обрушился вновь. Внезапно я понял сокровенную силу этих одиноких мест. Меня затрясло. Испуганным, почти обезумевшим взглядом я тщетно искал, как уйти, не нашел, увидел, что не могу ничего, тихо вполз в палатку, опустил лоскут ткани, служивший дверцей, чтобы не видеть ив в лунном свете, и укрылся с головой, чтобы не слышать ветра.
      3
      Снаружи что-то стучало, вернее - постукивало, непрерывно и мелко. Перестук этот, без сомнения, начался давно, и я услышал его сквозь сон. Сейчас я совсем не спал, словно сна и не бывало. Я беспокойно присел; мне казалось, что я дышу с трудом и что-то давит на меня. Ночь была жаркая, но я дрожал от холода. Да, что-то навалилось на палатку, что-то сжимало ее и с боков. Ветер? А может, дождь, или упавшие листья, или брызги с реки, собравшиеся в тяжкие капли? Я быстро перебрал в уме добрый десяток предположений.
      И вдруг я понял: ветка дерева, ее свалил ветер. Я поднял тот край, который служил нам дверью, и выбежал, крича моему другу, чтобы он последовал за мной.
      Но, выпрямившись, я увидел, что никакой ветки нет. Не было и дождя; не было и капель с реки; мало того - никто к нам не приближался.
      Спутник мой не шевельнулся, когда я его окликнул, да и незачем было его будить. Я осторожно и тщательно огляделся, подмечая все: перевернутую лодку; желтые весла (их было два, тут я уверен); мешок с провизией, запасной фонарь (они висели на дереве); и наконец - повсюду, везде, сплошь - трепетные ивы. Птица вскричала поутру, дикие утки длинной цепью шумно летели вдаль в предутренних сумерках. Сухой и колкий песок вился на ветру у моих босых ступней.
      Я обошел палатку, заглянул в кусты, поглядел на другой берег, и глубокая, смутная печаль снова накатила на меня.
      Я огляделся кругом и едва не вскрикнул. Прежние страхи показались мне просто глупыми.
      Все было не таким, как прежде. Кусты! Они оказались намного ближе к палатке. То есть совсем близко, вплотную.
      Беззвучно подползая по песку, неслышно, неспешно и мягко, ивы достигли за ночь нашего жилища. Ветер ли гнал их, сами ли они ползли? Я вспомнил мелкий перестук, тяжесть на палатке, тяжесть на сердце, из-за которой проснулся, и едва устоял на ветру, на зыбком песке, словно дерево в бурю.
      Спутник мой, судя по всему, крепко спал, и это меня обрадовало. Когда займется день, я смогу убедить себя, что все это - наваждение, ночные выдумки, плоды возбужденной фантазии.
      Ничто не побеспокоило меня, и я заснул почти сразу, бесконечно измотанный, но не утративший страха, что почувствую на сердце мерзкую тяжесть.
      4
      Солнце стояло высоко, когда мой спутник пробудил меня от тяжкого сна и сообщил, что каша готова, пора купаться. В палатку сочился приятный запах поджаренного бекона.
      - Река все поднимается, - сказал мой друг, - многие островки исчезли. Да и наш куда меньше.
      - Дрова еще есть? - сонно спросил я.
      - И дрова, и остров кончатся "завтра, одновременно, - засмеялся он. - До тех пор хватит.
      Я нырнул в воду с самой стрелки острова, который и впрямь уменьшился за ночь. Купание взбодрило меня, былые страхи вымылись, испарились. Солнце сверкало, я не видел ни единого облачка, но ветер не утихал.
      Вдруг я понял слова моего друга. Он решил остаться, он не спешит! "До тех пор хватит...", до утра, значит. Другими словами, мы пробудем на острове еще одну ночь. Я удивился. Вчера он говорил иначе. Почему же он передумал, что случилось?
      Пока мы завтракали, от берега отрывало целые куски. Со вчерашнего вечера мой спутник как-то странно изменился: то ли он волновался, то ли смущался, то ли что-то подозревал. Сейчас я просто не знаю, как это описать, некогда, тревожась, я знал одно: он испуган!
      Съел он очень мало, почти не курил. Разложив рядом карту, изучил отметки на ней.
      - Лучше бы нам поскорее уйти, - сказал я и с неприятным удивлением услышал:
      - Лучше-то лучше, если пустят.
      - Кто? - как можно бесстрастней спросил я. - Стихии?
      - Силы этого жуткого места, - ответил он, глядя на карту. - Если есть на свете боги, это они.
      - Только стихии бессмертны, - откликнулся я с самым естественным смехом, но спутник мой, швед, серьезно взглянул на меня сквозь дым костра и проговорил:
      - Нам очень повезет, если мы уйдем невредимыми.
      Именно этого я и боялся, но никак не мог задать прямой вопрос. Так собираешься вырвать зуб - ничего не поделаешь, надо, но откладываешь, медлишь...
      - А что такое случилось? - наконец спросил я.
      - Ну, - спокойно ответил он, - во-первых, нет одного весла.
      - Нет весла! - повторил я в испуге, потому что мы правили им как рулем, а плыть без руля по Дунаю в половодье - неминуемая смерть. - Как же так...
      - И в лодке нашей течь, - прибавил он, и голос его дрогнул.
      Спутник мой встал и повел меня к байдарке. Она лежала ребрами вверх, между костром и палаткой, так же, как недавно, ночью.
      - Только одно, - сказал друг, наклоняясь, чтобы его поднять. - А вот и дыра в днище.
      Я чуть не признался, что несколько часов назад ясно видел два весла, но передумал и подошел поближе.
      В самом дне байдарки зияла ровная щель, словно кто-то аккуратно вынул полоску дерева, или острый камень пропорол нашу лодку во всю длину.
      - Хотели приготовить жертву к закланию... нет, две жертвы, - сказал швед, наклонившись и ощупав трещину.
      Когда я совсем не знаю, что делать, я свищу, засвистал и тут, как бы не замечая его слов.
      - Ночью ее не было, - сказал он, выпрямился и посмотрел куда-то, не на меня.
      - Это мы и пропороли, когда втаскивали на берег, - сказал я, перестав на минуту свистеть. - Камни такие острые...
      И умолк, ибо он, повернувшись, взглянул мне прямо в глаза. Я и сам прекрасно знал, что говорю чушь. Начнем с того, что камней здесь вообще нет.
      - Понятно!.. - констатировал он и скрылся в кустах.
      Оглядевшись кругом, я впервые заметил в песке глубокие вмятины, побольше и поменьше, одни - как чайная чашка, другие - как чаша. Конечно, маленькие кратеры выдул ветер, тот же самый, что поднял и бросил в воду весло. Одного не мог он сделать - трещины в байдарке, хотя лодку и впрямь могло пропороть камнем. Я осмотрел берег, что не пошло на пользу этой гипотезе, но за нее ухватилась та убывающая часть сознания, которая именуется "разумом". Я хотел непременно все объяснить, как хочет объяснить мироздание - пусть глупо, пусть нелепо - тот, кто стремится жить по правде и по долгу. Тогда мне казалось, что сравнение это очень точное.
      Не теряя ни минуты, я поставил на огонь смолу, хотя в самом лучшем случае байдарка была бы готова только завтра. Мой друг помогал мне, и я со всей небрежностью обратил его внимание на следы.
      - Да, - сказал он, - знаю. Они по всему острову. Ну, их-то ты объяснишь?
      - Ветер, - сразу откликнулся я.
      Швед не ответил, мы поработали молча. Я тихонько следил за ним, и, видимо, он - за мной. Он долго молчал, потом заговорил так быстро, словно ему хотелось поскорее от чего-то избавиться:
      - Странная штука... ну, со вчерашней выдрой. Я ждал совсем другого и удивленно взглянул на него.
      - Как ты считаешь, это и вправду выдра?
      - Господи, а что же еще?
      - Понимаешь, я первый ее увидел, и она... она сперва была куда больше...
      - Солнце садилось сзади, - предположил я. - Ты смотрел туда, вверх по течению.
      Он секунду-другую глядел на меня, не видя, словно думал о чем-то ином.
      - И глаза странные, желтые... - продолжал он как бы про себя.
      - Тоже от солнца, - засмеялся я оживленней, чем надо. - Ты еще станешь гадать, кто тот человек в лодке...
      Вдруг я решил не кончать фразы. Он снова вслушивался, подставив ухо ветру, и лицо у него было такое, что я замолчал. Так разговор и оборвался; друг вроде бы не заметил этого, но минут через пять, стоя над лодкой с дымящейся смолой в руке, серьезно взглянул на меня.
      - Вот именно, - медленно произнес он. - Если хочешь знать, я гадал, кто это там, в лодке. Тогда я подумал, что это не человек. Как-то все быстро появилось, словно вынырнуло из воды...
      - О, Господи! - закричал я. - Тут и так странностей хватает! Чего еще выдумывать? Лодка как лодка, человек как человек, плыли они вниз по течению, очень быстро. И выдра как выдра, не дури!
      Он все так же серьезно глядел на меня, не обижаясь, не отвечая, и я набрался храбрости.
      - Да и вообще, - продолжал я, - не выдумывай ты, ради Бога. Ничего нет, только река и этот чертов ветер.
      - Дурак, - отвечал он приглушенно и тихо. - Нет, какой дурак! Именно так и рассуждают все жертвы. Как будто ты сам не понимаешь!.. - презрительно, но и покорно проговорил он. - Лучше сиди потише, сохраняй разум. Не обманывай себя, не старайся, хуже будет, когда придется увидеть все, как есть.
      Ничего у меня не вышло, я не знал, что сказать, он был прав, а я был дурак - не он, я. Тогда он легко обгонял меня, а я, вероятно, обижался, что отстаю, что не так чувствителен к необычному и не вижу, что творится под самым моим носом. По-видимому, он знал с самого начала. Но тогда я просто не понял, что он такое говорит о жертве и почему именно мы с ним на что-то обречены. С этих минут я перестал притворяться, однако с этих же минут страх мой умножился.
      - А вот в одном ты прав, - все-таки прибавил он, - лучше нам об этом не говорить, мало того, не думать, ведь мысль выражается в словах, слова - в событиях;
      Засветло мы прикрыли лодку непромокаемым чехлом, а наше единственное весло спутник мой крепко привязал к кусту, чтобы и его не украл ветер. С пяти часов я стряпал обед - сегодня была моя очередь - и в котелке, где остался толстый слой жира, тушил картошку с луком, положив туда для вкуса немножко бекона и черного хлеба. Получилось очень вкусно. Еще я сварил с сахаром сливы и сделал настоящий чай, у нас было к нему сухое молоко. Рядом, под рукой, лежала куча хвороста, ветер утих, работа меня не утомляла. Товарищ мой лениво глядел на все это, чистил трубку, давал ненужные советы - что же делать человеку, когда он не дежурит. Утром и днем он был тих, спокоен, чинил нашу лодку, укреплял палатку. Мы больше не говорили о неприятном.
      Рагу начинало кипеть, когда я услышал, что он зовет меня с берега. Я и не заметил, как он ушел; а сейчас побежал к нему.
      - Иди-ка сюда, - говорил он, держа ладонь у самого уха. - Послушай и посуди, что тут такое. И, глядя на меня с любопытством, прибавил:
      - Теперь слышишь?
      Мы стояли и слушали. Сперва я различал только гулкий голос воды и шипение пены. Ивы застыли и затихли. Потом до меня стал доноситься слабый звук, странный звук, вроде далекого гонга. Казалось, он плывет к нам во тьме от дальних ив, через топи. Прерывистый - но не колокол и не гудок парохода. Я ни с чем не сравню его, кроме огромного гонга, звенящего где-то в небе, непрестанно повторяя приглушенную и гулкую ноту, мелодичную и сладостную. Сердце у меня забилось.
      - Я весь день это слышу, - сказал мой спутник.
      - Когда ты спал, звенело повсюду, по всему острову. Я искал и гадал, но никак не мог найти, откуда эти звуки. То они были наверху, то внизу, под водой. А раза два звенело внутри, во мне самом, понимаешь... не снаружи, а словно бы в другом измерении.
      Я слишком растерялся. Мне все не удавалось отождествить эти звуки с чем бы то ни было знакомым. Они ускользали, приближались, терялись вдалеке. Я не назвал бы их мрачными, скорее они мне нравились, но должен признать, что они чем-то удручали, и я был бы рад, если бы их не слышал.
      - Ветер воет в песчаных воронках, - сказал я, чтобы как-то все объяснить, - а может, кусты шумят после бури.
      - Они идут с болота, - отвечал мой друг, пренебрегая моими словами. - Они идут отовсюду. Вроде бы из кустов...
      - Ветер утих, - возразил я. - Ивы не могут шуметь, правда?
      Ответ меня испугал - и потому, что я именно его боялся, и потому, что я знал чутьем: так и есть.
      - Мы потому и слышим их, что ветер утих, - сказал он. - По-моему, это плачет...
      Я отпрянул к костру: судя по запаху, стряпня моя была в опасности.
      - Иди сюда, нарежь еще хлеба, - позвал я друга, бодро помешивая варево. Трапезы сохраняли нам душевное здоровье.
      Он медленно подошел к дереву, снял мешок, заглянул в его потаенные глубины и вывалил все, что там было, на полотнище брезента.
      - Тут ничего нет! - заорал он, держась за бока.
      - Да хлеба! - повторил я.
      - Нет. Нет здесь хлеба. Забрали! Уронив поварешку, я кинулся к брезенту. На нем лежало все, что было в мешке, но хлеба я не увидел. Страх всею тяжестью упал на меня, я покачнулся - и расхохотался. Что же еще оставалось делать? Услышав свой смех, я понял, почему смеется мой спутник - от отчаяния. Замолчали мы тоже внезапно, оба одновременно.
      - Какой же я дурак! - крикнул я, все еще не сдаваясь. - Нет, это непростительно! Я совершенно забыл купить в Пресбурге хлеба. Эта женщина все болтала, и я, наверное, оставил на прилавке...
      Ужин у нас был мрачный, ели мы молча, не глядя друг на друга и не подкладывая веток в огонь. Потом мы помыли посуду, приготовили все к ночи, закурили. Странный звук, который я сравнил бы с гонгом, почти не умолкал, тишина непрестанно звенела, и тихий звон не распадался на отдельные ноты. Чаще всего звенело над головой, словно крылья рассекали воздух, а вообще-то звук этот был повсюду, он просто обложил нас со всех сторон. Описать его невозможно, я не найду подобия приглушенному звону, обволакивающему пустынный край болот и низеньких ив.