Войдя в комнату, где сидел магнетизер с приятелями, агент в своем глубоком гипнотическом состоянии даже и не заметил их. Он направился прямо к шкафу, где лежала линейка, в его воображении – «малайский нож», и найдя шкаф запертым, вынул железные клещи из кармана и сломал замок. Все это он делал автоматически, не торопясь, но весьма быстро. Достав линейку, он спрятал ее под мундир и, озираясь во все стороны, как бы боясь быть замеченным, прокрался назад из дома на улицу. Это было преступление № 3. Доктор с приятелями последовали, конечно, за ним и очень близко, так как он, очевидно, не замечал никого.

Затем он пошел к означенному магнетизером публичному саду. Сад был полон бонн и детей; но та аллея, куда он направился для совершения четвертого и самого ужасного в этот день преступления, была к удовольствию четырех наблюдателей пуста…

Воображаемая драма делалась с каждым часом интереснее…

У входа в аллею агент остановился и стал считать деревья. Он находился в видимом затруднении. По мнению врача, мысль, переданная им агенту, не довольно ясно отражалась в голове субъекта; он не знал, на какой стороне аллеи ему следовало увидать жертву. Но он колебался недолго. Не найдя того, что он искал на правой стороне, он стал считать деревья на левой и вдруг, нагнувшись, совсем прилег на землю. Он вероятно увидел садовника и приготовился убить его…

Он походил в эту минуту на дикого зверя, – рассказывали очевидцы. Его крепко стиснутые зубы и полуоткрытый рот, его широко открытые глаза, выражавшие, невзирая на их стеклянную неподвижность, нечто дикое, жестокое и решительное: все это, взятое вместе, испугало своей реальностью экспериментаторов. Но их страх скоро перешел в ужас, когда их субъект стал разыгрывать с поразительной верностью действие воображаемого зверского убийства. Он стал подкрадываться к невидимому для всех, кроме его одного, садовнику, тихо и осторожно, то припадая низко к земле, то выпрямляясь и делая огромные прыжки. Наконец, он достиг означенного дерева и, вынув линейку из-за пазухи, ринулся на жертву и вонзил линейку три раза в воздух. Нагнувшись как бы над телом, он долго смотрел на него, вытирая все время линейку от крови, которая была для него такою же, вероятно, реальностью, как и он сам для наблюдавших за ним.

Словом, он исполнил до малейших подробностей задуманную врачом драму. Вырыл воображаемою лопатой воображаемую яму и зарыл в ней несуществующее тело. Потом он вышел из саду и пошел по направлению к полицейской префектуре. Но тут драма оборвалась, и эпилог не мог быть разыгран. Он встретился лицом к лицу со своим начальником, которого, впрочем, не узнал. Комиссар, видя, что он не обращает на него внимания и не отвечает на его зов, подозвал двух полицейских и велел его арестовать. Но тут проявилась во всей своей ужасной реальности сила месмеризма, гипнотизации, колдовства, – назовем это как угодно. Агент одним взмахом руки далеко отбросил от себя двух товарищей, бывших гораздо сильнее его, и продолжал идти вперед так же спокойно, как бы его ничего не останавливало. Тут к счастью подоспел доктор-магнетизер и остановил руку комиссара, который уже собирался стрелять в бунтовщика агента из револьвера. Он его умолил подождать несколько минут.

Подбежав к субъекту, он в несколько пасс окончательно вывел его из гипнотического состояния. Но на нем лежала более трудная обязанность: спасти агента от серьезных последствий, убедив его начальника, что он действительно находился в продолжение этих двух часов в состоянии невменяемости: что он, словом, совершил между другими воображаемыми преступлениями, ряд проступков против службы бессознательно и должен быть прощен в силу этого.

В этом-то и состояла трудность и вместе торжество месмеризма. Опытный гипнотизер вышел великолепно из затруднения. Производя над агентом, что называется на языке магнетизеров passes contraires, он приказал ему помнить даже наяву его инструкции. «Помните, – приказал он ему мысленно, – вы должны свалить на мясника преступление. Покажите вашему начальнику орудие смерти – малайский нож. Вы знаете, как и все знакомые мясника, что этот нож – его собственность».

Затем произошла драма-комедия. Совершенно очнувшийся sieur А. (агент) вдруг огорошил собравшуюся публику формальным донесением начальнику, что он оставил свой пост для предупреждения преступления, но, к сожалению, явился слишком поздно. Прибежав в сад, он нашел там мясника над телом несчастного садовника и успел вырвать у него один нож, который он и имеет честь представить начальству.

И, вынув линейку, он ее серьезно и торжественно подал комиссару. Тот, конечно, как и все присутствующие, зная, что «се malheureux» никогда не пил, тут же решил, что он сошел с ума.

Тогда врач и его три приятеля выступили вперед и, прося начальника повременить с приказаниями, стали укорять агента во лжи. «К ужасному преступлению, – говорили они, – вы присоединяете еще худшее: клевету на невинного человека. Это вы сами убили садовника. Мы следили за вами, мы видели, как вы троекратно вонзили в его спину этот ужасный малайский нож… покайтесь лучше, сознайтесь в вашем преступлении… Это одно может облегчить вашу участь».

Теперь, ни комиссар, ни все увеличивающаяся толпа ровно ничего уже не понимала. Они сочли их одну минуту всех сумасшедшими…

Но что должен был почувствовать начальник, когда его любимый агент, упав перед ним на колени, громко покаялся перед всею толпой в своем ужасном преступлении. Комиссар, говорят, побледнел и кончил тем, что поверил. Он приказал «преступнику» вести себя на место убийства, что тот не колеблясь и сделал, повторив еще раз, что он зарыл тело под деревом и что это видел мясник, на которого он поэтому и пожелал свалить вину…

«Malheureux! Malheureux!» (несчастный), повторял его начальник на все лады, когда врач, подойдя, объяснил ему галлюцинацию его агента. Тогда комиссар страшно рассердился и не поверил. Только тогда, когда, разогнав толпу, он отправился с несколькими полицейскими на «место преступления» и увидал, как агент, все еще под влиянием галлюцинации, указал ему на нетронутое место под деревом, уверяя его, что «вот кровь… а вот и труп» и как, затем, он выходил из себя, не понимая, почему другие не видят трупа, комиссар понял, что это не шутка врача, но что под нею кроется нечто более серьезное, нечто действительно ужасное, хотя он и не может еще понять, как это все случилось. Когда агента спросили, притворяясь, что верят ему, почему он, честный, заслуженный сержант, совершил такое страшное, бесполезное преступление, то он отвечал, спустя голову, что не знает. «Меня влекла непреодолимая сила», говорил он, – «сила, которой я был не в силах, не в состоянии противиться и которая заставляла меня думать и чувствовать, что я поступаю прекрасно, что так и должно быть сделано». Когда ему кто-то напомнил о старухе матери, у которой он был единственным сыном, агент горько заплакал, но продолжал видеть перед собою зарезанный им труп и равнодушно толкал его ногой…

Это продолжалось, пока не позвали якобы убитого садовника. Когда тот подошел к нему и спросил, почему он клевещет на себя, агент упал без чувств.

– Это ничего, – повторял смущенно врач, – я его сейчас повергну в новый сон и прикажу ему забыть все происшествия этого дня… Поверьте, от этого не останется никаких печальных последствий…

Но он ошибался. Когда агент пришел в себя, то в нем явились все признаки белой горячки. Он пролежал в больнице три месяца и только недавно выписался из больницы. Из добродушного, веселого и здорового малого, он сделался болезненным скелетом, пугливым, нервным и подозрительным… По словам рассказчика, барона дю-Г., очевидца всей этой драмы, L'impression fut telle que la mort seule pourrait l'effacer du cerveau du pauvre diable!

Между мщением комиссара да и всей полиции, нареканием клерикалов и архиепископа, видевших в такой силе одного человека над другим козни дьявола, бедному врачу пришлось плохо. Он увидел себя вынужденным оставить родной город и переехать в Париж. Рассказывают, будто бы публикация этого происшествия была задержана стараниями клерикалов и полиции – pour l'honneur du corps.

Но это не помешало странной истории всплыть на свет Божий. Ее перепутали, изменили подробности и, стараниями заинтересованных лиц, сделали жандарма из полицейского агента, а из публичного сада Лилля – больничный сад в Париже. Но даже если бы нам пришлось довольствоваться официальным и немного сглаженным донесением,[84] то и этого было бы слишком достаточно для нашего сравнения. Газеты, рассуждая о происшествии и приводя много других чудес гипнотизации, произведенных известным врачом в Париже, под наблюдением Ж. Б. Корреа (Korrea), упростили рассказ. «Жандарма привели в сон, – говорят они, – и доктор приказывает ему (слово в слово, как показано нами) совершить преступление. Жандарм просыпается, схватывает линейку и прокрадывается в сад: но мы следим за ним из окна и видим, как он подходит к дереву» и пр. и пр… Вернувшись в комнату доктора, в клинике, он начинает кричать: «Арестуйте меня!.. я убийца! Я подлец!.. Я запятнал свою, доселе непорочную, жизнь напрасным и зверским убийством. Я зарезал человека!…» «Зачем же вы это сделали?» – «Не знаю: меня что-то побуждало. Он мне ничего не сделал, но смотрел на меня (то есть дерево) с вызывающим видом. У меня был в руке нож (линейка) и я вонзил его ему в спину… Я слышал, как он заскрипел на его ребрах! Спасите меня, спасите!» И жандарм упал без чувств.

Барон Г. был свидетелем всего происшествия; он был одним из приятелей врача, которые присутствовали при этом деле от начала до конца. Очевидно, полиция не желала, чтобы такой скандал, учиненный хотя бы и в бессознательном состоянии одним из «своих», появился полностью во всех газетах. Вследствие этого и явилась маленькая перемена декораций.

Но если дело было даже и так, как его рассказывают газеты и сам Ж. Б. Корреа (а мы видали чудеса еще удивительнее этого), все-таки, какая же разница между такою властью гипнотизатора и колдовством?

В параллель к этому, мы опишем чары одного муллу-курумба над мальчиком, которого мы лично знали на «Голубых горах», а затем попросим сравнить.

Между Каттагири и Утти живет семейство евразиев, людей довольно зажиточных. Оно состояло несколько лет тому назад из старухи-матери, двух сыновей и сироты-племянника, воспитанного с колыбели старухой, в память ее младшей умершей сестры.

Старуха, г-жа Симпсон, была женщина добрая и очень набожная. Сыновья служили в канцелярии губернатора, а мальчик, которому было тогда лет одиннадцать, ходил в школу миссионеров. Говоря другими словами, после полудня он был совершенно свободен и делал, что ему хотелось.

Как и всех детей на здоровых живописных горах Нильгири, его оставляли бродить одного по аллеям и чащам «города» по собственному усмотрению. Утти – город только на картах Мадраса: в европейском смысле это город только по имени. Кроме маленького туземного квартала в большом провале, на дне которого тянутся двумя рядами деревянных сараев базар и лавки, а кругом, по крутым бокам провала, лепятся, будто гнезда ласточек, туземные лачуги, в Уттакаманде нет ни одной улицы. Там есть великолепная ратуша, собор, больницы, клубы и даже магазины в летнее время, но улиц все-таки нет. Дачи, коттеджи, виллы разбросаны оазисами, как попало; на неровной поверхности сотни небольших и высоких холмов, густо покрытых большими деревьями а местами заросших настоящим лесом. Здания построены обыкновенно у подошвы холма или большой скалы для защиты от ветра, среди огромных садов, парков и плантаций, отгороженных от дорог живою изгородью. От задов частных зданий тропинки ведут часто в почти непроходимые чащи на склоне соседней горы, куда редко заходит нога европейца.

По вечерам и ночью довольно опасно пешему выходить из дому, особенно без оружия, и переходить эти чащи. Неожиданная встреча с леопардом, а иногда и с тигром, не говоря о свирепых диких кошках, удерживает дома всех, кто живет далеко от расчищенного центра города или не имеет экипажа.

Дом старухи Симпсон находился далеко от главных аллей Утти, и как раз за домом начиналась такая чаща. Мальчику было запрещено ходить в нее. Но он страстно любил птиц. У него был целый сарай, освященный большими окнами и уставленный кадками с растениями, превращенный им в птичник. Там у него находились всевозможные породы птиц, от попугаев до колибри «Голубых гор», крошечного «юй-му». Не было только нильгирийской ласточки. Это маленькое желтое создание, чрезвычайно дикое и хитрое, летает очень высоко, и его почти невозможно заманить в силки.

Однажды, увлекаемый своею страстью, он забрел очень далеко от дома, в самую глубь чащи. Перед ним прыгала с одного дерева на другое ласточка, и он старался поймать ее. Так он пробегал за нею до заката солнца.

Если сумерек нет в долинах Индии, то в Утти, окруженном со всех сторон большими горами и скалами, переход от дня к темной ночи совершается почти мгновенно.

Увидя себя в лесу, почти в совершенной мгле, мальчик испугался и поспешил домой. Но с его обувью случилось дорогой нечто, заставившее его сесть в первой просеке на камень и снять сапог. Пока он опорожнял его, и разглядывал, стараясь найти уколовшую ему ногу почти до крови колючку, с дерева соскочила почти ему на голову дикая кошка. Тогда, видя, как не менее его испуганный зверь с детенышем во рту, ощетинился, приготовляясь атаковать его, несчастный мальчик страшно испугался и закричал на весь лес. Но в ту же минуту две стрелы, вонзясь в бок зверя, заставили его, выронив из пасти котенка, покатиться кубарем вниз, в глубокий ров. Два курумба, грязные, полунагие, отвратительные, выскочив из засады, тотчас же овладели убитым животным и заговорили с мальчиком, смеясь над его трусостью…

Муллу-курумбы не диковинка в Утти. Их можно всегда найти на базарах. В то время как «медовые» тейно-курумбы никогда не приближаются к жилым местам, их братья «муллу» (курумбы терновника) как бы ищут сношений с белыми, между которыми они часто живятся аннами и пейсами (копейками) за разную черную работу и услуги. Поэтому и маленький евразий, вместо испуга, почувствовал, напротив, благодарность к двум курумбам, так кстати избавившим его от когтей дикой кошки.

Он говорил на их языке, как и все евразий, родившиеся на этих горах. Боясь идти далее один, он уговорил их довести его до дому, обещая им рису и водки дома. Они согласились, и все трое отправились вниз. Дорогой он им рассказал о своем затруднении насчет ласточки, и курумбы обещали ему за небольшое вознаграждение заманить несколько птичек в его сети. Курумбы славятся своим искусством как охотники: они ловят так же легко малую птицу и зверька, как и убивают тигра и слона. Как звероловы они первые на горах. Они условились встретиться на другой же день в долине и идти на лов пташек. Словом, они подружились.

Вернувшись домой, мальчик рассказал тетке об услуге, оказанной ему карликами. Та дала им несколько медных монет и немного водки, но тотчас же отослала их. Старуха, как и все евразии, была очень брезглива относительно «негров» вообще. Esprit fort, она называла все рассказы о могуществе «колдунов» баснями; но ее отвращение к маленьким чудовищам, в этом случае весьма естественное, было очень сильно. Она запретила племяннику всякие с ними сношения, и мальчик, боясь потерять случай добиться, наконец, для своей коллекции желанного экземпляра птицы, не сказал ей поэтому ни слова о своем проекте охоты с ними на другой день.

Они встретились, и он вернулся в тот же вечер с парой желтых ласточек. Увлекаемый своею страстью к птицам и возбужденный охотой, бедный мальчик забыл в тот день всякое чувство отвращения, даже и не заметил, как часто его руки приходили в соприкосновения с руками курумбов, которые его несколько раз трогали. Под предлогом похвалы его клетчатому, яркого цвета пиджаку, они проводили несколько раз по его спине. Бедный мальчик, он был еще ребенок! Имея до того времени весьма мало сношений с туземцами, которых его приучали презирать с малых лет как идолопоклонников и «негров», он, вероятно, и не слыхивал, до какой степени боятся карликов те, чья кровь текла на пятьдесят процентов и в их жилах.

Здесь следует рассказать, как курумбы ловят птиц. Для поверхностного наблюдателя эта операция весьма проста и незамысловата. Для внимательного она представляет любопытное явление.

Карлик берет небольшую жердочку и, повертев ее в руках, словно полируя ее, он прикрепляет фута на два от земли на первом попавшемся кусте. Затем он ложится в нескольких шагах оттуда на землю, спиною вверх и, устремив глаза на заранее выбранную им птицу, если она только скачет там, где он ее может видеть, курумб терпеливо ждет. Вот что рассказывает К. Бетлор, бывший не раз очевидцем такой охоты.

В это время глаза курумбы принимают странное выражение… я замечал такое же только во взгляде змеи, когда она, поджидая добычу, устремляет его на жертву, очаровывая ее, а также в глазах черных жаб Майсура. Неподвижный, стеклянный взгляд этот сияет словно внутренним холодным светом, притягивает к себе и вместе отталкивает. За несколько рупий один курумб согласился дозволить мне присутствовать при его ловле. Птица порхает и чирикает беззаботно, веселая, деятельная. Вдруг она останавливается и точно прислушивается. Склонив голову набок, она остается несколько секунд неподвижною; потом, встрепенувшись, видимо силится улететь. Она иногда и улетает, но весьма редко. Обыкновенно ее словно бы что-то притягивает в очарованный круг, и она начинает бочком приближаться к жердочке. Ее перышки взъерошены, она тихо и жалобно пищит, а все же подвигается маленькими нервными скачками… Наконец, она возле «очарованной» жерди. Одним скачком она перепрыгивает на нее и – судьба ее свершилась!.. Она уже не может сдвинуться с жерди и сидит на ней точно приклеенная. Курумб бросается на бедное очарованное создание с быстротой, какой позавидовала бы любая змея; дайте ему только несколько медных грошей вдобавок к установленной плате, и он пожрет птицу живою на месте, с когтями и с перьями.[85]

Таким образом двое курумбов поймали пару желтых ласточек для маленького Симпсона. Но они поймали вместе с этим и самого мальчика. Один из курумбов «очаровал» его, как очаровывал птиц. Он завладел его волей, стал управлять помышлениями, сделал из него положительно бессознательную вещь, которою и орудовал по воле, как гипнотизер полицейским агентом. Вся разница между двумя процессами состояла в том, что доктор начинал с видимых пассов и употреблял научный метод магнетизации. Курумб не делал ничего подобного: он, вероятно, только поглядел на него во время ловли, дотронулся до него.

С того дня с мальчиком произошла видимая перемена. Он сделался скучен, вял, перестал играть и бегать. Здоровье его не изменилось, и аппетит оставался здоровым, но он как будто постарел на несколько лет, и домашние часто замечали, что он ходит – точно во сне. Скоро в доме стали пропадать серебряные вещи, ложки, сахарницы, даже серебряное распятие, а затем и золотые вещи госпожи Симпсон. Между домашними поднялась тревога. Несмотря на все предосторожности и старания поймать вора, вещи пропадали одна за другою из крепко запертого шкафа, ключ от которого никогда не покидал старухи… Полиция, к которой обратились, оказалась бессильною напасть на след вора. Подозрение падало на всех и не могло остановиться ни на ком. Прислуга в доме была старая, и госпожа Симпсон ручалась за нее, как за самое себя.

Однажды вечером, получив из Мадраса пакет, в котором было тяжелое золотое кольцо, старуха, спрятав его в железный шкаф, положила ключ от него под подушку и решилась не спать всю ночь. Для большего успеха она даже отказалась выпить свой обычный стаканчик пива на сон грядущий. Она уже замечала некоторое время, что выпив его, она как бы тяжелела и тотчас же засыпала.

Мальчик спал в чуланчике возле спальни. Часа в два пополуночи дверь из чулана отворилась, и при свете ночника она увидела входившего племянника. Она чуть было не спросила громко: что ему нужно; но разом спохватилась и со страшным замиранием сердца притаила дыхание. Он действовал точно во сне. Глаза его были широко раскрыты, а лицо имело, – как она рассказывала на суде, выражение суровое, почти зверское. Он прямо подошел к ее кровати, тихо вынул ключ из-под подушки, так же тихо и ловко, что она скорее видела, нежели чувствовала его руку под собою. Затем он отпер шкаф, пошарил в нем, запер, снова возвратил ключ под подушку и ушел в чулан.

Таково было присутствие духа у госпожи Симпсон, что она осталась неподвижною после этого несколько времени. Ее любимый племянник, ребенок – вор! Но куда же он девает украденные вещи? Она решилась ждать до конца и узнать тайну во всей ее полноте.

Тихо и быстро одевшись, она заглянула в чулан. Племянника там не было, но дверь во двор была отворена. Последовав за ним по горячим следам, она тоже вышла и увидела его маленькую тень у птичника. Ночь была лунная, светлая. Она ясно заметила, что нагнувшись у окна, он что-то зарывает в землю. Тогда она решилась ждать до утра. «Мальчик – лунатик», – подумала она, – «Вероятно, и все остальные вещи там найдутся. Будить его теперь и пугать напрасно…»

Она вернулась к себе, но не прежде, чем убедилась, что ребенок тоже вернулся в свой чулан. Проходя мимо его каморки, она убедилась, что он спит крепко, хотя его глаза были так же широко открыты, как и тогда, когда он подошел к ее постели за ключом. Это ее изумило и страшно испугало. Она долго стояла над ним, но решение ее «ждать до утра» не покинуло ее.

На другое утро, призвав сыновей, она рассказала им подробно ночную сцену. Они отправились с нею к замеченному ею месту у птичника и скоро нашли свежеразрытое место. Но там ничего не оказалось. Очевидно, у мальчика были сообщники.

Как только он вернулся из школы, умная старуха, поняв, что расспрашивая его, она вероятно ничего не узнает и только затруднит еще более раскрытие темного дела, приняла его по обыкновению, накормила завтраком и только зорко наблюдала за ним. Вставая по окончании завтрака, чтобы умыть руки, она сняла с себя кольцо и нарочно оставила его на столе. При виде золотой вещицы глаза мальчика загорелись и, полуотвернувшись, госпожа Симпсон ясно видела, как он быстро препроводил кольцо в карман. Затем он встал и равнодушно вышел из дому. Но тут, с поличным, она его остановила.

– Где мое кольцо, Том? – спросила она. – Зачем ты взял его?

– Какое кольцо? – равнодушно отвечал мальчик. – Я не видел вашего кольца…

– Но оно у тебя в кармане, маленький негодяй! – закричала она, дав ему полновесную пощечину. И бросясь на спокойно стоящего мальчика, она вынула кольцо из его кармана и показала ему. Мальчик не сопротивлялся.

– Какое же это кольцо? – сердито спросил он ее. – Это горсточка золотого песка… я взял его для своих птиц… За что вы бьете меня?

– А все серебряные и золотые вещи, которые ты украл у меня за эти два месяца, тоже только зерна по-твоему, негодный лгун и воришка? Куда ты их девал? Говори сейчас, или я пошлю за полицией!.. – кричала старуха в ярости.

– Никаких вещей я у вас не крал… я никогда ничего не брал без позволения, кроме немного зерна и хлеба… для птиц…

– Где ты воровал зерно?

– У вас в шкафу… Но ведь вы сами позволили мне брать его. Такого золотого зерна нет на базаре, иначе бы я и этого у вас не просил…

Мистрис Симпсон поняла, что она находится лицом к лицу с какою-то непонятной для нее загадкой, со страшною тайной, разъяснить которую она не может, но что мальчик – припадок ли то с ним безумия или хронического сомнамбулизма – говорит лишь правду или то, чему он сам вполне верит…

Она догадалась, что сделала промах. Тайна далеко не разъяснилась. У мальчика должны быть сообщники, и она их откроет… Она притворилась, будто ошиблась и признает свою ошибку. Сердце ее обливалось кровью, но она довела свой опыт до конца.

– Скажи мне, Том, – начала она уже ласково, – ты не помнишь, когда я дала тебе позволение брать для твоих птиц золотое зерно из железного шкафа?..

– В тот день, когда я добыл своих желтых пташек, – объяснил сурово мальчик. – За что же вы побили меня? Вы сами сказали мне: бери ключ у меня под подушкой, когда тебе нужно, бери золотое зерно для твоих птиц, оно здоровее серебряного… ну я и брал… Да его уже и мало осталось там, – добавил он с сожалением. – А без него мои птички все умрут!..

– Кто это тебе сказал?

– Он, тот, кто поймал для меня пташек и помогает мне кормить их.

– Кто же этот он?

– Не знаю? – с усилием отвечал ребенок, потирая себе лоб. – Не знаю… он, вы же его много раз видели… Он был здесь и три дня тому назад, во время обеда, когда я взял на тарелке дяди серебряное зерно, которое он положил на нее для меня… Он сказал: бери, дядя кивнул мне головой и я взял.

Мистрис Симпсон вспомнила, что в тот день, то есть за три дня до того таинственно пропали со стола десять серебряных рупий, которые ее сын только что вынул, чтобы заплатить счет. То была самая таинственная, необъяснимая из всех случившихся пропаж.

– Кому же ты отдал зерно?.. Ведь вечером не кормят птиц…

– Я его отдал ему за дверью. Он вышел до окончания обеда. Да ведь тот день мы обедали днем, а не вечером…

– Как днем, в восемь часов вечера разве день?

– Не знаю, то было днем… ночи совсем не было… да ее давно уже нет!

– Господи! – заплакала старуха, всплеснув руками в ужасе. – Ребенок сошел с ума, он совсем обезумел!..

Но вдруг ее озарила мысль.

– Ну так возьми и это золотое зерно, – сказала она, подавая ему свою брошку. – Возьми и покорми птиц, а я посмотрю…

Мальчик схватил брошку и радостно побежал в птичник. Там, по рассказу его тетки, произошла сцена, которая убедила ее окончательно в расстройстве умственных способностей ее маленького племянника. Он бегал вокруг клеток и сыпал воображаемое зерно. Многие из клеток были пусты. Вероятно, птицы часто кормились таким образом. Но мальчик, очевидно, не замечал отсутствия птиц: он тер брошку между пальцами, как бы ссыпая с нее зерно, говорил с несуществующими птицами, свистел им, радовался.

– Теперь, aunty («тетя»), я отнесу остальное на сохранение ему… Он прежде велел зарывать остаток вот тут, под окном, но сегодня утром приказал приносить ему туда… Только вы не ходите за мной… а то он не придет…

– Хорошо, мой друг. Ты пойдешь один, – притворилась старуха.

Задержав его под каким-то предлогом на полчаса, она послала тихонько от мальчика за базарным сыщиком и, посулив хорошую плату, приказала ему следовать незаметно за ребенком, куда бы он ни пошел.

– Если он что кому передаст, – распорядилась она, – то арестуйте того человека: он вор.

Сказано – сделано. Сыщик, призвав на помощь товарища, следовал целый день за мальчиком. Под вечер они увидели его идущим по направлению к чаще. Вдруг из-за кустарников выскочил уродливый карлик и поманил к себе мальчика, который направился к нему тотчас же, как автомат. Увидев, что ребенок сыплет ему что-то на руки, сыщики в свою очередь выскочили из своей засады и арестовали курумба с поличным в руках – золотою брошкой.

Курумб, впрочем, отделался несколькими днями ареста. Против него не было ни малейших улик, кроме брошки, которую мальчик, как он объявил, отдал ему добровольно: по его уверению, «неизвестно, по какой причине». На суде показания маленького Симпсона, который бредил про «золотое зерно» и не узнавал курумба, оказались неподходящими. Во-первых, он был малолетний, а затем врач объявил его неизлечимым идиотом. Его свидетельства, как и путанные показания госпожи Симпсон, которая знала лишь то, что ей говорил этот невменяемый мальчик, пошли за ничто. Даже свидетельство сыщика, которое имело бы вес, так как он знал этого курумба за укрывателя украденных вещей, не могло быть заявлено. В день ареста сыщик заболел, а через неделю, за несколько дней до суда, он умер. Видно, «селезенка лопнула»! Его товарищ, поставленный на очную ставку с курумбом, которого он же помогал арестовать, клялся и божился, что не видел ничего и ничего поэтому не может сказать. Сыщик приказал задержать человека, он и помог задержать. Кроме этого, он не мог показать ровно ничего. Так этим история и кончилась.

Мы видели несчастного мальчика, которому теперь, впрочем, лет двадцать. Когда его нам показали, мы увидели толстого с отвислыми щеками евразия, который, сидя на скамейке за воротами, стругал палочки для клеток. Птицы все еще – преобладающая страсть, как и прежде. Он кажется умственно здоровым в отношении всего, кроме денег, золотых и серебряных вещей, которые продолжает называть «зерном». Впрочем, после того, как родные отправили его в Бомбей, где он провел под присмотром несколько лет, и эта мания начала у него проходить. Не проходит только одно его неудержимое желание брататься с курумбами. Он находится хотя и на свободе, но под строгим присмотром родных.

Кажется, было бы лишним доказывать, что «одурение», насылаемое курумбами на человека, и «гипнотизация» французского врача, одна и та же сила, пусть ее называют чем угодно.

Позволю себе закончить эту главу, напомнив читателю сказанное Вольтером в его «Dictionnaire Philosophique».

«Свидетельство о чем-либо должно считаться достаточным, когда оно основано:

1. На большом числе рассудительных очевидцев, заявляющих единодушно, что виденное ими они видели хорошо.

2. Когда эти очевидцы здравы телесно и умственно.

3. Когда они выказали себя беспристрастными в этом деле и безо всякого лицеприятия.

4. Когда они единодушно соглашаются.

5. Когда они серьезно подтверждают раз показанный факт».

Эти условия исполнены в нашем рассказе все до одного в отношении чар и колдовства муллу-курумбов.

Посмотрим, однако, будут ли наши показания, подкрепленные свидетельствами стольких беспристрастных очевидцев, приняты скептиками. Или же публика, за немногими исключениями, все-таки по своему обыкновению пожелает остаться, невзирая на всю философию Вольтера, plus catholique le pape…