Это было Казино. Антоніо взглянулъ на него съ ненавистью. Какъ долго не ложились спать эти люди! Они, наврно, проигрывали тамъ деньги. Имъ не приходилось вставать съ разсвтомъ, чтобы зарабатывать себ хлбъ.
– Поднимай, поднимай парусъ! А то многіе обгонятъ насъ.
Кумъ и Антоньико потянупи за веревки, и латинскій парусъ медленно поднялся, трепеща и склоняясь подъ втромъ.
Лодка поплыла сперва тихо по спокойной поверхности залива; затмъ вода стала волноваться, и лодку начало качать. Они вышли изъ гавани въ открытое море.
Передъ ними разстилалась темная безграничная даль, гд мерцали звзды, и по всмъ сторонамъ на черномъ мор виднлись все лодки и лодки, удалявшіяся, точно остроконечные призраки, скользя по волнамъ.
Кумъ глядлъ на горизонтъ.
– Антоніо, втеръ мняется.
– Я уже вижу.
– Будетъ буря,
– Я знаю. Но пойдемъ въ море. Отойдемъ ото всхъ этихъ лодокъ, что идутъ вдоль берега.
И вмсто того, чтобы слдовать за другими, шедшими вдоль берега, лодка продолжала путь въ открытое море.
Разсвло. Красное, какъ сургучъ, солнце вырисовывало на мор огненный треугольникъ, и волны кипли, какъ бы отражая пожаръ.
Антоніо сидлъ на рул, пріятель его – у мачты, а мальчикъ вглядывался въ море на носу лодки. Съ кормы и борта свисали концы веревокъ, таща приманку по вод. Время отъ времени они подергивались, и вытаскивалась рыба, которая вертлась и сверкала, словно живое олово. Но это были все мелкія рыбешки… пустячки.
Такъ прошло нсколько часовъ. Лодка все подвигалась впередъ, то ложась на волнахъ, то обнажая весь свой красный бортъ. Было жарко, и Антоньико спускался черезъ люкъ въ узкій трюмъ напиться изъ поставленной тамъ бочки съ водой.
Въ десять часовъ они потеряли землю изъ виду. Только съ кормы виднлись вдали паруса другихъ лодокъ, похожіе на крылья блыхъ рыбъ.
– Но послушай, Антоніо! – воскликнулъ кумъ. – Мы въ Оранъ демъ, что-ли? Когда рыба не хочетъ являться, то все равно – что здсь, что дальше въ мор.
Антоніо повернулъ руль, и лодка взяла другое направленіе, но не въ сторону земли.
– Закусимъ теперь, – сказалъ онъ весело. – Кумъ, принеси корзину. Пусть приходитъ рыба, когда ей нравится.
На долю каждаго пришлось по огромному куску хлба и по сырой луковиц, раздавленной ударами кулака на борту лодки.
Дулъ сильный втеръ, и лодку жестоко качало на высокихъ и глубокихъ волнахъ.
– Отецъ! – крикнулъ Антоньико съ носа лодки. – Большая рыба, очень большая, тунецъ.
Луковицы и хлбъ покатилсь съ кормы, и мужчины оба бросились къ борту.
Да, это былъ тунецъ, но огромный, брюхастый, сильный; его бархатная спинапочти высовывалась изъ воды. Это былъ можетъ быть тотъ одинокій тунецъ, о которомъ говорили рыбаки. Онъ мощно плылъ, но слегка подергивалъ своимъ сильнымъ хвостомъ, переходилъ съ одной стороны лодки на другую и такъ же быстро исчезалъ изъ виду, какъ снова появлялся въ одинъ мигъ.
Антоніо покраснлъ онъ волненія и поспшно бросилъ въ море снасть съ большимъ крючкомъ толщиною въ палецъ.
Вода заколыхалась сильне, и лодка затрепетала, точно кто-то тянулъ ее съ колоссальной силой, удерживая и желая потопить ее. Палуба качалась, словно убгая изъ подъ ногъ людей, и мачта трещала подъ порывами надутаго паруса. Но вскор препятствіе исчезло, и лодка, сдлавъ скачокъ, продолжала свой путь.
Веревка, прежде сильно натянутая, висла теперь слабо и безжизненно. Ее потянули, и на поверхности показался крючокъ, но сломанный пополамъ, несмотря на огромные размры.
Кумъ печально покачалъ головою.
– Антоніо, это животное сильне насъ. Пусть уходитъ, и будемъ еще довольны, что оно сломало только крючокъ. Еще бы немного, и насъ не было бы въ живыхъ.
– Оставить его? – воскликнулъ тотъ, – Такое-то чудное животное? Да знаешь-ли ты, сколько оно стоитъ. Тутъ нечего раздумывать и бояться. Къ нему, къ нему!
И повернувъ лодку, онъ направился къ тому же мсту, гд произошла встрча.
Онъ надлъ новый крючокъ, огромный крюкъ, на который нацпилъ нсколько рыбокъ и, схватилъ острый багоръ, не выпуская изъ рукъ руля. Славнымъ ударомъ онъ собирался угостить это глупое и сильное животное, какъ только оно подплыветъ близко!
Веревка съ крючкомъ висла съ кормы почти отвсно. Лодка снова затрепетала, но на этотъ разъ ужаснымъ образомъ. Тунецъ крпко зацпился и тащилъ солидный крюкъ, не пуская лодку и заставляя ее бшено танцовать на волнахъ.
Вода, казалось, кипла; на поверхности крутились въ безумномъ вихр пна и пузыри, словно въ глубин происходила борьба великановъ; вскор лодка накренилась, точно схваченная чьей-то скрытой рукой, и вода наполовину залила палубу.
Этотъ толчокъ сбилъ людей съ ногъ. Антоніо выпустилъ руль и очутился почти въ вод. Но послышался трескъ, и лодка снова приняла прежнее почоженіе. Снасть лопнула, и въ этотъ самый моментъ тунецъ показался у самаго борта, почти на поверхности воды, вздымая своимъ мощнымъ хвостомъ огромные пнистые столбы.
– Ахъ, мошенникъ! Наконецъ-то онъ подплылъ близко!
И Антоніо съ бшенствомъ нанесъ ему, точно неумолимому врагу, нсколько ударовъ багромъ, всадивъ желзо въ скользкую кожу. Вода обагрилась кровью, и животное погрузилось въ красный водоворотъ.
Антоніо вздохнулъ наконецъ. Они во время избавились отъ него. Вся борьба продолжалась нсколько секундъ, но еще бы немного, и они пошли бы ко дну.
Онъ огдядлъ мокрую палубу и увидалъ уцепившагося за мачту кума, блднаго, но неизмнно спркойнаго.
– Я думалъ, что мы потонемъ, Антоніо. Я даже выкупался. Проклятое животное! Но хорошими ударами ты угостилъ его. Вотъ увидишь, онъ скоро всплыветъ.
– А гд мальчикъ?
Отецъ спросилъ объ этомъ съ безпокойствомъ и колебаніемъ, какъ бы боясь отвта.
Мальчика не было на палуб. Антоніо ріустился въ люкъ, надясь найти его въ трюм. Ему пришлось погрузиться въ воду по поясъ. Mope залило трюмъ. Но кто могь подумать объ этомъ? Онъ обыскалъ ощупью тсное и темное помщеніе, не найдя тамъ ничего кром бочки съ водой и запасныхъ снастей, и вернулся на палубу, какъ помшанный.
– Мальчикъ, мальчикъ, мой Антоньико!
Кумъ печально пожалъ плечами. Вдь, они чуть не утонули. Какой-нибудь толчокъ, очевидно, ошеломилъ мальчика, и онъ пошелъ ко дну, какъ мшокъ. Но товарищъ только подумалъ объ этомъ про себя, и ничего не сказалъ.
Вдали, на томъ мст, гд лодка чуть не опрокинулась, качался на поверхности воды какой-то черный предметъ.
– Онъ тамъ.
И отецъ бросился въ воду и быстро поплылъ въ то время, какъ товарищъ возился съ парусомъ.
Оиъ плылъ и плылъ, но силы чуть не покинули его, когда онъ убдился въ томъ, что этотъ предметъ былъ весломъ съ его лодки.
Когда волны поднимали его высоко, онъ вытягивался, чтобы поглядть подальше. Всюду была вода. На мор оставались только онъ, приближавшаяся лодка и черный изгибъ, который всплылъ на поверхность, и страшно качался въ большомъ пятн крови.
Тунецъ быдъ мертвъ. Антоніо это было безразлично. Жизнь его единственнаго сына, его Антоньико, была отдана взамнъ этого животнаго. Боже мой! Разв такъ зарабатываютъ люди хлбъ?
Онъ проплавалъ боле часа, воображая ежеминутно, что тло сына всплываетъ подъ его ногами и принимая тнь отъ волнъ за трупъ мальчика, качавшійся между двумя валами.
Онъ ршилъ остаться тутъ и умереть вмст съ сыномъ. Куму пришлось схватить его и втащить въ лодку, какъ упрямаго ребенка.
– Что мы будемъ длать, Антоніо?
Онъ не отвтилъ.
– Нужно покориться судьб. Такова уже жизнь. Мальчикъ умеръ, гд умерли вс наши родные, гд умремъ и мы. Весь вопросъ во времени – раньше или позже. Но теперь за дло. Вспомнимъ, что мы – бдные люди.
И, сдлавъ изъ веревки дв скользящихъ петли, онъ овладлъ тломъ тунца и взялъ его на буксиръ, обагривъ кровью пну въ борозд за кормой.
Втеръ благопріятствовалъ имъ, но лодка вся была залита водою, плохо подвигалась впередъ, и оба рыбака, бывшіе прежде всего моряками, забыли катастрофу и наклонились надъ трюмомъ съ черпаками въ рукахъ, выбрасывая наружу морскую воду.
Такъ прошло нсколько часовъ. Эта тяжелая работа притупила умъ Антоніо, мшая ему думать. Но изъ глазъ его, не переставая лились слезы, которыя смшивались съ водою въ трюм и падали въ море на могилу сына.
Облегченная лодка поплыла съ большею скоростью.
Вдали виднлся маленькій портъ съ массами блыхъ домиковъ, позолоченныхъ вечернимъ солнцемь.
Видъ земли пробудилъ въ Антоніо уснувшее горе и отчаяніе.
– Что скажетъ жена? Что скажетъ моя Руфина? – стоналъ несчастный.
И онъ дрожалъ, какъ вс энергичные и смлые люди, которые являются рабами семьи у домашняго очага.
До лодки доносился, лаская, ритмъ веселаго вальса. Втеръ съ земли призтствовалъ лодку веселыми и живыми мелодіями. Это была музыка, игравшая въ алле передъ Казино. Подъ пальмами мелькали шелковые зонтики, соломенныя шляпки, свтлыя и нарядныя платья лтней публики.
Дти, разодтыя въ блыя и розовыя платья, прыгали и бгали со своими игрушками или весело брались за руки и кружились, точно цвтныя колеса.
На мол толпились рыбаки. Ихъ глаза, привыкшіе къ безграничной дали моря, разглядли, что тащитъ на буксир лодка. Но Антоніо глядлъ только наверхъ на скалы, гд стояла на уступ высокая, сухая и смуглая женщина въ разввающемся отъ втра плать.
Они подплыли къ молу. Какъ привтствовали ихъ! Всмъ хотлось поглядть на огромное животное вблизи. Рыбаки бросали на него завистливые взгляды со своихъ лодокъ. Голыя дти цвта кирпича бросались въ воду, чтобы дотронуться до громаднаго хвоста.
Руфина протолкалась сквозь толпу и добралась до мужа, который выслушивалъ поздравленія друзей съ опущенной головой и тупымъ выраженіемъ лица.
– А мальчикъ? Гд мальчикъ?
Бдняга еще ниже склонилъ голову и втянулъ ее въ плечи, какъ будто желая заставить ее исчезнуть, чтобы ничего не видть и не слышать.
– Но гд же Антоньико?
И Руфина съ горящими глазами, точно собираясь поглотить мужа, схватила его за грудь и стала жестоко трясти этого громаднаго человка. Но она вскор отпустила его и, поднявъ руки кверху, разразилась отчаяннымъ воемъ:
– О, Господи, онъ умеръ! Мой Антоньико утонулъ! Онъ въ мор!
– Да, жена, – медленно и съ трудомъ произнесъ мужъ, такъ какъ его душили слезы. – Мы очень несчастны, Мальчикъ умеръ. Онъ – тамъ, гд его ддъ, гд буду и я когда-нибудь. Mope кормитъ насъ, и море должно поглотить насъ. Что тутъ подлать? He вс рождаются, чтобы быть епископами.
Но жена не слышала его словъ. Она лежала на земл въ нервномъ припадк и судорожно билась, обнажая при этомъ дряблое, загорлое тло рабочей скотины, хватая себя за волосы и царапая лицо.
– Мой сынъ! Мой Антоньико!
Къ ней подбжали сосдки изъ рыбацкаго квартала. Он хорошо понимали ее; почти вс он испытали это горе. Он подняли ее, поддерживая своими сильными руками, и направились къ дому.
Нсколько рыбаковъ подали стаканъ вина Антоніо, не перестававшему плакать. А кумъ въ это время бойко торговался со скупщиками рыбы, желавшими пріобрсти великолпную штуку.
Вечерло. Вода слегка волновалась и отливала золотомъ.
По временамъ доносился, каждый разъ все слабе, отчаянный крикъ бдной, растрепанной и сумасшедшей женщины, которую товарки толкали домой.
– Антоньико! Сынъ мой!
А подъ пальмами продолжали мелькать нарядныя платья, счастливыя, улыбающіяся лица, цлый міръ, который не почувствовалъ, какъ несчастье прошло близко отъ него и не бросилъ ни единаго взгляда на эту драму. И звуки изящнаго, мрнаго, чарующаго вальса парили надъ водою, лаская своими волнами вчную красоту моря.
Чиновникъ.
Растянувщись на спин на жесткой постели и оглядывая блуждающимъ взоромъ трещины на потолк, журналистъ Хуанъ Яньесъ единственный обитатель к_а_м_е_р_ы д_л_я п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_и_х_ъ, думалъ о томъ, что съ сегодняшняго вечера пошелъ третій мсяцъ его заключенія.
Девять часовъ… Рожокъ на двор сыгралъ протяжныя ноты вечерняго сигнала. Въ корридорахъ послышались монотонно-ровные шаги караульныхъ, и изъ запертыхъ камеръ, наполненныхъ человческимъ мясомъ, поднялся мрный гулъ, напоминавшій пыхтніе далекой кузницы или дыханіе спящаго великана. Трудно было поврить, что въ этомъ старомъ, столь тихомъ, монастыр, ветхость котораго особенно ясно выступала при разсянномъ свт газа, спало тысяча человкъ.
Бдный Яньесъ, вынужденный ложиться въ девять часобъ съ постояннымъ свтомъ передъ глазами и лежать среди подавляющей тишины, заставлявшей врить въ возможность существованія міра смерти, думалъ о томъ, какъ жестоко ему приходилось расплачиваться за нарушеніе закона. Проклятая статья! Каждая строчка должна была стоить ему недли заключенія, каждое слово – дня.
Вспоминая, что сегодня вечеромъ открывается оперный сезонъ Л_о_э_н_г_р_и_н_о_м_ъ, его любимой оперой, Яньесъ видлъ въ воображеніи ряды ложъ и въ нихъ обнаженныя плечи и роскошныя шеи, сверкающія драгоцнными каменьями среди блестящаго шелка и воздушныхъ волнъ завитыхъ перьевъ.
Девять часовъ… Теперь появился лебедь, и сынъ Парсифаля поетъ свои первыя ноты среди возбужденнаго ожиданія публики… А я здсь! Впрочемъ, и здсь – недурная опера.
Да, она была не дурна! Изъ нижней камеры долетали, точно изъподземелья,звуки, которыми заявляло о своемъ существованіи одно горное животное; его должны были казнить съ минуты на минуту за безчисленное множество убійствъ. Это былъ лязгь цпей, напоминавшій звяканье кучи гвоздей и старыхъ ключей, и время отъ времени слабый голосъ, повторявшій: "От…че нашъ, еже е… си на не… бе… схъ. Пресвя… тая Бого… ро… ди… ца…" робкимъ и умоляющимъ тономъ ребенка, засыпающаго на рукахъ у матери. Онъ постоянно тянулъ однообразный напвъ, и невозможно было заставить его замолчать. По мннію большинства, онъ хотлъ притвориться сумасшедшимъ, чтобы спасти свою шею; но можетъ быть четырнадцатимсячное одиночное заключеніе въ постоянномъ ожиданіи смерти дйствительно помрачило скудный умъ этого животнаго, жичшаго однимъ инстинктомъ.
Яньесъ проклиналъ несправедливость людей, которые заставляли его за нсколько страничекъ, нацарапанныхъ въ минуту дурного настроенія, спать каждую ночь подъ убаюкивающій бредъ человка, присужденнаго къ смертной казни, какъ вдругъ послышались громкіе голоса и поспшные шаги въ томъ же этаж, гд помщалась его камера.
– Нтъ, я не стану спать здсь, – кричалъ чей-то дрожащій, визгливый голосъ. – Разв я какой-нибудь преступникъ? Я такой же чиновникъ правосудія, какъ вы… и служу уже тридцать лтъ. Спросите-ка про Никомедеса. Весь міръ меня знаетъ. Даже въ газетахъ писали про меня. И посл того, что меня поместили въ тюрьм, еще хотятъ, чтобы я спалъ на какомъ то чердак, который непригоденъ даже для заключенныхъ.
Покорно благодарю! Разв для этого мн велли пріхать? Я боленъ и не стану спать здсь. Пусть приведутъ мн доктора, мн нуженъ докторъ…
Несмотря на свое положеніе, журналистъ засмялся надъ бабьимъ смшнымъ голосомъ, которымъ этотъ человкъ, прослужившій тридцать лтъ, требовалъ доктора.
Скова послышался гулъ голосовъ, обсуждавшихъ что-то, точно на совщаніи. Затмъ послышались приближавшіеся шаги. Д_в_е_р_ь к_а_м_е_р_ы д_л_я п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_и_х_ъ открылась, и въ камеру заглянула фуражка съ золотымъ галуномъ.
– Донъ-Хуанъ, – сказалъ смотритель нсколько сухимъ тономъ: – вы проведете сегодняшнюю ночь въ компаніи. Извините пожалуйста, это не моя вина. Приходится такъ устроить… Но на утро начальникъ тюрьмы распорядится иначе. Пожалуйте, с_е_н_ь_о_р_ъ.
И с_е_н_ь_о_р_ъ (это слово было произнесено ироническимъ тономъ) вошелъ въ камеру въ сопровожденіи двухъ арестантовъ – одного съ чемоданомъ и узломъ съ одяломъ и палками, другого съ мшкомъ, подъ холстомъ котораго вырисовывались края широкаго и невысокаго ящика.
– Добрый вечеръ, кабальеро!
Онъ поздоровался робко, тмъ дрожащимъ тономъ, который заставилъ Яньеса засмяться, и снявъ шляпу, обнажилъ маленькую, сдую и тщательно остриженную голову. Это былъ полный красный мужчина лтъ пятидесяти. Пальто, казалось, спадало съ его плечъ, и связка брелоковъ на толстой золотой цпочк побрякивдла на его живот при малйшемъ движеніи. Его малеінькіе глазки отливали синеватымъ блескомъ стали, а ротъ казался сдавленнымъ изогнутыми и опущенными усиками, похожими на опрокинутые вопросительные знаки.
– Извините, – сказалъ онъ, усаживаясь: – я побезпокою васъ, но это не моя вина. Я пріхалъ съ вечернимъ поздомъ и нашелъ, что мн отвели для спанья какой то чердакъ полный крысъ… – Ну, и путешествіе!…
– Вы – заключенный?
– Въ настоящій моментъ да, – сказалъ онъ, улыбаясь. – Но я недолго буду безпокоить васъ своимъ присутствіемъ.
Пузатый буржуа говорилъ униженно-почтительнымъ тономъ, точно извинялся въ томъ, что узурпировалъ чужое мсто въ тюрьм.
Яньесъ пристально глядлъ на него; его удивляла такая робость. Что это за типъ? Въ его воображеніи запрыгали безсвязныя, совсмъ туманныя мысли, которыя, казалось, искали другъ друга и гнались другъ за другомъ, чтобы составить одну цльную мысль.
Вскор, когда снова донеслось издали жалобное "Отче Нашъ" запертаго дикаго звря, журналистъ нервно приподнялся, точно поймалъ наконецъ ускользавшую мысль, и устремилъ глаза на мшокъ, лежавшій у ногъ вновь прибывшаго.
– Что у васъ тутъ? Это ящикъ… съ приборомъ?
Тотъ, казалось, колебался, но энергичный тонъ вопроса заставилъ его ршиться, и онъ утвердительно кивнулъ головою. Наступило продолжительное и тягостное молчаніе. Нсколько арестантовъ разставляли кровать этого человка въ одномъ углу камеры. Яньесъ пристально глядлъ на своего товарища по заключенію, продолжавшаго сидть съ опущенною головою, какъ бы избгая его взглядовъ.
Когда кровать была установлена, арестанты удалились, и смотритель заперъ дверь наружнымъ замкомъ; тягостное молчаніе продолжалось.
Наконецъ вновь прибывшій сдлалъ надъ собою усиліе и заговорилъ:
– Я доставлю вамъ непріятную ночь. Но это не моя вина. О_н_и привели меня сюда. Я протестовалъ, зная, что вы приличный человкъ и почувствуете мое присутствіе, какъ худшее, что можетъ случиться съ вами въ этомъ дом.
Молодой человкъ почувствовалъ себя обезоруженнымъ такимъ самоуниженіемъ.
– Нтъ, сеньоръ, я привыкъ ко всему, – сказалъ онъ съ ироніей. – Въ этомъ дом заключаешь столько добрыхъ знакомствъ, что одно лишнее ничего не значитъ. Кром того вы не кажетесь мн дурнымъ человкомъ.
Журналистъ, не освободившійся еще отъ вліянія романтическаго чтенія юныхъ лтъ. находилъ эту встрчу весьма оригинальною и чувствовалъ даже нкоторое удовлетвореніе.
– Я живу въ Барселон, – продолжалъ старикъ: – но мой коллега изъ этого округа умеръ отъ послдней попойки и вчера, когда я явился въ судъ, одинъ альгвасилъ сказалъ мн: "Никомедесъ"… Я вдь, – Никомедесъ Терруньо. Разв вы не слышали обо мн? Какъ странно! Мое имя много разъ появлялось въ печати. "Никомедесъ, по приказу сеньора предсдателя ты подешь сегодня вечернимъ поздомъ". Я пріхалъ съ намреніемъ поселиться въ гостинниц до того дня, когда придется работать, а вмсто этого меня съ вокзала повезли сюда, не знаю, изъ какого страха или предосторожностей; a для пущей насмшки меня пожелали помстить вмст съ крысами. Видано ли это? Разв такъ обращаются съ чиновниками правосудія?
– А вы уже давно исполняете эти обязанности?
– Тридцать лтъ, кабальеро. Я началъ службу во времена Изабеллы II. Я – старйшій среди своихъ коллегъ и насчитываю въ своемъ списк даже политическихъ осужденныхъ.
Я могу съ гордостью сказать, что всегда исполнялъ свои обязанности. Теперешній будетъ у меня сто вторымъ. Много, не правдали? И со всми я обходился такъ хорошо, какъ только могъ. Ни одинъ не могъ-бы пожаловаться на меня. Мн попадались даже ветераны тюрьмы, которые успокаивались, видя меня въ послдній моментъ, и говорили: "Никомедесъ, я радъ, что это ты".
Чиновникъ оживлялся при вид благосклоннаго и любопытнаго вниманія, съ какимъ слушалъ его Яньесъ. Онъ чувствовалъ подъ собою почву и говорилъ все развязне.
– Я также немного изобртатель, – продолжалъ онъ. – Я самъ изготовляю приборы, и, что касается чистоты, то большаго и желать нельзя. Хотите посмотрть ихъ?
Журналистъ соскочилъ съ кровати, точно собирался бжать.
– Нтъ, очень вамъ благодаренъ. Я и такъ врю…
Онъ съ отвращеніемъ глядлъ на эти руки съ красными и жирными ладонями, можетъ быть отъ недавней чистки, о которой онъ говорилъ. Но Яньесу он казались пропитанными человческимъ жиромъ, кровью той сотни людей, которые составляли его к_л_і_е_н_т_у_р_у.
– А вы довольны своей профессіей? – спросилъ онъ, желая заставить собесдника забыть его намреніе почистить свои изобртенія.
– Да что подлаешь! Приходится мириться. Мое единственное утшеніе состоитъ въ томъ, что работы становится меньше съ каждымъ днемъ. Но какъ тяжело дается этотъ хлбъ! Если бы я зналъ это раньше!
И онъ замолчалъ, устремивъ взоръ на полъ.
– Вс противъ меня, – продолжалъ онъ. – Я видлъ много комедій, знаете? Я видлъ, какъ въ прежнія времена нкоторые короли разъзжали повсюду, возя за собою всегда вершителя своего правосудія въ красномъ одяніи съ топоромъ на плеч и длали изъ него своего друга и совтника. Вотъ это было логично! Мн кажется, что человкъ, на обязанности котораго лежитъ вершить правосудіе, есть персона и заслуживаетъ нкотораго уваженія. Но въ наши времена всюду лицемріе. Прокуроръ кричитъ, требуя головы подсудимаго во имя безчисленнаго множества почтенныхъ принциповъ, и всмъ это кажется справедливымъ. Являюсь потомъ я для исполненія его приказаній, и меня оплевываютъ и оскорбляютъ. Скажите, сеньоръ, разв это справедливо? Если я вхожу въ гостинницу, меня вышвыриваютъ, какъ только узнаютъ, кто я. На улиц вс избгаютъ соприкосновенія со мною, и даже въ суд мн бросаютъ деньги подъ ноги, точно я не такой же чиновникъ, какъ они сами, точно мое жалованье не входитъ въ государственную роспись. Вс противъ меня. А кром того, – добавилъ онъ еле слышнымъ голосомъ: – остальные враги… т, другіе, понимаете? Которые ушли, чтобы не возвращаться, и тмъ не мене возвращаются, эта сотня несчастныхъ, съ которыми я обходился ласково, какъ отецъ, причиняя имъ какъ можно меньше боли, а они… неблагодарные, приходятъ, какъ только видятъ, что я одинъ.
– Какъ возвращаются?
– Каждую ночь. Есть такіе, которые безпокоятъ меня мало; послдніе даже почти не безпокоятъ; они кажутся мн друзьями, съ которыми я попрощался только вчера. Но старые, изъ первыхъ временъ моей службы, когда я еще волновался и чувствовалъ себя трусомъ, это настоящіе демоны, которые, увидя меня одного въ темнот, сейчасъже начинаютъ тянуться по моей груди безконечной вереницей, и душатъ, и давятъ меня, касаясь моихъ глазъ краями своихъ савановъ. Они преслдуютъ меня всюду, и, чмъ старе я становлюсь, тмъ неотвязчиве длаются они. Когда меня отвели на чердакъ, я увидалъ, что они выглядываютъ изъ самыхъ темныхъ угловъ. Потому-то я и требовалъ доктора. Я былъ боленъ, боялся темноты; мн хотлось свта, общества.
– И вы всегда одни?
– Нтъ, у меня есть семья тамъ въ моемъ домик въ окрестностяхъ Барселоны. Эта семья не доставляетъ мн непріятностей. Она состоитъ изъ кота, трехъ кошекъ и восьми куръ. Они не понимаютъ людей и поэтому уважаютъ и любятъ меня, какъ будто я – такой же человкъ, какъ вс остальные. Они тихо старются подл меня. Мн ни разу въ жизни не пришлось зарзать курицу. Мн длается дурно при вид текущей крови.
Онъ говорилъ это прежнимъ жалобнымъ, слабымъ, униженнымъ тономъ, точно чувствовалъ, что у него медленно отрываются внутренности.
– И у васъ никогда не было семьи?
– У меня-то? Какъ у всего міра! Вамъ я все разскажу, кабальеро. Я уже такъ давно ни съ кмъ не разговаривалъ!… Моя жена умерла шесть лтъ тому назадъ. He думайте, что она была какой-нибудь пьяной, грубой бабой, какою рисуется всегда въ романахъ жена палача. Это была двушка изъ моей деревни, съ которой я повнчался по окончаніи воинской повинности. У насъ родились сынъ и дочь. Хлба было мало, нужда – большая. Что подлать? Молодость и нкоторая грубость характера толкнули меня на эту службу. He думайте, что это мсто досталось мн легко. Пришлось даже прибгнуть къ протекціи.
Вначал ненависть людская доставляла мн удовольствіе: я гордися тмъ, что внушаю ужасъ и отвращеніе. Я исполнялъ свои обязанности во многихъ судахъ. Мы исколесили полъ-Испаніи, пока не попали наконецъ въ Барселону. Какое это было чудное время, лучшее въ моей жизниі Втеченіе пяти или шести лтъ не было работы. Мои сбереженія превратились въ хорошенькій домикъ въ окрестностяхъ города, и сосди относились съ уваженіемъ къ дону Никомедесу, симпатичному сеньору, судейскому чиновнику. Мальчикъ, сущій ангелъ Божій, работящій, скромный, тихій, служилъ въ одномъ торговомъ предпріятіи. Двочка – какъ жаль, что у меня нтъ съ собой ея карточки! – была настоящимъ херувимомъ съ голубыми глазами и русою косою толщиною въ мою руку.
Когда она бгала по нашему садику, то походила на одну изъ тхъ сеньоритъ, что выступаютъ въ операхъ. Она не могла пойти съ матерью въ Барселону безъ того, чтобы за нею не увился какой-нибудь молодой человкъ. У нея былъ и настоящій женихъ – славный малый, который долженъ былъ скоро стать врачемъ. Но это касалось ея самой и матери. Я длалъ видъ, что ничего не вижу, какъ всякій добродушнослпой отецъ, который не выступаетъ до послдней минуты. Ахъ, Боже мой, какъ мы были счастливы тогда!
Голосъ Никомедеса все боле дрожалъ. Его маленькіе голубоватые глаза были затуманены.
Онъ не плакалъ, но его грубая тучная фигура вздрагивала, точно у ребенка, длающаго усилія, чтобы сдержать слезы.
– Но вотъ случилось, что одинъ негодяй съ крупнымъ прошлымъ попался въ руки властей. Его приговорили къ смертной казни, и ми пришлось вступить въ отправленіе своихъ обязанностей, когда я почти забылъ уже, въ чемъ именно состоитъ моя служба. Что это былъ за день! Полгорода узнало меня, увидавъ меня на эшафот. Нашелся даже журналистъ, – эти люди вдь хуже чумы (вы ужъ извините!) – который прослдилъ всю мою жизнь, описавъ въ газет и меня, и мою семью, точно мы были дикіе зври, и утверждая съ изумленіемъ, что мы выглядимъ, какъ приличные люди.
Мы вошли въ моду, но въ какую модуі Сосди стали запирать двери и окна при вид меня. И несмотря на то, что городъ великъ, меня всегда узнавали на улицахъ и осыпали ругательствами. Однажды, когда я вернулся домой, жена встртила меня, какъ сумасшедшая. Двочка! Дочка!… Я засталъ ее въ постели съ обезображеннымъ, позеленвшимъ лицомъ – а она была такая хорошенькая! – На язык было блое пятно.
Она отравилась, отравилась фосфоромъ и терпла втеченіе долгихъ часовъ ужаснйшія муки, молча, чтобы помощь явилась слишкомъ поздно… И такъ и вышло. На слдующій день ея уже не было въ живыхъ. Бдняжка была оскорблена въ чувств собственнаго достоинства. Она любила своего докторишку всею душою, и я самъ прочиталъ письмо, въ которомъ тотъ прощался съ нею навсегда, узнавъ, чья она дочь. Я не оплакивалъ ея. Разв у меня было на это время?
Ве:ь міръ ополчился противъ насъ. Несчастье надвигалось со всхъ сторонъ. Тихій семейный очагъ, который мы устроили себ, трещалъ no всмъ швамъ. Мой сынъ… его тоже выгнали изъ торговаго дома, и я тщетно искалъ для него новаго мста или поддержки у его друзей. Кто станетъ разговаривать съ сыномъ палача? Бдняжка! Какъ будто ему предоставили выбрать отца передъ тмъ, какъ явиться на свтъ! Чмъ онъ былъ виноватъ, что я – его отецъ? Онъ проводилъ весь день дома, избгая людей, въ одномъ уголк садика, печальный и подавленный посл смерти сестры. – О чемъ ты думаешь, Антоніо? – спрашивалъ я его. – Папа, я думаю объ Анит. – Бдный мальчикъ обманывалъ меня. Онъ думалъ о томъ, какъ жестоко мы ошибались, воображая себя одно время равными другимъ людямъ и имя дерзость стремиться къ счастью. Ударъ былъ ужасенъ. Подняться было невозможно. Антоніо исчезъ.
– И вы ничего не узнали о своемъ сын? – спросилъ Яньесъ, заинтересовавшись этимъ тяжелымъ разсказомъ.
– Нтъ, узналъ черезъ четыре дня. Его выловили изъ воды противъ Барселоны. Онъ запутался въ рыбачьихъ стяхъ. Тло распухло и начало разлагаться. Вы, наврно, понимаете, остальное. Бдная старушка угасла понемногу, какъ будто дти тащили ее къ себ. А я, дурной, безчувственный человкъ, я остался здсь одинъ, совсмъ одинъ, даже безъ возможности пить, потому что когда я напиваюсь, то являются они, знаете, о_н_и, мои преслдователи и сводятъ меня съ ума, размахивая своими черными саванами, точно огромные вороны. Тогда я чуть не умираю. И несмотря на это, я не испытываю ненависти къ нимъ.
Несчастные! Я чуть не плачу, видя ихъ на плах.
He они, a другіе заставили меня страдать. Если бы люди всего міра слились въ одно лицо, если бы у всхъ незнакомыхъ людей, укравшихъ у меня моихъ близкихъ своимъ презриіемъ ненавистью была одна общая шея, и ее предоставли бы въ мои руки, о, какъ я махнулъ-бы по ней!… съ какимъ наслажденіемъ!
И выкрикивая это, онъ вскочилъ на ноги, ожесточенно размахивая кулаками, точно онъ сжималъ воображаемую рукоятку. Это было уже не прежнее робкое, пузатое созданіе съ жалобнымъ видомъ. Въ его глазахъ сверкали красныя искры, похожія на брызги крови. Усы встали дыбомъ, и ростомъ онъ казался теперь выше, какъ-будто спавшій въ немъ дикій зврь проснулся и страшно вытянулся во весь ростъ.
Въ тишин тюрьмы все ясне слышался мучительный напвъ, несшійся изъ нижней камеры: "Or… че нашъ, иже еси… на небесхъ"…
Донъ Никомедесъ не слышалъ его. Онъ яростно ходилъ по камер, потрясая шагами полъ, служившій его жертв крышею. Наконецъ онъ обратилъ вниманіе на этотъ однообразный жалобный стонъ.
– Какъ поетъ этотъ несчастный! – пробормоталъ онъ. – Какъ далекъ онъ отъ мысли, что я здсь надъ его головою!
Онъ слъ, обезсиленный и просидлъ молча долгое время, пока его мысли, его стремленіе къ протесту не вынудили его снова заговорить.
– Видите ли, сеньоръ, я знаю, что я – дурной человкъ, и что люди должны презирать меня. Но что раздражаетъ меня, это отсутствіе логики. Если то, что, я длаю, есть преступленіе, то пусть уничтожатъ смертную казнь, и я сдохну отъ голода гд-нибудь въ углу, какъ собака. Но, если необходимо убивать ради спокойствія добрыхъ людей, то за что же ненавидятъ меня? Прокуроръ, требующій головы преступника, былъ бы ничмъ безъ меня, безъ человка, который исполняетъ его требованіе. Вс мы колеса одной и той же машины, и – видитъ Богъ! – вс мы заслуживаемъ одинаковаго уваженія, потому что я – чиновникъ… съ тридцатилтней службой.
