Летнее субботнее утро 21 июня 1941 года в Берлине выдалось просто прекрасным. Многие горожане отправились поездом в Потсдам, чтобы провести этот день в парке Сан-Сусси. Другие решили отдохнуть на пляжах Ваннзее и Николазее. В многочисленных кафе набившие оскомину анекдоты о полете Рудольфа Гесса в Британию уступили место разговорам об угрозе вторжения со стороны Советского Союза. Впрочем, некоторые участники этих разговоров отвергали идею неизбежности расширения войны, основывая свои надежды на том, что Сталин все же не решится нападать и уступит Германии Украину в последний момент.
      В Советском посольстве на Унтер-ден-Линден все сотрудники в это утро находились на своих постах. Из Москвы поступило требование немедленно выяснить у германского руководства, почему на всем протяжении советско-германской границы от Балтики до Черного моря ведутся крупные военные приготовления. Валентин Бережков, первый секретарь и главный переводчик посольства, позвонил в рейхсминистерство иностранных дел на Вильгельмштрассе, чтобы договориться о встрече, но ему было сказано, что рейхсминистр Иоахим фон Риббентроп на данный момент в Берлине отсутствует, а с госсекретарем фон Вайцзеккером не могут созвониться.
      Часы шли, а между тем из Москвы все настойчивее требовали сообщить, что происходит. На протяжении предшествующих восьми месяцев Кремль получил не меньше сотни предупреждений о готовящемся нападении Германии на Советский Союз, поэтому не удивительно, что, увидев сосредоточение германских войск на своих границах, Там пришли в состояние, близкое к истерике. Тем более, из НКВД час назад доложили, что только за предыдущий день зарегистрировали около тридцати девяти нарушений воздушной границы Советского Союза немецкими самолетами-разведчиками. Вермахт, практически не стесняясь, осуществлял свои приготовления, но это только больше утверждало Сталина во мнении, что подобная демонстрация военной мощи – лишь часть плана Гитлера, который желал бы таким образом вырвать себе большие уступки на новых переговорах с русскими.
      Советский посол в Берлине, Владимир Деканозов, полностью разделял убеждение Сталина в том, что они в данном случае имеют дело с грандиозной кампанией по дезинформации, инспирируемой англичанами. Он даже отмахнулся от доклада своего военного атташе, в котором говорилось о размещении вдоль советско-германской границы 180 дивизий вермахта. Отметим, что в такой позиции посла не было ничего удивительного, если учесть, что Деканозов был выдвиженцем Лаврентия Берии и занимал один из высших постов в НКВД. В дипломатической работе он разбирался значительно меньше, чем в проведении всевозможных расследований и чисток. Другие же работники посольства, хотя и не осмеливались открыто настаивать на своем мнении, не испытывали ни малейших сомнений относительно планов Гитлера. Они даже имели такое доказательство, как набор фраз из разговорника, распространяемого в войсках вторжения. Этот разговорник тайно передал в посольство один германский антифашист, принимавший участие в наборе брошюры. Словарь включал фразы на русском языке типа: «Сдаюсь!», «Руки вверх!», «Где председатель колхоза?», «Ты – коммунист?» и «Стреляю!»
      На новые звонки Бережкова с Вильгельмштрассе отвечали, что Риббентропа нет в городе и никто не знает, когда он вернется. В полдень Бережков позвонил еще одному чиновнику, который сказал: «Уверен, что-то происходит в ставке фюрера. Очень возможно, что все там».
      Но министр иностранных дел Германии никуда не уезжал из Берлина. Риббентроп в этот момент готовил инструкции Германскому посольству в Москве, начинавшиеся словами: «Срочно! Сверхсекретно!» Завтра утром, через два часа после того, как войска вермахта начнут вторжение, послу графу Фридриху Вернеру фон Шуленбургу следовало передать советскому правительству список германских претензий, который и должен был сыграть роль формального предлога к войне.
      С наступлением вечера Советское посольство в Берлине буквально захлестнул поток посланий из Москвы. Бережков звонил на Вильгельмштрассе каждые полчаса, но никто из главных чиновников по-прежнему не отвечал на его звонки. Из открытого окна своего кабинета он мог видеть старомодные шуцмановские шлемы полицейских, охранявших посольство. На Унтер-ден-Линден берлинцы совершали свой обычный вечерний моцион. Зыбкая, невидимая грань между войной и миром, казалось, придавала окружающему атмосферу нереальности происходящего. А экспресс «Берлин – Москва» стремительно мчался сквозь боевые порядки изготовившихся к броску германских войск и подходил к границе, словно ничего и не должно было вскоре случиться.

* * *

      В Москве нарком иностранных дел Молотов пригласил в Кремль графа Шуленбурга. Германский посол отправился на встречу, назначенную на полдесятого, только после того, как лично убедился, что все секретные документы уничтожены. Спрошенный о цели военных приготовлений Германии, он не подал и вида, что вторжение вот-вот начнется, только про себя удивился, почему Советское правительство не понимает всей очевидности ситуации, и отказался отвечать на какие-либо вопросы, пока не проконсультируется с Берлином.
      Шуленбург, дипломат старой школы, помнивший изречение великого Бисмарка о том, что Германия никогда не должна воевать с Россией, имел все основания удивляться слепоте Кремля. Две недели тому назад он сам пригласил для частной беседы Деканозова, приезжавшего в Москву, и предупредил о намерениях Гитлера. Старый граф считал себя совершенно свободным от всех обязательств перед нацистским режимом после того, как фюрер беззастенчиво солгал ему, заявив, что не имеет никаких планов, направленных против России[ ].
      Но Деканозов, пораженный откровениями германского посла, тут же заподозрил, что его пытаются обмануть. Точно так же отреагировал и Сталин, заявивший на заседании Политбюро: «Теперь дезинформация вышла на уровень посольств!» Сталин был уверен, что все предупреждения о готовящемся нападении Германии на Советский Союз есть не что иное, как «английская провокация» – составная часть заговора, организованного злейшим врагом Страны Советов – Уинстоном Черчиллем с целью спровоцировать войну между Россией и Германией. А после перелета Рудольфа Гесса в Шотландию подобный «заговор» приобрел в подозрительном мозгу советского лидера все более изощренные зримые очертания.
      До самой последней минуты Сталин не желал поверить в возможность вторжения и по-прежнему боялся спровоцировать Гитлера, так что Геббельс, не без некоторого удовлетворения, даже сравнил его с кроликом, загипнотизированным удавом. От пограничников непрерывным потоком шли доклады о том, что в лесах по ту сторону границы слышны звуки прогреваемых танковых моторов. Говорилось, что немецкие саперы наводят понтонные мосты через реки и разбирают проволочные заграждения перед расположением своих войск. Командующий Киевским Особым военным округом предупреждал, что война начнется через считанные часы. Из портов на Балтийском побережье поступили сообщения о том, что германские корабли прекратили погрузку и покинули советские территориальные воды. И несмотря на все, Сталин, этот тоталитарный диктатор, никак не мог увидеть очевидное и поверить, что события могут выйти из-под его контроля.
      Только в ночь с субботы на воскресенье после длительного совещания с высшими военачальниками Красной Армии Сталин дал разрешение отправить в штабы западных военных округов закодированное сообщение. В нем говорилось:

      «Военным советам ЛВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО. Копия: Народному комиссару Военно-Морского Флота.
      1. В течение 22-23.06.41 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах ЛВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО. Нападение может начаться с провокационных действий.
      2. Задача наших войск – не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения. Одновременно войскам Ленинградского, Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского военных округов быть в полной боевой готовности встретить возможный внезапный удар немцев или их союзников».

      Командование ВМФ и некоторые старшие офицеры Красной Армии задолго до этого уже привели вверенные им войска в состояние повышенной боевой готовности, проигнорировав тем самым приказы Сталина, запрещавшие им делать это заблаговременно. Но для многих командиров директива от 21 июня, отправленная незадолго до полуночи, пришла слишком поздно.
      В Берлине Бережков потерял всякую надежду связаться с Риббентропом. Неожиданно примерно в три часа ночи на его столе зазвонил телефон. В трубке раздался незнакомый голос: «Господин рейхсминистр фон Риббентроп желает видеть представителей Советского правительства в здании Министерства иностранных дел на Вильгельмштрассе».
      Бережков объяснил, что ему понадобится время, чтобы разбудить посла и заказать автомобиль.
      – Автомобиль рейхсминистра уже ждет возле вашего посольства. Господин Риббентроп желает видеть представителей Советского посольства немедленно.
      За оградой посольства Деканозов и Бережков увидели ожидавший их у тротуара черный лимузин. У его открытой дверцы стоял человек в мундире чиновника Министерства иностранных дел. Еще один в эсэсовской форме сидел рядом с водителем. Когда поехали, Бережков обратил внимание, что за Бранденбургскими воротами, над деревьями Тиргартена, в небе уже появилась алая полоска зари. Наступало утро.
      Подъехав к зданию министерства на Вильгельмштрассе, советские представители увидели снаружи большую толпу. Вход в министерство был ярко освещен софитами представителей прессы. Журналисты мгновенно окружили советских дипломатов, практически ослепив вспышками своих фотокамер. Столь неожиданный прием заставил Бережкова предположить самое худшее, однако Деканозов казался совершенно невозмутимым, очевидно, по-прежнему пребывая в полной уверенности, что между Германией и Россией сохраняется мир.
      Советский посол при его росте метр пятьдесят, с маленьким крючковатым носом и несколькими прядями темных волос, зачесанных поверх лысой макушки, был не очень впечатляющей фигурой. Когда Гитлер принимал его в первый раз, то специально дал ему в сопровождающие двух самых высоких эсэсовцев, видимо, чтобы резче подчеркнуть контраст. И все-таки этот невысокий грузин был смертельно опасен для тех, кто находился в его власти. За свою деятельность на Кавказе в период гражданской войны он получил прозвище «Бакинский палач», И даже здесь, в Берлине, в здании посольства, у него имелся отдельный кабинет (он же камера пыток), сооруженный в подвале и приспособленный для допросов тех, кого заподозрят в предательстве.
      Ожидавший советского посла Риббентроп в это время ходил по своему кабинету, словно лев в клетке, и усиленно пытался придать себе вид государственного деятеля «накануне принятия важного решения», приберегаемый им для особо торжественных случаев.
      «Фюрер абсолютно прав, приняв решение напасть на Россию, – снова и снова повторял он, словно пытаясь убедить самого себя. – Русские, без сомнения, сами бы напали на нас, не сделай мы этого первыми». Его подчиненные были уверены, что рейхсминистру очень жаль разрушать свое самое важное, по его мнению, достижение «пакт Молотов–Риббентроп». А возможно, в тот момент он уже начал подозревать, что неуемное стремление Гитлера к авантюрам может привести Германию к величайшей трагедии за всю ее историю.
      Двух советских дипломатов пригласили пройти в огромный кабинет рейхсминистра. Широкая полоса узорного паркета вела к стоявшему в дальнем конце столу, а вдоль стен были расставлены бронзовые статуэтки на подставках. Бережков, подойдя поближе, поразился внешнему виду Риббентропа. «Его лицо опухло и покраснело, глаза стали тусклыми и невыразительными». У советского дипломата даже возникло подозрение, что рейхсминистр пьян.
      После более чем прохладного рукопожатия Риббентроп предложил русским садиться. Деканозов начал зачитывать заявление с требованием разъяснения позиции германского правительства, но Риббентроп прервал его, сообщив, что пригласил советского посла совершенно по другому поводу, а затем, спотыкаясь на каждом слове, в свою очередь, зачитал то, что выполняло роль декларации об объявлении войны, хотя само это слово в нем так и не упоминалось: «Враждебное отношение Советского правительства и концентрация советских войск на восточной границе Германии, представляющая серьезную угрозу, вынудили правительство Третьего рейха принять военные контрмеры».
      Риббентроп несколько раз прочел этот текст, меняя лишь отдельные слова, а затем обвинил Советский Союз в нагнетании напряженности и провокациях, включая вооруженные нарушения германской границы. Внезапно Бережкову стало ясно, что вермахт должно быть уже начал вторжение. Рейхсминистр резко встал и передал не проронившему ни слова послу полный текст гитлеровского меморандума, закончив аудиенцию так:
      – Фюрер поручил мне официально проинформировать вас о предпринятых нами оборонительных мерах.
      Деканозов тоже встал, едва доставая Риббентропу до плеча. Похоже, до него наконец дошел весь смысл происходящего. «Вы пожалеете о том, что совершили это ничем не спровоцированное, разбойное нападение на Советский Союз, – произнес он. – Вы за это дорого заплатите!» Он повернулся и в сопровождении Бережкова направился к двери. Риббентроп, как ни странно, поспешил за ними.
      – Скажите там, в Москве, – горячо зашептал он, – что я был против этого нападения!
      Рассвет уже полностью вступил в свои права, когда Деканозов и Бережков вновь сели в лимузин, чтобы совершить короткий переезд до Советского посольства. На Унтер-ден-Линден они обнаружили, что подразделения войск СС уже оцепили весь квартал. А внутри посольства сотрудники, с волнением ожидавшие возвращения Деканозова, сообщили, что все телефонные линии отключены. Включили радио и попытались поймать передачу из Москвы. Разница между Москвой и летним берлинским временем составляла один час, поэтому сейчас там было шесть часов утра воскресенья 22 июня. К изумлению и даже ужасу дипломатов, новости были заполнены информацией об увеличении производства промышленной и сельскохозяйственной продукции. Затем стали передавать запись какого-то концерта. И никакого упоминания о германском вторжении! Старшие офицеры НКВД и ГРУ из числа работавших в посольстве немедленно направились на верхний этаж, куда вход был строго запрещен и защищался металлической бронированной дверью и окнами с такими же ставнями. Секретные документы положили в печку, специально оборудованную для таких вот чрезвычайных обстоятельств и приспособленную для быстрого прогорания больших объемов бумаги.

* * *

      В советской столице между тем были приведены в состояние боеготовности силы ПВО, но большая часть населения еще понятия не имела о том, что происходит в эту самую минуту. Работники номенклатуры, которым предписывалось оставаться на своих рабочих местах, чувствовали себя полностью парализованными по причине отсутствия руководящих указаний. Сталин не сказал своему народу ни слова. Не была внесена ясность в то, как понимать, где разница между провокацией и полномасштабной войной, и никто вообще не знал, что происходит на фронте. Связь с западными областями была парализована практически сразу после начала боевых действий.
      Надежды самых неисправимых кремлевских оптимистов разрушились в прах, когда в 3.15 от командующего Черноморским флотом было получено сообщение о том, что немецкие бомбардировщики совершили налет на советскую военно-морскую базу Севастополь. Памятуя о том, что советские моряки не могли забыть внезапное нападение японцев на Порт-Артур в 1904 году, Георгий Маленков, один из ближайших соратников Сталина, отказался поверить в данную информацию и лично перезвонил наркому Николаю Кузнецову, чтобы убедиться, что все это не просто попытка старших офицеров воздействовать на Вождя. В половине шестого, то есть через два часа после начала агрессии, Шуленбург получил Декларацию об объявлении нацистской Германией войны. По словам одного из присутствовавших, старый посол зачитывал ее текст Молотову со слезами на глазах, а затем добавил от себя, что, по его собственному убеждению, решение Гитлера начать войну с Россией – полное сумасшествие. После свидания с германским послом Молотов поспешил в кабинет Сталина, где заседало Политбюро. Услышав новость, Сталин безвольно опустился на стул и не сказал ни слова. Что и говорить, череда допущенных им непростительных просчетов давала повод для горьких размышлений. Он, политик, известный своей изворотливостью, мастер изощренной интриги, угодил в ловушку, сооруженную главным образом собственными руками.
      В последующие несколько дней с фронтов поступали такие катастрофические известия, что Сталин, в характере которого упрямство сочеталось с изрядной долей трусости, вызвал Берию и Молотова для секретного совещания. Обсуждался вопрос – следует ли предложить Гитлеру мир на условиях, напоминавших тяжелый и унизительный Брест-Литовский договор 1918 года? Они пришли к заключению, что могли бы отдать Гитлеру большую часть Украины, Белоруссии и всю Прибалтику, а затем вызвали в Кремль болгарского посла Ивана Стаменова и попросили быть посредником в переговорах с Германией.
      К удивлению Молотова, беседовавшего с послом, тот отказался. «Даже если вам придется отступить до Урала, – сказал Стаменов, – все равно в конце концов вы победите».
      Большинство граждан Советского Союза ничего еще не знало о трагедии, обрушившейся на их страну. 22 июня было воскресным выходным днем, и, как водится, центр Москвы поутру был практически безлюден. Адмирал Кузнецов, направлявшийся в Кремль, из окна своего автомобиля видел сценки обычной мирной жизни. Население столицы, по его словам, «еще ничего не знало о том, что огонь полыхает на наших границах, а наши передовые соединения уже втянуты в ожесточенные сражения».
      Наконец в полдень 22 июня из репродукторов раздался голос Молотова: «Сегодня в 4 часа утра без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу и без объявления войны германские войска напали „на нашу страну“. Правительственное сообщение содержало крайне мало деталей случившегося. „Наше дело правое, – в заключение сказал Молотов. – Враг будет разбит. Победа будет за нами!“
      Слова Молотова были довольно обычными; пусть его речь звучала несколько неуклюже, но реакция оказалась неожиданно бурной на всей территории Советского Союза и вызвала мощный патриотический подъем. Город Сталинград, расположенный на Волге, был удален от основного театра военных действий, однако это никак не отразилось на эффекте от выступления наркома иностранных дел. «Нам казалось, что с неба упала бомба. Это было настоящее потрясение», – вспоминала одна молодая студентка. Сама она сразу записалась на курсы медсестер, а ее друзья, особенно комсомольцы, начали готовиться к участию в боевых действиях.
      Резервисты не ждали, пока им принесут повестки. Они сразу направлялись на призывные участки. Уже через полчаса после речи Молотова один из них, Виктор Гончаров, покинул дом и отправился в центр города в сопровождении своего престарелого отца, который сказал, что хочет проводить сына. Жена Виктора, работавшая в трамвайном парке, не смогла даже попрощаться с мужем. Но Виктор Гончаров даже представить не мог, что его отец, старый казак, которому исполнился 81 год и который «прошел четыре войны», сам собирался записаться добровольцем в действующую армию. Старик пришел в ярость, когда в военкомате ему сказали, что пока в его услугах не нуждаются.
      В Сталинградском технологическом университете, расположенном возле крупнейшего тракторного завода, студенты повесили на стену большую карту Европы, собираясь следить по ней за продвижением Красной Армии в глубь Германии. «Мы думали, – вспоминает один из них, – что разгромим врага одним сокрушительным ударом». Множество документальных фильмов, рассказывавших о производстве танков и достижениях авиации, убедили молодежь в правдивости сообщений об огромной индустриальной и военной мощи Советского Союза. Достижения страны вдвойне впечатляли, если учесть, что совсем еще недавно она считалась технологически отсталой. К тому же всепроникающее могущество сталинской системы делало невозможной саму попытку усомниться в силе первого в мире государства рабочих и крестьян. «Пропаганда падала на хорошо подготовленную почву, – признавался другой сталинградский студент. – Мы все гордились образом могучей Советской державы и были уверены в ее непобедимости». Никто из тех, кто днем 22 июня слушал выступление Молотова в Сталинграде, и представить себе не мог, какая судьба ожидает Советский Союз, и еще меньше они думали, что ожидает их прекрасный современный город, чьи заводы, парки и кварталы белоснежных зданий так красиво смотрелись на берегах Волги.

      В течение ночи 21 июня дипломаты в Берлине и Москве могли только предполагать, что происходит на границах, разделяющих два государства. Еще никогда в истории министерства иностранных дел двух воюющих держав не были столь мало осведомлены о предстоящих событиях.
      Почти 4 000 000 солдат Германии и ее союзников ожидали начала вторжения в Советский Союз на всем протяжении его границ от Финляндии до Черного моря. «Мир затаит дыхание»! – обещал Гитлер несколько месяцев назад на совещании, посвященном обсуждению планов будущей войны. Главной задачей для вермахта называлось «установление оборонительной линии против азиатской России на рубежах Архангельск – Волга». Последний промышленный район русских, расположенный на Урале должны были уничтожить бомбардировщики Люфтваффе.
      Это была самая короткая ночь в году. Боевые подразделения соблюдали режим радиомолчания, и сотни тысяч солдат, укрывшихся в березовых рощах и еловых лесах Восточной Пруссии и оккупированной Польши, ожидали сигнала к началу вторжения. Артиллерийские соединения, прибывшие на восточную границу якобы для участия в маневрах, находились в полной боевой готовности. В Восточной Пруссии орудийные расчеты, переодетые в реквизированную у местных жителей одежду, на крестьянских телегах перевозили артиллерийские снаряды к заранее оборудованным огневым позициям и тщательно их маскировали. Причем многие солдаты искренне верили в то, что эти «учения» являются составной частью грандиозного отвлекающего маневра, призванного скрыть подготовку к вторжению на Британские острова.
      Но с наступлением ночи, когда были получены приказы командования, все сомнения, еще остававшиеся у германской армии, рассеялись. Снимали маскировочные сети с орудий, выкатывали их из сараев, где старательно укрывали от посторонних взоров, затем цепляли к конским упряжкам или грузовикам и тянули на огневые позиции. Вперед выдвигались офицеры-корректировщики, которые вместе с пехотой сосредоточивались на рубежах, находившихся всего в нескольких сотнях метров от передовых дозоров советских пограничников.
      Некоторые офицеры из дивизий второго эшелона уже поднимали за успех предстоящей кампании бокалы с шампанским и коньяком, привезенным из захваченной Франции. Кто-то вновь листал мемуары генерала Коленкура, которому Наполеон сказал в 1812 году накануне начала русской кампании: «Еще два месяца, и Россия запросит у меня мира». Другие просматривали разговорники, те самые, что советское посольство в Берлине безуспешно пыталось представить в качестве одного из доказательств подготовки германской агрессии. Кое-кто читал Библию.
      Солдаты в своих замаскированных траншеях жгли костры, чтобы избавиться от комаров, играли сентиментальные песни на аккордеоне. И пока некоторые пели, другие предавались печальным раздумьям. Многих пугала мысль о вторжении на земли, о которых они слышали столько ужасного. Офицеры предупреждали солдат, что, когда те будут спать в русских домах, их могут покусать насекомые, и вообще там легко можно подхватить заразу. Впрочем, многие смеялись над своими пугливыми товарищами, которые собирались постричься наголо из страха перед вшами. Но в любом случае большинство солдат вермахта верило утверждениям командиров, говоривших, что нет нужды беспокоиться о зимних квартирах. Например, в 24-й танковой дивизии капитан Розенбах-Лепински, говорят, сказал своим мотоциклистам из разведывательного батальона: «Война с Россией продлится только четыре недели».
      Такая уверенность во многом понятна. Даже разведки других стран ожидали, что Красная Армия очень скоро будет разгромлена. Вермахт сосредоточил самые грандиозные силы вторжения за всю историю войн: почти 4 000 000 солдат, 3 350 танков, 7 000 орудий и свыше 2 000 самолетов. Германская армия пополнила свой автомобильный парк машинами, захваченными во Франции. Так, например, французскими были 70 процентов грузовиков 305-й пехотной дивизии, которой в следующем 1942 году предстояло вести бои в Сталинграде. И все же следует помнить, что вермахт, исповедывавший доктрину «блицкрига», тем не менее зависел от состояния 600 000 лошадей, которых использовали в орудийных упряжках, для перевозки санитарных и маркитантских фургонов. А если еще учесть, что большая часть пехотных подразделений германской армии передвигалась пешим маршем, то следует признать, что скорость наступления войск вермахта вряд ли могла быть выше, чем у Великой армии Наполеона.
      Многие офицеры испытывали смешанные чувства. «Наш оптимизм был безграничным после легких побед в Польше, Франции и на Балканах», – вспоминал командир танка, который через четырнадцать месяцев первым достиг Волги у Сталинграда. Но поскольку он был еще и одним из тех, кто в ту памятную ночь читал Коленкура, то его все же одолевали «дурные предчувствия», когда он думал об «огромных просторах России». Многие отчетливо осознавали, что вообще «начинать столь амбициозную кампанию» во второй половине июня было несколько поздновато.
      Операцию «Барбаросса» планировалось начать 15 мая, и причину ее переноса на четыре недели многие видят в том, что Гитлеру пришлось провести вторжение на Балканы. Однако на самом деле ему помешали многие факторы. Так, например, весна 1941 года выдалась исключительно дождливой, Люфтваффе не успевали подготовить аэродромы, к тому же требовалось распределить по войскам автомобильный транспорт.
      Вечером 21 июня офицеры получили специальные директивы касательно предстоящих боевых действий. В частности, в них оговаривалась коллективная ответственность жителей тех деревень, вблизи которых будут обнаружены партизаны. Тогда же был распространен и печально знаменитый «приказ о комиссарах», согласно которому политруки Красной Армии, евреи и партизаны должны были предаваться в руки СС и тайной полиции. Большинству штабных офицеров и всем офицерам разведки был доведен приказ фельдмаршала фон Браухича от 28 апреля, подводивший базу под взаимоотношения между армейским командованием и эсэсовскими зондеркомандами, действовавшими в зоне ответственности боевых подразделений. Именно на войска СС и службу безопасности возлагалось выполнение «специальных» задач в заключительной фазе «решительной борьбы между двумя противоположными политическими системами». В конечном итоге так называемый «приказ о юрисдикции» лишал русское гражданское население права жаловаться на действия оккупационной армии и освобождал солдат вермахта от всякой ответственности за совершение преступлений против жителей оккупированных земель, будь то убийство, насилие или грабеж. Приказ, подписанный 13 мая фельдмаршалом Кейтелем, объяснял это следующим образом: «Катастрофа 1918 года и последовавший за ней долгий период страданий немецкого народа, а также борьба против национал-социализма, повлекшая множество кровавых жертв, – вина за все это ложится на большевиков и тех, кто поддался их влиянию. Ни один немец не должен об этом забывать».
      Когда Хеннинг фон Тресков, в дальнейшем одно из главных действующих лиц «Июльского заговора», по секрету сообщил своему кузену лейтенанту Александру Штальбергу о существовании «приказа о комиссарах», тот взорвался:
      – Да ведь это же оправдание убийств!
      – Но таков приказ, – согласился фон Тресков. А когда Штальберг спросил, от кого этот приказ исходит, фон Тресков сказал: – От человека, которому ты давал присягу. Как, впрочем, и я, – добавил он с виноватым видом.
      Многие командиры отказались выполнять подобные инструкции. Как правило, это были те, кто уважал традиционный армейский кодекс чести и не симпатизировал нацистам. Многие, но не все, были выходцами из старых военных фамилий, т. е. представителями именно того офицерского слоя, численность которого стремительно сокращалась в нацистской армии. Это, за редким исключением, относится в первую очередь к германскому генералитету. Более двухсот высших офицеров приняли участие в созванном Гитлером совещании, на котором тот не оставил никаких сомнений относительно характера предстоящей войны. По его словам, это должна была быть «битва двух противоположных идеологий», «беспрецедентная, жестокая война на уничтожение против большевистских комиссаров и коммунистической интеллигенции».
      Идея «расовой войны» придавала русской кампании исключительный характер. Многие историки сейчас сходятся на том, что нацистская пропаганда настолько преуспела в деле очернения советского врага, представляя всех русских «недочеловеками», что солдаты вермахта накануне вторжения оказались почти поголовно свободны от каких-либо угрызений совести по отношению к тем, с кем им предстояло воевать. Возможно, лучшим доказательством успешного промывания мозгов немецких солдат является факт крайне незначительного сопротивления в вермахте массовым казням евреев. Причем акции против евреев зачастую объяснялись необходимостью принимать меры безопасности против партизан, действовавших в тылу немецкой армии. Многие офицеры были недовольны нарушением международных законов на Восточном фронте, но лишь некоторые открыто протестовали против жестоких расправ с населением, даже когда стало ясно, что они лишь составная часть программы расового уничтожения.
      Многие немецкие офицеры после войны говорили о своем незнании и неведении относительно фактов подобных расправ. Особенно этим отличались штабные офицеры, но в их неведение верится с трудом, если принять во внимание их записи. Штаб-квартира 6-й армии, например, тесно сотрудничала с зондеркомандой 4а, одним из четырех подобных формирований войск СС, которая двигалась вслед за передовыми частями от западной границы Украины до Сталинграда. Штабные офицеры не только были прекрасно осведомлены о характере деятельности этих «спецкоманд», но именно по их прямому указанию выделялись войсковые части, помогавшие эсэсовцам проводить облавы на евреев в Киеве и затем сопровождавшие их до места массовых казней во рвах Бабьего Яра.