На самом крайнем правом фланге Жукова располагались 1-я армия Войска Польского и 61-я армия. Им еще предстояло захватить плацдармы на Одере, и стало ясно, что делать это придется под плотным огнем противника. Передовые батальоны были посажены в автомобили-амфибии (американские DUKW), управление которыми осуществлялось женским персоналом. Однако большей части подразделений пришлось осуществлять переправу на обычных лодках. Потери советских войск в этой операции были чрезвычайно велики. Лодки давали течь, и многие из них утонули - "планируемые потери"{551}. Германское сопротивление здесь также было исключительно ожесточенным. Во время форсирования Одера одним из батальонов 12-й гвардейской стрелковой дивизии только восемь человек смогли добраться до западного берега реки. Не обошлось и без элементов паники. Это видно из отчетов вышестоящему начальству, в которых, в частности, говорилось, что во время переправы некоторые политработники "проявили нерешительность". Смысл этой закодированной фразы в том, что этим политрукам следовало бы более активно использовать в своей пропаганде личное оружие.
      На крайнем левом фланге Жукова действовали 33-я и 69-я армии. Им предстояло со своих плацдармов к югу и к северу от Франкфурта-на-Одере продвинуться вперед и окружить город вместе со всем его гарнизоном.
      Взметнувшиеся в небо разноцветные ракеты означали начало атаки советской пехоты. Стрелки встали в полный рост из своих окопов и побежали вперед. Маршал Жуков, наименее сентиментальный из советских полководцев, послал пехоту прямо на минные поля. Тем самым стрелковые части расчищали дорогу для следующей за ними танковой армии. Один из советских капитанов вспоминал, насколько ужасным было видеть зрелище подорванного на противотанковой мине человека{*8}.
      Первоначально наступление 8-й гвардейской армии развивалось достаточно успешно. Войска были воодушевлены отсутствием сколько-нибудь значительного сопротивления. Над их головами постоянно проносились сотни штурмовиков 16-й воздушной армии, которые обрабатывали передовые рубежи противника. Чуть выше летели полки тяжелой бомбардировочной авиации 18-й воздушной армии, наносившие удары в глубине вражеской обороны. В течение первых суток сражения в полосе 1-го Белорусского фронта было проведено шесть с половиной тысяч самолето-вылетов. Однако следует признать, что видимость при бомбометании была достаточно плохой. Цели скрывались за плотной пеленой дыма от разрывов снарядов и туманом, исходящим от реки. В результате урон, нанесенный вражеской обороне авиацией, был сравнительно небольшой. К несчастью для германской 9-й армии, и так испытывавшей огромную нехватку в средствах ведения вооруженной борьбы, один из воздушных ударов пришелся как раз по основному складу боеприпасов. Все запасы снарядов, находившиеся на складе в Альт-Цешдорфе, к западу от Лебуса, были уничтожены.
      В самом уязвимом положении находились те немецкие части, которые оказались во время бомбежки не в траншеях, а на открытом пространстве. Так, рота фольксштурма под командованием Ериха Шредера (сорокалетнего немца, призванного всего десять дней назад) в 7 часов утра получила приказ срочно погрузиться на автомобили и как можно быстрее выдвинуться в сторону линии фронта{552}. Воздушный налет застал их врасплох, и у них не было времени хоть как-то окопаться. Шредер услышал два почти одновременных взрыва от авиабомбы. Один из осколков оторвал ему большой палец на ноге, второй впился в икру на ноге, а третий - застрял в пояснице. Оставаться на месте было нельзя, и он попытался встать, чтобы найти укрытие. Большинство автомобилей, которые только что выгрузили роту фольксштурма, оказались подбиты и горели. В них рвались остававшиеся фаустпатроны. По всей вероятности, Шредера обнаружили и положили в одну из неповрежденных машин. Он был переправлен на перевязочный пункт на станции Фюрстенвальде. Однако новый налет советской авиации, произведенный той же ночью, до основания уничтожил здание, в котором располагался этот пункт. Лишь благодаря счастливой случайности уцелел подвал, где на тот момент находились раненые.
      Огневая подготовка перед наступлением и свет прожекторов вызвали панику среди многих немецких новобранцев. Открыть огонь по противнику оказались готовы лишь достаточно опытные солдаты. Но проблема состояла в том, что им не так-то легко было обнаружить цели для поражения. Советские войска двигались вперед в пелене речного тумана и дыма от разрывов снарядов и авиабомб. Обороняющиеся уже слышали, как русские что-то кричат друг другу, подбираясь все ближе к окопам, но сами фигуры атакующих оставались еще вне поля зрения. Вслед за криками людей до слуха германских солдат донеслись звуки напряженно работающих танковых моторов. Несмотря на широкие гусеницы, танкам Т-34 было совсем не просто преодолевать участок пространства, расположенный в пойме реки. Практически они двигались по глубокой грязи, наполовину перемешанной с водой. Оставшиеся в живых немцы бросали оружие и бежали с передовых позиций в ближайший тыл. По пути они кричали: "Иван уже здесь!" Один молодой германский солдат, со всех ног стремившийся побыстрее добраться до второй линии траншей, вдруг увидел, что прямо перед ним бежит еще один человек. Он окликнул попутчика. Но, когда тот обернулся, оказалось, что это красноармеец. Они отскочили друг от друга и начали стрелять. К удивлению самого немецкого юноши, он убил русского.
      Земля была настолько перепахана снарядами, что советские артиллеристы оказались не в состоянии поспевать вслед за наступающей пехотой. Отставали и автомобили реактивной артиллерии. Тем не менее военнослужащие гвардейских минометных частей с большим удовлетворением наблюдали за первыми немецкими военнопленными, идущими им навстречу. Германские солдаты с неподдельным интересом смотрели на знаменитые "катюши", боевая работа которых вызывала столько страха в их рядах.
      Немецкие пленные могли видеть также огромные колонны советской техники, ожидающие, пока войска 8-й гвардейской армии Чуйкова и 5-й ударной армии Берзарина откроют им путь на запад. Однако продвижение вперед в этот день было очень незначительным. На своем наблюдательном посту Жуков начал терять терпение. Он подгонял командиров, угрожал, что снимет их с должности и отправит в штрафную роту. Досталось и генералу Чуйкову. Его части застряли в болоте перед немецкими позициями, находящимися на возвышенности.
      К обеду Жуков решил внести изменения в план операции. Несомненно, это было сделано после очередного телефонного разговора со Сталиным. Первоначально предполагалось, что танковые армии будут вводиться в сражение только после того, как пехота прорвет вражеские укрепления и достигнет Зееловских высот. Но ждать дальше Жуков больше не мог. Чуйков попытался отговорить маршала от преждевременного использования танковых соединений, предвидя, какой хаос они внесут в наступательные порядки стрелковых подразделений. Но Жуков был непреклонен. В 3 часа дня он позвонил Сталину и доложил ему обстановку. Верховный, выслушав доклад командующего, заключил, что тот явно недооценил силу противника на берлинском направлении{553}. Сталин предполагал, что Жуков уже на подходе к Берлину, но войска 1-го Белорусского фронта еще не взяли Зееловские высоты. Верховный был недоволен, но Жуков прекрасно знал, что все зависит от конечного результата.
      Во второй половине дня 1-я гвардейская танковая армия Катукова получила приказ нанести удар в направлении Зееловских высот, тогда как 2-я гвардейская танковая армия Богданова - на участке Нойгарденберга. Преждевременный ввод в сражение танковых соединений означал, в частности, и то, что стрелковым войскам не следует ожидать бесперебойной артиллерийской поддержки. Состояние почвы после прохода танков было таково, что многие батареи не могли сдвинуться с места. Как и предвидел Чуйков, возник хаос. На плацдарме скопилось слишком уж много единиц боевой техники. Направить их потоки в нужном направлении было поистине кошмарным занятием для девушек-регулировщиц.
      На правом фланге, где наступала армия Богданова, советские танкисты столкнулись с огневым противодействием 88-миллиметровых орудий. Много хлопот им доставляли контратаки небольших групп противника в районе Нойгарденберга. Немецкие пехотинцы широко использовали фаустпатроны. Взвод штурмовых орудий из 111-й учебной бригады, возглавляемый вахмистром Гернертом, вступил в огневое противоборство с большим количеством советских танков в районе Нойтреббина. Только боевой машиной, которой командовал сам Гернерт, в том бою было подбито семь советских танков. На следующий день его личный счет сожженных вражеских танков достиг сорока четырех. Командир взвода был награжден рыцарским крестом. В приказе, подписанном генералом Хейнрици, говорилось, что "его мужество и тактически грамотное руководство стабилизировали обстановку на фланге бригады"{554}. Но к тому моменту, когда данный документ появился на свет, 28 апреля, эта учебная бригада, да и вся 9-я армия уже перестали существовать как боеспособные единицы.
      В конце концов передовые советские танковые соединения достигли подножия Зееловских высот и начали постепенное восхождение. Моторы ревели от перенапряжения. В некоторых местах угол подъема оказался настолько крутым, что командиры танковых экипажей были вынуждены искать обходной путь. Зачастую он приводил их прямо к укрепленному пункту противника.
      Наступавшая на левом фланге бригада танковой армии Катукова получила самый болезненный удар юго-восточнее Зеелова, во время движения по дороге Долгелин - Фридерсдорф. Бронированные машины обстрелял 502-й тяжелый танковый батальон СС, на вооружении которого состояли танки "тигр". Передовые советские подразделения понесли серьезные потери и были вынуждены искать укрытия.
      Тем временем 9-я парашютная дивизия, находившаяся в центре фронта между Зееловом и Нойгарденбергом, - оказалась буквально раздавлена советским ударом. Как только началась огневая подготовка, командный пункт 27-го парашютного полка был перемещен из поместья в Шлосс-Гузове в бункер, расположенный в близлежащем лесу. Для поддержания связи с другими службами на прежнем месте был оставлен капитан Финклер. Дым от разрывов не давал ему возможности точно представить, что на самом деле происходит впереди. Однако вскоре картина прояснилась. Стало ясно, что полк разгромлен. С передовой позиции в тыл бежали молодые солдаты люфтваффе. По пути они бросали свое оружие. В тот же момент появился лейтенант, который сказал, что русские уже на краю деревни. Командир полка полковник Менке приказал немедленно организовать контратаку. Финклеру удалось собрать вокруг себя человек десять штабных работников и повести их прямо навстречу противнику. Почти все они были убиты. Самому Финклеру и лейтенанту удалось спрятаться под подбитым немецким танком.
      На командном пункте обороны Берлина на Гогенцоллерн-дамм полковник Рефиор, начальник штаба генерала Реймана, был "отнюдь не удивлен", когда ранним утром его разбудило "эхо канонады, доносящееся с востока"{555}. Интенсивность огневой подготовки была настолько высокой, что восточные окраины германской столицы, находившиеся в шестидесяти километрах от линии фронта, потряхивало, точно от небольшого землетрясения. Стены домов дрожали, картины падали на пол, а телефоны начинали непроизвольно звонить. Люди на улицах приглушенно обращались друг к другу - "началось". Ни у кого не было иллюзий по поводу того, что на самом деле происходит. Этим серым утром они внимательно прислушивались к звукам доносящейся канонады{556}. Самым волнующим для берлинцев был вопрос: спасут ли их теперь американцы - смогут ли они достигнуть немецкой столицы раньше, чем русские?
      Громкие заявления ответственных лиц о том, что фронт на Одере будет стоять непоколебимо, вызывали у берлинцев большое недоверие. Они входили в противоречие с активным строительством оборонительных укреплений в самом городе. Геббельс произнес пламенную, но малоубедительную речь. В ней говорилось, что орды монголов разобьются о стену, построенную защитниками рейха. Однако наиболее насущной проблемой, стоящей перед горожанами, было запастись как можно большим количеством еды на случай осады столицы. Очереди к продовольственным магазинам и булочным становились все длиннее и длиннее.
      К счастью, в столичном округе нашлись здравые головы, которые поспешили эвакуировать детские лечебные заведения. Так, детская клиника при госпитале в Потсдаме была спешно переправлена в западном направлении. Сам потсдамский госпиталь подвергся жестокому налету союзной авиации еще в ночь на 14 апреля. К несчастью, одна из бомб поразила эшелон с боеприпасами, стоявший на ближайшей станции. Все это еще более усилило разрушения. В тот день больных и раненых детей положили на повозки и повезли в больницу Красного Креста, расположенную во дворце Цецилиенхоф. Престарелый кронпринц покинул Потсдам еще несколько недель назад. Но несколько его адъютантов, принадлежавших к офицерскому корпусу старой прусской армии, продолжали прятаться в подвалах дворца. Они не догадывались, что Потсдам находится в том районе страны, который после войны должен отойти к зоне оккупации советских войск.
      Утром 16 апреля медсестры получили распоряжение двигаться со своими несчастными детьми дальше. Их путь лежал на юго-запад - в Хайльштеттен, что близ Беелитца. Почти все берлинские госпитали, включая Шарите, Августе-Виктория и клинику Роберта Коха, были эвакуированы сюда и размещены в закамуфлированных каменных бараках. Комплекс находящихся здесь построек стал использоваться в качестве госпиталя еще со времен Первой мировой войны. В 1916 году здесь после полученного на фронте ранения лечился и Гитлер. Однако дети и тут не были в полной безопасности. Как только их выгрузили из автобусов, послышался громкий крик: "Внимание! Воздух!" В небе появился антикварный советский биплан По-2, прозванный немцами "кофемолкой". Пролетая на высоте чуть выше деревьев, он открыл огонь из пулемета.
      В подземном бункере Цоссена телефоны звонили беспрестанно. Утомленный генерал Кребс в тот день осушил не одну рюмку вермута из бутылки, стоявшей в его сейфе. Поскольку удары советской артиллерии и авиации прервали связь с командными пунктами многих соединений, то приходилось поддерживать связь со штабами подчиненных им частей. Одновременно увеличилось число звонков из различных министерств и от генерала Бургдорфа из рейхсканцелярии. Все требовали предоставить им самую последнюю информацию. Однако мысли штабных офицеров были прикованы к развитию ситуации на фронте.
      На совещании в 11 часов утра прозвучало несколько вопросов, касающихся возможных планов эвакуации. Всем было понятно, что месторасположение Цоссена, к югу от Берлина, является чрезвычайно уязвимым. Оно может подвергнуться внезапной атаке сил 1-го Украинского фронта, только что перешедшего в наступление с фронта на реке Нейсе. Было сделано также одно или два осторожных замечания, что, по мнению фюрера, Берлин - это не основная цель русских, они всего-навсего осуществляют обманный маневр. Главное для Красной Армии - Прага. К ужасу генерала Хейнрици, Гитлер даже приказал передать под командование недавно произведенного в фельдмаршалы Шёрнера три танковые дивизии.
      Командующему 9-й армией генералу Буссе как никогда требовались эти три дивизии. Они могли составить костяк резерва, предназначенного для проведения контратаки. Три его корпуса - 101-й армейский корпус на левом фланге, 56-й танковый корпус генерала Вейдлинга в центре и 11-й танковый корпус СС на правом фланге - испытывали огромный недостаток в бронированных машинах. Они были лишены маневра и могли держать оборону лишь до тех пор, пока фронт не будет прорван в каком-либо месте.
      К югу от Франкфурта-на-Одере находился 5-й горный корпус СС. Он занимал оборону в полосе между клиньями двух главных советских ударов. Несмотря на то что этот корпус также был атакован частями советской 69-й армии, он смог устоять и сохранить за собой оборонительные позиции.
      В пойме Одера и на Зееловских высотах сражение по-прежнему развивалось с хаотической непоследовательностью. Из-за плохой видимости большую часть потерь стороны несли в процессе ближнего боя. Один из ветеранов охранного полка СC "Великая Германия" вспоминал позднее, что близлежащее болото было "даже не полем боя, а какой-то бойней"{557}.
      Офицер советской саперной части Петр Себелев рассказал в письме на родину о своих впечатлениях, полученных в первый день наступления. Он с товарищами пробирался по полю, которое было до неузнаваемости перерыто воронками от снарядов. Повсюду валялось разбитое немецкое оружие, автомашины, подбитые танки и много трупов. Советские команды собирали погибших и относили их к местам захоронения. Погода была пасмурной, накрапывал дождь. Время от времени над головами военнослужащих в сторону немецких позиций пролетали штурмовики. Как писал Себелев, многие немцы уже сдавались в плен. Они не хотели продолжать воевать и отдавать свои жизни за Гитлера{558}.
      Другой советский офицер, капитан Клочков, описывал увиденную им картину в еще более восторженных тонах. Весь участок наступления 3-й ударной армии, по его словам, был завален трупами убитых немецких солдат{559}. Однако Клочков добавлял, что, к удивлению советских бойцов, некоторые - казалось бы, погибшие германские военнослужащие, - неожиданно поднимались на ноги, вылезали из траншей и поднимали руки вверх.
      И все же такие описания немецких потерь кажутся сегодня преувеличенными. На самом деле 1-й Белорусский фронт потерял почти в три раза больше человек, чем германские войска{*9}.
      Реалии первого дня наступления выявили множество недоработок советского командования. Плохая организация операции обнаружилась и в войсках 5-й ударной армии{560}. Части не соблюдали радиодисциплину. Линии коммуникаций постоянно прерывались, так что командиры подразделений порой не знали, что происходит у них впереди, и соответственно докладывали неправильную обстановку. Положение осложнял и явный излишек кодовых сигналов. Штабы просто не имели возможности вовремя дешифровать все поступавшие сообщения. В результате информация, по которой необходимо было принять самые срочные меры, запаздывала. Более того, армейским командирам нередко предписывалось занять те населенные пункты, которые находились слишком далеко от их передовых частей. Сейчас трудно сказать, что послужило основной причиной отдачи подобных приказов - общая неразбериха либо непрекращающееся давление со стороны вышестоящего начальства.
      Все начиналось с Жукова, который на чем свет поносил командующих соединениями. Те, в свою очередь, обрушивались с руганью на подчиненных им командиров частей. Такая практика управления была обычной для Красной Армии. Несладко пришлось командиру 26-го гвардейского стрелкового корпуса. Он доложил, что его войска взяли деревню и продвинулись вперед еще на два километра. Но эта информация оказалась ложной.
      В 248-й стрелковой дивизии один командир потерял целый полк. В другой дивизии батальон был послан в неправильном направлении, в результате чего боевая часть не смогла вовремя начать атаку. А когда она все же началась, то стрелковые подразделения потеряли контакт друг с другом из-за дыма и гари. Разведка не смогла обнаружить вражескую огневую точку, что привело в конце концов к тяжелым потерям среди пехотинцев. Вышестоящее руководство обвиняло полевых командиров в недостаточной продуманности своих действий. Отмечалось, что их единственным желанием было как можно скорее продвигаться вперед. Они не задумывались над тем, чтобы найти наиболее уязвимое место в обороне противника и именно там нанести концентрированный удар. Кстати говоря, политическое управление считало, что причиной этого явления стало отсутствие в передовых подразделениях должного партийного контроля. О сильном давлении со стороны вышестоящего начальства, конечно же, не упоминалось.
      Как это нередко случалось и в предыдущих наступательных операциях, советские стрелковые части несли потери не только от огня противника, но и от обстрела собственной артиллерии. Виновными в подобных происшествиях считали тех офицеров, которые не могли должным образом использовать соответствующие технические приборы. Видимо, имелось в виду, что командиры неверно определяли направление движения частей по компасу и не выходили вовремя на связь. Так, в первый же день наступления, когда 266-я стрелковая дивизия достигла третьей линии немецких траншей, она подверглась сильному огневому налету со стороны советской же артиллерии. На следующий день, 17 апреля, та же участь постигла 248-ю и 301-ю стрелковые дивизии. В донесении штаба 5-й ударной армии говорилось о том, что ее войска уже успели взять в плен тридцать три тысячи германских военнослужащих, однако в нем не упоминалось о собственных потерях объединения.
      Положение 8-й гвардейской армии было еще более тяжелым. Ее войскам пока не удавалось добиться сколько-нибудь значительного успеха. Но виной тому был не генерал Чуйков, а сам маршал Жуков. В донесениях наступающих частей утверждалось, что огонь советской артиллерии уничтожил передовые немецкие укрепления и позволил пехоте взять первую линию траншей. Однако ни артподготовка, ни бомбово-штурмовые удары советской авиации не смогли подавить систему вражеского огня на Зееловских высотах. Было даже несколько случаев, когда советские бомбардировщики сбрасывали смертоносный груз на свои же части. В этом обвинялись не летчики, а командиры стрелковых подразделений, которые неправильно сигнализировали авиации. Следует, однако, отметить, что такие ошибки были неизбежны. Обозначать свои позиции следовало либо белыми, либо желтыми ракетами. Но войска постоянно жаловались на их отсутствие.
      В докладах частей говорилось, что артиллерия не оказывает им должной поддержки и не поспевает за передовыми подразделениями. Этот факт также стал следствием ошибки фронтового командования. Оно просто забыло учесть в своих расчетах то обстоятельство, что вся земля в полосе продвижения частей будет изрыта снарядами и бомбами, и это сделает невозможным быстрое выдвижение орудий на новые позиции.
      В тяжелом положении оказалась медицинская служба фронта. Зачастую раненые не получали вовремя необходимой помощи по причине переполненности госпиталей и плохо организованной эвакуации с поля боя{561}. В одном из донесений упоминалось об автоматчике, который пролежал без медицинской помощи целых двадцать часов. Некоторые раненые из 27-й гвардейской стрелковой дивизии оставлялись без присмотра от четырех до пяти часов. В санитарных батальонах имелось всего по четыре операционных стола.
      Наступление 33-й армии в полосе к югу от Франкфурта-на-Одере также развивалось достаточно медленно. Там держали оборону части 5-го горнострелкового корпуса СС. 33-я армия, подобно другим объединениям, испытывала сильный недостаток в медицинском обслуживании. Советские офицеры были вынуждены привлекать к эвакуации раненых даже немецких военнопленных. Этот факт сильно напугал политуправление армии, которое стало обвинять замполитов в отсутствии пропаганды среди пленных немцев. Первой их задачей должно было стать перевоспитание военнопленных. Наиболее антифашистски настроенных солдат следовало отправлять обратно за линию фронта для деморализации еще сопротивляющихся частей вермахта. Этот факт еще раз свидетельствовал о том, насколько низкой была забота советского командования о своих же собственных раненых. Более того, офицеры СМЕРШа никогда не испытывали колебаний, если им необходимо было оторвать какого-нибудь врача прямо от операционного стола для проверки лица, подозреваемого в "самостреле". Подобные случаи саморанения, как отмечалось в донесениях, стали особенно частыми после начала наступательной операции{562}.
      (В скобках отметим, что работа врачей во время войны была настолько тяжелой, что многие из них бросили медицину после окончания войны{563}.)
      Сражение за Зееловские высоты оказалось отнюдь не самым ярким моментом в карьере маршала Жукова. Управление войсками во время боя во многом было ошибочным. Тем не менее наступление продолжало развиваться прежде всего благодаря выдающемуся мужеству, выносливости и самопожертвованию большинства советских солдат и младших офицеров. Их героизм - правда, совсем не тот, который воспевался официальной пропагандой, - очевиден. К сожалению, самопожертвование солдат не трогало сердца высшего командного и политического состава. Они, как и прежде, оставались бездушными. Примечательны в этом отношении кодовые названия для обозначения потерь - в своих телефонных переговорах советские командиры часто спрашивали: "Как много спичек сгорело?" или "Как много сломано карандашей?"{564}.
      Генерал Хейнрици, командующий группой армий "Висла", и генерал Буссе сделали все возможное, чтобы удержать ситуацию под контролем. В сложившихся обстоятельствах ожидать лучшего не приходилось. Выжившие во время первого удара германские военнослужащие имели все основания благодарить свое начальство за то, что оно отвело их на запасные позиции незадолго до начала советской артиллерийской подготовки. Некоторые старшие офицеры все еще продолжали верить Адольфу Гитлеру. Но многие - уже нет. Вечером 16 апреля полковник Ганс Оскар Вёлерман, командир артиллерии 56-го танкового корпуса, отправился в штаб своего непосредственного начальника генерала Вейдлинга, расположенный в Вальдзиферсдорфе, что северо-западнее Мюнхеберга. Командный пункт Вейдлинга был размещен в загородном доме одной из семей, постоянно проживавшей в Берлине. Помещение первого этажа освещала всего одна-единственная свеча. Вейдлинг, который уже потерял всякие иллюзии по поводу ведущейся войны, открыто высказал свои мысли Вёлерману. Последний был немало обескуражен и даже испуган. Позднее он писал: "Даже этот искушенный и безрассудно смелый солдат, наш старый "крепкий орешек", как о нем говорили в войсках, потерял веру в высшее руководство страной".
      Доверительный разговор двух офицеров был внезапно прерван воздушной бомбардировкой. Сразу же вслед за этим поступило донесение о прорыве русских на правом фланге 56-го танкового корпуса, на его стыке с 11-м танковым корпусом СС, и расширении бреши на левом фланге - в полосе действия 101-го корпуса генерала Берлина. Оборона, которая, по образному выражению Геббельса, представляла собой неприступную стену против "орд монгольских завоевателей", начала быстро рушиться.
      Первая ночь после начала операции стала, пожалуй, самой тяжелой в карьере Жукова. Внимание всей армии и - что важнее - Кремля было приковано теперь к Зееловским высотам. И именно его фронт никак не мог преодолеть это препятствие. О том, чтобы захватить Берлин в течение шести дней, как это предполагалось ранее, речь уже не шла{565}. Но определенные успехи все же были достигнуты: передовые части армии Чуйкова подошли к городу Зеелов, а некоторые танковые подразделения Катукова достигли гребня высот. Однако совсем не этого ожидал от Жукова Сталин.
      Советский лидер, который несколько успокоился днем 16 апреля, вновь пришел в ярость, когда Жуков позвонил ему незадолго до полуночи. Командующему фронтом пришлось признаться, что высоты еще не захвачены. Сталин стал обвинять маршала в том, что он без всякого основания изменил план операции, утвержденный Ставкой. "Есть ли у вас уверенность, что завтра возьмете зееловский рубеж?"{566} - спросил Сталин. "Завтра, 17 апреля, к исходу дня оборона на зееловском рубеже будет прорвана, - стараясь быть спокойным, ответил Жуков. - Считаю, что, чем больше противник будет бросать своих войск навстречу нашим войскам здесь, тем быстрее мы возьмем затем Берлин, так как войска противника легче разбить в открытом поле, чем в городе".
      Однако Сталин был в этом отнюдь не убежден. Возможно, что в тот момент он думал даже не о крепости немецкой обороны, а об американских частях, которые могли внезапно появиться на юго-западных окраинах германской столицы. "Мы думаем, - продолжил советский лидер, - приказать Коневу двинуть танковые армии Рыбалко и Лелюшенко на Берлин с юга, а Рокоссовскому ускорить форсирование и тоже ударить в обход Берлина с севера"{*10}. В конце разговора Сталин лишь сухо произнес "до свидания" и положил трубку. Вскоре начальник штаба 1-го Белорусского фронта генерал Малинин получил подтверждение, что Конев и в самом деле получил директиву Ставки наступать своими танковыми армиями на Берлин с южного направления.
      Русские солдаты образца 1945 года, равно как и их предки в 1814 году, с презрением относились даже к самым крупным рекам Западной Европы. В их глазах они выглядели лишь жалким подобием величественных рек, протекающих по родной земле. Тем не менее водные преграды являлись для советских военнослужащих своеобразными символами, знаменующими этапы освобождения собственной страны и дальнейшего наступления на вражеское логово. Так, младший лейтенант Маслов говорил своим боевым товарищам, что даже тогда, когда его тяжело ранили на Волге, в боях за Сталинград, он твердо знал, что вернется на фронт и закончит войну на проклятой Шпрее{567}.
      Река Нейсе между Форстом и Мускау была наполовину уже Одера на фронте наступления армий Жукова. Однако форсирование этой водной преграды на глазах у противника представлялось довольно непростой задачей. И маршал Конев решил, что следует предварительно провести мощную огневую подготовку.
      Артиллерийская канонада на этом участке началась в 6 часов утра по московскому времени, или в 4 часа утра - по берлинскому. Было задействовано двести сорок девять орудий на один километр фронта - что стало наивысшей концентрацией артиллерийского огня за всю историю войны. Наземные средства поражения противника были усилены ковровыми бомбардировками авиации 2-й воздушной армии. Один из советских офицеров вспоминал, что гул от канонады и разрывов авиабомб оказался настолько сильным, что он не слышал слов товарища, стоящего всего в метре от него. Огневая подготовка на фронте Конева была еще и более продолжительной по времени, чем на фронте Жукова. Она заняла сто сорок пять минут. "Бог войны" сегодня прекрасно поработал, отметил командир одной из батарей во время небольшой паузы{568}. Артиллеристы действовали слаженно. Одна мысль о том, что они стреляют по территории противника, воодушевляла их сердца. Приказы командиров ничем не отличались от лозунгов: "По фашистскому зверю - огонь!", "По логову Гитлера - огонь!", "За кровь и страдания нашего народа - огонь!"{569}.