Всего шесть дней назад, стоя на берегу Рейна, Черчилль надеялся на то, что наступление союзных армий встретит лишь незначительное сопротивление со стороны германских войск. В этом случае у них будет шанс достигнуть Эльбы или даже Берлина быстрее русского "медведя"{341}. Теперь же премьер-министр был не на шутку встревожен. Все выглядело так, словно бы Эйзенхауэр и Маршалл решили задобрить Сталина. Действительно, советские военные находились в ярости после того, как американская авиация по ошибке сбила несколько советских самолетов. Их реакция совсем не походила на мягкое замечание Сталина, сделанное еще в январе Теддеру, о том, что такие инциденты случаются на войне. Один из них имел место 18 марта неподалеку от Кюстрина. Пилоты американских истребителей подумали, что вступили в бой с группой из восьми немецких самолетов, из которых два "фокке-вульфа" были сбиты. Советская сторона, напротив, утверждала, что эти восемь самолетов были советскими. Более того, русские потеряли тогда целых шесть машин. Два их летчика погибли, а один получил серьезное ранение. Советская сторона вину за это происшествие возложила на преступные действия отдельных лиц в американских военно-воздушных силах{342}.
      По иронии судьбы американцы стали зачинщиками еще одного скандала, который спровоцировал самый большой кризис во взаимоотношениях между союзниками. Речь идет о деятельности агентов Аллена Даллеса, возглавлявшего в Швейцарии подразделение Управления стратегических служб США. Обергруппенфюрер СС Карл Вольф -вошел с ним в контакт на предмет заключения перемирия в Северной Италии. Участие советских представителей в ведении переговоров было отвергнуто под тем предлогом, что Вольф в этом случае мог не пойти на такой шаг. Американская сторона совершила явную ошибку. Черчиллю стало известно, что советский лидер сильно встревожен. Сталин боялся, что союзники заключат сепаратное перемирие на Западном фронте. Он даже подозревал американцев в том, что они станут снабжать необходимыми припасами части вермахта, хотя такой ход мыслей шел против всякой логики. Основная масса боевых соединений германской армии была к тому времени либо уже уничтожена, либо взята в плен. Поэтому, даже если бы американцы задумали снабжать немецкую армию оружием, собранным со всего света, то вермахт образца 1945 года очень мало походил бы на ту организованную разрушительную машину, которая существовала в 1941 году.
      Сталин также считал, что число германских военнослужащих, взятых в плен западными союзниками, столь велико совсем не потому, что на востоке немцы просто боятся попадать в русский плен; он подозревал другое - германское командование стремится открыть свой фронт перед англичанами и американцами и позволить им войти в Берлин первыми. На самом же деле всевозрастающее число военнопленных было прямым следствием отказа Гитлера санкционировать любое отступление. Если бы он отвел свои армии к Рейну после сражения в Арденнах, то западные союзники находились бы сейчас в достаточно трудном положении. Но фюрер этого не сделал. В результате англичанам и американцам удалось окружить значительное число немецких соединений западнее Рейна. К таким же гибельным последствиям привела жесткая оборона Моделем Рурского индустриального региона. Позднее Эйзенхауэр отмечал, что успехи союзников во многом обязаны решениям Гитлера{343}.
      В любом случае Черчилль был теперь абсолютно уверен, что, пока сталинские намерения в отношении Центральной Европы еще полностью не проявили себя, западные союзники должны запасаться как можно большим количеством козырных карт. Их можно будет использовать против него за столом переговоров о послевоенном устройстве мира. Последние сообщения из Польши свидетельствовали, что советский лидер вовсе не желает, чтобы в стране было создано и развивалось независимое правительство. Агрессивную позицию по польскому вопросу занял и нарком иностранных дел Молотов. Он заявил, что советская сторона не потерпит участия в делах Польши западных представителей. Стало очевидным, что его интерпретация соглашений, достигнутых союзниками в Ялте, совершенно отличалась от того, что англичане и американцы понимали под "буквой и духом" подписанных там документов.
      Черчилль стал терять доверие к советскому лидеру, которое ранее базировалось на отказе Сталина вмешиваться в греческие дела. У него возникли подозрения, что и он сам и Рузвельт стали жертвами искусного обмана, основанного на создании атмосферы доверия. Но Черчилль, казалось, все еще не уяснил, что Сталин судит о других только по себе. В понимании советского лидера, Черчиллю необходимо было придать демократический лоск тем мероприятиям, вопрос о которых уже в принципе решен, и тем самым заглушить их возможную критику. Именно так Сталин расценивал ялтинское заявление премьер-министра, что польский вопрос необходимо будет представить на суд палаты общин. Теперь же Сталин разозлился на Черчилля, возобновившего критику советских действий в Польше.
      Советские официальные лица были, безусловно, осведомлены о противоречиях, существующих в стане западных союзников, хотя, конечно, не знали всех деталей их военных и политических разногласий. Трещина между американцами и англичанами еще более расширилась после письма Эйзенхауэра Сталину, известного под кодовым названием SCAF-252. Уязвленный реакцией британской стороны на это послание, Эйзенхауэр впоследствии отмечал, что после январского визита Теддера в Москву Объединенный комитет начальников штабов позволил ему связываться с руководством СССР напрямую "по вопросам военного характера"{344}. Однако в ходе развития боевых действий это разрешение стал оспаривать Черчилль. Эйзенхауэр отмечал, что главная трудность произрастала из старинной истины о неразделимости войны и политики. Так или иначе, мнение командующего союзными войсками в Европе, что сам по себе Берлин потерял свою стратегическую ценность, выглядит удивительно наивным{345}. Тем не менее с позиции сегодняшнего дня следует признать, что решение Эйзенхауэра не наступать на Берлин было в той ситуации, пожалуй, наиболее правильным, хотя оно и основывалось на абсолютно неверных суждениях. Для Сталина захват германской столицы являлся не просто вопросом приобретения хороших стартовых позиций в послевоенной политической игре. Берлин был слишком важной целью во многих отношениях. И если бы какие-нибудь союзные части форсировали Эльбу и стали продвигаться к столице рейха с запада, то они, несомненно, попали бы под удар советской авиации, а затем и артиллерии. Сталин без угрызения совести обвинил бы своих союзников в преступном авантюризме. Очевидно, что Эйзенхауэр недооценивал стратегического значения Берлина, однако Черчилль, со своей стороны, недооценивал решимости советского лидера захватить город во что бы то ни стало. Британский премьер недопонимал, какой моральный удар будет нанесен Красной Армии, если этот желанный приз у нее уведут из-под самого носа.
      В конце марта, пока британские и американские начальники штабов ломали копья по поводу плана Эйзенхауэра, в Москве заканчивалась подготовка к Берлинской операции. Ранним утром 29 марта Жуков покинул свой штаб и вылетел в Москву. Однако плохая погода задержала его на некоторое время в Минске. Вечер он провел в компании первого секретаря Компартии Белоруссии Пономаренко. И поскольку погода не улучшалась, Жуков продолжил свой путь в Москву на поезде.
      В Кремле его ждала напряженная атмосфера. Сталин был убежден, что немцы сделают все возможное, чтобы договориться с Западом, а тем временем будут продолжать держать фронт на Востоке, Переговоры в Швейцарии между американцами и генералом Вольфом о прекращении огня в Северной Италии только подтверждали самые худшие подозрения. Советская сторона была настолько раздражена поведением западных союзников, что даже перестала принимать в расчет исключительный фанатизм самого Гитлера. Действительно, некоторые лица в окружении фюрера могли идти на контакт с американцами и англичанами, но для него самого перемирие было абсолютно неприемлемым. Оно не давало Гитлеру никакого будущего и означало крах всех его планов и неизбежную виселицу. Союзники просто не могли вести никаких официальных переговоров о заключении перемирия, пока в германском рейхе не произошел бы дворцовый переворот.
      Жуков, которому было поручено взятие германской столицы, также разделял опасения Сталина, что немцы откроют фронт перед англичанами и американцами. Еще 27 марта, за два дня до того, как он вылетел в Москву, корреспондент агентства Рейтер, прикомандированный к 21-й группе армий союзников, отмечал, что части англичан и американцев, наступающих в сердце Германии, не встречают практически никакого сопротивления. Репортаж корреспондента вызвал сильную тревогу в Москве.
      Первое, что Жуков услышал от Сталина, когда наконец добрался до Москвы, стало признание советским лидером полного коллапса немецкого фронта на Западе{346}. Сталин утверждал, что гитлеровцы не хотят принимать никаких мер для того, чтобы остановить продвижение союзников. Одновременно они усиливают свою оборону против частей Красной Армии. Советский лидер сделал жест в сторону карты. Вытряхнув пепел из своей трубки, он заметил, что, по-видимому, советским войскам предстоит очень серьезная схватка.
      Жуков развернул привезенную с собой карту, где были отмечены разведывательные данные о силах противника. После того как Сталин ее внимательно изучил, он спросил, когда планируется начать наступление на берлинском направлении. Жуков ответил, что войска 1-го Белорусского фронта готовы выступить через две недели. Очевидно, что и 1-й Украинский фронт закончит свои приготовления к этому же времени. По имевшейся у Жукова информации, силы 2-го Белорусского фронта могли быть заняты ликвидацией противника в портах Данциг и Гдыня до середины апреля.
      "Ну что ж, - ответил Сталин, - придется начать операцию, не ожидая действий фронта Рокоссовского". Затем он подошел к своему рабочему столу, взял с него листок бумаги и протянул собеседнику. По признанию Жукова, это было письмо от иностранного источника, благожелательно относящегося к СССР, который предупреждал советское руководство о секретных переговорах между западными союзниками и нацистами. И хотя в информации источника говорилось также, что американцы и англичане отвергли германские предложения о сепаратном мире, тем не менее сохранялась возможность, что немцы откроют фронт перед западными союзниками.
      Сталин спросил Жукова, что он думает по данному поводу, но, не дожидаясь ответа, заметил, что Рузвельт вряд ли пойдет на нарушение ялтинских договоренностей. Что же касается Черчилля, то от этого человека можно ждать чего угодно.
      В 8 часов вечера 31 марта посол Соединенных Штатов Америки Аверелл Гарриман и его британский коллега сэр Арчибальд Кларк Керр, сопровождаемые генералом Дином, приехали в Кремль. Их встретили там Сталин, генерал Антонов и Молотов. Как отметил в своем донесении генерал Дин, "Сталину было вручено письмо Эйзенхауэра SCAF-252{347} на английском и русском языках. После того как он прочел послание, мы показали упомянутые в нем операции на карте. Сталин немедленно отреагировал, сказав, что план ему нравится, но что он, конечно, не может дать развернутого ответа, пока не проконсультируется со своим штабом. Он сказал, что даст нам ответ завтра. Советский лидер, казалось, был чрезвычайно удовлетворен предлагаемым направлением удара в центральные и южные районы Германии. Мы подчеркнули также срочность получения ответа от Сталина для того, чтобы должным образом скоординировать наши планы... На Сталина произвело впечатление количество немецких военнопленных, захваченных западными союзниками за март, и он отметил, что этот факт, несомненно, поможет быстрее завершить войну". Затем Сталин стал подробно объяснять ситуацию на каждом участке фронта, исключая, правда, важнейший участок фронта на Одере. По его расчетам, "только около одной трети немцев хотят воевать". Советский лидер вновь обратился к посланию Эйзенхауэра, сказав, что ему нравятся выбранные им основные направления ударов, которые позволят захватить важнейшие пункты Германии и разделить страну на две части. Он также полагал, что "последняя линия германской обороны будет проходить в горах западной Чехословакии и в Баварии". Было очевидно, что Сталин не просто согласен, но и пытается всеми силами поддержать идею, что немецкая нация строит свой оборонительный бастион в южных районах страны.
      На следующее утро, 1 апреля, за большим столом кремлевского кабинета, над которым висели портреты Суворова и Кутузова, состоялось совещание. На него были приглашены маршалы Жуков и Конев. Присутствовали также начальник Генерального штаба генерал Антонов и начальник оперативного управления Генштаба генерал Штеменко.
      Сталин спросил обоих маршалов, осведомлены ли они, насколько острой является ситуация{348}. Жуков и Конев предусмотрительно ответили, что осведомлены ровно настолько, насколько знакомы с имеющейся в их распоряжении информацией.
      Тогда советский лидер попросил генерала Штеменко прочитать им еще одну телеграмму. Это было послание, поступившее, вероятнее всего, от советских военных представителей при штабе союзных войск. В нем говорилось, что на Берлин будут наступать как силы Монтгомери, так и 3-я армия генерала Паттона, которая, захватив Лейпциг и Дрезден, будет продвигаться к германской столице с южного направления. До Ставки уже доходили слухи, что союзники имеют план высадки в Берлине парашютной дивизии в случае внезапного краха нацистского режима. И все это происходило бы под видом помощи частям Красной Армии. Нельзя сбрасывать со счетов и такую возможность, что никакой телеграммы не было. Сталин просто приказал подготовить сфальсифицированный текст и прочитать его маршалам с целью подстегнуть их усилия в подготовке к операции.
      Сталин внимательно посмотрел на двух маршалов и спросил: "Так кто же будет брать Берлин, мы или союзники?" - "Берлин будем брать мы, - ответил Конев, - и возьмем его раньше союзников".
      Сталин с улыбкой посмотрел на Конева и задал ему вопрос, как тот собирается подготовить для этого свои войска; ведь основные силы 1-го Украинского фронта после Силезской операции находились на южном фланге, и для того, чтобы организовать их наступление на Берлин, необходимо было осуществить большую перегруппировку. Конев ответил, что беспокоиться за это не стоит - фронт в состоянии произвести все необходимые мероприятия. От взгляда Сталина не могло ускользнуть откровенное желание Конева опередить Жукова и взять Берлин первым. Советский лидер был удовлетворен. Он никогда не упускал возможности создать атмосферу соперничества между своими подчиненными.
      Генерал Антонов рассказал об общем замысле операции, после чего Жуков и Конев представили собственные планы. Сталин сделал лишь одну-единственную поправку. Он не согласился с разграничительной линией для 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, предложенной Ставкой. Сталин наклонился над картой и провел ее до района западнее города Люббен, который располагался в шестидесяти километрах юго-восточнее Берлина. Обратившись к Коневу, он сказал, что в случае сильного сопротивления противника на восточных подступах к германской столице войска 1-го Украинского фронта должны быть готовыми атаковать город своими танковыми армиями с юга{349}. Сталин утвердил общий план операции и отдал приказ, чтобы наступление было подготовлено в самое кратчайшее время и в любом случае не позднее 16 апреля{350}.
      Как свидетельствует российская официальная историография, "Ставка спешила, опасаясь, как бы союзники не опередили советские войска в овладении Берлином"{351}. Предстояла большая работа по налаживанию взаимодействия родов войск. Для операции привлекались силы в количестве двух с половиной миллионов человек, сорок одна тысяча шестьсот орудий и минометов, шесть тысяч двести пятьдесят танков и самоходных артиллерийских установок и семь с половиной тысяч самолетов. Нет сомнения, что Сталин был весьма удовлетворен, что он сконцентрировал для захвата только одной немецкой столицы такие механизированные силы, которые по своей мощи превышали те, что Гитлер собрал в 1941 году для нападения на весь Советский Союз.
      После совещания с военными 1 апреля Сталин ответил на послание Эйзенхауэра, содержащее детализированную информацию о планах американских и британских войск. Советский лидер сообщил американскому верховному командованию, что план Эйзенхауэра "полностью соответствует"{352} планам Красной Армии. Затем Сталин заверил союзника, что "Берлин потерял свое былое стратегическое значение" и советское командование пошлет против него только второстепенные войска. Основной удар Красной Армии будет осуществлен в южном направлении, для встречи с войсками западных армий. Начало наступления главных сил начнется приблизительно во второй половине мая. Сталин также добавил, что данный план может быть подвергнут определенным изменениям, которые будут зависеть от складывающихся обстоятельств. Это была самая большая первоапрельская шутка в современной истории.
      Глава десятая.
      Камарилья и генеральный штаб
      Во время завершающих боев в Померании генерал Типпельскирх организовал в Меллснзее вечерний прием для иностранных военных атташе, аккредитованных в Берлине. Военные атташе сочли необходимым откликнуться на приглашение. Они сделали это в основном потому, что надеялись услышать что-нибудь новое о положении на фронте, и самое главное - отличное от официальной информации. Тому, что говорилось министерством пропаганды, теперь уже никто не верил. Берлин был переполнен слухами. Некоторые жители были убеждены, что Гитлер уже умер от рака и война кончится в ближайшие дни. Другие шептались о возрастающей активности германских коммунистов, радовавшихся приближению Красной Армии. Ходили также разговоры о мятеже среди военнослужащих фольксштурма.
      Присутствовавшие на вечере немецкие офицеры говорили о катастрофе в Померании. Ее основной причиной, по их мнению, стал недостаток в резервах. Согласно отчету шведского военного атташе, майора Юхлин-Даннфела, в конце беседы немецкие военные стали говорить о том, какие большие надежды они возлагают на начало серьезных переговоров с англичанами. "Англичане несут большую долю ответственности за судьбу Европы, - отметил один из немецких офицеров{353}. - И это просто их обязанность: предотвратить уничтожение германской культуры в пучине красного урагана". Немцы все еще полагали, что не будь англичане так упорны и надоедливы в стремлении продолжать войну в 1940 году, то в 1941 году вермахт мог сосредоточить против Советского Союза всю свою мощь. В этом случае исход войны был бы совершенно другим. "Некоторые из присутствующих, - заключил Юхлин-Даннфел, - на поверку оказались очень сентиментальными личностями, а вся атмосфера вечера производила достаточно грустное впечатление".
      Представители германского офицерского корпуса, которые никогда не входили в ближайший круг Гитлера, были подвержены отнюдь не меньшим иллюзиям. Примечательно, что они сожалели вовсе не о решении Гитлера напасть на Советский Союз, а о том, что это нападение не достигло успеха. К стыду германской армии, в ее рядах нашлась лишь горстка офицеров, которые действительно были оскорблены действиями эсэсовских специальных подразделений и других карательных команд. Антинацистские настроения, усиливающиеся в армейской среде за последние девять месяцев, частично возникли из-за жестоких репрессий против участников июльского покушения, но в основном - из-за общего неуважения Гитлера к офицерам и его предубеждения против всей армии. Его открытая ненависть к представителям генерального штаба и желание возложить вину за свои собственные ошибки на фронтовых командующих вызывали у офицеров особую обиду. Вдобавок ко всему кадровым военным не могло понравиться, что войска СС имеют массу привилегий перед армейскими соединениями при получении нового оружия, пополнении личным составом и продвижении командиров по служебной лестнице.
      Старший офицер германского военно-морского флота рассказал майору Юхлин-Даннфелу, что недавно прошло совещание высшего командного состава, где обсуждалась возможность нанесения по русским последнего отчаянного удара. В немецкие планы входило заставить Красную Армию отступить к границам 1939 года. "Если эта попытка удастся, - заключил морской офицер, - тогда появится возможность начать переговоры. Но для этого необходимо будет также сместить фюрера. Его место займет Гиммлер, который станет гарантом сохранения порядка"{354}. Такая идея свидетельствовала не только об отсутствии здравого мышления среди офицеров, оставшихся в Берлине, но и о том, что они не имеют никакого реального представления о положении дел на фронте. Висло-Одерская операция советских войск окончательно надломила германскую армию, лишила ее самой возможности организовать нечто похожее на наступление. Теперь вопрос состоял лишь в том, за сколько именно дней Красная Армия дойдет до столицы рейха. Как долго она будет продвигаться к Берлину с линии Одера (с той самой линии, которая, к ужасу немецких офицеров, теперь должна была стать новой германо-польской границей)?
      Конфликт между Гитлером и Гудерианом достиг своего апогея в связи с положением в городе-крепости Кюстрин, расположенном на слиянии рек Одер и Варта. Кюстрин, который считался воротами в Берлин, очутился теперь между двумя советскими плацдармами на левом берегу Одера. От него до столицы рейха по прямой дороге Берлин - Кенигсберг (Райхсштрассе-1) было всего восемьдесят километров.
      Обе противоборствующие стороны рассматривали Кюстрин ключом к Берлину. Жуков хотел соединить два советских плацдарма на Одере; северный плацдарм 5-й ударной армии генерала Берзарина и южный - 8-й гвардейской армии генерала Чуйкова. Это позволило бы использовать более мощные силы для нанесения главного удара по германской столице. Со своей стороны, Гитлер настаивал на проведении контрнаступления силами пяти дивизий со стороны Франкфурта-на-Одере для того, чтобы окружить армию Чуйкова с юга.
      Гудериан всеми силами пытался отменить этот план, прекрасно понимая, что немецкие войска не имеют ни достаточного количества танков, ни авиации, ни артиллерии, чтобы осуществить такое предприятие. 22 марта, в тот самый день, когда Гиммлер сдавал дела Хейнрици в штабе группы армий "Висла", случилась настоящая катастрофа. Немецкие дивизии осуществляли перегруппировку для проведения намеченного Гитлером контрнаступления. Однако 25-я моторизованная дивизия покинула Кюстринский коридор раньше времени, еще до того, как подошла ее замена. Берзарин и Чуйков среагировали мгновенно. Встречными ударами 8-й гвардейской и 5-й ударной армий коридор был перерезан. Таким образом, Кюстрин оказался полностью изолирован от основного фронта.
      Тем не менее Гудериан продолжал надеяться на мирные переговоры с союзниками, которые спасут вермахт от полного уничтожения. Еще 21 марта, за день до потери кюстринского коридора, Гудериан прибыл в рейхсканцелярию. Он подошел к Гиммлеру, который в этот момент прогуливался с Гитлером по парку, засыпанному щебнем и мусором{355}. Гитлер оставил их наедине. Обращаясь к Гиммлеру, Гудериан без лишних предисловий признал, что война уже проиграна. Единственное, по его мнению, что следовало теперь предпринять, - как можно быстрее предотвратить бессмысленные жертвы и бомбардировки. Гудериан отметил, что, кроме Риббентропа, только Гиммлер является тем человеком, который еще поддерживает контакты с нейтральными государствами. И поскольку министр иностранных дел доказал свое нежелание обращаться к Гитлеру с предложением начать переговоры, Гудериан попросил Гиммлера использовать свои связи. Он предложил также пойти вместе с ним к фюреру и убедить того заключить перемирие.
      "Мой дорогой генерал-полковник, - ответил Гиммлер, - для этого еще не пришло время". Гудериан продолжал настаивать на своем, но все его дальнейшие попытки убедить рейхсфюрера оказались тщетными. Возможно, что Гиммлер еще слишком боялся Гитлера, но не исключено, что он играл в свою собственную игру. Одно из доверенных лиц рейхсфюрера, группенфюрер фон Альфенслебен, под большим секретом поведал полковнику Айсману, что Гиммлер имеет желание войти в контакт с западными союзниками через графа Фольке Бернадотта, представителя шведского Красного Креста. На все это Айсман ответил, что время уже ушло. Ни один из западных лидеров не будет рассматривать условия перемирия. Более того, что касается самого Гиммлера, то он является "самой неподходящей фигурой во всей Германии для ведения таких переговоров"{356}.
      Вечером того же дня, когда Гудериан разговаривал с Гиммлером, начальник генерального штаба сухопутных войск вермахта был вызван к фюреру. Гитлер сказал генералу, что тот должен подать в отставку по болезни, ссылаясь на проблемы с сердцем. Гудериан возразил, что, поскольку генерал Венк попал в автомобильную катастрофу, а генерал Кребс все еще не оправился от ранения, полученного во время недавней бомбежки Цоссена, он не может оставить свой пост. По свидетельству самого Гудериана, во время этого разговора к Гитлеру подошел адъютант и сообщил, что прибыл Шпеер и хочет с ним встретиться. (Гудериан мог ошибиться в дате, поскольку в это время Шпеер находился вне пределов Берлина.) Гитлер взорвался: "Почему, если кто-то хочет видеть меня наедине, - здесь он намекал и на Гудериана, - то он обязательно хочет сказать мне что-нибудь неприятное? Я больше не могу так работать. Его меморандум [Шпеера] начнется со слов "Война проиграна!". Да, именно это он хочет мне теперь сказать. Все его записки я сразу прячу в сейф, и даже не читаю их". Однако адъютант фюрера Николаус фон Белов позднее говорил нечто другое. На самом деле Гитлер читал все, что писал ему Шпеер. Однако, как и в случае с потерей моста в Ремагене, он не желал объективно оценивать ситуацию. Единственной его реакцией на бедственное положение дел было обвинение в некомпетентности окружающих лиц. 8 марта, в тот самый день, когда союзные армии захватили мост через Рейн, Гитлер поначалу сохранял гробовое молчание{357}. Однако на следующий день, как свидетельствовали штабные офицеры, присутствовавшие на совещании у фюрера, Гитлер находился в сильно возбужденном состоянии. Он, не задумываясь, приказал провести казнь пяти армейских офицеров - решение, которое ужаснуло весь вермахт.
      Репрессии не миновали и войска СС. Услышав от Бормана или Фегеляйна (оба пытались подкопаться под Гиммлера) о том, что эсэсовские дивизии в Венгрии отошли без приказа сверху, Гитлер приказал лишить их отличительных знаков на униформе. Среди частей, подвергнувшихся этому наказанию, была и личная гвардия самого фюрера - "Лейб-штандарт Адольф Гитлер". Гиммлер лично выехал в Венгрию проследить за выполнением приказа{358}. Как отмечал Гудериан, эта поездка не принесла ему дополнительной популярности в войсках СС.
      Атака с целью освобождения Кюстрина, которую Гитлер так и не пожелал отменить, началась 27 марта. Руководство операцией было поручено командующему 9-й армией генералу Буссе. Он взялся за предприятие с большим нежеланием. Наступление, которое поначалу хотя и застало врасплох советскую 8-ю гвардейскую армию, закончилось полным провалом и привело к большим потерям среди немецких войск. Германские танковые и пехотные части были расстреляны на голом пространстве огнем русской артиллерии и авиации.
      На следующий день, направляясь из своей ставки в Цоссене в Берлин на встречу с Гитлером, Гудериан принял окончательное решение. "Сегодня я скажу ему всю правду", - услышал за своей спиной майор Фрайтаг фон Лорингхофен{359}. Наконец "мерседес" начальника генерального штаба подъехал к рейхсканцелярии. Атмосфера в ней накалилась до предела еще до появления фюрера. Генерал Бургдорф объявил в своей привычной манере: "Господа, прибыл фюрер!"{360} Это было сигналом для всех присутствующих встать и воскликнуть "Хайль Гитлер!". На совещании, кроме Гудериана, присутствовали еще Кейтель, Йодль и генерал Буссе. Фюрер вызвал их для того, чтобы они объяснили причины неудачи под Кюстрином.
      Йодль выглядел как обычно. Лицо его оставалось холодным и не выражающим никаких эмоций{361}. Гудериан, напротив, пребывал в свирепом настроении. О состоянии самого Гитлера также можно судить достаточно определенно. Он только что получил известие о выходе на окраины Франкфурта-на-Майне танковых частей генерала Паттона, Генерала Буссе попросили представить свой доклад. Фюрер не мог дождаться окончания его речи. Он внезапно вскочил и потребовал у того объяснения, почему атака на советский плацдарм сорвалась. И пока Буссе собирался с мыслями, Гитлер завел длинный монолог по поводу того, что офицерский корпус, равно как и весь генеральный штаб, показали свою полную некомпетентность. Он также обвинил Буссе, что тот не использовал имевшуюся у него артиллерию.
      Тогда за генерала Буссе вступился Гудериан. Он сказал, что 9-я армия использовала все боеприпасы, имевшиеся у нее в наличии. "Но тогда вы должны были выделить ему больше снарядов!" - откликнулся фюрер. Фрайтаг фон Лорингхофен наблюдал, как лицо Гудериана все больше становилось красным, когда он защищал Буссе. Начальник генерального штаба теперь сам стал обвинять Гитлера за отказ вывести немецкие войска из Курляндии, которые возможно было бы использовать для обороны германской столицы. Это обвинение накалило обстановку до предела. "Лицо Гитлера становилось все бледнее и бледнее, - отмечал Фрайтаг фон Лорингхофен, - тогда как лицо Гудериана все больше наливалось кровью"{362}.
      Свидетели этой дискуссии были не на шутку встревожены. Фрайтаг фон Лорингхофен потихоньку выбрался из зала заседаний и позвонил из приемной в Цоссен, генералу Кребсу. Он объяснил создавшуюся ситуацию и предложил под каким-либо благовидным предлогом прервать совещание. Кребс согласился. Тогда Фрайтаг фон Лорингхофен вернулся назад и сообщил Гудериану о том, что Кребс желает с ним срочно переговорить. Кребс разговаривал с Гудерианом десять минут, за это время начальник генерального штаба не проронил ни слова. Когда он вернулся в зал заседаний, Йодль докладывал обстановку на Западе. Внезапно Гитлер объявил, чтобы все покинули помещение, за исключением фельдмаршала Кейтеля и Гудериана. После чего он потребовал от Гудериана немедленно покинуть Берлин и заняться восстановлением собственного здоровья. "Через шесть недель ситуация станет критической, - добавил Гитлер, - тогда вы мне будете срочно нужны". На прощание Кейтель спросил Гудериана, куда тот собирается отправиться. Последний, подозревая, что этот вопрос может таить в себе что-то нехорошее, ответил, что пока не имеет на сей счет точных планов.