- Ты совершенно здорова. А что у тебя от природы - я тоже знаю.
      - Что? Что?
      Он покрутил пальцем около виска:
      - Дурь, вот что!
      - Я уеду в Ленинград! К мамочке! - вдруг сказала Клава довольно решительно.
      - Нет, ты поедешь сперва к Ольге! Я верю ей, она замечательный врач. Как Ольга скажет, так и будет!
      - Новое дело! - опять вспылила Клава. - Вот теперь я тебе скажу все... С моей стороны даже глупо и нечестно, что я до сих пор молчала. Я думала, что у тебя есть хоть капля ума, чтобы самому обо всем догадаться... Но ты без сердца и нервов... К тому же еще и эгоист! Мы уже скоро два года торчим в этой медвежьей берлоге, и ты ни разу не подумал о будущем... Допустим, ты обо мне не хочешь подумать. Не надо! Я сама подумаю! Но лично о себе! Другие люди мечтают, стремятся к чему-то большому, лучшему, а ты...
      - Ах, как тебе следовало бы поучиться у Оли! Неужели ты не видела, с какой радостью она ждет ребенка...
      Клава перебила:
      - Ольга собирается вековать в своем Агуре. А я - нет!
      - Ольга собирается вековать!.. - иронически повторил Николай. - Можно подумать, что Ольга хуже тебя... Да знаешь ли ты, Клавдия Васильевна Торопова, что тебе до Ольги, как от земли до неба! Был ли у нее хоть один спокойный день? Даже теперь, в ее положении, она то и дело мотается по участку! Она только внешне спокойна, а что у нее внутри, в душе? Можно только догадаться, что там у нее... Помнишь, когда мы приехали к ним на торжество и Ольга побежала в больницу, помнишь, какая она оттуда вернулась? Думаешь, она была уверена, что после операции больная выживет? Когда я ее тайком спросил, все ли в порядке в больнице, она с каким-то испугом глянула на меня и тревожным шепотом сказала: "Не спрашивайте меня, мое сердце там, в палате!" И в этом была вся Оля! А ты что? Ты весь вечер любезничала с этим голубоглазым Егором Ильичом, потом вы куда-то улетучились...
      - А ты не увивался за Горевой? Новое дело, мне даже нельзя сидеть за столом с другим мужчиной! О господи ты боже мой! - воздев очи горе, воскликнула Клава. - Я расту! Мой муж - ревнивец! Тогда я беру свои слова обратно. Нет, ты больше не битюг! Ты настоящий рыцарь! Короче, я сама знаю, что мне делать.
      Николай подавил в себе ярость и с усилием произнес:
      - Вот что, Клава, если я узнаю, что ты убила моего ребенка, я тебе этого никогда не прощу...
      Клава съездила в Агур, провела там два дня и вернулась домой мрачная. Николай, зная, что жена не скажет ему всей правды, решил лично встретиться с Ольгой и все подробно узнать. Сказав Клаве, что едет на Бидями, он с полдороги велел шоферу свернуть в Агур. Хотя был уже поздний вечер, в доме под Орлиной сопкой он никого не застал. Юрий, видимо, был в отъезде, а Ольга - в больнице. И Медведев пошел туда. Он застал Ургалову в дежурной комнате, где она при свете керосиновой лампы что-то выписывала из книги в тетрадь.
      - Здравствуйте, доктор! - сказал Медведев, подойдя к раскрытому окну.
      Ольга вздрогнула, но, увидев Николая, перегнулась через подоконник и протянула Медведеву руки. Он взял их, нежно поцеловал.
      - Что, трудимся?
      Она засмеялась:
      - Думаю, обобщаю, записываю! Аркадий Осипович, когда звонит мне, именно с этого и начинает: "Что, девочка моя, думаешь, обобщаешь, записываешь?" Тут я получила из города несколько статистических справочников, вот и сижу над ними, пока в больнице спокойно.
      Когда Медведев вошел в помещение, Ольга спросила:
      - Вы, Николай, по пути или специально?
      - И по пути, и специально, - грустно улыбнувшись, ответил он.
      - Вы, наверно, голодны?
      Он провел ребром ладони по горлу:
      - По самый край сыт, Оля...
      - Что, опять война?
      - Великая... - невесело засмеялся Медведев и стал закуривать.
      Ольга тоже потянулась за папиросой.
      - Юра запрещает мне, а я тайком от него иногда и закурю.
      - Ну ничего, со мной можно. Кстати, где он?
      - Уехал с новым директором леспромхоза.
      - Кто он, этот новый?
      - Харитон Федорович Буров. Его привез сюда Щеглов. Третьего дня они у нас ночевали. Щеглов уехал обратно в Турнин, а Юрий с новым директором отправились в тайгу.
      Николай с нескрываемым интересом поглядывал на Ольгу, словно искал в ней какие-то перемены. Он отметил про себя, что лицо ее немного вытянулось, стало бледноватым, а под глазами появились синие жилочки. В движениях Ольги исчезла прежняя живость, они стали неторопливыми, как бы расчетливыми.
      - Оля, что у Клавы? - спросил он.
      Она улыбнулась:
      - Вы - муж... Сами должны знать...
      - Но вы доктор!
      - Доктор для больных. А Клава совершенно здорова.
      - Она просила вас сделать аборт?
      - Да, просила.
      - А что вы ей ответили?
      - Я ей ответила, что ни один честный врач не возьмет это на себя... Может быть, где-нибудь и найдется прохвост, который за деньги искалечит ее.
      - Она говорила, что хочет уехать в Ленинград?
      - Говорила, Коля. И вы сделаете непоправимую глупость, если ее отпустите...
      Он махнул рукой:
      - Пускай едет!
      - Ни под каким видом, слышите! Если она уедет, то погубит себя! Ей уже поздно, Коля. Месяц назад еще можно было, а теперь уже поздно.
      - И вы ей сказали об этом?
      - Да.
      - А она что?
      - Испугалась, по-моему.
      - Ей и в Ленинграде врачи скажут то же самое. А Клава трусиха. Она боится смерти!
      - Коля, как вы смеете так говорить?
      Он виновато промолчал, взял новую папиросу.
      - Ну, Оля, я поехал!
      Она с грустью смотрела, как Николай, опустив голову, медленно уходил к ожидавшей его машине.
      3
      Двадцатого июля Клава улетела в Ленинград, а пятого августа Медведев получил от тестя телеграмму-молнию: "Срочно вылетай. Клавдия тяжелейшем состоянии. Торопов".
      Ни Юрий, ни Ольга не знали, что Медведев той же ночью, захватив плащ и портфель, на полуторке отправился на аэродром и первым же рейсовым самолетом на рассвете улетел в Хабаровск, а оттуда в Ленинград.
      Спустя неделю Николай телеграфировал в Агур: "Дорогие мои, хорошие, вчера похоронили Клавушку. Все убиты горем. Подробно письмом. Медведев".
      Точно гром ударил в тихий домик под Орлиной скалой. Считали дни и часы, ожидая подробное письмо от Николая. А когда оно на седьмой день пришло и Ольга дрожащими руками взяла его у Нади Бисянки, маленькой скуластой девушки-орочки, та сразу догадалась, что недобрую весть принесла она доктору. Прислонясь к двери, она слушала, как Ольга, обливаясь слезами, читала Юрию:
      "Дорогие мои, милые! - писал Николай. - Все случилось так, как вы говорили, Оля. Клава отыскала какого-то прохвоста, который за тысячу рублей согласился сделать аборт. После этого Клава три дня лежала дома, истекая кровью. Когда вызвали из Кронштадта отца и он срочно отвез ее в военно-морской госпиталь, было уже поздно. Образовался тяжелый сепсис. Клавушка горела. Теряла сознание. Бредила. Когда я, прямо из аэропорта, добрался до госпиталя, она меня уже не узнавала. Только перед смертью к ней на короткое время вернулось сознание и, позвав меня взглядом, она прошептала: "Коленька, прости меня... Я во всем виновата... Помни меня, не забывай... я... я..." Потом как-то странно, с усилием вздохнула, дрогнула вся, и глаза ее остановились. Так на моих руках она и скончалась.
      И вот я, ребята, остался один. Сижу на почтамте и пишу это письмо. В Мая-Дату я больше не вернусь. Прилечу в Хабаровск, зайду в трест и попрошу перевод на Камчатку или на Сахалин.
      Всего вам хорошего, друзья мои. Увидишь, Юра, Карпа Поликарповича, все ему расскажи. А о моем переводе, видимо, ему сообщат из треста. Всегда ваш Николай Медведев.
      P. S. Оля, если у вас родится дочь, назовите ее Клавдией. Имя все-таки хорошее! Ладно? Н. М.".
      Положив письмо, Ольга несколько минут сидела молча. Вдруг из кухни донеслось тихое всхлипывание. Это плакала, закрыв кулачками лицо, Надя Бисянка.
      - Ты не уходила, Надюша? - спросила Ольга, подбегая к девушке.
      - Нет, не уходила. Когда мне дали письмо, я бежала к вам, думала, оно счастливое... А оно... вон какое... Вы меня простите. - И перевела взгляд на Юрия. - И вы, Юрий Савельевич, простите... если я в чем виноватая.
      - Да что ты, Надюша! - смущенно заговорил Юрий. - Ведь мы это письмо очень ждали.
      Когда девушка ушла, Ольга сказала мужу:
      - По-моему, напрасно Николай решил уехать на Камчатку. Конечно, в Мая-Дату ему было бы тяжело. Но мог ведь переехать к нам, в Агур. Жить среди друзей.
      Юрий почему-то не ответил.
      4
      Когда они подошли к реке и Харитон Федорович, приподняв корму орочской ульмагды, столкнул ее в воду, Полозов приметил у него на тыльной стороне правой руки слегка уже поросший рыжим пушком пятизначный номер 85413 и понял, что это осталось у Бурова от немецкого плена. И сразу вспомнился Юрию кинофильм, который он видел в Ленинграде незадолго до отъезда на Дальний Восток. В фильме был показан фашистский концлагерь, где томились изможденные - кожа да кости - люди в серых полосатых куртках. Это, казалось, были тени людей, лишенных мысли и воли, с покорностью ожидавших своего конца. А когда однажды, во время вечерней поверки, по рядам военнопленных тревожным шепотом, точно электрическая искра, пробежал условный пароль, не меньше сотни людей одновременно кинулись на лагерную охрану, смяли ее и разбежались по сумрачному лесу. Теперь Юрию почему-то показалось, что среди тех восставших был и Харитон Федорович Буров. И вот, сидя напротив Бурова в ульмагде, Юрий пристально всматривался в его открытое, чисто русское лицо, с глубоко сидящими, немного усталыми глазами и с замиранием сердца думал: "Он ли это, сошедший с киноэкрана, или не он?" - и все больше убеждался, что это мог быть и он, Буров!
      Харитон Федорович снял пиджак, аккуратно положил его на дно, устланное травой, и взялся за весло.
      - Уже припекает, Юрий Савельевич! - сказал он, широко и весело улыбаясь. - Верно, хитро устроена у орочей ульмагда? Почему, по-вашему, у нее утиный нос? - И тут же стал объяснять: - А для того, чтобы гасить волну. Я однажды видел, как один старичок ороч выходил на такой ульмагде в открытое море. Шторм, понимаете, баллов пять-шесть. А он сидит, помахивает веслом, покуривает трубочку, а ульмагда идет себе по волнам, задрав нос, и хоть бы что. Смелый, скажу я вам, народ. А что касается охоты, то, верьте, нигде не встречал подобных. С виду ороч маленький, узкогрудый, слабый вроде, а ведь такие переходы по тайге совершает, что нашему брату, русскому, и во сне не снилось. А медведя по пути встретит, не свернет с тропы! Молодцы! Я тут, когда на Бидями находился, налюбовался на орочей.
      Ульмагда неслась вниз, гонимая течением горной реки, и Харитон Федорович лишь слегка подгребал, чтобы не относило. При каждом, даже коротком взмахе веслом рука Бурова с пятизначным номером попадала в поле зрения Юрия и не давала ему покоя. Харитон Федорович, перехватив напряженный взгляд инженера, заулыбался своей мягкой ласковой улыбкой.
      - Я, Харитон Федорович, много слышал о вас, - внезапно сказал Юрий.
      - Доброго или худого?
      - Понятно, доброго!
      - От кого же, если не секрет?
      - От Василия Илларионовича Ползункова.
      Глаза Бурова еще больше потеплели.
      - Да, Василий Илларионович нам как родной отец!
      - Между прочим, у нас с Ползунковым был разговор, чтобы именно вас, Харитон Федорович, назначить директором леспромхоза.
      - А я и не предполагал! - усмехнулся Буров.
      - Почему?
      - Так, знаете, по разным причинам... - уклончиво сказал он, однако Полозов уловил в его тоне явный намек на прошлое. - Благо товарищ Щеглов подбирает кадры для нового района, а так бы, пожалуй... - остальное он недвусмысленно дал понять выражением своего лица.
      - Что, Шейкин? - спросил Юрий, и Харитон Федорович закивал головой. Странный он какой-то, этот Степан Семенович!
      - Если бы только это... - серьезно сказал Буров и, вдруг заметив вылетевшую из-за опушки довольно крупную в рыжеватом оперении птицу, долго провожал ее взглядом. При этом лицо Харитона Федоровича выражало такое нетерпеливое любопытство, что Юрий спросил:
      - Коршун?
      - Канюк, - сказал Харитон Федорович. - Сейчас спикирует!
      Юрий впервые слышал про канюка и, задрав голову, тоже стал следить за птицей, которая, сделав почти замкнутый круг над прибрежными тальниками, вдруг сложила свои широкие короткие крылья и приготовилась ринуться вниз. Но Буров опередил. Вскочив, он закричал, захлопал в ладоши, и канюк, мгновенно разбросав крылья, качнулся и ушел в небо.
      - Что, бандюга, не удалось? - добродушно рассмеялся Буров, садясь на свое место.
      В его поведении было столько веселого, мальчишеского, что Юрий невольно подумал: "Нет, сердце этого человека, несмотря ни на что, не зачерствело!"
      - А я сперва подумал, что это коршун, - опять сказал Юрий.
      - Нет, Юрий Савельевич, - возразил Харитон Федорович. - Я их тут на Бидями до тонкости изучил. У коршуна оперенье буровато-черное, а в полете он сразу узнается по раздвоенному хвосту. А это был самый что ни на есть канюк.
      Они миновали сильно выдававшийся каменный выступ скалы, и, когда на противоположном берегу показался отвесный, подмытый яр, до Бидями осталось еще километров двадцать.
      - Когда же вы, Харитон Федорович, попали на Бидями?
      - Вскоре после войны, - он закурил, закашлялся, потом, с усилием переведя дыхание, сказал: - Все еще не привык я к "Беломору", надо бы махорочку захватить.
      - Обидно, очень обидно, - сказал Юрий, следуя своей мысли.
      - Не то слово, - возразил Буров. - Ведь в то время не знали мы истинной причины происходящего. А нынче, когда партия ленинские нормы восстановила, чего же обижаться. Главное, что не сломились мы, верили, огню душевному погаснуть не дали. - И, затянувшись папиросой, спросил: Щеглова Сергея Терентьевича знаете?
      - Слыхал о нем много хорошего, а увидел впервые, когда с вами приезжал.
      - Добрейшей души человек. А первый мне не понравился. Перед моим восстановлением в партию ходил я к нему на прием. Так он, знаете, вроде допроса учинил. "Почему, да как, да отчего?.." - хотя заранее все знал про меня. Ведь перед ним мое личное дело лежало. Я тогда подумал: "Нет у него настоящего партийного доверия к людям. Поэтому, думаю, и людям от него тяжко, да и самому, вероятно, нелегко", - заключил Харитон Федорович.
      - Уже решено, что Щеглов переходит в Агур?
      - Обком рекомендует. Ничего, Щеглова изберут. Его здесь каждый человек в лицо знает, запросто за руку здоровается. - И спросил: - Ну как, Юрий Савельевич, с вами-то мы поработаем?
      - Смотря как сложатся обстоятельства, - уклончиво ответил Юрий.
      - Какие там обстоятельства! - шутливо возразил Буров. - Помните, у Фадеева в романе "Разгром" насчет Левинсона сказано: "Нужно было жить и исполнять свои обязанности". Хорошие слова. Я всегда в памяти их держу. А что там загадывать - как сложатся обстоятельства! Они уже крепко сложились, Юрий Савельевич! Надо жить и исполнять свои обязанности!
      - Гребите, нас занесло! - вдруг закричал Юрий.
      Увлеченные разговором, они не заметили, как течение понесло ульмагду на перекат. Буров схватил шест, отогнал лодку с переката.
      Вдали уже виднелся гористый берег Бидями, самого бурного из притоков Турнина.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      1
      Прошло пять лет...
      Однажды, когда у Полозовых возникла дискуссия, оставить ли Клавочку в Ленинграде, супруги чуть было не поссорились. Ольга настаивала, что нужно уступить бабушке, что Наталья Ивановна чувствует себя вполне здоровой и сможет уделить Клавушке столько времени, сколько потребуется. Юрий, наоборот, решительно возражал и в пылу спора заявил, что Ольга, мол, просто-напросто хочет спихнуть дитя в чужие руки. Она рассердилась и заявила, что это оскорбительно и для нее, Ольги, и тем более для Натальи Ивановны, считать бабушкины руки чужими.
      - Ты меня неправильно поняла, - пробовал оправдаться Юрий. - Я вовсе не собирался никого обижать. Но заранее знаю, что без дочери нам будет скучно.
      И Ольга сказала примирительно:
      - Ладно, Юра, может быть, с поездкой еще ничего не выйдет.
      - Почему? Нам уже давно полагается отпуск.
      - Тебе очень хочется поехать?
      - Ну знаешь, Оля, тебя действительно трудно понять! Вчера ты говорила, что тебе необходимо ехать, сегодня ты вроде отказываешься.
      И она откровенно призналась:
      - Очень боюсь, что Берестов здесь без меня не справится. Через месяц-другой достроят больницу, потом надо будет ее оборудовать...
      Молодой врач Алексей Константинович Берестов, или просто Алеша, как его по-приятельски называл Юрий, приехал в Агур прошлым летом, сразу после окончания дальневосточного мединститута. Он жил в той самой крохотной комнатке при больнице, которую когда-то занимала Ольга.
      - Ты, Олечка, какая-то одержимая, честное слово. Так приросла к своему Агуру, что на каких-нибудь два месяца не можешь с ним расстаться. А твоя будущая диссертация? Или ты уже раздумала?
      - Что ты, Юра, я уже столько сделала, - и, выждав минуту, сказала: Вот если бы вместе...
      - Ты это о чем? - не сразу понял Юрий.
      - Помнишь, ты мне говорил про дальневосточный ясень...
      - Ну, говорил. Но актуально ли это? Приеду в Ленинград, зайду в Лесотехническую академию, посоветуюсь. Может быть, что-нибудь поинтереснее ясеня найдется.
      - Тогда кедр, - неуверенно подсказала она, запустив пальцы в его мягкие волосы.
      - А может быть, бук или тис? - засмеялся Юрий.
      - В нашей тайге нет ни бука, ни тиса. Это я точно знаю.
      Он недоуменно пожал плечами:
      - Ну и заноза ты, Оля, честное слово. Ведь я не лезу в твою медицину. Не лезь и ты в мои леса!
      - Я не лезу, я только советую тебе не мудрить, не распыляться.
      - А если меня интересуют пальмы или кактусы! - уже не очень ласково сказал он.
      - Если бы они росли в дальневосточной тайге, я бы не возражала и против кактусов.
      - Вот бы и насадила их в Агуре по берегу Турнина! А вообще, ты хотела бы, чтобы все делалось так, как тебе лучше. Это, прости меня, чистейший эгоизм!
      - Ну вот, так я и знала. Ты меня уже второй раз называешь эгоисткой.
      - Неужели второй? - засмеялся Юрий и хотел обнять ее, но она обиженно отстранилась. - Что с тобой?
      - Юра, это правда, что мне говорил Харитон Федорович?
      Он сделал вид, что не понял, и хотел было взять со стола папиросу, но Ольга остановила его.
      - Что это значит, Оля?
      - Мне Буров говорил, что ты отказался подписать новый договор...
      - Ах, вот ты о чем! - он пробовал улыбнуться, но улыбка получилась у него фальшивой. - Это же чистая формальность.
      - Но ты отказался? Правда?
      - Я сказал Бурову, что подумаю... посоветуюсь с женой...
      - Почему же ты не советуешься?
      - А ты уже подписала?
      - Разумеется, - твердо сказала Ольга, решив испытать его.
      - Вот видишь, даже не посоветовавшись с мужем! - Он закурил, прошелся по комнате и, вернувшись к столу, сказал: - По-моему, настало время подумать, как будем жить дальше. Мы с тобой честно отработали в Агуре сверх положенного, с большим избытком, строго следуя букве закона, как говорится, так что никто ни в чем упрекнуть не сможет. Теперь нам приходится думать не только о себе, но и о будущем дочери. Впрочем, то, что ты продлила договор на новый срок, не имеет никакого значения. Я как-никак глава семьи, и решающее слово - за мной.
      - Юра! Что ты задумал?
      - Оля, теперь поедем в отпуск. Узнаем, какая в Ленинграде ситуация. Кроме того, ты столько раз говорила, что беспокоишься о маме...
      Она промолчала, по лицу ее пробежала нервная дрожь. Потом она тихо, но достаточно твердо сказала:
      - Юра, я отсюда не уеду!
      Он сделал над собой усилие, чтобы промолчать.
      - Я чувствую, ты хочешь поставить меня перед свершившимся фактом! сказала Ольга прежним голосом. - И это, Юра, нечестно с твоей стороны!
      - Ну вот и посоветовались! У других между супругами существует единство, а у нас, Олечка, что-то не так...
      - Я в последнее время сердцем чувствовала, что ты неискренен, что ты что-то скрываешь от меня. Но ты, Юра, удивительно последователен.
      - В чем же я последователен?
      - Помнишь, когда мы еще не были мужем и женой, ты довольно часто употреблял слово "отработать". И вот опять...
      - Хорошо, если тебе не нравится слово "отработать", пожалуйста, я его больше не буду произносить. Мы честно "поработали", и пора подумать, как быть дальше. Потом, я не формалист. Дело не в этой филькиной грамоте! Подумаешь, договор!
      - Конечно, дело это добровольное. Но ты должен посчитаться и со мной! Что же мне, бросить мою работу на середине?..
      - Зря ты заранее волнуешься! Съездим в отпуск, а там видно будет... Ничего лучшего не найдем, вернемся в Агур.
      Ольга закрыла лицо руками и заплакала.
      - Оказывается, и у каменных хирургов глаза на мокром месте, - сказал он с иронией. - Успокойся, сюда идет Алеша.
      Ольга быстро вытерла глаза, схватила полотенце и подбежала к рукомойнику.
      Вошел Алексей Берестов - выше среднего роста, широкоплечий, с очень развитыми мускулистыми руками, покрытыми бронзовым загаром. Его открытое энергичное лицо с некрупными, глубоко сидящими черными глазами спокойно улыбалось.
      - А наша Клавушка где? - спросил он, переводя взгляд с Юрия на Ольгу.
      - Она с Матреной Тимофеевной в лесу, цветы собирают, - ответил Юрий.
      - Вы за мной, Алексей Константинович? - спросила Ольга.
      - Звонили из Кегуя, из интерната. Спрашивали, когда выпишем из больницы Кольку Копинку.
      - Какая у Кольки температура?
      - Все еще держится.
      - Пусть еще несколько дней побудет в больнице.
      - Хорошо, Ольга Игнатьевна, - сказал Берестов и обратился к Юрию: - А я сегодня с добычей. Поднялся чуть свет, сходил на протоку и за какой-нибудь час полтора десятка форелей поймал.
      Ольга ласковыми глазами посмотрела на Берестова. Он перехватил ее взгляд.
      - Будем варить уху? - спросил он.
      - Обязательно! - сказала Ольга.
      Берестов оживился:
      - Понятно, что рыба по суху не ходит...
      - Это уж как принято, - усмехнулся Юрий, довольный, что к Ольге вернулось хорошее настроение.
      С гулянья пришла Клавочка. Пухленькая, белокурая, с большими, как у Ольги, глазами, она вбежала в комнату с охапкой багульника. Платье у девочки вымокло от росы, но она, казалось, не чувствовала этого и была счастлива, что атана, то есть бабушка, обещала сплести из этих цветов новый венок Катьке Юрьевне - так называла Клавочка свою большую скуластую куклу, обряженную в орочский национальный костюм.
      - Верно, атана, сплетешь венок? - спросила девочка седую горбатую орочку, которая стояла на пороге с дымящейся трубкой в зубах.
      - Айя-кули, хитэ!*
      _______________
      * Хорошо, дитя мое!
      Это и была Матрена Тимофеевна, безродная орочка, жившая по соседству. Чуть ли не со дня рождения Клавочки старушка помогала Полозовым по хозяйству; когда Ольга уходила в больницу, Матрена Тимофеевна оставалась с ребенком. Она привязалась к Клавочке, научила ее орочским словам, и Клавочка, к изумлению родителей, просыпаясь по утрам, кричала сперва матери: "Эня, сородэ!" - потом отцу: "Ама, сородэ!" - что означало: "Мама, здравствуй, папа, здравствуй!" Третьим неразлучным существом в компании Клавочки был огромный вислоухий пес по кличке Хуво - вожак из упряжки Евлампия Петровича.
      Пес был занят только зимой, а все остальное время года бродил около Орлиной сопки, ожидая, когда ему выплеснут остатки какой-нибудь еды.
      Однажды Клавочка сжалилась над бедной собакой, приласкала ее, накормила досыта, и с тех пор они стали неразлучны. Частенько Ольга со страхом смотрела, как Клавочка возится с собакой - садится на нее верхом, опрокидывает, подминает под себя, волочит за хвост, а Хуво только повизгивает добродушно.
      - Клава, перестань возиться, он укусит тебя! - кричала в окно Ольга, на что девочка, заливаясь смехом, отвечала:
      - Если укусит, я ему хлеба не дам!
      - Ну смотри, озорница! Потом придется тебе уколы делать.
      - Твои уколы небольные! - говорила Клавочка. - А мои больные...
      - Кому ты делала уколы?
      - Катьке Юрьевне, - серьезно сказала Клавочка. - Вчера ее Хуво за носик укусил... Я Катьке уколола цепротып!
      Ольга не удержалась от смеха:
      - Стрептоцид?
      - Нет, це-про-тып! - упрямо повторила Клавочка.
      И Ольга решила занести "цепротып" в тетрадку, куда уже записала многие другие слова из Клавочкиной речи, вроде "ресики" - листики, "пузики" - пуговки и т. д.
      Берестов, который питал особенную нежность к Клавочке, спросил:
      - А когда, Юрьевна, покатаемся на оморочке?
      - На оморочке нельзя, а на ульмагде - пожалуйста! - сказала Ольга, встретившись взглядом с Берестовым.
      - Почему, эня, нельзя? - недоумевала Клавочка.
      - Оморочка маленькая, может опрокинуться, а ульмагда большая, устойчивая...
      - Дядя Алеша тоже большой и устойчивый! - под общий смех возразила девочка. - Он оморочку не опрокинет.
      - Верно, умница! - воскликнул Берестов, хватая Клавочку и легко подбрасывая под потолок.
      - Ну, хватит, Клава, садись кушать! - сказала Ольга и обратилась к орочке: - Довольно вам свою трубку жевать, Матрена Тимофеевна, садитесь и вы чай пить! - и, глянув на нее строго, прибавила: - Сколько раз, милая, я просила вас не ходить с ребенком в заросли багульника. Эти цветы не для детей. Они и взрослых одурманивают, а вы собираетесь сплести Клавочке венок из багульника.
      - А ты, мамка-доктор, помню, говорила, цто любись багульник. Дазе, помнись, когда я мед багульниций принесла, ты его оцень хвалила.
      - Хвалила, это верно, - улыбнулась Ольга, - а потом проспала сутки как пьяная.
      - А мы ницяго, не спим... - с этими словами она сунула трубку в глубокий карман халата и села к столу.
      Когда Ольга поздно вечером пришла в больницу, она вспомнила неприятный разговор с Юрием и загрустила. Случилось, кажется, то, чего она больше всего боялась: между ней и мужем нарушилось согласие, которое Ольга все эти годы так оберегала. Ее возмущала несерьезность Юрия в суждениях о будущем, и особенно то, что он, не посоветовавшись с ней, отказался подписать новый договор, дав этим повод для кривотолков.
      Ведь Буров не зря спросил ее:
      - Что, доктор, собираетесь нас покинуть?
      - С чего вы взяли, Харитон Федорович? - с изумлением спросила Ольга.
      - На днях главбух сообщил, что Юрий Савельевич категорически отказался переоформить договор...
      - Этого быть не может! - краснея от стыда, сказала Ольга.
      Буров пожал плечами:
      - Тогда извините, доктор, видимо, главбух неверно меня информировал.
      - Видимо, так, - сказала Ольга и спросила: - Что же это вы, Харитон Федорович, редко к нам заходите?
      - Никогда, доктор... Лесу за зиму навалили целые горы, а теперь сплачиваем и сплавляем. Вот и днюем и ночуем на Бидями...
      - Знаю, Харитон Федорович. Я своего супруга теперь редко вижу...
      Харитон Федорович сказал сочувственно:
      - И моя благоверная стала жаловаться. Однако ей, как вы знаете, не привыкать. Годы, можно сказать, ждала, Так что две-три недели, по-моему, не срок.
      - А здоровье как? Сердце больше не беспокоит?
      - Вроде ничего, - неуверенно сказал он.
      - Курите поменьше, Харитон Федорович. - И добавила: - А главбух, видимо, что-то напутал. По крайней мере, мне Юрий Савельевич ничего такого не говорил.
      - Ладно, выясню. - И, как бы извиняясь, разъяснил: - Директива из города спущена, чтобы всем переоформить договора.
      Был уже час ночи, когда в дежурку пришел Алексей Берестов.
      - Что это вам не спится, Алексей Константинович? - спросила Ольга добродушно.
      - Читал, - сказал он.
      - Что вы читали?
      - "Анну Каренину"! Когда же вы с Юрием собираетесь в отпуск?
      - Все покрыто туманом неизвестности! - уклончиво отшутилась Ольга.
      - Почему так?
      - А потому, что все смешалось в доме Облонских... - тихо засмеялась Ольга.
      Он пожал плечами:
      - По крайней мере я этого до сих пор не замечал. У вас с Юрием на зависть все чудесно.
      - Да, Алешенька, уже смешалось! - сказала Ольга с затаенной грустью.
      Ему стало приятно, что она впервые назвала его не по имени-отчеству, а доверительно-ласково Алешенькой, и он с благодарностью посмотрел на нее.
      - Вот, - показала она на стопку общих тетрадей, - думала, в них вся моя будущая жизнь, а оказалось...
      - Вы это о чем? - спросил он удивленно.
      - Просто так... взгрустнулось...
      Но он понял, что она говорит совершенно не то, что думает, и произнес участливо:
      - Ольга Игнатьевна, как коллеге вашему, наконец просто как товарищу, говорите, что у вас вдруг случилось?
      По ее лицу пробежала кривая улыбка:
      - Ну, какая я, Алешенька, коллега? Я просто самая обыкновенная русская баба, мужняя жена, мать...
      - Ольга Игнатьевна, как вы смеете так о себе говорить? - возмутился Берестов. - Все наши выпускники стремились попасть в Агур. А счастье работать с вами, как видите, выпало мне.
      Ольга прервала его:
      - Не надо, Алексей Константинович, расхваливать! А тот журналист, что приезжал сюда, слишком преувеличил мои заслуги. Они это умеют делать! Когда пришла газета с очерком и моей фотографией, я два дня не выходила из дому от стыда. Тоже отыскал героиню! Хоть бы фотографию не поместил, а то орочи вырезали ее из газеты и на стенах у себя наклеили...
      - Это, Ольга Игнатьевна, из уважения к вам. Они горды, что их мамка-доктор прославилась на весь край.
      - И откуда этот журналист взял, что в районе моим именем названы одиннадцать новорожденных девочек, когда их всего семь?
      - Ошибка невелика, будет и одиннадцать, - засмеялся Берестов.
      Она сердито посмотрела на него. Он закурил. Ольга тоже потянулась за папиросой.