"Вы это серьезно мне советуете, доктор Окунев?" - спрашивает Щеглов. "В таких делах, отвечаю, не шутят. Операция крайне необходима, а опухоль, если ее оставить, сами знаете, может перерасти в нехорошую штуку. Ее необходимо срочно выкинуть к чертовой бабушке!" Щеглов спокойно выслушал меня, взял со стола папиросу, долго мял ее пальцами, но не стал закуривать. Вспомнил, что на курорте бросил курить, а тут немного поволновался. "Так вот что, доктор Окунев, мы с вами коммунисты и будем говорить прямо: если бы я даже состоял, как вы выразились, не только в номенклатуре обкома, а самого ЦК, никуда я из Турнина не поеду! Разве ты забыл, - тут он перешел на "ты", - доктор Окунев, как мы строили нашу больницу, сколько трудов и хлопот мы на нее потратили. Когда ее открывали, помнишь, ты при всем честном народе заявил, что отныне даже самых тяжелых больных никуда не будем посылать из Турнина. Любую сложнейшую операцию будем делать на месте. Помнишь, Аркадий Осипович? Так вот, дорогой мой, возьми обратно свою сопроводиловку, потому что я ни в какой город не поеду. Вовсе я не желаю, чтобы люди говорили: когда нашего второго секретаря приперло, он в город укатил, к профессорам, а мы, значит, грешные, в случае чего должны здесь, в районной больнице!" Я пробовал доказать ему, что он совершенно напрасно думает, будто кто-то в чем-либо упрекнет нас. Ведь мы и рядового работника, если нужно, можем направить в областную больницу. Тогда Сергей Терентьевич поставил вопрос так: "Если ты, доктор Окунев, не уверен в себе, тогда скажи прямо, как коммунист коммунисту, и я поеду в город. Ведь мне, сам понимаешь, во цвете лет помирать неохота". Сказал это Сергей Терентьевич и сразу как-то переменился: лицо бледное, руки дрожат, в глазах слезы. Но это не от слабости у него, а от обиды, что не успел еще сделать всего, что надо и хочется сделать. "Давай, говорю, Сергей Терентьевич, обратно сопроводиловку! Никуда я тебя из Турнина не пущу, несмотря на твою высокую номенклатуру! Сходи, голубчик, домой, скажи Людмиле Афанасьевне, что доктор Окунев велит тебе лечь в больницу. Впрочем, я с ней сам поговорю..." Кинулся он ко мне, схватил мои руки, крепко от души пожал и говорит: "Спасибо тебе, дорогой доктор, знаю тебя не первый год, от души верю тебе, спасибо, что по-человечески понял меня!" Вот, девочка моя, какая нам с тобой предстоит операция. Вот почему вызвал тебя.
      - Я, пожалуй, пройду к больному, Аркадий Осипович, - сказала Ольга.
      - Иди, милая, иди. Прощупай его как следует, ведь ты его еще не видела...
      Щеглов лежал на спине, подложив под голову руки, и смотрел в окно, за которым в блестящем куржаке стояли тонкие молодые березы.
      Когда Ольга подошла к нему, он не сразу узнал ее, а узнав, улыбнулся слабой грустной улыбкой.
      - Ургалова?
      - Я, Сергей Терентьевич.
      - По-моему, вас посылали в Агур?
      - Я и живу в Агуре.
      - Как вы там устроились?
      - Отлично, Сергей Терентьевич.
      - Ну и молодец! Думаю, что на месте Александра Петровича не должно быть плохо. Не за горами время, когда ваш Агур станет районным центром, тогда дела пойдут у вас еще лучше.
      - Разрешите, Сергей Терентьевич, я посмотрю вас? - попросила Ольга.
      - Давайте, доктор, смотрите. Я теперь в вашей власти.
      Ольга присела на краешек кровати, взяла руку Щеглова, проверила пульс, потом выслушала сердце, легкие.
      - По этой части у меня, кажется, все хорошо, - сказал он уверенно и добавил печально: - А вот шарик у меня в животе...
      - Сейчас посмотрю и шарик, - как можно спокойнее проговорила Ольга и нежно, кончиками пальцев пропальпировала живот, сразу нащупав опухоль. Покатала ее туда-назад, спросила: - Так не больно?
      - Когда сильно нажимаете, больно. Что, Ургалова, серьезная это штука у меня?
      - Разве Аркадий Осипович не говорил вам? - стараясь уйти от прямого ответа, в свою очередь спросила Ольга.
      - Говорил, конечно. А я у вас спрашиваю...
      - Опухоль довольно большая. Но все-таки достаточно подвижная.
      - Верно, Ургалова, я и сам это обнаружил. Когда лежу на правом боку, она у меня здесь, - и он показал где, - а когда на левом, то вот здесь...
      - Поменьше щупайте, Сергей Терентьевич, не надо травмировать.
      - Знаю, что не надо, так ведь руки сами тянутся, - виновато признался Щеглов. - Чего только не передумал я за эти несколько дней! Ведь я впервые попал на больничную койку.
      - Все будет хорошо, только не волнуйтесь. Волноваться перед операцией не следует. Сохраните бодрость духа. Аркадий Осипович опытный хирург.
      - А вы, Ургалова, что, специально приехали?
      - Да, Аркадий Осипович вызвал меня ассистировать, - призналась Ольга.
      Щеглов одобрительно кивнул.
      - Спасибо, раз так. Сестра говорила, что мне сделают какой-то усыпляющий укол и, когда повезут в операционную, мне даже весело сделается. Верно это?
      Ольга слегка засмеялась.
      - Не будет вам никакого укола, а в операционную пойдете со мной. Хорошо?
      - Ладно. С вами, Ургалова, пойду, только ведите меня под ручку.
      - Непременно под ручку!
      - И скоро?
      - В тринадцать часов.
      - Ох ты, не могли в двенадцать или в четырнадцать! Обязательно в тринадцать! - пробовал пошутить Щеглов, однако Ольга почувствовала, что "тринадцать часов" немного испугали его.
      - Так назначено Аркадием Осиповичем, я отменить не вправе.
      ...Она привела Щеглова в просторную операционную, в которой все три окна, выходившие на Турнин, были завешены марлей. Под потолком над узким операционным столом ярко горела большая электрическая лампа с рефлектором. Сергей Терентьевич снял пижаму и, оставшись в нижнем белье, стыдливо спросил:
      - И дальше снимать?
      - Нет, не надо, укладывайтесь.
      Он лег на стол и не успел как следует осмотреться, как сестра стала торопливо привязывать ремнями сперва руки, потом ноги.
      - Не торопись, Аннушка, - сказал Щеглов, - не сбегу я...
      - Надо торопиться, с минуты на минуту явится Аркадий Осипович.
      От этих слов Аннушки что-то внутри у Щеглова дрогнуло, ему стало жарко, на лбу выступили капельки пота. Он инстинктивно хотел поднять руку, чтобы вытереть лоб, но, вспомнив, что она привязана, пересилил себя.
      В это время в предоперационной Окунев и Ольга заканчивали мыться. Лицо старого доктора было суровым, замкнутым, он изредка сбоку, поверх пенсне, поглядывал на Ольгу, и ей показалось, что он проверяет, есть ли у нее на пальцах "амулеты", но Ольга заранее сняли колечко.
      - Ну иди, хватит тебе, - сказал он наконец. - Проверь, все ли там как надо.
      Минут через пять в операционную вошел Окунев. Неся перед собой вытянутые руки, он бросил сестре: "Аннушка, перчатки!" - и, когда та натянула ему на руки перчатки, сказал Щеглову:
      - Ну вот и молодчина. Сам пришел, сам лег на стол и, вероятно, сам привязался...
      - Это Аннушка меня привязала...
      - Доктор Ургалова, наркоз! - строгим голосом сказал Окунев.
      Ольга взяла маску, наложила ее на лицо Щеглову, и в ту же минуту он почувствовал легкое удушье, потом резкий толчок в затылок, и какая-то непреодолимая сила вдруг потянула его назад и стала медленно опускать все ниже, ниже. Он что-то пролепетал и мгновенно, помимо воли, плотно закрыл глаза и уснул.
      ...Ровно в час началась операция, а в половине четвертого, уже в палате, Щеглов пробудился и как сквозь туман неясно увидел, что Ольга хлопочет над ним, поправляя на руке какие-то иголки, а сестра Аннушка подвигает к кровати стойку с капельницей. Потом в руках у Аннушки блеснул шприц, и Щеглов даже не почувствовал, как она ужалила им.
      Ольга с полчаса еще побыла с больным, а когда он заснул, пошла к Окуневу в кабинет.
      - Молодец, спасибо, что приехала, помогла мне. - И, закурив, прибавил: - Да, большой шарик мы с тобой удалили у Сергея Терентьевича. Ничего, теперь он у меня еще лет двадцать побегает. Анюта Павловна! позвал он сестру. - Принесите, пожалуйста, историю болезни товарища Щеглова.
      Сестра принесла папку.
      Сделав нужную запись, Аркадий Осипович встал.
      - Мне, Аркадий Осипович, можно уезжать? - спросила Ольга.
      Он снял пенсне, уставился на нее прищуренными глазами.
      - У тебя там срочные дела?
      - Особенно срочных пока нет, - уклончиво сказала Ольга. - Но могут случиться...
      - А твой инженер из Мая-Дату еще там?
      - Сбежал... Когда я была на вызове, он, не дождавшись меня, сбежал.
      Заметив, что она смутилась, он сказал:
      - Не горюй, от тебя далеко не убежишь. Позвони в Агур, скажи, что задерживаешься тут на два-три дня, а если что случится, пусть сообщат. Хочу, чтобы ты побыла со Щегловым в послеоперационный период. А теперь, пожалуй, можно и пообедать. Лидия Федоровна ждет.
      2
      - Фрося Ивановна, мне никто не звонил? - прямо с порога спросила Ольга.
      - Нет, все время было тихо, - отозвалась из дежурной комнаты сестра.
      Все эти дни Ольга вроде бы чувствовала вину перед Полозовым и в душе ругала себя, что запретила ему приехать. Она все еще ловила себя на том, что привыкла к нему, и теперь, когда его нет, ей было тоскливо.
      - Что ты, мамочка, скучная приехала? - спросила Фрося, когда Ольга прошла к ней и села рядом. - Или операция худо кончилась?
      - Операция кончилась благополучно. - И стала рассказывать, что было в Турнине.
      - Аркадий Осипович, наверно, довольный тобой остался?
      - Кажется, довольный... - И, помолчав, сказала: - Погорячилась я с Юрием Савельевичем. Напрасно запретила ему приехать. Теперь он плохо обо мне подумает.
      - А ты позвони ему в Мая-Дату, чего там. Ты доктор, он - больной...
      - Что ж, можно и позвонить, - согласилась Ольга.
      Когда ее соединили с Мая-Дату, оттуда отозвался приятный женский голос.
      - Позовите, пожалуйста, инженера Полозова! - попросила Ольга.
      - Его нет на месте.
      - Тогда Медведева.
      - И его нет. Уехал.
      - А кто это говорит?
      - Торопова.
      - Клавдия Васильевна?
      - Откуда вы меня знаете?
      - Немножко знаю по рассказам вашего мужа.
      - Так это вы, доктор? Здравствуйте, я так рада!
      - Мне хотелось узнать о состоянии здоровья инженера Полозова, официально спросила Ольга. - В мое отсутствие, когда я была на участке, он сбежал из больницы...
      Клава громко рассмеялась:
      - Знаю, что удрал. Это на него похоже. Он у нас немного того, ну как вам сказать, экспансивный, что ли...
      - Я, например, этого не замечала!
      - Что вы, доктор, это так бросается в глаза... Кстати, я ведь в долгу перед вами...
      - В долгу? - удивилась Ольга.
      - Как же! Вы заставили моего Медведева сбрить бороду. Как много значит совет врача. Выбрали бы денек и приехали в Мая-Дату. Леспромхозовские машины бывают в Агуре почти ежедневно.
      - Как-нибудь выберусь, - пообещала Ольга и повесила трубку.
      3
      Лишь спустя неделю у Ольги выдался свободный день, и она на попутной машине поехала в Мая-Дату.
      Клава встретила ее так, словно была с ней давно знакома. Не дав ей снять шубу, сразу потащила в комнату, обняла, поцеловала.
      - Обождите, голубушка, - взмолилась Ольга, - дайте мне раздеться, а то я здесь наслежу своими торбасами.
      Ольга сняла шубу, стянула торбаса с меховыми чулками, влезла в домашние туфли, которые Клава принесла из спальни, и села на кушетку. Сразу между женщинами возник непринужденный разговор. Ольга, например, заметила, что Медведевы неплохо устроились и что с первого взгляда здесь чувствуется умелая женская рука, на что Клава ответила, что в этой "глухоте" - это слово, между прочим, почти не сходило с ее уст - если не поддерживать минимальный порядок в доме, то и вовсе забудешь, что живешь на свете.
      - Разве вам здесь не нравится?
      - Странно, что здесь может нравиться, - брезгливо скривив губы, сказала Клава. - Ну а вы, Ольга Игнатьевна, довольны своим Агуром?
      - Теперь, кажется, уже довольна!
      Клава сбавила тон:
      - Ведь у вас любимая работа. А я пока между небом и землей. Окончила библиотечный институт, а здесь даже передвижки нет. И вообще, разве нашим лесорубам есть время читать книги?
      - У вас, Клава, любимый муж. А с ним, говорят, рай и в шалаше.
      Клава махнула рукой и засмеялась:
      - Ха-ха-ха! Это старо, дорогая моя! Теперь даже орочи не живут в шалашах.
      - Вы не так поняли меня, - ответила Ольга. - Я хотела сказать, что теперь вы живете и заботами мужа...
      Клава сразу сделала сердитое лицо:
      - Ну, знаете, с таких лет записаться в рабство к мужу я не собираюсь. У Николая Ивановича далеко не та специальность, которая может захватить культурную женщину. Как только соберутся эти лесники за рюмочкой, так у них одни разговоры - про швырок, хлысты и матицы. Просто дурно становится!
      - Так уж заведено, - улыбнулась Ольга. - Когда собираются за столом врачи, они говорят о болезнях. Чаще всего наши разговоры другим непонятны.
      Клава не согласилась:
      - У меня родной дядя доцент, кандидат медицинских наук. Я часто бывала у них. Хотя и не все понятно, что говорят между собой его коллеги, все равно чувствуешь что-то возвышенное в их беседах.
      - Мне, врачу, лестно слышать это, - сказала Ольга. - Думается, что супругов связывает и нечто более важное.
      - К сожалению, очень связывает, - вроде бы согласилась Клава и, помолчав, добавила: - А молодые годы наши уходят. Недаром в народе говорят: "Сорок лет - бабий век!" И естественно, что каждой женщине хочется прожить его как можно лучше. Всякие там разговоры о "бальзаковском возрасте", по-моему, сплошной миф. После сорока лет мы уже никому не нужны, случается, что и собственному мужу.
      Ольга хотела возразить, но промолчала, подумав, что переубедить Клаву вряд ли удастся.
      - Посидите минуточку, я сейчас! - вдруг спохватилась Клава и поспешила на кухню. - Не скучайте там без меня! - крикнула она оттуда, загремев посудой.
      В это время пришел Медведев. Ольга услышала, как Клава говорит мужу: "А у нас гость!" Николай спросил: "Кто?" Она сказала: "Пройди, увидишь!"
      Медведев быстро вбежал в комнату и, увидев Ольгу, радостно закричал:
      - Наш дорогой доктор, Ольга Игнатьевна! Вот это здорово! Клавушка, доставай из своих запасов самое вкусное, ты даже не представляешь себе, кто приехал!
      - Медведев, не паясничай, лучше сбегай в магазин! - с притворной строгостью крикнула Клава.
      Подмигнув Ольге, Николай достал из кармана бутылку портвейна и поставил на стол.
      - Все в порядке, Клавушка. Тебе помочь?
      - Да! В буфете, в нижнем ящике, достань кремовую скатерть, только, пожалуйста, не перевороши крахмальное белье.
      Он сильно выдернул ящик, стал рыться в белье и, достав в самом низу скатерть, так же сильно задвинул ящик.
      Ольга, глядя на него, посмеивалась:
      - Ай, какой неаккуратный, ужас, что вы сделали с бельем! Ну и попадет же вам.
      Ольга отстранила его, взяла у него скатерть и постелила на стол. Потом достала из буфета тарелки, вилки, ножи. Николай раскупорил бутылку. А когда через несколько минут вошла Клава, она похвалила мужа:
      - Вот видишь, при людях ты все можешь!
      Ольга переглянулась с Николаем.
      - Он у вас молодец! - сказала она.
      - Я знаю, Ольга Игнатьевна, что Николай Иванович давно успел вам понравиться...
      - Я и не скрываю этого!
      - Поверите ли, целый год билась с ним, чтобы он сбрил свою лохматую бороду. А стоило вам сказать одно слово, как сразу послушался. Приехал Медведев с Бидями, когда я уже спала. Вдруг слышу сквозь сон: кто-то крадется в спальню. Я открыла глаза и, поверите ли, обмерла от страха. Не успела я сообразить, что происходит, как надо мной склоняется красавец мужчина и лезет целоваться. "Что вам здесь нужно? - в ужасе закричала я, кутаясь в одеяло. - Немедленно убирайтесь вон отсюда, у меня муж!" А он протягивает ко мне свои ручищи и смеется. Тут я схватила вазу и уже замахнулась было, как этот тип заговорил: "Дорогая моя, если разобьешь вазу, ты ведь потом ночей спать не будешь!" И только по голосу узнала моего Медведева. Как вам нравятся эти глупые шутки?
      Ольга громко, от души смеялась.
      - Должна вам сказать, - сквозь смех произнесла она, - когда Николай Иванович приехал во второй раз в Агур без бороды, я его тоже не сразу узнала.
      - Самое интересное в этой истории, - сказал Николай, - что Клавушка доказала свою священную верность мужу. - Он взял Клавину руку, хотел поцеловать, но она отдернула ее:
      - Коленька, не подхалимничай, все равно уеду в Ленинград, к маме.
      - Никуда ты от меня не уедешь, - спокойно ответил Медведев. - Теперь тебе остается подарить мне таежника, и все у нас пойдет на лад...
      - Что, у вас в леспромхозе лесорубов мало? - отпарировала Клава.
      - Почему именно лесоруба? - возразил Медведев. - Из нашей глубинки может выйти и Ломоносов, и Менделеев...
      - Медведев, не тешь себя надеждами. Не родятся от тебя ни Ломоносовы, ни Пушкины...
      Николай с веселым лукавством посмотрел на Ольгу.
      - Если верить медицине, что наследственность передается главным образом по материнской линии, то ты права Клавушка.
      - Вот видите, какой он самоуверенный! А вы, доктор, долго думаете жить в Агуре? - спросила Клава.
      - Наверно, долго. Врачу - не выбирать места. Они везде нужны, а здесь особенно. Уже начала ездить по участку на вызовы, сделала несколько операций. Не за горами время, когда построят у нас в Агуре новую больницу с хорошей аппаратурой и лабораторией. Приедут врачи, создастся коллектив, будем спорить, экспериментировать.
      - В тайге экспериментировать! - удивленно воскликнула Клава. - Просто уму непостижимо!
      - Смотря какому уму! - сорвалось у Николая, но он сразу же осекся, перехватив суровый, почти злой взгляд жены. Желая смягчить сказанное, добавил: - Вот видишь, дорогая, не место красит человека.
      - Не замечаю, чтобы ты сильно украсил свое место! Какой была, такой и осталась твоя глушь. И в конце концов, речь идет о врачах. А что могу сделать я, когда даже приличной передвижки нет? Разве для этого я училась в библиотечном, чтобы ездить по лесопунктам и всовывать лесорубам книжечки: "Прошу вас, пожалуйста, почитайте Ромена Роллана". Таежники больше думают, как бы маленькую выпить, а не романы читать.
      - Неверно, Клава, - сердито сказал Николай. - Вот ты и сделай так, чтобы они вместо маленькой взяли в руки Ромена Роллана, Максима Горького, Фадеева. Я вот осенью захватил с собой на лесопункт "Сестру Керри" Драйзера. Выдался свободный часик, лег под тополек, стал читать. А ребята просят меня: "Товарищ инженер, почитай-ка вслых!" Так и сказал один паренек - "вслых". Я прочитал главку - и как слушали! Даже про обед свой забыли ребята. А ты говоришь, страсть у них к маленькой. От скуки это, Клавушка, от скуки. Ты ведь, в сущности, такой же врач, как и Ольга Игнатьевна, ведь и души людей надо лечить, чтобы они здоровыми были... А ты день-деньской все пилишь меня, хуже, чем электропила.
      - Медведев, пожалуйста, прекрати! - крикнула Клава, отодвигая недопитый чай. - Я не собираюсь верхом на коне развозить книги по вашей тайге. Так и молодость пройдет.
      - Вы слышали, Ольга Игнатьевна, - сказал Медведев и, махнув рукой, добавил: - Вот так и воюем!
      - Нет, сто раз права моя мамочка, - несколько поостыв, тихо сказала Клава. - Все больше убеждаюсь, что ты не из тех, кто может принести мне счастье.
      - Счастье - ведь оно разное, - твердо заявила Ольга. - Оно и тогда, когда ты нужна людям и по мере своих сил приносишь им какое-нибудь, пускай самое крохотное, благо. Понятно, я говорю это со своей, так сказать, врачебной колокольни. Исцелять людей от недугов, возвращать их к жизни, к труду, к бодрости, - конечно, это счастье!
      - Ну и молодец же вы, Ольга Игнатьевна! - прервал ее Медведев. - И повезло же моему другу, честное слово!
      Ольга, посмотрев на Клаву, перевела разговор на шутливый тон.
      - Ваш благоверный почему-то жалеет, что не он, а Юрий Савельевич попал ко мне на операционный стол.
      - Вот нахал, а еще ухмыляется, - тоже шутливо сказала Клава. - А вы, Олечка, утверждаете, что он хороший человек...
      - Решительно утверждаю!
      Клава пожала плечами:
      - Что ж, бывает, что и врачи ошибаются в диагнозе.
      Медведев плюхнул из бутылки в фужер вина, разлив его на скатерть, и, глянув извинительно на Клаву, залпом выпил.
      - Я, Ольга Игнатьевна, тоже далеко не графского рода, - сказал он. Мой отец - простой крестьянин. Погиб в финскую войну. Осталось нас у матери четверо, мал мала меньше. Работал я и конюхом в колхозе, и чернорабочим на стройке. А когда приехал в Ленинград, тоже не было у меня ни кола ни двора. Устроился учеником слесаря на завод, а по вечерам учился. И вот стал инженером. Так должен же я отплатить добром моему государству! Клавина мама мечтала выдать свою дочь не меньше как за доцента. А тут подвернулся я, мужик простой. И у мадам Тороповой, видите ли, обострилась мигрень...
      - Не смей так говорить о моей мамочке! - возмутилась Клава.
      Однако Николай не обратил ни малейшего внимания на ее протест и с прежней горячностью продолжал:
      - Ты спрашивала Ольгу Игнатьевну, счастлива ли она, Она тебе уже ответила. А ты, Клавушка, не имея, в сущности, никаких забот, не обремененная ни детьми, ни тяжелой работой, живешь, так сказать, под крылышком у мужа и чувствуешь себя глубоко несчастной.
      Клава сидела опустив глаза, и Ольге показалось, что в душе у нее происходит борьба.
      - Почему же ты отказался ехать в Петрозаводск? Ты ведь имел такую возможность? - вдруг спросила она.
      - Что там Петрозаводск! - сердито проговорил Николай. - Если хочешь знать правду, я даже имел возможность остаться в Ленинграде в аспирантуре.
      - Врешь! Ты врешь! - воскликнула Клава.
      - Нет, не вру. Более того, я рассказал об этом твоему отцу. Я ему объяснил, что решил отказаться от аспирантуры и от Петрозаводска. Я ему сказал, что хочу уехать как можно дальше, чтобы начать с тобой жизнь с трудностей, которых ты никогда не знала, с собственных забот, которых у тебя никогда прежде не было. Вот что я хотел. И знаешь, твой отец согласился...
      - И это неправда, отец любит меня! - закричала Клава.
      - Любит, и очень. И потому, что любит, он безоговорочно согласился с моими доводами, - спокойно повторил Николай. - Он сказал: "Ты прав, Колька, увези ее в трудности, пусть узнает, какая она, настоящая жизнь".
      - Мой папа любит и пошутить, - опять прервала его Клава, но Николай резким жестом остановил ее.
      - Нет, он не шутил!
      На улице загудела машина.
      - Это, видимо, за мной, - сказала Ольга. - Приезжайте в Агур, Клава, я буду очень рада.
      - Мне давно надо бы вам показаться как врачу, - и что-то быстро зашептала Ольге на ушко.
      - Тем более приезжайте, - сказала Ольга. И, обращаясь к Медведеву, добавила: - Если вам, Николай Иванович, удастся связаться с Полозовым, передайте ему привет.
      - И связываться не надо, на той неделе Юрий приедет на совещание.
      - С ясеневых разработок? - удивилась Ольга. - Кто-то из вас, помнится, говорил, что оттуда до самой весны не выбраться.
      - Когда очень нужно - выбираемся! - недвусмысленно заявил Медведев, встретившись с Ольгой взглядом.
      Опять загудела машина.
      - Иду, иду! - крикнула Ольга и, поцеловав Клаву, выбежала на улицу.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      1
      Она возвращалась от Медведевых с тяжелым сердцем. "Вот и стала я свидетельницей "войны", которая, как однажды выразился Николай, идет у них "с переменным успехом". Сегодня, кажется, успех был явно на стороне Медведева. Но кто знает, - думала Ольга, - вполне возможно, что Клава возьмет реванш и бедному Николаю Ивановичу еще достанется".
      Занятая этими мыслями, она не сразу заметила, как наступили сумерки и шофер включил фары. Яркие снопы света раздвинули ледяную дорогу, которая шла то прямо, то вдруг круто поворачивала, огибая темный выступ скалы. Ольга высунулась из кабины и увидела впереди узкий, стиснутый горными вершинами горизонт, охваченный лиловым пламенем раннего зимнего заката.
      Ветер сдувал с деревьев снежную пыль и кружил ее впереди машины в дрожащих полосах света. Машина была старенькая, очень дребезжала, а в кабине до того пахло бензинным перегаром, что Ольгу стало укачивать. Она опустила стекло, чтобы в кабину залетал свежий воздух, и, откинувшись на спинку сиденья, закрыла глаза...
      ...Она вспомнила свой дом, свою семью, свое детство, когда отец по дороге на завод частенько провожал ее в школу и, прощаясь, совал ей в руки яблоко или медовый пряник и каждый раз говорил: "Смотри, Олечка, учись хорошо!" А когда он, возвратившись с завода, заставал ее за уроками, то уходил с матерью обедать на кухню, чтобы не мешать дочери. А как любил Игнатий Павлович на досуге помечтать о будущем Оли, чтобы она после школы непременно поступила в медицинский институт. Он почему-то считал профессию врача самой значительной и благородной и чуть ли не с восторгом говорил:
      - Будешь, Олюшка, доктором. Пошлют тебя после учебы в какую-нибудь сельскую местность. А мы в августе с маманей приедем к тебе в отпуск рыбку удить. Приедем мы к тебе, а люди будут шептаться между собой: это, мол, нашего доктора родители пожаловали.
      - Ну и размечтался, Игнаша, - бывало, посмеивается Наталья Ивановна. - Пока наша Олюшка на доктора выучится, много воды утечет.
      - Пускай течет, - не возражал отец, - а выучится непременно на доктора.
      - А если на инженера? - спрашивала мать.
      - Не советую! Доктор - это такая профессия, ну, как тебе объяснить... Да ты и сама, Наташа, великолепно знаешь. Ведь приходилось тебе ходить в поликлинику на приемы...
      - Ну, приходилось, - смеялась жена, - лучше бы к ним и не ходить вовсе, тоже нашел удовольствие!
      Игнатий Павлович не мог правильно выразить свою мысль о преимуществе доктора перед инженером и поэтому немного злился, когда жена возражала ему, но и Наталья Ивановна и Оля отлично понимали, что он имеет в виду, а имел он в виду то благоговение, которое испытывают люди, обращаясь к врачу.
      - Когда человек к доктору собирается, он обязательно наденет чистое белье, лучший свой костюм, рубашку с галстучком, словом, понятно, что я говорю? Так что доктор - это, по-моему, вроде святой человек...
      - Ладно, папочка, будет когда-нибудь твоя дочка святая! - смеялась Ольга, обнимая и целуя отца.
      - Ну и спасибо тебе, мое золотко, спасибо! - взволнованно и нежно говорил отец. - Теперь за тобой дело, дочка, бей на похвальную грамоту!
      Ольга окончила седьмой класс с одними пятерками, получила похвальную грамоту и однотомник Маяковского с подписью директора школы.
      В тот день, когда она готовилась уехать на каникулы в Кимры к бабушке, началась война. Отец пришел домой на три часа раньше, умылся, наскоро поел и стал куда-то собираться.
      - Ты это куда? - чувствуя недоброе, спросила жена.
      - Надо, Наташа! - с суровой ласковостью сказал Ургалов и, торопливо докурив папиросу, добавил: - Война! Немец двинулся на нас. Идем защищать Ленинград.
      - Так ты на войну, что ли?
      - На войну, мать. В народное ополчение. Ежели останусь жив, скоро вернусь, а ежели... - он помедлил, - а ежели что случится, поднимай Олюшку, доведи ее до цели. - И голос его надломился.
      Вдвоем с матерью Ольга провожала отца до завода, где уже собрались несколько сот рабочих. У каждого за спиной был вещевой мешок, но одеты все были по-разному. Когда через полчаса ополченцы построились и под клубный духовой оркестр зашагали вдоль проспекта Стачек к Лигову, тронулась за ними толпа женщин и детей. Ольга помнит, как она, опередив мать, кинулась к отцу, схватила его за руку и, едва поспевая, бежала рядом, и отец искоса поглядывал на дочь, тряс ее маленькую теплую руку и шептал ей: "Не плачь, Олюшка, мы еще вернемся к нашему дому, и исполнится у нас с тобой все, что задумали".
      До позднего вечера они пробыли в Лигове и трамваем, который был набит до отказа, вернулись домой. Дома было светло от белой ночи, и Ольга долго не могла уснуть, часто вставала с кушетки, подходила к плачущей матери и успокаивала ее. Утром, они опять уехали в Лигово, но отца там уже не застали: ополченцы ночью куда-то уехали, а куда именно - никто не знал. Потом начались частые воздушные налеты, и Ольга, когда взвывала сирена, схватив с кровати подушечку, убегала в бомбоубежище, а мать с соседками, надев противогазы, поднимались по черной лестнице на чердак и оставались там до отбоя. Однажды во время налета бомба попала в соседний дом, от страшного взрыва закачалось убежище, посыпалась штукатурка, зазвенели разбитые стекла, и Ольга от страха кинулась во двор и стала звать маму. Но голос ее потонул в чудовищном грохоте и свисте. С тех пор Ольга больше не пряталась в убежище. Как только начинала выть сирена и мама уходила на пост, Ольга быстро сбегала с лестницы, пряталась под арку у запертых ворот и смотрела на небо. Сперва она скрывала это от матери, но однажды призналась ей, что в убежище гораздо хуже, там может завалить, а на улице хотя тоже страшно, но не так, - все видишь. К удивлению Ольги, мать не возражала. Действительно, в прошлую ночь в одном из домов завалило бомбоубежище и долго не могли откопать людей.
      Первые письма от отца стали приходить в конце июля. Они приходили в синих конвертах, на которых Ольгиным почерком был написан адрес. Таких конвертов Ольга дала ему с собой десять штук. Обратный же адрес отца состоял всего из четырех цифр и был для семьи полной загадкой. Но главное было в том, что он жив-здоров, чувствует себя бодро и очень просит маманю беречь доченьку. Ольге стало обидно, что просят ее беречь, будто она еще маленькая. И она написала отцу длинное письмо, рассказав ему о воздушных тревогах, о том, что она больше не прячется в подвале, а стоит под аркой и следит за небом. Она даже похвасталась, что научилась различать по гулу моторов, какой самолет наш, а какой вражеский, и недавно наблюдала воздушный бой, но кто именно победил - наш или фашист, - она прозевала. И в конце письма призналась отцу, что тайком от матери один раз дежурила на чердаке, но зажигалок гасить не пришлось.