- Знаю, она говорила, - и перевел разговор: - Так вы меня через недельку выпишете? Когда вы сказали через десять, я стал дни считать. Три прошло, осталось семь...
      Ольга засмеялась.
      - Ключица ваша меня не тревожит, а вот ушиб груди...
      - Так ведь боли уже не чувствую!
      - У вас, Сергей Терентьевич, из горла шла кровь...
      - Неужели шла?
      - Немного, правда, но шла.
      - Отчего бы это? - испуганно спросил он.
      - Ударившись о корягу, сильно ушибли грудь, но пусть это вас не волнует, пройдет.
      Он поймал ее на слове:
      - Значит, еще не прошло, раз "пройдет"?
      Чтобы успокоить его, Ольга сказала обнадеживающе:
      - Двадцать первого выпишу, ровно через семь дней! Спокойной вам ночи!
      Как ни старался, он долго не мог заснуть. Разговор о дочери невольно вернул его к последним дням Людмилы Афанасьевны, как она в больнице просила Катю: "Слушайся отца, доченька, не оставляй его, смотри за ним..." И Катя, прижавшись заплаканной щекой к ее руке, говорила: "Не уходи, мама, не покидай нас с папкой Щегловым..." И Сергей Терентьевич, все это время как-то державшийся, почувствовал, как у него перехватывает дыхание.
      После смерти жены, погруженный, как всегда, в свои неотложные дела, он не так остро чувствовал свою боль. Теперь, в больничной палате, в одиночестве, Щеглов все чаще вспоминал свою Людмилу, и ему почему-то казалось, что он, возможно, где-то недоглядел... Когда они еще жили в Турнине и доктор Окунев, к которому однажды обратилась Людмила, после, с глазу на глаз, высказал ему свои подозрения и советовал везти ее в областную больницу, он, Щеглов, не проявил настойчивости. Но что он мог поделать, когда жена решительно отказалась ехать в город, сказала, что ей гораздо лучше.
      Потом Сергей Терентьевич подумал: не слишком ли он строг к дочери? Ведь когда она уедет и он останется один, без родной души, в своем большом доме - ему действительно будет тяжко... В то же время сильно было желание устроить Катину судьбу, довести ее до цели, чтобы она выучилась на врача.
      Он заснул в первом часу ночи, и так крепко, что не слышал, как прогремела гроза и за окном зашумел дождь.
      3
      Ноябрь выдался настолько непогожим и слякотным, что охотники не выходили на пушные промыслы. Отсиживались дома, со дня на день ожидая перемены погоды, но дожди пополам со снегом не прекращались. Дороги так развезло, что ни на лошадях, ни на нартах невозможно было проехать. Агур оказался отрезанным от своих таежных глубинок. Такая непогодь продержалась до двадцатых чисел, потом неожиданно, как это обычно бывает на Севере, подули холодные ветры и ударил мороз. Похолодание сопровождалось пургой. В иные дни она задувала с такой силой, что стоном стонала тайга.
      Как-то поздним вечером, в одном шерстяном платке, второпях накинутом на плечи, раскрасневшаяся от стужи, Катя прибежала к Ольге и прямо с порога с плачем бросилась на кушетку.
      - Что-нибудь с отцом? - испуганно спросила Ольга.
      - Да, с папкой, - сквозь слезы выдавила Катя, - с ним!
      - Опять заболел?
      - Нет!
      Она медленно поднялась, посмотрела на Ольгу и, всхлипывая, сказала:
      - Ольга Игнатьевна, миленькая, выходите замуж за моего папку Щеглова!
      Несколько ошеломленная и застигнутая врасплох, Ольга не знала, что ответить.
      - Неужели Сергей Терентьевич послал тебя...
      - Нет, не посылал, - перебила Катя, - сама прибежала, - и, вытирая кулаками слезы, как маленькая, размазывая их по щекам, рассказала: - Он какой-то другой сделался, мой папка. Ночью не спит, все курит и курит. А вчера среди ночи поднялся, надел на босу ногу тапочки, накинул на плечи полушубок и целый час, наверно, бродил на морозе вокруг дома. Он думал, что я сплю, а я не спала, слышала. Я испугалась, что застудится, побежала за ним. Еле уговорила, чтобы в дом вернулся.
      - С чего бы это? - подумала вслух Ольга.
      - А с того, Ольга Игнатьевна, что мы с ним накануне поспорили. "Катя, - сказал он, - уже январь на носу, пора тебе в город собираться. Упустишь, потом опять целый год ждать!" Я, понятно, за свое: "Не брошу тебя одного - и все!" Тут он стал говорить про вас, Ольга Игнатьевна, что вот с кого пример мне надо брать, и всю вашу биографию рассказал. Вы, мол, девчонкой без отца остались, однако в институт поступили, а когда закончили, родную мать не побоялись оставить и в нашу тайгу за тридевять земель от Ленинграда поехали. Да и в Агуре, хотя на первых порах, как он сказал, жизнь у вас была не сахарная, шли к своей дели, и так далее. А под конец: "Да что это я, дочка, говорю о ней, - это он про вас, - да ты и сама знаешь, какая это женщина, какой светлой души человек!" Тут и вырвалось у меня: "Взял бы да женился на Ольге Игнатьевне, она теперь свободная!" - "Как это у тебя все просто: "взял да женился!" Может, она и слушать не пожелает?" А я: "Как раз и пожелает! Сходи к ней, объяснись, тогда и узнаешь!" - "Как же это я пойду? В моем возрасте да при моем положении по вечерам на свидания шастать! Заметят меня кумушки и разнесут по всему району: "Интересно, мол, получается, наш первый секретарь райкома шашни завел с главным врачом Ургаловой!" - "Так ты, - говорю ему, - днем сходи, в обеденный перерыв, или вызови в райком вроде для дела и объяснись!" Он этих слов даже испугался, уставился на меня и глядит. "Эх, Катя, Катя, говорит, интересные ты папке своему советы даешь!" Так ни о чем и не договорились. Назавтра весь день мучилась и вот прибежала. Честное слово, Ольга Игнатьевна, выходите за него, он ведь любит вас, по всему вижу, что любит! А поженитесь, я, честное комсомольское, поеду в институт и, вот увидите, Ольга Игнатьевна, учиться буду на "хорошо" и "отлично"!
      Ольга придвинула стул к кушетке, села напротив Кати, взяла ее маленькую руку и негромко, как можно более ласково сказала:
      - Выходить мне замуж за Сергея Терентьевича или не выходить, милая девочка, я решу сама. Что же касается его тревоги за твое будущее, то она мне понятна. Упустишь время, после не вернешь его. Легко ли будет папке твоему пережить это? Ты подумай только, какую душевную боль причиняешь ему своим отказом поступить в институт. А поступишь, через пять лет вернешься врачом, первым орочским врачом! Ты однажды сказала мне, что твоя заветная мечта - стать доктором, чтобы лечить ваших людей, ведь орочей и так мало осталось, ты говорила мне это, помнишь? - Катя закивала головой, и Ольга по глазам ее видела, что у девушки в душе происходит борьба. - И вдруг отказываешься от своей мечты только из-за того, будто Сергей Терентьевич останется один и даже присмотреть за ним некому будет. Напрасно так думаешь! Сергей Терентьевич как-нибудь уладит свою жизнь. А, воюя с тобой, сколько он нервов тратит! А ему нельзя это, Катя!
      При мысли, что она своим упрямством причиняет отцу боль и он "нервы тратит", Катя опять заплакала. Ольга стала ее утешать и, подождав, пока она успокоиться, осторожно спросила:
      - Так что же мы решили?
      Катя, все еще всхлипывая, сказала:
      - Конечно, ему и от меня больно... и от вас, Ольга Игнатьевна, тоже... Так выходите за него...
      Ольга погладила ее по голове, дала ей свой платочек и, когда Катя торопливо вытерла слезы, увидела в ее некрупных, черных, чуть косящих глазах столько доброты, искренности, чистоты души и почувствовала такую близость к ней, что привлекла к себе и нежно, по-матерински поцеловала ее...
      4
      Договорились, что Катя поедет в институт двадцатого января со Щегловым, но неожиданно выяснилось, что отлучаться из Агура ему нельзя. Предстояло провести срочное, внеочередное заседание бюро райкома партии.
      - Не беспокойся, папка, со мной поедет доктор Берестов, - сказала Катя. - Он давно собирается в город.
      Берестов подтвердил, что давно собирается, добавив при этом, что его однокурсник Митрофан Клыков как раз работает на подготовительном северном отделении и при его, Клыкова, помощи он постарается получше устроить Катю в общежитии и, если в том будет необходимость, замолвит за нее и словечко.
      Ольгу несколько удивило, что Алексей Константинович намерен о чем-то просить Клыкова, с которым он в свое время поссорился из-за Зины Голубкиной. Но с тех пор прошло много времени, возможно Клыков переменился и даже будет рад встрече со своим бывшим приятелем. Во всяком случае, она была довольна, что вместо Щеглова поедет Берестов.
      В ночь накануне отъезда разыгралась такая дикая пурга и так она лютовала, что нельзя было выйти из дому. Кто-то сказал, что больничного сторожа Евлампия Петровича, как пушинку, сдуло с крыльца и так ударило о мерзлую землю, что тот долго собирал свои старые кости.
      - Как мне ехать, так и пурга! - пожаловалась Катя. - К худу это!
      - Брось глупости говорить, - рассердился Щеглов. - Комсомолка, и так говоришь! Будто вчера только родилась и не знаешь, что у нас без пурги ни одна зима не обходится. Покрутит-покрутит - и к утру притихнет.
      Так оно и случилось.
      Назавтра в природе словно все замерло: тайга стояла тихая, даже веточки не шелохнулись на деревьях. Взошло солнце, и высокие сугробы, наметенные пургой, засверкали.
      Щеглов раньше обычного пришел из райкома, вскоре подоспел Костиков. Когда до отхода поезда осталось полчаса, пошли на станцию. Берестов с Катей впереди, за ними Щеглов с Ольгой и Костиковым; Фрося Ивановна несла в узелке испеченный Кате в дорогу пирог с кетой. Маленькая, шустрая, она быстро семенила ногами, обутыми в торбаса, местами проваливаясь в глубокий снег.
      Только поезд выскочил из-за поворота, Катя кинулась обнимать Сергея Терентьевича.
      - Смотри тут у меня, папка Щеглов, будь здоровый!
      Потом поцеловала Ольгу, Фросечку и попрощалась с Костиковым.
      - Сходи в городе на могилу мамы Люды, - наказал Щеглов, - поклонись от меня и цветов букет положи.
      - Конечно, схожу, мы с Алексеем Константиновичем сходим! - пообещала Катя.
      - Ну, счастливо тебе!
      - И вам с Ольгой Игнатьевной счастливо!
      Поезд тронулся, стал набирать скорость и скрылся среди заснеженного леса...
      ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
      Пятнадцатого февраля 1967 года Аркадию Осиповичу Окуневу исполнилось семьдесят лет. Из них тридцать пять прожил он в Турнине, однако старый добрый доктор и не помышлял уходить на покой, да и районное начальство не предлагало ему - так он еще был здесь нужен.
      Готовилось пышное торжество.
      Лидия Федоровна позвонила Ольге, просила ее приехать, ибо Аркадий Осипович не мыслит себе никакого юбилея без своей "девочки".
      Ольга сказала, что непременно приедет, и, возможно, не одна.
      Тактичная Лидия Федоровна не стала спрашивать, кто он, и в душе искренне порадовалась за Ольгу.
      - Обязательно, дорогая, приезжайте вдвоем!
      Когда Ольга сказала Щеглову о юбилее доктора Окунева и что они приглашены на торжественный ужин, Сергей Терентьевич тут же позвонил в магазин Питре.
      - Гордей Капитонович, не сочти за труд, подбери, пожалуйста, самые лучшие наручные часы, желательно золоченые, потом три бутылки цимлянского, две коробки шоколадных конфет из дорогих, поаккуратнее все это упакуй. Через часик придет доктор Ургалова и рассчитается. - Питря, должно быть, спросил, для начальства ли это, в ответ Щеглов громко рассмеялся: - Тебе, Капитоныч, только начальство мерещится! - и добавил: - А разве я тебе не начальство? - Тот сказал, что самое непосредственное, на что Щеглов ответил со значением: - То-то, Гордей Капитонович! Значит, договорились? и, положив трубку, обратился к Ольге: - На часах полагалось бы сделать надпись, да где у нас тут найдешь гравера?
      - Ничего, будет без надписи!
      Щеглов полистал на столе календарь:
      - В субботу рано утром выезжаем на собачках, а к вечеру будем в Турнине, - и добавил: - Отличная будет у нас с тобой прогулка!
      - Скажу Евлампию Петровичу, чтобы приготовил упряжку с нартами.
      - Пускай готовит, а обойдемся без него. Я не хуже ороча каюрить могу, - заверил Щеглов.
      Погода установилась отличная. Хотя мороз был крепкий, градусов тридцать, на небе ни облачка и полное безветрие. Ольга с вечера приготовила все, что нужно в дорогу, уложила в щегловскую охотничью сумку.
      - А чайник и котелок, наверно, забыла? - спросил Щеглов. - А ложки, вилки? Ведь нам придется сделать самое меньшее два привала. В этакую стужу без костра не обойтись. Вот и сварим какого-нибудь супу, чайку вскипятим... Ну и, само собой разумеется, не забудь для сугреву положить четвертиночку, - и, посмотрев на. Ольгу с доброй усмешкой, сказал: - Сразу видно, что еще не таежник!
      - Неправда, - возразила она, - давно уже таежник! Меня Тимофей Уланка отаеживал...
      - И поплатился за это паря.
      - Вот и нехорошо, что за любовь поплатился.
      - Вовсе не за любовь!
      - Тогда за что?
      - За придурь свою, вот за что! - твердо сказал Щеглов. - Нет чтобы прийти и по-человечески в любви объясниться, так он, видите ли, древние обычаи надумал воскресить.
      Она с удовольствием поймала его на слове:
      - Помнится, ты тоже Сергей Терентьевич, не приходил ко мне по-человечески в любви объясниться, Катю свою подослал!
      - Словила все-таки, ох и словила! - и разразился громким смехом.
      ...Евлампий подогнал к дому упряжку, Щеглов подошел, ухватился руками за поворотный шест, приподнял нарту, стукнул о мерзлую землю; нарта была не новая, много раз побывавшая в дальних дорогах, но еще довольно крепкая, с ободом впереди, чтобы держаться за него при быстрой езде; попробовал постромки у вожака - рослого, вислоухого кобеля с подпалинами на брюхе.
      - Ты, однако, цего так глядись? - спросил почти с обидой Евлампий. Думась, паря, до Турницка не доедесь?
      - Вижу, что доедем, Евлампий Петрович, Собаки кормлены?
      - Мало-мало кормил, много не надо, слиськом тязелые будут.
      Щеглов сел впереди, свесив с нарты ноги в меховых унтах, положил рядом с собой охотничью бердану; Ольга - позади, Евлампий закутал ей ноги медвежьей шкурой.
      - Такх, тах, кхай! - как заправский каюр, с придыханием произнес Щеглов и слегка тронул остолом вожака, Кобель взял с места, натянул постромки. Евлампий с минуту подталкивал нарту поворотным шестом, потом отпустил, пронзительно свистнул, взмахнул руками.
      - Сцясливо ехай, мамка-доктор! - закричал он вслед.
      Просека вела в глубь тайги. Медленно поднималась студеное зимнее солнце. Вовсю уже трудились дятлы, дробно стучали клювами по гулким от мороза стволам. Чем дальше просека уводила вперед, тем все чаще стали попадаться черные, обезображенные осенним пожаром тополя, тисы, дубы с короткими, точно культи, обгорелыми ветками; на них негде было удержаться снегу, и он лежал внизу небольшими сугробами, тускло поблескивая. Миновав просеку, Щеглов взял с колен остол, с размаху вонзил его в снег и, притормозив нарту, слегка осадил упряжку, - вожак понял, что нужно сворачивать в сторону. Дальше пошла петлять охотничья тропа, тесная даже для нарты, однако Щеглова это ничуть не смутило: он знал, что тропа намного сократит путь до протоки, откуда по льду реки прямая дорога до Турнина.
      - Не озябла? - спросил он Ольгу.
      - Пока не очень!
      - А мне так жарковато, - и, скинув полушубок, остался в замшевом жилете.
      С полчаса ехали молча, потом Щеглов сказал как-то робко, неуверенно:
      - Может, ошибаюсь, - как тебе известно, я в этих тонких делах не слишком сведущ... - он помедлил, - мне почему-то кажется, что между Катей и доктором Берестовым что-то такое происходит...
      Она улыбнулась:
      - О том, что ты несведущ в этих делах, мог и не говорить, но в данном случае, кажется, не ошибся.
      - Значит, и ты заметила? - и, не дождавшись ответа, продолжал: Меня, собственно, не это тревожит, против доктора Берестова я ничего решительно не имею, скорей, наоборот...
      - Что же тебя в таком случае тревожит, Сергей Терентьевич? - Она все еще не привыкла называть его просто по имени.
      - Не сорвал бы он ее с учебы... Если между ними действительно что-то завязалось, не будут же они ждать целых пять лет, пока наша Катя закончит институт, - и, чтобы как-то утишить волнение, заторопился закурить.
      Ольга промолчала.
      ...Месяц назад, когда Берестов в полночь сдал ей дежурство, она обнаружила на столе письмо от Зины Голубкиной. Должно быть, Алешу срочно позвали к больному и впопыхах он забыл вложить письмо обратно в конверт, Ольга никогда бы не осмелилась читать чужие письма, но, садясь за стол, невольно пробежала глазами лежавшие перед ней листки, исписанные мало разборчивым, как говорят, "докторским" почерком, понятным лишь самим врачам да провизорам в аптеке. Зина Голубкина ничего такого не писала, просто сообщала Берестову, какие Пришлось ей в последнее время сделать операции и среди них особенно трудную по поводу камней в желчном пузыре. Она бы ни за что не решилась оперировать, писала дальше Голубкина, но в долине реки Камчатки стояли туманы, самолеты не летали и об отправке больного в город нечего было и думать. Он был в крайне тяжелом состоянии.
      И дальше:
      "В последнее время ты почему-то стал редко писать - в полгода раз, и это наводит меня на грустные мысли. Вспоминая наше давнее, я о многом начинаю жалеть, а о чем, должно быть, догадываешься! Защитилась ли доктор Ургалова? Из твоего последнего письма знаю, что она уехала в Ленинград защищаться..."
      Ольга не стала дальше читать, оставила листки, как они и лежали, на середине стола, а когда назавтра Берестов пришел в дежурку, сказала:
      - Вы, коллега, забыли на столе письмо.
      Он спокойно ответил:
      - Могли и прочесть, у меня от вас секретов нет.
      Быстро собрал листки, протянул их Ольге.
      - Как-нибудь в другой раз, - уклончиво сказала она и перевела разговор: - Придется Кате Щегловой съездить в Мая-Дату проведать Кирееву, помните, полную блондинку, что лежала у нас с почечной коликой...
      - Разрешите мне поехать с Катей?..
      - Там врач не нужен!
      - Просто мы привыкли ездить вместе, - несколько растерявшись, признался Берестов.
      - Что ж, если привыкли, поезжайте!
      - Спасибо, Ольга Игнатьевна...
      И она поняла, что не с Голубкиной, а с Катей "завязалось" у Берестова.
      ...Часа через полтора тропа привела на холмистый берег протоки. Неширокая, скованная голубым, местами торосистым льдом, она зимой связывала оба районных центра, Турнинский и Агурский, и, хотя была несколько длинней грейдерной, шоферы предпочитали гнать машины по льду.
      На берегу решили устроить привал. Щеглов освободил из упряжки собак, бросил каждой по юколе - вяленой горбуше - и стал собирать топливо на костер.
      ...Они сидели на медвежьей шкуре, разостланной на снегу, и ели из одного котелка суп из мясной тушенки, и Ольгу смешило, как Щеглов по старой крестьянской привычке, зачерпнув ложкой из котелка, пока нес ее ко рту, подставлял под ложку кусок хлеба, будто дорожил каждой капелькой.
      - Ничего тут смешного, Оля, - безо всякой обиды сказал он. - С самого детства приучен беречь съестное...
      Пока собаки дремали на студеном солнце, Щеглов предложил сходить в Кедровую падь, где водилось много белок.
      - Может, встретим там наших охотников, погляжу, не слишком ли они озоруют, - сказал он. - Нынче они будут сдавать пушнину по новым, высоким ценам, возможно, и самочек не пощадят, было бы шкурок побольше.
      Все чаще стали попадаться обширные гари, слегка припушенные снегом. Даже уцелевшие поблизости деревья имели какой-то унылый вид; склонив тяжелые от белых хлопьев ветки, они стояли притихшие, скорбные, и Щеглов, глядя на них, почувствовал, как у него защемило сердце.
      - Да, - сказал он с грустью, - здорово здесь погулял огонь.
      Ольга молчала, она только издали, из окна вагона видела, как горела тайга, и не представляла себе размеров бедствия, зато Щеглов, на чьих глазах бушевали палы и сам опаленный их пламенем, мог оценить урон, причиненный лесу.
      Он с минуту постоял, огляделся вокруг и хотел было пойти дальше, но Ольга остановила.
      - Сергей Терентьевич, не вернуться ли нам? Зимний день короток, пока мы тут блуждаем, станет темно. Да и собачки наши, чего доброго, разбредутся, потом не скоро соберешь их.
      Он глянул на часы.
      - Я, кажется, не рассчитал, Оля, до Кедровой еще часа два ходьбы, вернемся на протоку.
      Чтобы немного сократить обратный путь, они пошли не по своей тропинке, а наискось, по лыжне от широких орочских лыж. Спустившись в неглубокий распадок, они увидели несколько вешек, поставленных изыскателями.
      Щеглов подошел к одной вешке, стряхнул с нее рукавицей снег и на дощечке в виде стрелы прочитал: "На Медвежий Лог".
      Сергей Терентьевич вспомнил, что на схеме будущей железнодорожной магистрали, с которой его недавно знакомил начальник изыскательской партии, под этим названием значится полустанок на стыке двух соседних районов.
      Он вообразил себе тот неблизкий счастливый день, когда здесь побегут поезда, и пронзительные гудки тепловозов разбудят эти глухие просторы, и чуткое эхо, приглушив, повторит их далеко в горах; груженные отборным лесом платформы до самого конца пути, каким бы долгим он ни был, сохранят свежий, всегда отдающий терпким багульником запах дальневосточной тайги.
      От этой радостной мысли Щеглову стало легко, и он зашагал быстро, поглядывая через плечо на Ольгу, которая едва поспевала за ним.
      В Турнин они приехали в седьмом часу вечера, когда над горным хребтом полыхало закатное солнце, но не багрово - на непогоду, а ярко и чисто - на ясный, безветренный день...