Говард Лавкрафт
      Серебряный ключ
      Когда Рэндольфу Картеру исполнилось тридцать лет, он потерял ключ, открывавший врата в страну его заповедных снов. В молодости он восполнял прозу жизни, странствуя ночами по древним городам, бескрайним просторам и волшебным царствам за призрачными морями. Но время шло, его фантазии тускнели, и наконец, этот сказочный мир перестал существовать. Его галеоны больше не плыли по реке Укранос мимо Франа с золотыми шпилями, а караваны слонов не пробирались по благовонным джунглям Кледа, где луна освещала погруженные в вечную дрему заброшенные светлые дворцы.
      Он прочел немало книг об окружающей его действительности и наслушался советов множества опытных людей. Глубокомысленные философы твердили ему, что он должен искать логические связи между разными явлениями и анализировать свои идеи и фантазии. Он уже не удивлялся и как будто забыл, что вся жизнь лишь череда представлений, рождающихся в сознании, а впечатления реального мира неотделимы от видений, навеянных игрой воображения, и их незачем противопоставлять. Обычаи внушали ему уважение ко всему существующему и осязаемому. Мало-помалу он начал стыдиться своих фантазий. Мудрецы неустанно напоминали Картеру, что его видения пусты, а сам он так и не повзрослел с годами. Подобные грезы нелепы еще и потому, говорили они, что любимые герои простодушного мечтателя считают их полными тайного значения, а между тем бессмысленный мир по-прежнему вращается вокруг своей скрипучей оси, то превращая ничто в не что, то низводя это нечто к ничто. Ему нет дела до миражей сознания, вспыхивающих на миг обманчивыми огоньками и гаснущих во мраке.
      Эти мудрецы словно хотели приковать его к реальному мир лишенному тайн, и подробно рассказывали, как он существует каким законам подчиняется, но он запротестовал, не приняв их мира, ни их законов, и попытался скрыться в сумеречных царствах, где, повинуясь волшебству, прежние видения и милые ему ассоциации соединялись, чтобы открыть перед ним новые горизонты. У него перехватывало дух от напряженного ожидания и непередаваемого наслаждения, но наставники уже в который раз спешили вернуть его на землю, заявляя, что истинные чудеса это научные открытия, а вовсе не его сны и в вихревом движении атомов или в небесных притяжениях планет больше красоты, чем в его призрачных городах и реках. Когда он возразил и сказал, что его не волнуют познанные и расчисленные закономерности, они окончательно убедились в его незрелости и пассивности. Их приговор был суров он предпочитает иллюзии сновидений иллюзиям непосредственного созидания.
      Картер смирился и попробовал жить как все. Он приучил себя к мысли, что повседневные события и эмоции простых смертных важнее фантазий редких и утонченных душ. Он не протестовал, когда ему говорили, что любая грубая, животная боль, будь то страдания голодного крестьянина или даже муки свиньи на бойне, значат для жизни больше несравненной красоты Нарата с его сотнями узорных ворот и куполами из халцедона, которые он смутно помнил по прежним снам. Он постарался ощутить боль других и понять, что такое реальная, жизненная трагедия, но они не трогали его душу.
      Слишком ясно он видел, сколь мелки, изменчивы и бессмысленны все человеческие надежды и сколь ничтожны и пусты порождающие их импульсы, несовместимые с высокими идеалами, о которых так любят рассуждать философы. Он стал искать спасения в иронии и с усмешкой воспринимал сумасбродные фантазии, сознавая, что в жизни таких сумасбродств и нелепостей ничуть не меньше, однако они напрочь лишены красоты, а в веренице происходящих событий нет ни цели, ни смысла, как утверждали те же знатоки. Он сделался чем-то вроде юмориста, ибо еще не видел, что даже юмор не нужен бестолковой Вселенной, отказавшейся от логики и не нашедшей ей достойной замены.
      В первые годн своего рабства он решил обратиться к вере отцов и вернуться в лоно церкви. Ему показалось, что там он отыщет сокровенные мистические пути, способные увести от жизни. Но приглядевшись попристальнее, он заметил все туже скудость воображения, поблекшую, болезненную красу, уныние, банальность и напыщенную серьезность, возомнившую себя истиной в последней инстанции. Проповедники поддерживали страхи своих прихожан перед неведомым, и вскоре Картер убедился, что их попытки были весьма неуклюжи. Он испытал горечь, узнав, что для воссоздания и оправдания реальной жизни здесь используют старинные предания, которые их же хваленая наука опровергает на каждому шагу. Эта неуместная серьезность и стремление к доказательствам окончательно охладили его пыл. Картер полагал, что мог бы сохранить любовь к былым верованиям, останься они лишь красивыми, звучными обрядами или неясными фантазиями, обращенными не к уму, а к чувствам.
      Однако безбожники оказались еще хуже верующих. Если те вызывали у Картера жалость, то отрицатели религии внушали ему подлинное отвращение. Они ниспровергали старые мифы, но взамен предлагали только отрицание. Им не приходило в голову, что красота неотделима от гармонии и достижима лишь в идеале или во сне, а не в бессмысленном космосе. Не думали они и о том, что без снов и воспоминаний человечество не смогло бы противостоять окружающему хаосу. Картер даже не пытался объяснить им, что добро и зло, красота и уродство узоры бесконечного орнамента и приобретают смысл лишь в связи с ним. Эта связь испокон веков обеспечивала нормальную жизнь и давала нашим предкам возможность думать и чувствовать.