Комната с заколоченными ставнями

      И все же это объяснение устраивало его не до конца. Оно не давало ответа на вопрос, в чем же все-таки заключалась та дьявольщина, о которой Эбнеру следовало узнать лишь постольку, поскольку волею старого Лютера он оказался к ней причастным? А если дед все же удосужился оставить ключ к разгадке где-нибудь в доме?.. Нет, на это вряд ли стоило рассчитывать, решил Эбнер, Лютер слыл натурой прямой и бесхитростной, и не в его правилах было запутывать дела, о которых можно было просто умолчать.
      Постояв еще немного у крыльца, Эбнер вошел в дом, разложил по полкам свои покупки и уселся за стол нужно было набросать план действий. Первым делом он решил пройтись по помещениям внутри мельницы и посмотреть, не осталось ли там каких-нибудь механизмов, которые можно было бы выгодно сбыть. Затем следовало подыскать рабочих для сноса мельницы и комнаты над нею. А уж после оставалось только продать уцелевшую часть дома со всей его обстановкой и утварью, хотя здесь Эбнер ясно сознавал, что отыскать охотника поселиться в таком отдаленном уголке Массачусетса, как Данвич, будет не так-то просто.
      После этого он сразу же приступил к выполнению своего плана.
      Оказавшись на мельнице, он обнаружил там полное отсутствие каких бы то ни было механизмов, за исключением разве что тех железных деталей, которые под воздействием многолетней работы колеса намертво ушли в старое дерево потолка и стен. Впрочем, этого и следовало ожидать львиную долю суммы, что была помещена в банке Аркхэма на имя Эбнера, наверняка составляла именно выручка от продажи мельничных машин и приспособлений. Должно быть, старик распорядился снять и продать мельничное оборудование еще задолго до своей смерти; во всяком случае, на мельницу уже давным-давно никто не заходил, о чем свидетельствовали многолетние нетронутые залежи пыли, которая покрывала пол таким плотным ковром, что Эбнер не слышал своих шагов. С каждым его движением вверх вздымалось целое облако; пыль набивалась в глаза, нос и рот, не давая вздохнуть полной грудью, и потому, выбравшись на свежий воздух, он почувствовал огромное облегчение. Отдышавшись и наскоро отряхнувшись, Эбнер двинулся осматривать мельничное колесо.
      К станине колеса вел узкий деревянный настил. Эбнер осторожно прошел по нему, каждую секунду опасаясь того, что старые доски не выдержат и он полетит вниз, в воду. Однако настил оказался достаточно прочным, и вскоре он уже стоял у колеса и внимательно рассматривал его, не в силах сдержать своего восхищения. Это был замечательный образец работы середины XIX века, и Эбнер подумал, что сломать его было бы непростительным варварством лучше было попытаться снять его и поместить где-нибудь в музее или в усадьбе какого-нибудь богача, коллекционирующего старинные изделия новоанглийских мастеровых.
      Постояв немного, он повернулся и двинулся обратно, как вдруг его взгляд упал на цепочку мелких следов, оставленных на лопастях колеса чьими-то мокрыми лапками. Он наклонился, чтобы разглядеть их получше, но ничего особенного не увидел: обыкновенные лягушачьи или жабьи следы, успевшие к тому же наполовину высохнуть должно быть, их обладатель вскарабкался на колесо еще до восхода солнца. Подняв глаза наверх, Эбнер увидел, что оставленные на колесе отпечатки вели к выломанным ставням, что скрывали когда-то комнату над мельницей.
      Несколько секунд Эбнер мучительно раздумывал над тем, что бы это значило. Он вспомнил жабоподобную тварь, увиденную им тогда в комнате не она ли улизнула сквозь сломанное окно? А может, что еще более вероятно, другая тварь одного с нею вида почуяла присутствие собрата и поднялась наверх, в комнату, прямо из реки? Слабая догадка мелькнула у него в голове, но он в раздражении отогнал ее прочь человеку его уровня не пристало становиться пленником мистических суеверий, которые держали в страхе старого Лютера.
      И все же он решил заглянуть в комнату над мельницей. С колотящимся от волнения сердцем он приблизился к запертой двери, повернул в замке ключ и шагнул в помещение, пребывая в твердой уверенности, что сейчас увидит в нем какие-то зловещие изменения. Но тщетно кроме ярких пятен солнечного света на полу, которых не было, да и не могло быть накануне вечером, он не увидел в комнате ничего нового.
      Он подошел к окну.
      На подоконнике тоже были следы. На этот раз Эбнер различил сразу две цепочки отпечатков: одни вели внутрь комнаты, другие из нее. По своим размерам они явно отличались друг от друга: следы, ведущие наружу, были крошечными, не более полудюйма в длину, а те, что вели внутрь комнаты, были больше первых раза в два. Эбнер наклонился, чтобы рассмотреть их получше, и застыл в изумлении, не в силах оторвать глаз от увиденного.
      Он не был профессиональным зоологом, но кое-какие познания в этой области у него имелись. Следы на подоконнике не были похожи ни на что виденное им прежде. Если исключить наличие перепонок между пальцев, они представляли собой совершенно точные отпечатки человеческих ступней и ладоней в миниатюре.
      Он бегло осмотрел помещение, не особо, впрочем, надеясь найти тварь, оставившую эти странные следы. Так оно и оказалось он не встретил нигде даже признаков ее недавнего пребывания. Эбнеру стало не по себе. Он вышел из комнаты и тщательно закрыл за собой дверь, уже сожалея о давешнем порыве, заставившем его вторгнуться сюда и выломать ставни, которые до поры до времени надежно отгораживали заколоченную комнату от внешнего мира.
      III
      Эбнер не особенно удивился тому, что на весь Данвич не нашлось ни одного охотника принять участие в разрушении мельницы. На это не желали пойти даже те плотники, которые вот уже долгое время бедствовали без работы. Не решаясь отказать Эбнеру напрямую, они отнекивались под разными благовидными предлогами, но за ними легко угадывался суеверный страх перед домом старого Лютера, где им предстояло бы работать, согласись они на предложение молодого Уэтли. Отчаявшись найти добровольцев в Данвиче, Эбнер отправился в Эйлсбери, где ему довольно скоро удалось отыскать трех крепких парней и договориться с ними о выполнении работ, предусмотренных дедовским завещанием. Но и здесь не все обошлось гладко: плотники не поехали в Данвич в тот же день, как того хотел Эбнер, а упросили его подождать недельку-другую (у них еще были кое-какие дела в Эйлсбери), дав клятвенное обещание по истечении этого срока появиться в Данвиче.
      Эбнер вернулся в старый дом и в ожидании приезда работников взялся за изучение книг и бумаг покойного Лютера. Книги он решил разбирать по отдельности среди них могли оказаться издания большой ценности. Многочисленные кипы старых газет в основном это были "Аркхэм Эдвертайзер" и "Эйлсбери Трэнскрипт" он отложил в сторону с тем, чтобы в дальнейшем предать их огню; такая же участь постигла бы и толстую связку писем, найденную в ящике дедовского стола, если бы не фамилия "Марш", мелькнувшая на странице одного из посланий. Это слово подействовало на Эбнера подобно удару электрического тока. Он впился глазами в строки письма и принялся читать:
      "Лютер, то, что случилось с кузеном Абедом это предмет особого разговора. Даже и не знаю, что сообщить тебе об этом. Боюсь, ты все равно не поверишь ни единому моему слову. Впрочем, я и сам не знаю всех деталей. Вполне возможно, что весь этот вздор выдуман от начала до конца лишь для того, чтобы скрыть какую-нибудь скандальную ситуацию, в которую попали Марши ты ведь знаешь, что они всегда были склонны к преувеличениям и отличались большими способностями к вранью. Да к тому же они на редкость изворотливы впрочем, такова уж их натура.
      Но я немного отвлекся. Так вот, как рассказал мне кузен Элайза, он был еще совсем молодым, когда Абед и с ним еще несколько жителей Иннсмута совершили на торговом корабле плавание в Полинезию и обнаружили на одном из островов странных людей, которые называли себя "глубоководными" дело в том, что они могли жить и в воде, и на суше. Как амфибии. Можешь ли ты в это поверить? Я нет. Но самое потрясающее заключалось в том, что Абед и еще кое-кто из его товарищей по плаванию взяли в жены женщин из этого племени и завели от них детей.
      В общем, такова легенда. А вот факты. Начиная с того времени, Марши стали самыми удачливыми и процветающими из всех морских торговцев. Далее, жена Абеда, миссис Марш, никогда не покидала пределов своего дома, за исключением случаев, когда она посещала какие-то закрытые собрания Тайного Союза Дагона. Говорят, что "Дагон" это какой-то морской бог (Дагон (от финикийского "даг" "рыба") западно-семитский бог, покровитель рыбной ловли. Культ Дагона был распространен у филистимлян. Изображался в виде морского чудовища с туловищем рыбы и человеческими руками и головой) . Впрочем, об этих языческих верованиях я ничего не знаю, да и знать не хочу. Дети Маршей отличались очень странным обликом. У них были невероятно широкие рты, лица без подбородков и такие огромные выпуклые глаза, что они больше походили на лягушек, чем на людей я не преувеличиваю, Лютер! Но, по крайней мере, у них не было жабр, в отличие от глубоководных говорят, те обладали жабрами и поклонялись Дагону или еще какому-то там морскому божеству, чье имя я даже не могу выговорить, хотя оно у меня где-то записано. Ладно, это неважно. В конце концов, Марши могли все это выдумать, преследуя только им одним известные цели, и все же... Ты понимаешь, Лютер, из всех морских переделок (а ведь в Ост-Индии, где плавали корабли капитана Марша, штормы и ураганы случаются очень даже часто) все его суда бриг "Хетти", бригантина "Колумбия" и барк "Королева Суматры" выходили без единой поломки! Можно было подумать, что Марш заключил сделку с самим Нептуном. А потом, все эти странные действа в открытом море, вдали от берега, где жили Марши... Купания по ночам, например а заплывали они аж на Риф Дьявола, за полторы мили от Иннсмутской гавани! Люди держались от них подальше; разве что Мартины да еще кое-кто, из тех, кто ходил с Маршем в торговые рейсы в Ост-Индию, продолжали водить с ними дружбу. Сейчас, после смерти Абеда надеюсь, что и миссис Марш последовала за ним, поскольку со времени кончины мужа никому не доводилось встречать ее в Иннсмуте и окрестностях, дети и внуки капитана Марша ведут такой же странный образ жизни, что и их родители и прародители..."
      Далее в письме следовали банальные общие места и сетования по поводу цен, которые слегка позабавили Эбнера сейчас эти более чем полувековой давности цифры казались просто смехотворными. Составленное еще в ту пору, когда Лютер Уэтли был молодым неженатым человеком, письмо было подписано неизвестным доселе Эбнеру именем "кузен Эрайя". Хотя все эти сведения о Маршах ничуть не приблизили Эбнера к разгадке семейной тайны, он чувствовал, что содержание только что прочитанного им письма могло бы объяснить ему многое, если не все, обладай он ключевой информацией о своей таинственной родне. Но как раз ее-то и не было у Эбнера, а были только разрозненные ее частицы.
      Но если Лютер Уэтли поверил во всю эту дребедень, то как он мог много лет спустя позволить своей дочери отправиться в Иннсмут в гости к Маршам? Нет, тут было что-то не то.
      Он просмотрел другие бумаги счета, расписки, открытки, скучнейшие письма с описаниями поездок в Бостон, Ньюберипорт и Кингспорт и наконец дошел до другого письма от кузена Эрайи, написанного, судя по дате, вскоре после первого, с содержанием которого только что ознакомился Эбнер. Эти два письма разделяли десять дней, и за этот срок Лютер вполне мог дать ответ.
      Эбнер с нетерпением достал письмо из конверта.
      Первая страница содержала рассказ о свадьбе одной из родственниц Эрайи, скорее всего его родной сестры. На второй Эбнер нашел пространные рассуждения о перспективах торговли в Ост-Индии и небольшой абзац, посвященный новой книге Уитмена очевидно, Уолта, а вот текст на третьей странице явно был ответом на гипотетическое письмо деда Лютера:
      "Ну ладно, Лютер, допустим, что антипатия к Маршам вызвана расовыми предрассудками. В конце концов, я знаю, как люди относятся порою к представителям чуждой им расы. К сожалению, это имеет место, но это можно объяснить обычным недостатком образования. Однако Марши это совершенно особый случай. Во всяком случае, я ума не приложу, что за раса могла придать потомкам Абеда столь странный облик. Аборигены Ост-Индии из тех, с кем мне довелось сталкиваться, имеют примерно те же черты лица, что и мы, и отличаются от нас только цветом кожи: она у них бронзового оттенка. Правда, однажды я видел туземца, внешностью своей очень напоминавшего детей Марша, но он никоим образом не был типичным представителем своей расы, и его сторонились и матросы, и местные портовые грузчики. Сейчас я уже не помню точно, где это было кажется, на Понапе.
      Эти Марши тут надо отдать им должное держались очень дружно. Общались они только между собой или с семьями, которые оказались в таком же положении изгоев, что и они. Сказать по правде, хоть их и было немного, страху они нагоняли на весь город. Да и опасаться-то было чего. Вот, например, как-то раз один из членов городского управления выступил было против них и очень скоро после этого утонул в заливе. Не думаю, что это простая случайность. Хотя город часто сотрясали и куда более зловещие происшествия, я все же возьму на себя смелость заявить, что именно те, кто не скрывал своей неприязни к Маршам, в основном и становились жертвами этих злодеяний.
      Впрочем, я догадываюсь, что твои холодный аналитический ум не приемлет всего вышеизложенного, а посему не стану более утомлять тебя своими рассуждениями".
      На этом текст послания совершенно неожиданно обрывался. Тщательно просмотрев всю остальную связку писем, Эбнер с разочарованием обнаружил в них полное отсутствие какой-либо информации о Маршах и иже с ними: видимо, досужие измышления об этом странном семействе изрядно надоели Лютеру Уэтли, и он в одном из своих писем ясно дал понять это. Даже в молодости дед отличался суровостью и непреклонностью, отметил про себя Эбнер... В ходе дальнейших поисков ему удалось отыскать еще кое-какие сведения, связанные с иннсмутскими тайнами, но они относились к гораздо более позднему периоду и содержались не в письме, а в газетной вырезке, где приводился довольно путаный репортаж о правительственном мероприятии, имевшем место в 1928 году: тогда были предприняты попытки разрушить Риф Дьявола и взорвать отдельные участки береговой линии, а также были произведены повальные аресты Маршей, Мартинов и прочих им подобных. Но эти события и ранние письма Эрайи были отделены друг от друга десятками лет.
      Письма о Маршах Эбнер отложил в карман пиджака, а все остальные сжег в огне костра, который развел на берегу реки. Письма сгорели довольно быстро, но Эбнер еще долго не решался отойти от костра, опасаясь, что его искры могут воспламенить траву, не по сезону сухую и желтую. К щекочущему ноздри дыму костра примешивался другой, уже не столь приятный запах, который, как удалось определить Эбнеру, исходил от гниющей кучи обглоданных рыбьих скелетов остатков пиршества какого-то животного, скорее всего, выдры.
      Эбнер отвел взгляд от огня и в задумчивости уставился на громаду старой мельницы. Боже мой, подумал он, да эту развалину пора было снести еще много лет назад. И действительно, древняя эта постройка производила угнетающее впечатление покосившиеся стены, пустые глазницы оконных проемов, осколки стекла на лопастях мельничного колеса... Эбнер вздрогнул и поспешно повернулся к огню.
      Пламя костра тихо догорало, сливаясь с вечерним заревом. День близился к концу. Эбнер вернулся в дом, наскоро проглотил свой скудный ужин и, бросив взгляд на очередную кипу неразобранных документов, решил отложить до лучших времен поиски дедовских "записей", о которых говорил Зебулон Уэтли, все эти бумаги уже порядком действовали ему на нервы. Нужно было расслабиться хотя бы на полчаса. Он вышел на веранду и, с наслаждением вдыхая свежий вечерний воздух, залюбовался сгущающимися сумерками.
      Оглушаемый привычным неистовым пением лягушек и козодоев, он почувствовал вдруг сильнейшую усталость. Вернувшись в дом, он разделся и лег в постель, но сон упорно не шел к нему. Сквозь распахнутое окно в комнату не проникало ни малейшего дуновения ночного воздуха, который не успел еще остыть после знойного дня. Но не только духота не давала покоя Эбнеру его слух терзали неведомые доселе звуки; и если вопли жителей лесов и болот, которые он воспринимал как нечто само собой разумеющееся, буквально врывались в его мозг, то таинственные звуки старого дома вползали в его сознание крадучись, тихой сапой. Поначалу ему почудились только степенные скрипы и потрескивания массивного деревянного дома, которые в чем-то даже гармонировали с наступившей темнотой. Потом он стал различать отрывистые шаркающие звуки, напоминавшие возню крыс под полом. Наверняка это и были крысы, решил Эбнер на старой мельнице их было предостаточно, и в этих приглушенных и доносившихся как будто откуда-то издали звуках не было ничего сверхъестественного. А затем ему померещился звон разбитого стекла этот нехарактерный для необитаемого дома звук сопровождался привычным уже скрипом старого дерева. Эбнеру показалось, что стеклянный звон исходил из комнаты над мельничным колесом; впрочем, в этом у него не было твердой уверенности. Усмехнувшись про себя, он с удовлетворением констатировал, что с его появлением здесь разрушение дедовского дома заметно ускорилось и он, Эбнер Уэтли, явился фактически катализатором этого процесса. В какой-то степени это было даже забавно получалось, что он в точности исполняет волю усопшего Лютера Уэтли, не предпринимая для того решительно никаких действий. И с этой мыслью он обрел наконец-то долгожданный сон.
      Проснулся он рано утром от бешеного звона телефонного аппарата, который был специально установлен в спальне на время его пребывания в Данвиче. Машинально поднеся трубку к уху, он услышал резкий женский голос и понял, что звонили не ему, а другому абоненту, подключенному к той же линии. Однако усиленный мембраной голос звучал с такой пронзительной категоричностью, что его рука просто отказывалась положить трубку обратно на рычаг.
      - ...А я вам говорю, миссис Кори, я опять слышала ночью эти ворчания из-под земли, а потом где-то около полуночи такой раздался визг никогда бы не подумала, что корова может так верещать ну что твой кролик, только что побасовитей. Это ведь была корова Люти Сойера нынче утром ее нашли всю обглоданную...
      - Послушайте, миссис Бишоп, а вы не думаете, что это... м-м-м... ну, в общем, что вся эта жуть начинается по новой?
      - Не знаю, не знаю. Надеюсь, что нет... не дай-то Бог. Но уж больно это смахивает на прежнюю дьявольщину.
      - И что же, только одна корова и пропала?
      - Ну да, только она одна. Про других-то я ничего не слыхала. Но, миссис Кори, ведь в прошлый раз все это начиналось точно так же.
      Эбнер хмыкнул и положил трубку на рычаг. Идиотские суеверия обитателей Данвича вызвали у него саркастическую усмешку; впрочем, он ясно сознавал, что невольно услышанный им разговор был еще далеко не самой яркой иллюстрацией дремучего невежества жителей этого захолустья.
      Однако раздумывать на эту тему ему было недосуг нужно было отправляться в поселок за провизией. Встав с постели, он быстро умылся, оделся и вышел из дому. Проходя по залитым ярким утренним солнцем улочкам и тропинкам, он ощутил знакомое чувство облегчения, которое неизменно возникало у него, когда он хотя бы ненадолго отлучался из стен своего угрюмого дома.
      В лавке он застал одного лишь Тобиаса Уэтли, необычно мрачного и молчаливого. Но не только это не понравилось Эбнеру в настроении лавочника гораздо больше его встревожило то очевидное обстоятельство, что Тобиас был изрядно чем-то напуган. Эбнер попытался завязать с ним непринужденную беседу, однако Тобиас тупо молчал и лишь изредка ограничивался, нечленораздельным бормотанием. Но едва только Эбнер принялся излагать своему собеседнику содержание недавно подслушанного телефонного разговора, как Тобиас обрел дар речи.
      - Я знаю об этом, отрывисто произнес он и впервые за все время беседы поднял глаза на Эбнера, заставив того буквально остолбенеть ибо на лице его деревенского родственника застыла маска неописуемого ужаса.
      Несколько секунд они стояли, не сводя друг с друга глаз; затем лавочник неловко отвернулся и принялся пересчитывать полученные от Эбнера деньги. В лавке воцарилось напряженное молчание, котороепервым нарушил Тобиас.
      - Ты что, видел Зебулона? спросил он, понизив голос.
      - Да, он приезжал ко мне, отозвался Эбнер.
      - Он что-то сказал тебе?
      - Да, мы поговорили.
      Казалось, это не очень удивило Тобиаса он как будто ожидал, что у Эбнера и старика Зебулона должны были найтись темы для беседы с глазу на глаз; и тем не менее, наблюдая за Тобиасом, Эбнер почувствовал, что тот никак не может взять в толк, почему же все-таки случилось то, что случилось то ли старый Уэтли не просветил Эбнера до конца, то ли сам Эбнер пренебрег советами Зебулона? Так или иначе, Эбнер чувствовал, что туман, окутавший тайну их рода, сгустился для него еще сильнее; а уж такие вещи, как исполненный суеверных страхов утренний телефонный разговор, загадочные намеки дядюшки Зебулона и в высшей степени странное поведение Тобиаса, и вовсе обескуражили его. К тому же оба они и Тобиас, и Зебулон хотя в целом и производили впечатление довольно искренних собеседников, в разговорах все же избегали называть вещи своими именами, будто рассчитывая на то, что Эбнер известно если не все, то, во всяком случае, достаточно много.
      Эбнер вышел из лавки и быстро зашагал домой, исполненный решимости как можно скорее разделаться с обязанностями, возложенными на него покойным дедом, и убраться восвояси из этого убогого поселения с его забитыми, суеверными обитателями, многие из которых являлись, как это ни прискорбно, его родственниками.
      Вернувшись домой, он наскоро перекусил и. тут же взялся разбирать дедовские вещи. Но только к полудню удалось ему найти то, что он искал старую потрепанную амбарную книгу, исписанную неровным крючковатым почерком Лютера Уэтли.
      IV
      Устроившись за кухонным столом, Эбнер принялся лихорадочно перелистывать страницы найденного им гроссбуха. В нем недоставало нескольких начальных листов, но вырваны они были неаккуратно, и по фрагментам текста, сохранившегося на прихваченных нитью обрывках бумаги, он заключил, что на первых порах эта книга служила для ведения домашней бухгалтерии, а уж после дед Лютер, найдя ей иное применение, просто-напросто выдрал ненужные ему записи.
      Придя к такому выводу, Эбнер углубился в чтение дедовских заметок. С самого начала ему пришлось изрядно поломать голову над малопонятными односложными фразами, из которых состояло большинство текстов. Даты в записях совершенно отсутствовали вместо них дед ставил только дни недели:
      "В эту субботу получил от Эрайи ответ на свои вопросы. С. видели неск. раз с Рэлсой Маршем. Правнук Абеда. По ночам плавали вместе."
      Эта запись шла первой и, по всей вероятности, представляла собой лаконичное изложение некоторых деталей, почерпнутых из письма кузена Эрайи, в котором тот, откликнувшись на просьбу Лютера, подробно описал поведение Сари в Иннсмуте во время ее визита к Маршам. Но что побудило Лютера наводить справки о собственной дочери? Этого Эбнер никак не мог понять. Он достаточно хорошо знал характер своего деда и понимал, что Лютер собирал информацию о Сари отнюдь не из чистого любопытства видимо, после поездки в Иннсмут с нею действительно случилось нечто такое, что основательно встревожило его.
      Но что?
      Эбнер покачал головой и перевернул лист. Следующий текст представлял собой вклеенную страницу отпечатанного на машинке письма:
      "Из всего семейства Маршей Рэлса, пожалуй, самый отвратный. Он выглядит как полный дегенерат. И даже если твои слова правда и Сари далеко до Либби в смысле красоты, я все равно не могу представить, как она могла сойтись с такой мерзостью, как Рэлса. Это же средоточие всех мыслимых и немыслимых уродств, которыми так или иначе отмечено потомство Абеда Марша и его жены-полинезийки! Впрочем, сами Марши всегда отрицали полинезийское происхождение супруги Абеда, но мы-то с тобой знаем, что он ходил туда в торговые рейсы, и уж нас не проведешь всеми этими россказнями о таинственных островах, где он якобы отдыхал в перерывах между плаваниями.
      Во всяком случае сейчас, по истечении вот уже двух месяцев со дня отъезда Сари из Иннсмута, я могу сказать, что они ни на шаг не отходили друг от друга. Удивляюсь, почему Эрайя не написал тебе об этом. Ты ведь сам понимаешь, что никто из нас был не вправе запретить Сари встречаться с Рэлсой: как-никак, они родственники, и к тому же она гостила у Маршей, а не у нас..."
      Эбнер догадался, что это письмо написала одна из многочисленных кузин Лютера. Женщина была явно обижена на него за то, что Сари, гостя в Иннсмуте, останавливалась у Маршей, а не в их семействе. Похоже было, что и у нее старик Лютер пытался кое-что разузнать.
      Третья запись вновь была сделана рукой деда и подытоживала содержание очередного письма, полученного от Эрайи:
      "Суббота. Эрайя утверждает, что глубоководные это секта или нечто вроде религиозной группы. Гуманоиды. Живут якобы в морских глубинах и поклоняются Дагону. Еще одно божество Ктулху. Обладают жабрами. Внешне напоминают жаб или лягушек, но глаза как у рыб. Эрайя считает, что покойная жена Абеда относилась к Г. В. Дети Абеда якобы обладают всеми признаками Г. В. Марши с жабрами? Иначе как они могут заплывать на Риф Дьявола три мили туда и обратно? Марши очень мало едят, могут долгое время обходиться без воды и пищи и быстро уменьшаться или увеличиваться в размерах".
      Напротив последнего предложения Лютер, видимо будучи не в силах сдержать своего презрения, водрузил четыре восклицательных знака. Эбнер усмехнулся и продолжил чтение:
      "Зедок Аллен божится, что видел, как Сари плыла на Риф Дьявола в окружении Маршей, все обнаженные. Утверждает, что у Маршей необычно жесткая потрескавшаяся кожа, покрытая мелкими круглыми наростами, а у некоторых вместо кожи вообще чешуя! Божится, что видел, как они гонялись за рыбинами, ловили их и поедали, разрывая на части совсем как морские звери!"
      Ниже этой записи было подклеено письмо, написанное, несомненно, в ответ на одно из посланий Лютера Уэтли:
      "Ты спрашиваешь, кто распускает все эти дурацкие слухи о Маршах. Но подумай сам, Лютер, как можно выделить кого-то одного или пусть даже десяток из ни много ни мало нескольких поколений. Согласен, что старый Зедок Аллен не в меру болтлив и любит выпить, так что от него впору ждать всяких небылиц. Но такой только он один. А дело-то в том, что все эти легенды (или весь этот вздор как уж тебе будет угодно) имеют своим источником жизнь трех поколений. Ты только взгляни на потомков капитана Абеда, и вопрос, откуда берутся все эти слухи, отпадет у тебя сам собой. Говорят, что на иных отпрысков этого семейства и посмотреть страшно. Бабушкины сказки? Хорошо, но как быть с рассказом доктора Гилмена? Однажды д-р Роули Марш слег и по сей причине был не в состоянии принять роды у миссис Марш. Это вместо него сделал Гилмен, и, по его словам, плод, которым его пациентка разрешилась от бремени, меньше всего напоминал нормального младенца, рожденного женщиной от мужчины. И никому не доводилось после того видеть этого самого Марша, а посему никто не знает, что же все-таки выросло из того чудовищного плода, однако мне доводилось слышать о неких странных существах, которые передвигались на двух ногах, но при этом не были людьми."
      За этим пассажем следовало лаконичное, но совершенно недвусмысленное замечание, состоящее всего из двух слов; "Наказал Сари". Должно быть, эта а запись была сделана в день заточения Сари Уэтли в комнату над мельницей.
      Эбнер пробежал глазами еще несколько заметок, но уже не встретил в них ни единого упоминания о Сари. Записи эти не были датированы даже днями недели и, судя по разноцветью чернил, делались в разное время, хотя и размещались все в одном абзаце:
      "Много лягушек. Явно с мельницы. Кажется, их там больше, чем в болотах вокруг Мискатоника. Не дают спать. Козодоев тоже стало больше; а может, мне это только кажется. Вчера вечером насчитал у крыльца 37 лягушек".
      Подобных заметок было немало. Эбнер внимательно ознакомился с каждой из них, но так и не понял, к чему же все-таки клонил его дед. Лягушки... рыба... туманы... их перемещения по Мискатонику... Все эти данные явно не имели отношения к загадке, связанной с тетей Сари, и Эбнер недоумевал, зачем это вдруг старику понадобилось заносить их в свою тетрадь.
      После этих записей шел большой пробел, который заканчивался одной-единственной фразой:
      "Эрайя был прав!"
      Эбнер долго смотрел на эту фразу, решительно подчеркнутую жирной чертой. "Эрайя был прав..." в чем? И что заставило Лютера прийти к такому выводу? Ведь, если судить по тетрадным записям, Эрайя и Лютер прекратили переписку задолго до того, как последний убедился в "правоте" своего кузена. А может быть, Эрайя написал Лютеру письмо, не дожидаясь от него ответа на свое предыдущее? Нет, решил про себя Эбнер, не стал бы Эрайя отписывать своему сумасбродному братцу, не получив прежде ответа на свое послание.
      На следующей странице Эбнер обнаружил аккуратно наклеенные газетные вырезки. Их содержание как будто бы не имело отношения к семейной тайне, над разгадкой которой столь безуспешно бился Эбнер, но, по крайней мере, благодаря им он определил, что в течение почти двух лет дед вообще не вел никаких записей. А прерывался этот хронологический провал совершенно непонятной фразой:
      "Р. ушел опять".
      Но если Лютер и Сари были единственными обитателями дома, то откуда же взялся загадочный "Р."? Или это был Рэлса Марш, который заявился сюда с визитом? Эту версию Эбнер тут же отбросил ибо ничто не говорило о том, что Рэлса Марш продолжал питать нежные чувства к своей кузине после ее отъезда из Иннсмута; во всяком случае, ни одна из записей деда Лютера не подтверждала эту гипотезу.