Между двумя женщинами, такими разными красавицей двора и сельской шестидесятилетней вдовой, – возникло неожиданное взаимопонимание. Джейн Уайзмэн, несмотря на кажущуюся простоту, была не заурядной женщиной. Убежденная католичка, она не только отказывалась примкнуть к англиканской церкви. И подозревалась в укрывательстве в своем доме священнников-иезуитов. Из-за этого ее не любили и округе, но Пенелопа считала себя выше такого узкого взгляда на религию. Как и Робин, она была веротерпимой и имела много друзей среди католиков.

Одним морозным февральским утром они прогуливались по владениям в Норт-Энде. Несмотря на возникшую из-за ревматизма хромоту, миссис Уайзмэн была страстной поклонницей пеших прогулок. Пенелопа говорила и говорила, противореча сама себе, и ее мелодичный голос срывался от досады и недовольства. Плохое обращение с ней Рича, счастье, которое она нашла с Чарльзом, – неужели ей не суждено познать хоть капельку счастья? Миссис Уайзмэн спокойно слушала. В отличие от многих других пожилых леди, с которыми была знакома Пенелопа, она не критиковала ее и не удивлялась каждому услышанному слову.

– Они продали меня Ричу, когда я была еще совсем юной и ничего не знала о жизни. Да, я нарушила обещание, данное Чарльзу, но я не понимала, что делаю, и если уж он простил мне это, почему мы должны страдать до конца наших дней? Это слишком жестоко.

– Этот мир часто на первый взгляд обращается с нами жестоко, – заметила миссис Уайзмэн, ковыряя мерзлую землю палкой.

Лицо у нее выражало печаль, и Пенелопа с удивлением поняла, что не она одна страдает от невзгод. Муж миссис Уайзмэн давно был в могиле. Ее старший сын каждую минуту находился на краю гибели, будучи воинствующим католиком. С ней жили только две самые младшие дочери, тогда как все остальные дети – три сына и две дочери – растворились где-то на просторах Европы, и было небезопасно даже интересоваться их местонахождением. Они уехали, чтобы полностью и без оглядки посвятить себя своей вере. Две, оставшиеся дочери, Бриджит и Джейн, хотели последовать за ними, достигнув совершеннолетия, и миссис Уайзмэн не собиралась чинить им препятствия. «Вот мать, – подумала Пенелопа, – не то, что я. Я гублю будущее своих детей, потакая эгоистичным желаниям, а она готова беспрекословно расстаться со своими детьми, ибо считает, что это ее долг перед Богом. Как я могу приходить сюда и плакаться ей о своих горестях?» Пенелопу укололо чувство стыда.

– Как терпеливо вы сносите свое горе! – воскликнула она. – А я жалуюсь на свое. Я бы многое отдала за то, чтобы овладеть секретом вашего благоразумного спокойствия.

– Никакого секрета здесь нет, – ответила миссис Уайзмэн.

– Вы считаете, все, что вам дал Бог, он вправе отобрать в любой момент? Знаете, я часто и подолгу молюсь, но Господь не дает мне никакого знака.

– Бедное дитя! – воскликнула миссис Уайзмэн голосом, полным сострадания. – Как жаль, что вы так говорите! Вы были такой стойкой, такой храброй все эти десять лет! Мне известно о том, что лорд Рич не был образцовым мужем. Все это время душа ваша тянулась к супружескому счастью, так кто посмеет обвинять вас в том, что вы не смогли устоять перед искушением? Неужели те сотни тысяч англичанок, которых, как и вас, так бессердечно обманывают с самого детства?

Пенелопа была несколько обескуражена столь страстной речью. Она расценила это как мнение католика, но никто и никогда не говорил ей так откровенно, что она – невежественная еретичка, блуждающая в духовной тьме.

– Миссис Уайзмэн, давайте не будем углубляться в богословие. Вы же знаете, что вам не удастся обратить меня в католичество.

– Я бы никогда не стала даже пробовать обратить в иную веру никого, кто был бы так же умей, как вы. Я просто невежественная старуха, и вы через пять минут разбили бы меня в пух и прах. Но я бы хотела, чтобы вы поговорили с человеком, который смог бы лучше меня ознакомить вас с догматами римско-католической церкви.

– Я говорила со многими такими людьми. Мой брат любит устраивать религиозные диспуты с представителями различных конфессий. Кроме того, мой отчим – католик.

– Не все миряне обладают необходимыми для этого качествами. Человек, которого я имею в виду, обладает более обширными познаниями в области теологии, чем любой из них.

Пенелопа задержала дыхание. Затем она тихо произнесла:

– Вы хотите сказать, что я должна исповедоваться католику? Это невозможно, я не хочу... я никогда не смогу отважиться на такой шаг.

Пенелопа избегала любых разговоров о католичестве, не пытаясь разобраться в нем, поскольку никогда не сомневалась в догматах англиканской церкви. Но теперь, из-за того, что ее уверенность в себе была поколеблена, она уже не чувствовала прежней уверенности.

А что, если она была не права с самого начала? Может быть, дело в ее собственной духовной скудости? Пенелопа сравнила себя с Джейн Уайзмэн. И, подумав, спросила:

– Вы знаете святого отца, который способен облегчить мою душу?

– Да, знаю, – кивнула миссис Уайзмэн.

– Но я в дружеских отношениях с половиной Тайного совета! – воскликнула Пенелопа.

– Я уверена, что вы не станете доносить на друга, который придет вам на помощь. И он в руке Божьей и не страшится никакой опасности.

Миссис Уайзмэн приступила к обсуждению деталей. Пенелопа, поняв, насколько далеко она зашла и что ей грозит, если кто-либо узнает о ее сношениях с иезуитами, моральное кредо которых: «Цель оправдывает средства», почувствовала легкую панику. Они рассматривали различные варианты, позволявшие обезопасить Пенелопу так же, как и святого отца католического ордена иезуитов. Так сильно она не нервничала за всю свою жизнь.

Вернувшись в Лиз, она задалась вопросом: не сошла ли она с ума? Джейн Уайзмэн, должно быть, владеет искусством гипноза, раз ей удалось втянуть ее в эту авантюру. И в то же время возможность приобщиться к иной религии притягивала ее.

Однажды утром, примерно через неделю после прогулки с миссис Уайзмэн, Рич с окрестными дворянами устроил соколиную охоту. По дороге домой они обогнали двух всадников – превосходно одетого джентльмена на гнедой кобыле и его слугу. Кавалькада охотников испугала молодую кобылу, и она взвилась на дыбы. На долю секунды всем показалось, что она сейчас опрокинется на спину, но всадник бросил поводья, врос в лошадь, словно кентавр, и успокоил ее голосом и прикосновением. Это была впечатляющая демонстрация искусства верховой езды.

Рич, который был во главе кавалькады, принес за всех формальные извинения.

– У вас прекрасная лошадь, – произнес он вполголоса.

– Боюсь, кобылица несколько пуглива, – ответил темноволосый, очень высокий мужчина спокойным тоном. – Но она молода и скоро научится повадкам верховой лошади.

– Далеко путь держите, сэр?

– Надеюсь, нет. Вообще-то, мне кажется, я заблудился. Не могли бы вы подсказать мне, в какой стороне находится поместье Лиз?

– Я могу проводить вас туда. Я лорд Рич.

– Я так и думал, что это вы, милорд, – ответил незнакомец.

– Так вы едете ко мне. Разве мы знакомы?

– Нет, милорд. Я везу письмо для леди Рич. – Он кинул взгляд на Пенелопу.

Рич перехватил его взгляд и нахмурился. Этот богато и по-городскому одетый джентльмен мог вполне быть посланником Чарльза Блаунта. Пенелопа проявила заинтересованность:

– Добро пожаловать, мистер?..

– Сандфорд, мадам. Я везу вам письмо от леди Дороти Перро.

Сердце Пенелопы подпрыгнуло. Улыбка застыла у нее на губах, а руки стали теребить поводья, сбивая лошадь с шага. Это невозможно! Наверное, это ошибка. Имя и пароль верны, но разве этот щеголь мог быть иезуитом от Джейн Уайзмэн?

Он на мгновение встретился с ней взглядом, сразу повернулся к Ричу и спросил, как охота. До Лиза было еще три мили, и у них оставалось время для продолжения разговора, который, естественно, вертелся вокруг охоты вообще и соколиной в частности. Мистер Сандфорд выказывал недурные познания об этом предмете, чем весьма понравился Ричу, который знал в охоте толк. Рич даже пригласил Сандфорда отужинать с ними. Пенелопа была настолько поражена, что не нашлась что сказать.

За ужином разговор зашел об азартных играх. Мистер Сандфорд оказался знатоком; и все за столом, затаив дыхание, слушали его захватывающие истории. Пенелопа смеялась, но в ее смехе сквозила издевка. Если бы окружающие, эти протестантские овечки, знали, какого волка они пустили к себе в загон. Ее скептицизм исчез без следа, как только она поняла, кто это. Знаменитый Джон Герард, исколесивший всю Англию во имя миссионерской работы, множество раз ускользавший из лап шерифов и охотников за иезуитами. В кругах, к которым принадлежала Пенелопа, о его дерзости и отваге ходили легенды. И было видно, что эти легенды возникли не на пустом месте.

После ужина она пригласила его в свою гостиную якобы для того, чтобы он передал ей послание от сестры. Когда они остались одни, Пенелопа сказала:

– Я не могу поверить, что вы и есть тот человек, с которым я хотела встретиться.

– Если бы вы легко в это поверили, то, как вы думаете, долго ли я смог бы продержаться на своем поприще?

– Да, вы правы. Но как бы то ни было, вы сумели завоевать всеобщее доверие, и нас ни в чем не заподозрят. Может быть, присядете, мистер Герард?.

Он кивнул и сел напротив нее, у камина. Теперь, когда захватывающее представление закончилось, она вновь почувствовала весь груз своих бед и не знала, с чего начать.

– Вы очень несчастливы, дочь моя. Расскажите мне, что тяготит вас, – произнес Герард.

На вид ему было около тридцати лет – возможно, он был моложе ее, – но он имел полномочия говорить с ней, как с дочерью, так как имел возможность стать ее духовником, если она того захочет.

Пенелопа сложила на коленях руки, и свет упал на ее украшенные драгоценными камнями пальцы.

– Думаю, вы хотя бы отчасти знаете: мою историю. Я живу противно законам Божьим. В прошлом я пережила много лет одиночества. Мне кажется, что моя вера помогает мне так мало, и однажды я подумала, что, может быть, римско-католическая церковь... Но, видите ли, я была воспитана в таком строгом протестантизме, что мне трудно судить о вашей вере без предубеждения.

Он ответил, что это естественно и что все прозелиты, принявшие новую веру, испытывают те же трудности. Что вызывает у нее больше всего вопросов? Он попытается пролить свет на некоторые из них. Он говорил быстро, логично, убедительно, отметая одни, ее доводы как предрассудки, соглашаясь с другими и постепенно выводя ее на такие религиозные горизонты, о которых она раньше не имела понятия. Очень скоро у нее сложилось впечатление, будто все, что она знала о римско-католической церкви, было либо неверно, либо неверно понято, либо извращено.

Отец Герард говорил, а Пенелопа зачарованно слушала. Она не понимала многого из того, что он говорил, так как, в отличие от Чарльза и Робина, никогда особенно сильно не интересовалась богословием, но была положительно восхищена этим героическим приверженцем ордена иезуитов, который рисковал своей жизнью каждую минуту, проведенную в Англии. Его гнали как зверя, не давая ни покоя, ни отдыха, а он обладал спокойствием духа, доступным немногим.

– Ну, я разрешил некоторые ваши сомнения? – спросил он наконец.

– Да, в какой-то степени. По крайней мере... мне очень хотелось бы поверить.

– Это только начало. Искренняя и совершенная вера придет. Должен вам сказать, что вы должны отказаться от вашего нынешнего образа жизни.

Разумеется, Пенелопа понимала, что не имеет права примкнуть ни к какой церкви, оставаясь любовницей Чарльза. Измученная чувством вины, она едва помнила счастье и радость предыдущего года. Она любила Чарльза так же сильно, как раньше, но теперь эта любовь целиком состояла из страданий. Ей необходимо было освобождение от них подобно тому, как смертельно усталый человек нуждается во сне. Неужели католики, отец Герард, миссис Уайзмэн, покажут ей мир, где страдание превращается в радость?

Она ничего не ответила отцу Герарду, только посмотрела на него полными слез глазами.

– Вам воздастся сторицей за эту жертву, – тихо сказал он.

Отец Герард научил ее всему, чему мог научить за один день. Он обещал, что вернется через две недели, продолжит свои беседы и, может быть, даже примет ее в римско-католическую веру, если она будет готова совершить этот серьезный шаг.

Затем он сказал, что собирается остановиться на ночь у друзей и ему нужно до них добраться до наступления темноты. Как только они вышли из комнаты Пенелопы, он изменился, и прощался с лордом и леди Рич, благодаря их за гостеприимство, уже обходительный мистер Сандфорд. Рич остался о нем самого лучшего мнения и просил приезжать еще.

Сам Рич уехал на следующий день – ему нужно было присутствовать на заседании суда. Пенелопа осталась одна. Она находилась в восторженном состоянии, и все казалось ей отчасти нереальным, как при лихорадке, но все же она не совсем потеряла голову. Пенелопа чувствовала, что до того, как примет окончательное решение, она должна посоветоваться с кем-либо, кто не подпал под чары отца Герарда. И ей было ясно с кем. Ей все равно придется написать Чарльзу. Она не могла разорвать с ним те близкие отношения, что у них были, даже не предупредив его об этом. Хоть бы он понял ее и помог ей! Он воспитывался католиком – может быть, он вернется в лоно матери-церкви? Это уменьшит боль от их разрыва, так как в этом случае их ждет воссоединение, и пусть даже их отношения будут несколько иными, чем раньше. Правда, она начала было сомневаться в правильности своего решения, но вовремя заставила замолчать этот внутренний голос, взывающий к разуму, и села писать длинное письмо Чарльзу.

Уже три дня, если считать с того момента, как она отправила письмо с доверенным слугой, Пенелопа ждала ответа. И ответ пришел, но не в виде послания. Впустив с собой морозный февральский ветер, еще больше похолодавший к вечеру, в гостиную собственной персоной вошел Чарльз Блаунт.

В зале играла музыка – Пенелопа с домашними музыкантами исполняла одну из баллад Берда. Когда объявили о приходе Чарльза, Пенелопа повернулась в сторону двери, не снимая рук с клавиатуры клавесина. Очарование звуков исчезло, когда она увидела его, направляющегося прямо к ней.

– Сэр Чарльз? Чему обязана вашим посещением? Склонив голову, он поцеловал ей руку – они были не одни.

– Как дела в Лондоне?

– Ваш брат занят государственными делами, а в Лондоне все идет своим чередом, – ответил Чарльз, глядя ей в глаза.

Музыканты отложили инструменты. Возникла неловкая пауза.

Она предложила ему ужин, стакан вина. Он отказался и от того и от другого.

– Я хотел бы поговорить с вами наедине. Пенелопе не очень понравилось это высокомерное утверждение собственных прав, но она попросила всех удалиться, прекрасно понимая, какое злоязычие сейчас рождается.

Когда все ушли, она сказала:

– Тебе нельзя было сюда приезжать, дорогой. Это противоречит нашему договору с Ричем. Нам повезло, что он сейчас в отъезде.

– Я не думаю, что он стал бы возражать против моего приезда, если бы знал, что меня сюда привело. Он, по крайней мере, верный сын церкви. Пенелопа, какой бес в тебя вселился и заставил написать такое письмо? Ты что, сошла с ума?

– Я так и думала, что это тебе не понравится, – пробормотала она.

– Не понравится! Ты написала, что хочешь перейти в католическую веру. Как ты могла додуматься до такого... да еще спрашивать моего одобрения?

– Я пыталась объяснить это в письме... Чарльз, ты не представляешь себе, что я пережила в первый день, когда вернулась сюда, к моим детям. Моя Летиция, она убежала из дома...

– Мне жаль, что так вышло, действительно жаль дорогая. Но это не должно влиять на твои решения. Наша с тобой любовь – не прелюбодеяние, как кажется на первый взгляд. Даже если твои дети восприняли ее в таком свете, это ударило по ним меньше, чем ударила бы правда. Они выросли бы с убеждением, что они незаконнорожденные, полагая, будто ты никогда не была законной женой их отца. А мою дочь они считали бы законнорожденной.

Горечь в его голосе привела ее в смятение. Она молчала, чувствуя, что его слова справедливы, но до этого он никогда не попрекал её ошибками, сделанными в прошлом.

– В любом случае я не вижу, каким образом эти неприятности могли привести тебя в лапы Рима. Что заставило тебя принять в своем доме иезуитского шпиона да еще посвятить его в наши с тобой отношения? Ты же знаешь, что эта акция может быть расценена как государственная измена.

– Я абсолютно убеждена, что отец Герард не шпион. Он джентльмен и очень смелый.

– А, так это был Герард? Я мог бы догадаться. Согласен, трусом его назвать нельзя. Ведь ставки так высоки.

– Ты имеешь в виду мою душу? – В ее голосе прозвучал страх.

– Не льсти себе, девочка моя. Ты всего лишь приманка. Всем известно, что ты – любимая сестра графа Эссекского. Ты могла бы помочь им заполучить его, самого могущественного человека Англии, и тут, уж конечно, игра стоит свеч.

Чарльз стал объяснять ей, что якобы бескорыстная попытка иезуитов помочь ей – это всего лишь ловкий ход в политической игре. Он начал допрос. Как Герард представил ей католическую веру?

Пенелопа старалась изо всех сил пояснить все, что она поняла, но Чарльз показал себя безжалостным и неутомимым следователем, и самые тонкие различия в доктринах по-прежнему ускользали от нее. Очень скоро она запуталась.

– Так я и думал, – сказал Чарльз. – Герард избегал обсуждать с тобой настоящие проблемы, углубившись в область устаревших софизмов. Ты позволила обмануть себя велеречивому проходимцу – так простушку: обводит вокруг пальца ловкий ярмарочный торговец. Я и не думал, что это может пройти в твоем случае.

– У меня достаточно ума, чтобы отличить хорошее от дурного, хоть я и не умею спорить с людьми, окончившими Оксфорд. Он был честен со мной. Он больший христианин, чем ты и я, вместе взятые.

Чарльз пропустил ее реплику мимо ушей.

– Тебе придется покаяться в своих заблуждениях, как в грехах. Это неслыханно – признать ложной веру, в которой ты была рождена, веру, в которой отошли в мир иной твой отец и Филипп Сидни. Ты уже готова признать, что они были соблазнены дьяволом, и поверить, будто они будут вечно гореть за это в адском огне?

– Но я в это не верю! – Пенелопа пришла в смятение.

– Во имя Господа, Пенелопа, я уже и не понимаю, во что ты веришь. Ты собираешься расстаться со мной, отречься от нашего брака, будто это связь, в которую мы вступили из похоти, будто мы должны этого стыдиться. И ты это собираешься сделать, примкнув к римско-католической церкви, хотя не имеешь никакого понятия об их учении. Я вижу, что ты не уверена ни в одном из иезуитских догматов.

Его гнев шел из самого сердца, ведь он был убежден, что ненавистные ему католики заставляют ее отречься от истинной веры и вступить в ложную, которая, в частности, утверждала, что брачный союз не может быть законным, если он не подкреплен венчанием в церкви. Пенелопа старалась найти в себе мужество сказать ему, что все совершенно не так, как он себе представляет, что это ее собственные проблемы толкнули ее к Риму, а не наоборот. Она опустилась на стул возле клавесина и смотрела на клавиатуру, не видя ее. У нее начала болеть голова. Чарльз встал рядом, не переставая анализировать различные принципы католицизма в той холодной, ироничной манере, которая заставила Пенелопу понять, как далеки были эти расплывчатые аргументы от любовной муки и муки сожаления, рвущих ей сердце.

Он уговаривал ее, упрашивая переменить решение. Если она бросит его, он будет несчастлив всю оставшуюся жизнь.

– Однажды мне уже говорили такое. Человек, сказавший это, женился по любви через год, – произнесла Пенелопа тихим голосом.

– Боюсь, для меня подобное избавление невозможно, – сдержанно заметил Чарльз. – Я все еще считаю, что мы связаны навеки, даже если ты думаешь иначе.

– О, Чарльз... Прости меня. Я ничего тебе не могу дать, могу лишь сделать тебя несчастным, – сказала она и заплакала.

– Пенелопа, пожалуйста, перестань. Все не так! Все как раз наоборот, разве ты не понимаешь? Ты сделала все, чтобы принести мне счастье, – ты подарила мне себя, новый мир... Господи, как трудно найти нужные слова!

Он говорил и говорил, пытаясь описать глубину и силу своей любви. Он говорил вещи, которые Пенелопа никогда не слышала от него раньше, и опасался, что не сумеет переубедить ее. Он говорил, что он не поэт, она никогда не думала, что он ревнив, но сейчас он, несомненно, сравнивал себя с Филиппом, и это было очень грустно.

– Не оставляй меня, – умолял он. – Без тебя я ничто. Ты и представить себе не можешь, что это значит быть одиноким. Ты и твой брат, словно дети, открывающие свои сердца всякому, кто встретится у них на пути. Я не таков. До прошлого года я всегда был один. Да, у меня множество друзей, но даже с ними, даже в семье я чувствую, что одинок. Пенелопа, я никогда не любил никого, кроме тебя. Если ты меня оставишь, если ты станешь католичкой, я лишу себя жизни.

– Нет! – резко оборвала она его. – Ты не должен так говорить. Человек не может совершить поступка хуже.

– Да, но я ничего не могу с собой поделать.

Их глаза встретились, и в глубине его зрачков она увидела невыразимое словами отчаяния, которое поразило ее в самое сердце. Сегодня она узнала о нем нечто новое. О таком любовнике, как он, можно, было только мечтать. Страстный и в то же время нежный, он всегда владел ситуацией, понимая ее лучше, чем она сама понимала себя. Он всегда готов был проявить свою силу, но делал это только тогда, когда ей действительно было это нужно. Но до сегодняшнего дня она не понимала, что его любовь к ней коренилась так глубоко и что постель была только внешним проявлением ее.

Кто-то из музыкантов оставил на стуле флейту. Чарльз взял ее и рассеянно вертел в своих руках. На Пенелопу он не смотрел. Ему было стыдно своей слабости.

Это можно было поправить, ибо она знала, как вернуть ему гордость. Она знала, как закончится этот вечер. Пенелопа прошептала его имя и увидела, как у него в глазах зажегся огонек надежды. Выбросив из головы вопросы веры и христианского поведения, она поняла, что единственным чувством, которое она знала, как выразить, была ее любовь к Чарльзу.

Шел дождь, и во дворце сгустились тени. Придворные стояли рядами вдоль стен королевской галереи, загораживая свет, и их лица и фигуры растворялись в сумраке. Лишь изредка взгляд выхватывал из полумрака то белый парик, то накрахмаленные брыжи, то жемчужную сережку. Пенелопа как бы растворилась в этом полумраке и была рада этому. Любопытство и осуждение, прочитанные в глазах окружающих, были бы одинаково невыносимы, а жалость стала бы последней каплей.

Никто не разговаривал и не двигался. В дальнем конце галереи взад-вперед прогуливалась королева, крайне медленно из-за никогда не заживающей, весьма болезненной язвы на левой ноге. Наконец она оперлась на руку своего фаворита, и они стали тихо разговаривать друг с другом. Придворные смотрели во все глаза на разряженную в пух и прах шестидесятилетнюю девственницу и молодого красивого графа Эссекского, которого на днях королева назначила пожизненным членом Тайного совета, главой которого являлась она сама. Все понимали, что он заслужил эту должность. Графу Эссекскому было всего двадцать пять лет, но он был прекрасно образован, обладал глубокими знаниями в области международных отношений и мог работать двадцать четыре часа в сутки, в то время как его сверстники предпочитали развлекаться. Королева гордилась им, впрочем, как и собой. Разве не она заметила его, когда ему было всего девятнадцать, и не обучила искусству управления государством? Между ними существовала странная, но, тем не менее, вполне объяснимая связь, и неспешная прогулка по галерее характеризовала их отношения гораздо точнее, чем редкие конфликты, дающие столько пищи для пересудов.

Но конфликты также нельзя было сбрасывать со счетов. Многие в Англии хотели бы знать, удастся ли графу Эссекскому вернуть своей сестре положение при дворе и что будет, если он потерпит неудачу.

Сегодня Пенелопа появилась в королевском дворце впервые с тех пор, как родилась маленькая Пенелопа. Она почти два месяца жила в Эссекс-Хаус в ожидании приглашения. Во время беременности они с Чарльзом убеждали себя, что ее непременно снова примут во дворце. Теперь она удивлялась, как могла быть такой наивной. Она совершила грех, который королева-девственница вряд ли способна кому-либо простить. Разве она – исключение?

В ответ на просьбы Робина королева говорила, что слышала кое-что о недостойном поведении леди Рич и что будет лучше, если она некоторое время не будет появляться при дворе. Робин продолжал настаивать, и Франческа даже начала беспокоиться, что он может навлечь гнев королевы на себя самого.

Все было плохо, и становилось все хуже. Пенелопа и Чарльз постоянно спорили друг с другом, и их разногласия иногда перерастали в ссоры. Их отношения начали портиться с того вечера в Лизе. Высокие чувства, жалость, сострадание – это само по себе неплохо, но ими не решишь проблем, и постепенно в душу Пенелопы начала закрадываться обида. Чарльз получил все, что хотел, и ему следует быть за это, по меньшей мере, благодарным. Вместо этого он проявлял подозрительность, оставаясь убежденным, что она не разорвала свои связи с католиками.

Он ошибался, а она хотела только одного, забыть всю эту неприятную историю, но чувствовала, что обязана была объясниться с Джейн Уайзмэн. Чарльза это возмущало. Ситуация осложнялась тем, что они не могли посвятить в свои разногласия никого из друзей, включая Робина и Франческу.

А вчера наступил кризис.

– Что ты мучишь меня своими католиками? – почти кричала Пенелопа. – Разве я не сделала все так, как ты мне велел? Разве я не даю тебе всего, что ты хочешь?

– Принося при этом колоссальную жертву! – заметил он.

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Моя милая Пенелопа, неужели ты думаешь, что мне доставляет удовольствие знать, через какие муки ты проходишь каждый раз, когда ложишься со мной в постель?

Сказав это, он, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты, оставив ее наедине с яростью и тревожными мыслями о том, что он, возможно, прав. Они больше не виделись.

И какая ирония судьбы была в том, что через час после ссоры пришел ликующий Робин и сказал, что он, наконец, получил для Пенелопы разрешение явиться ко двору.

И вот сегодня он привез ее во дворец. У Пенелопы не выходили из головы мольбы Франчески. Она просила их ни в коем случае не терять голову и терпение, что бы ни сказала королева. Милая Франческа очень хорошо знала слабости Деверо. Господь свидетель, как мало огня в ней самой осталось для того, чтобы выйти из себя во время разговора с королевой, размышляла Пенелопа. Разрыв с Чарльзом занимает ее гораздо сильнее, чем предстоящая встреча. Он сейчас тоже во дворце, но, конечно, не посмеет приблизиться к ней, даже если б и захотел. Пенелопа напоминала туго натянутую струну на лютне, когда королева и Робин направились прямо к ней, а потом прошли мимо, не заметив ее в толпе. Что это? Случайность? Или хитрый ход в этой вечной игре в кошки-мышки? Пенелопа смотрела вслед удаляющейся королеве, когда к ней подошла одна из фрейлин и сказала, что ее просят пройти в королевские покои. С бьющимся сердцем Пенелопа пристроилась в хвост процессии, покидающей галерею.

По крайней мере, ее не разорвут на кусочки на глазах у всего двора, а если там будет Робин, то, может быть, все не так плохо! Но как выяснилось, Робина послали обсудить что-то с лордом-адмиралом, а в королевских покоях Пенелопу встретило исключительно женское общество.

Королева сидела в своем кресле с высокой спинкой, прямая как палка. За креслом толпились фрейлины, выглядящие – надо отдать им должное – так, будто они были бы счастливы избежать участия в надвигающемся скандале. Слабая надежда на то, что, может быть, все обойдется, больше не теплилась у Пенелопы в груди. Но ей было уже почти все равно.

Она вошла в комнату и присела в глубочайшем и почтительнейшем реверансе. Тяжелая юбка серого бархата, поддерживаемая широкими кольцами, взмела пол, а кости корсета так впились ей в ребра, что она почувствовала дурноту.

– Ну? – Слово было брошено ей в лицо, как вызов. Пенелопа неуверенно произнесла:

– Мне сообщили, что ваше величество хотели меня видеть...

– Вы ошиблись!

Пенелопа в замешательстве вскинула голову:

– Простите, ваше величество. Я думала...

– Я не могла хотеть видеть такую женщину, как вы, и я удивлена, как вы набрались наглости явиться сюда. Однако ваш брат не давил мне спокойно жить, упрашивая принять вас, поэтому я собираюсь извлечь максимальную пользу из вашего прихода. Встаньте!

Пенелопа поднялась в полный рост. Чувство облегчения, вызванное тем, что она избавилась от телесного дискомфорта, скоро померкло от ощущения, что она стала гораздо более видима и уязвима. Она стояла одна в центре огромной комнаты, а все смотрели на нее.

– Да, вы и вправду дочь своей Матери, – сказала королева. Ее бледные глаза смотрели холодно, пренебрежительно. – Требовать привилегий, на которые не вправе рассчитывать и более достойные, – это, я вам скажу, верх непристойности. Почему я должна быть к вам милосердной? Как бы вы поступили со служанкой, узнай, что она ведет себя как потаскуха?

– Я... не знаю... Это зависит...

– От чего? – крикнула королева. – И говорите четко, не мямлите.

– От... тяжести проступка.

– Что вы имеете в виду? – усмехнулась королева. – Полагаете, что одни половые акты более естественны, чем другие? Или что для некоторых женщин прелюбодеяние нормально до такой степени, что достойно похвалы? А может, вы считаете, что сестра лорда Эссекса и наследник лорда Маунтджоя совершают при этом телодвижения, в корне отличающиеся от телодвижений сельской потаскухи и пьяного жестянщика, валяющихся в канаве? Тяжесть вашего проступка, леди Рич, плохо пахнет... Я бы даже сказала, что он смердит!