Совещавшиеся согласились, что изречение можно использовать против Иисуса, и долго обсуждали эту идею. То, что заявил Галилеянин, могло только удовлетворить Пилата, потому что эта краткая фраза одобряла справедливые налоги и тем самым монету. Но если это заявление немного изменить и сказать прокуратору, что этот негодяй призывал народ против Цезаря, подстрекал на восстание против римского правления, тогда Пилат независимо от его осведомленности в истинном положении вещей не осмелится освободить этого Иисуса. Если бы легату в Сирии или Тиберию в Риме стало известно, что Пилат взял на себя смелость выпустить на свободу того, кто призывал к свержению Цезаря, под вопросом оказалась бы свобода самого Пилата.
      Первосвященник сказал, что обдумает это предложение. Всего два года назад Каиафа сразился с Пилатом для пробы сил. Прокуратору сказали, что легионеры не должны ввозить в Иерусалим щиты с изображением Цезаря, иначе иудеи могут взбунтоваться. Однако Пилат приказал укрепить на стене крепости Антонии сотни щитов изображением к храму. Народ роптал, и Каиафа с Анной, посоветовавшись, доложили об этом прямо Тиберию. Император направил Пилату приказ немедленно убрать щиты и отвезти их в храм Августа в Кесарии.
      Каиафа устроил так, что когда щиты снимали со стены, на паперти язычников было полно людей, которые насмехались и злословили. Пилат был унижен, иудеи взяли верх. Они еще не забыли, как Пилат заставил храм дать деньги на строительство виадука.
      Первосвященник предчувствовал, что Пилат превратит дело Иисуса в очередную пробу сил. И не потому, что так беспокоился об этом Осужденном. Жизнь или смерть Иисуса не имела для прокуратора никакого значения. И хотя Каиафе удалось привлечь римлян к аресту Иисуса, ему не давала покоя мысль, что Пилат сделает все возможное, чтобы досадить Каиафе и его тестю, как бы законно ни было обставлено дело.
      Однако презренный язычник не должен был бы вмешиваться в дело, касающееся внутренних вопросов Палестины. Пилат утверждал смертные приговоры иудеев, не вдаваясь в суть дела. В последние дни было совершено несколько распятий на трех деревянных крестах, вкопанных на холме Голгофе. Римляне тоже пользовались ими для наказания своих преступников и евреев, совершавших преступление против государства. Только вчера большой Синедрион осудил двоих преступников, и оба иудея томились в темнице Антонии в ожидании распятия. И Понтий Пилат утвердил смертные приговоры без малейшего колебания.
      Кто знает, может и сегодня утром он не будет сомневаться. Возможно, Каиафа и его саддукейское окружение беспокоятся напрасно. Они были мудры и знали, что залог успеха был в уменьшении религиозных факторов в деле Иисуса. Его надо было представить мелким, дешевым религиозным жуликом из Галилеи. Если Пилат установит, что у этого Человека масса последователей - все будет потеряно, ибо прокуратор сразу же начнет свою игру, натравливая одну группу иудеев на другую. Если бы ему удалось расколоть Палестину, то это была бы идеальная ситуация с точки зрения угнетателя.
      Каиафе не давала покоя мысль, что любой промах в этом деле со стороны священников мог настроить людей против храма. В этой борьбе большинство людей перейдет на сторону шарлатана, так как Он мог творить чудеса, а священники нет. Со временем священный храм может превратиться в подобие египетских пирамид - в огромную гробницу.
      Один из старейшин предложил, что было бы неплохо собрать толпу, ропщущую против Иисуса в присутствии Пилата. Небольшая группа заговорщиков умилилась простоте этого замысла. Но кого же согнать? Придется прибегнуть к услугам стражников храма и сил "полиции". Те, кто зарабатывает на жизнь в храме, должны поработать ради его сохранения. И не важно, во что они верили, впечатляла их или нет эта дикая история с Лазарем, восставшим из гроба - они будут делать то, что им прикажут.
      Было решено собрать служащих храма под надзором нескольких священников. В переходе к Антонии через весь город эти люди тесным кольцом окружат Иисуса, чтобы к Нему не могли пробиться Его ученики, и чтобы Пленника было трудно разглядеть. А в Антонии служащие по приказу священников станут протестовать под сводами крепости.
      У Каиафы отлегло от сердца. Он велел подготовить Осужденного к шествию, которое начнется, как только из храма прибудут священники и служащие.
      Иисус ожидал стоя.
      * * *
      Священники отдали распоряжение гонцам и стражникам, и те, выслушав, что от них требовалось, поспешили во все концы храма, расталкивая молящихся, которые поражались такому поведению в храме Господнем. В это ясное, свежее утро на территории храма было около тридцати тысяч верующих. К полудню, когда прибудут запоздалые караваны из диаспоры, их число заметно возрастет. У всех ворот и на лестницах началась давка, родителям приходилось поднимать детей над головой и пробиваться таким способом в безопасное место.
      Многие, кто прибыл из дальних земель и видел храм впервые, не мог оторвать глаз от красоты его, вызывавшей слезы восхищения. Иные молились громким речитативом, другие лежали ниц, припав горячим лицом к прохладе мрамора; многие стояли на коленях и усердно шептали обращения к Богу. Были и такие, кто просто любовался великолепием храма, забыв от нахлынувших чувств о молитве.
      Иуда, стоя на краю портика, видел все это. Он боялся спросить, что решил высший совет. Не мог и не спросить. Гонцы удалились и вернулись в считанные минуты. Священники возбужденно перешептывались и грубо отмахивались от вопросов проходящих паломников. Иуда стоял, опершись на перила. Часть его потемневшего лица была освещена утренним солнцем. Несколько раз он порывался спросить, что произошло внутри зала, но сдерживался, чувствуя, что подвергнет себя опасности. Его могли заподозрить в намерениях освободить Иисуса, а только Каиафа и несколько других знали, что если бы не Иуда, высший совет не содержал бы сейчас Иисуса под стражей.
      Иуда стоял в страшном напряжении. Казалось, он постарел. Солнце безжалостно жгло его запавшие щеки и мешки под глазами. Он должен спросить. Он должен узнать. Почему он не остался в родном Кариоте, где жизнь так безмятежна? Ну зачем он вызвался нанести удар Ягве? Его мозг не находил покоя, и конца этому не будет.
      Ему надо как-то убедить священников, что они заблуждаются. Иисус не совершил никакого преступления. Он никому не причинил зла. Он был так же невиновен, как и агнец, принесенный в жертву на заре. Иуда полагал, что если бы он только мог сообщить это Каиафе, все было бы в порядке, ибо Каиафа был справедливым человеком, законодателем. Иуда все более нервничал. Его кожа неприятно зудела. Люди стали обращать внимание на дикий блеск в его глазах, на судорожные некоординированные подергивания его рук.
      Некоторые останавливались и с улыбкой смотрели на него, а он глядел на них. Вдруг он заметил, что у него грязные руки, и проворно спрятал их в складках одежды. Руки наткнулись на старый кожаный пояс, в котором он хранил деньги.
      Иуда тупо глядел на лица вокруг него. Некоторые из них были похожи на Иисуса. Иуда испугался мысли, что он начинает сходить с ума. Обхватив голову, он ринулся сквозь толпу,Он едва не столкнулся с одним из гонцов и не дыша спросил, что решил высший совет. Гонец ответил, что ему не до вопросов. Иуда стал умолять его, убеждая, что он должен знать, что случилось с Пророком из Галилеи. "А, с этим, - смилостивился гонец, - сегодня утром Его вздернут на дереве".
      7 часов
      Иуда вцепился с одежду гонца и сказал, что ему нужно немедленно увидеть первосвященника. Гонец с силой оттолкнул его и крикнул, что первосвященник слишком занят. Краем глаза Иуда заметил, что вокруг собирается толпа.
      Он сглотнул и решил сменить тон. Но то, что он хотел им сообщить, утонуло в нечленораздельных звуках и всхлипываниях. Он бил себя в грудь, и голос его стал столь глухим и дрожащим, что никто не мог разобрать слов, и люди подняли его на смех. Гонец тоже захохотал и, пробившись сквозь кольцо зевак, побежал с донесением к первосвященнику. Иуда сиплым шепотом умолял остановиться и выслушать его, а затем пригрозил ему вслед, что вернет тридцать серебренников, и тогда первосвященник по справедливости должен будет отдать Пленника. Это, бормотал он себе, было бы справедливым.
      Люди перед его глазами приобрели неясные формы и растворились в белизне мраморных колонн. Он снова остался один. Затем ринулся в толпу. Иуда бежал к паперти священников, с удивительной ловкостью лавируя среди идущих навстречу.
      Достигнув паперти, он устремился в зал пожертвований. Там держала совет группа священников. Эти люди знали Иуду, ибо они расплачивались с ним. При виде Иуды воцарилось молчание, а он стал приближаться к ним, непрерывно кланяясь и потирая руки. Он пришел с просьбой и не хотел настроить их против себя, поэтому старался не замечать их отчужденности.
      Иуда облизал губы. Он решил говорить спокойно и, откашлявшись, обратился к ним с неестественной сладостью в голосе: "Я был не прав, предав невинную кровь".
      Священники переглянулись и с удивлением уставились на Иуду. Он не вызывал у них ни малейшего сочувствия. Первосвященник договорился о выдаче опасного глупца и заплатил за это. Дело было сделано. Священники даже не знали о дальнейшей судьбе Иисуса и нисколько не интересовались этим. Им приказали выплатить этому апостолу из казны тридцать серебренников, и они это сделали. Они были лишь свидетелями этой сделки. Чего он еще хочет? "Что нам до этого?" - сказал старший из них. - Это твое дело".
      Иуда открыл рот, но не мог выдавить ни звука. Он был в шоке. Неужели они не понимают? Вся сделка была ошибкой. Он снова пытался заговорить с ними, но они уже о чем-то оживленно спорили, а в дверь заглядывали грешники со своими жертвоприношениями. Иуда хотел заплакать, но слезы раскаяния не приходили.
      Он стоял с открытым ртом, ошалело глядя на священников. Мысли в помутившемся мозгу предателя мчались по замкнутому кругу. И только сейчас он твердо осознал - ему дали понять, что все это дело было вне компетенции священников. Они ничего не предприняли для спасения Иисуса, и если Иуда, как он сам заявил, предал невинную кровь, то это преступление было на его совести, а не на их.
      Иуда постоял в нерешительности какое-то время. Затем к нему пришло решение. Он предотвратит убийство, вернув деньги. Если бы он не принял денег за предательство, то этого злодеяния не случилось бы. Должно быть так. Закон гласил, что никакая сделка не считалась совершившейся до тех пор, пока каждая из торгующихся сторон не вступит в полное владение товаром. У Каиафы был Иисус. Но Иуда вернет ему деньги и этим расторгнет соглашение.
      Он нащупал в своих одеждах и отвязал длинные кожаные шнурки мошны, и вытащил ее. Священники прервали разговор и наблюдали, как он нервно отсчитал тридцать серебряных монет. Затем, не будучи уверенным, что отсчитал тридцать, а не тридцать одну, он пересчитал снова. Их было тридцать; он сжимал их в правой руке, а затем с проклятием швырнул на пол.
      Монеты со звоном раскатились, подпрыгивая и вращаясь. Иуда повернулся и, как был с кошельком в руке, убежал прочь.
      Один из левитов помоложе принялся собирать монеты, хотя у него было ощущение, что прикасаясь к ним, он оскверняет себя. Другие священники тоже испытывали отвращение. Все как один согласились, что эти грязные деньги не могут быть возвращены в казну. Жертвоприношение никогда не осквернялось деньгами, внесенными не от чистого сердца, от тех, кто делал это не из любви к Ягве. Они все еще обсуждали этот вопрос, когда левит принес собранные сверкающие монеты.
      Никто не желал прикасаться к ним. Наконец, один из старейшин заметил, что закон не запрещает использовать деньги, даже грязные, для помощи бедным. Кто-то посетовал, что для храма уже стала бедствием смерть многих паломников, которых приходилось погребать за счет храма. Священники закивали головой в знак согласия и припомнили, что один горшечник предлагал свою землю для погребения неизвестных на противоположной стороне Хинномской долины.
      Решили купить это поле горшечника, которое стало впоследствии называться "землею крови".
      Иуда бежал из храма без оглядки, приподняв полу плаща одной рукой, а второй размахивая кожаным фартуком. Он бежал как ошалелый, сам не зная куда, натыкаясь на прохожих. Наконец, он оказался в западной части Тиропенской долины.
      Его легкие горели, им не хватало воздуха, но он не останавливался. Он миновал зажиточное поселение горожан, удивляя прохожих своим безумным видом. Некоторые окликали его, но он ничего не слышал. Короткие ноги несли его дальше.
      Достигнув широкой римской лестницы, он пробежал по ней, перескакивая через ступени, а затем замелькал меж высоких кипарисов, похожих на восклицательные знаки на фоне неба.
      Хрипя, он уперся в стену и, подобно животному, стал метаться в поисках выхода. Иуда побежал направо и вскоре оказался у ворот, ведущих в Вифлеем, через которые двигался встречный людской поток. Иуда окунулся в него, молотя руками и лягаясь, но все же ему удалось пробиться, и он побежал дальше по узкой тропинке на краю Хинномской долины. Небольшое поле, которое вскоре будет куплено с его помощью, лежало перед ним, но Иуда не мог знать этого. Он перешел на шаг, потому что тропа вплотную подошла к стене, а с другой ее стороны зияла пропасть. Внизу виднелись острые осколки камней, оставшихся после возведения стены.
      Иуда шел осторожно, пока не достиг одиноко стоявшего фигового дерева. Оно росло прямо на пути, широко раскинув зеленые ветви. Апостол уперся ногой в ствол и с силой толкнул его. Дерево не шелохнулось. Иуда задыхался, ему было больно дышать. Он огляделся в поисках чего-то, но так и не смог найти. А когда его взгляд остановился на поясе с мошной, который он все еще сжимал в руке, Иуда полез по стволу дерева. Он достиг прочной ветви и ступил на нее, чтобы убедиться в ее прочности. Ветвь слегла покачнулась.
      Иуда сел верхом на ветвь и привязал к ней кожаный ремень фартука, а шнурок обвил вокруг шеи и завязал несколькими узлами за ухом. После этого он стал осторожно сползать с ветви. Маленький человек какое-то время висел, уцепившись руками за дерево. Его глаза были устремлены прямо к солнцу, и он захныкал как ребенок, который боится боли.
      Потом он отпустил одну руку, за ней вторую. Пролетев вниз локоть или два, он стал медленно раскачиваться подобно маятнику. Ветвь при этом словно от боли скрипела. Спустя несколько мгновений, Иуда вздернул руки вверх, пытаясь уцепиться за ремень и поднять себя. Его перекошенный рот открылся, но не издал ни звука, ноги дергались, колени согнулись почти до груди.
      Он сделал еще одно усилие подтянуться, и потом его руки бессильно повисли вдоль тела, которое раскачивалось по широкой дуге. Неожиданно раздался громкий треск, и ветвь сломалась. Она отделилась от ствола и полетела вместе с Иудой и его кожаным фартуком вниз, в Хинномскую долину. Зрелище напоминало куклу на палочке. На земле тело Иуды уже не двигалось. Он умер первым из двенадцати и умер раньше Мессии, Которого он предал.
      Священники первыми покинули зал. За ними вышли стражники, окружив Иисуса со всех сторон, потом левиты и прочие прислужники храма, составлявшие внушительную толпу. Они, уже переоделись, чтобы никто не смог узнать в них служащих храма.
      Они могли повести Иисуса на север прямо через храм в Антонию, но действовать надо было скрытно, и поэтому Христа вывели через западные ворота на дорогу и уже там свернули на север. Толпа не помещалась на дороге, но Иисуса вели посреди нее. Случайные прохожие не могли даже определить, вели ли куда-то пленника или это группа священников и левитов направлялась на какую-то торжественную церемонию.
      Первосвященник уже поджидал у ворот крепости. Войти в крепость значило осквернить себя, поэтому он остановился под аркой ворот и отправил гонца язычника внутрь с вестью, что большой Синедрион своей мудростью признал виновным в богохульстве некоего Иисуса из Назарета, вводившего народ в заблуждение и объявившего себя Царем Иудейским. Этого Иисуса взяли под стражу и судили по закону, приговорив к смерти. И если прокуратор его императорского величества Тиберия не возражает, высший совет просит его, Понтия Пилата, утвердить приговор и привести его в исполнение в этот день до начала субботнего дня.
      Римляне, как и иудеи, поднимались рано, а в провинциях день государственной службы римских служащих начинался с шести часов утра и продолжался до полудня. Гонец от Каиафы прошел через двор и поднялся наверх по каскаду лестниц к покоям прокуратора. Послание Каиафы было прочтено без комментариев, и гонцу велели передать Каиафе, чтобы он подождал.
      Первый ход Пилата был нарочито грубым, и Каиафа предчувствовал это. Он стоял под аркой в окружении старейшин и наблюдал, как часовые-язычники ходят взад и вперед на своих постах. Даст Бог, Священный город когда-нибудь очистится от них. Он хорошо знал историю и мощь крепости, историю и силу саддукейской общины. Четыре башни крепости были задуманы так, что даже если бы иудеи захватили крепость со всеми плацами и подземными помещениями, римские лучники смогли бы нанести им поражение с этих башен. И что еще хуже, под обстрелом лучников находилась вся северная часть храма, располагавшегося прямо под башнями. К тому же Каиафе было известно, что подкрепление могло свободно войти в крепость, минуя все ворота в городской стене. В смутные времена Каиафа видел, как римские солдаты высыпали на территорию храма через подземные ходы крепости. Каиафа знал, что многотысячный двенадцатый легион нес службу в двух местах - на восточной границе Палестины и в Кесарии. И все же, Пилат ухитрялся держать внушительный гарнизон и в Антонии, на случай если первосвященнику вздумается затеять что-то против крепости. Этого было достаточно, чтобы охладить амбициозный пыл первосвященника.
      Каиафа вздохнул. Один из священников, стоявших снаружи, сообщил, что по улице приближается шествие с Иисусом. В тот же момент на балконе появился Пилат со своей свитой.
      8 часов
      Священники приказали толпе расступиться и пропустить Иисуса и его стражников. Они вошли под арку ворот и остановились чуть впереди того места, где стоял первосвященник. Во дворе находились сирийские солдаты в римской форме, они не сводили глаз с балкона, где стоял прокуратор в окружении своей свиты. Стоило ему подать малейший знак, и сирийцы тотчас изрубили бы стоявших под аркой иудеев. Они вопросительно поглядывали на балкон, но прокуратор только указал перстом на толпу и что-то шепнул помощникам.
      Вынесли кресло для прокуратора, и он, спустился по ближайшей к храму лестнице, расположился в нем посреди каменной площадки. Иисус взглянул на него из-под распухших век воспаленными глазами. Сейчас у него были связаны только руки за спиной. Он стоял один впереди толпы, и Понтий Пилат впервые увидел Его. Иисус тоже впервые встретился с прокуратором Цезаря.
      То, что увидел каждый из них, едва ли представляло величественное зрелище. Иисус видел перед собою невысокого человека лет пятидесяти, который заметно нервничал. Его волосы тронула седина, а глаза бегали по сторонам, останавливаясь на всем, что двигалось. На нем была дорогая тога и позолоченные сандалии. Рядом находилась его личная охрана, состоящая из двух солдат, одетых в короткие туники. Широко расставив ноги, они опирались на сверкающие копья.
      Прокуратор видел перед собой довольно высокого иудея с распухшими губами и бледными щеками. Одежда Иисуса была испачкана, на ней виднелись пятна крови. Позади Него Пилат заметил Каиафу и высокопоставленных священников, державшихся почтительно и смущенно. А за ними арки, переполненные людьми; некоторые, уцепившись за петли факелов, даже повисли на стенах.
      Прокуратор приподнял правую руку, и шум толпы тотчас утих. Из глубины двора, чеканя шаг, вышел центурион Абенадар в сопровождении четырех легионеров. Он встал рядом с Иисусом, а стражники храма удалились. С этого момента дело Иисуса перешло в распоряжение Рима.
      "В чем вы обвиняете Человека сего?" - громко спросил Пилат, указывая на Иисуса.
      Этот вопрос ошеломил священников. Прошлой ночью Каиафа был здесь и рассказал прокуратору о том, что Иисус попрал еврейские законы. К тому же священники не сомневались, что трибун, возглавлявший ночью отряд, конечно же, все доложил Пилату. Зачем же притворяться, что он ничего не знает об Иисусе?
      Священники тревожно переглядывались. Это могло означать, что жестокий правитель приступает к собственному суду над Иисусом - ив этом случае он может снять обвинения из-за недостаточности улик. Вопрос Пилата повторяли в толпе, поднявшей такой шум, что Каиафе пришлось подождать, пока он утихнет, прежде чем ответить прокуратору.
      "Если бы Он не был злодей, - ответил Каиафа, указывая в спину Иисуса, мы не предали бы Его тебе". Эти слова не отвечали на вопрос прокуратора о характере обвинения, но Каиафа от имени храма как бы выставлял себя блюстителем закона, который никогда не предаст человека властям, если тот не совершал преступления.
      Пилат скрыл свое удивление ответом Каиафы. Он прекрасно разбирался в деле и понимал, что Синедрион вынес смертный приговор из-за страха перед Иисусом.
      Прокуратор знал силу, исходящую от смиренных слов и взглядов Иисуса, которая угрожала благополучию хозяев храма. Эта осведомленность была неофициальной, и как наместник Цезаря он был вправе начать слушание с вопроса о сути обвинения.
      "Тогда возьмите Его вы, - резко сказал Пилат, поднимаясь, чтобы уйти, и по закону вашему судите Его".
      Ему, конечно, было известно, что большой Синедрион уже судил этого богохульника и приговорил Его к смерти, но прокуратор был преисполнен решимости нанести ответный удар в этой словесной дуэли. Чтобы поставить первосвященника на колени, Пилату нужно было всего-навсего представить дело неуклюже состряпанным и уйти со сцены.
      Священники наперебой закричали в ответ: "Нам не позволено предавать смерти никого!"
      Они не сказали, что им не было позволено осудить на смерть, но лишь что они не могли привести в исполнение свой приговор. Богохульство было внутренним преступлением, и Палестина имела власть судить таких злодеев. И Пилат, и Каиафа знали это.
      Пилат ничего не ответил и, повернувшись спиной к священникам, стал подниматься по ступеням. Обвинители переполошились, так как было похоже, что на этом слушание и закончится. Толпа слуг храма была ошеломлена. Один из высокопоставленных священников в отчаянии крикнул: "Мы нашли, что Он развращает народ наш и запрещает платить подать кесарю, называя себя Христом - Царем".
      Прокуратор остановился на полпути к своим покоям и обернулся. Он, придерживая тогу, раздумывал над услышанными словами. Он знал, что если Каиафа сию минуту не опровергнет сказанного, то это в корне меняет обвинение Иисуса.
      Богохульство - это одно. Любой не вполне нормальный человек может вообразить себя Богом. И любой обманщик, не будучи сумасшедшим, может притвориться Мессией ради наживы. Но когда группа ответственных граждан произносит такие слова как "подать", "Цезарь", то тем самым она обвиняет пленника в тяжком преступлении против Тиберия и империи.
      Пилат изучающе посмотрел на группу почтенных священнослужителей и не смог сдержать улыбки восхищения. Они избавились от Иисуса как от местной болячки, бросив Его Пилату как угрозу империи. Прокуратору было трудно представить себя на месте защищающегося Иисуса, но, это ему было и не нужно. Он был верховным судьей и высшим администратором страны. И все же еще оставалась возможность маневрировать. Небольшая. Совсем малая.
      В личных покоях Пилата шумом толпы была разбужена Клавдия Прокула. Жена прокуратора лежала на огромной бронзовой кровати, глядя в потолок сквозь белый полог. Шум толпы доносился сквозь открытое окно и напоминал морской прибой. Клавдия позвала рабыню и спросила, чем было вызвано возмущение толпы.
      Служанка ответила, что наступил уже третий час утренней стражи (8 часов) и что прокуратор был во дворе и занимался иском, предъявленным иудеями Человеку по имени Иисус. Клавдия Прокула поднялась с постели. Она вспомнила, что прошлой ночью приходил Каиафа по срочному делу к ее супругу, а когда хитроумный священник удалился, Пилат перед сном рассказал ей о деле Иисуса.
      Она была истинной римлянкой, верила во многих богов и всячески старалась избежать их гнева. От приближенных мужа она уже ранее слышала об этом Иисусе и чудесах, которые Он творил среди иудеев. И сейчас она сильно обеспокоилась, ибо не желала, чтобы судьба этого Человека была в руках Пилата.
      Она вполне допускала, что Иисус мог быть Богом, сошедшим на землю, дабы испытать веру и праведность этого неугомонного народа. Если это так, Он может прогневаться на любого римлянина, относящегося к Нему со злобой. Даже не причесав свои тяжелые длинные волосы, Клавдия Прокула велела принести пергамент и гусиное перо. Слуга тотчас же исполнил приказ, и госпожа продиктовала ему, что во сне ей явился Иисус, и ее супруг ничем не должен обидеть Его. Она приписала: "Не вмешивайся в дело этого праведного Человека", и послала записку Пилату.
      Ему вручили ее перед тем, как он отвернулся от толпы у ворот. Пилат нахмурился и скомкал клочок пергамента в руке. Глаза Иисуса жгли его. Прокуратор, не теряя величественности, удалился в свои покои.
      Только там, присев на ложе, он сбросил маску судейского безразличия, и его лицо выразило крайнюю обеспокоенность. Он не сомневался, что когда для Каиафы и Анны наступит время выступить против Иисуса, он, как прокуратор, без особого труда расстроит их планы, не найдя вины этого провинциального "Мессии" и отпустив Его на свободу. Если это совершить принародно, это обернет иудеев против иудеев и ослабит власть лукавого старца, заправлявшего внутренними делами провинции через своего зятя.
      Что же ему делать? Ведь возникла новая трудность - старейшины обставили все дело так, что он, Пилат, вроде бы поддерживал радикала, возмущающего народ против Цезаря. Пилат нервно постукивал кулаком по подлокотнику, и взгляд его упал на записку супруги. Он развернул ее, прочитал еще раз и отбросил в сторону. Ее религиозные предрассудки всегда раздражали его. Прокуратор, в отличие от супруги, не верил ни во что. Он был светским человеком. В юности, надеясь на лучшую судьбу, он молился всем богам, даже Цезарю Августу, но это ничего ему не принесло, как и подсказывал его здравый смысл. Он понял, что богов не существует, что они были выдуманы человеком, чтобы избавить темных людей от страхов, и в то же время удерживать верующих от проступков. Не мудрствуя лукаво, Пилат перестал выпрашивать у богов удачи и женился на Клавдии Прокуле, что немедленно обеспечило ему успех в жизни.
      Пилат велел слуге передать центуриону Абенадару приказ привести к нему Иисуса. Одновременно он послал адъютанта в покои жены, чтобы передать ей, что не собирается утверждать смертный приговор, и тем самым успокоить ее.
      Ввели Иисуса и оставили в центре комнаты. Римляне и сирийцы впервые разглядели Его. Они выискивали в Нем величие, которое так страшило священников храма, но ничего не увидели, кроме беззащитного страдающего человека. Пилат взглянул на своих людей. Они лишь пожимали плечами.
      Прокуратор подошел к Иисусу и встал рядом.
      "Ты Царь Иудейский?" - спросил он.
      Разбитые губы пошевелились: "От себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе обо Мне?" Пилату был недоступен истинный смысл этих слов: ты как римский правитель сам заметил, что Я выступал Царем иудейским, или другие сказали тебе о Моем духовном владычестве?
      Пилат не понял этого вопроса и спросил: "Разве я иудей?" Это вызвало ухмылки присутствующих язычников. "Твой народ и первосвященники предали Тебя мне. Что Ты сделал?"
      Сейчас тон прокуратора был мягким и сочувствующим. Понтий Пилат с надеждой смотрел на Иисуса. Он знал, что Иисус не претендовал на роль временного царя иудеев и не стремился к этому. Помнил он и историю с монетой и Цезарем, ибо везде имел своих шпионов. Пилат не сомневался, что самосохранение присуще всем человеческим существам, и сейчас он давал шанс Иисусу сохранить Свою жизнь.
      Тихо и медленно, как будто тщательно подбирая слова, Иисус промолвил: "Царство Мое не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои вступились бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям, но ныне Царство Мое не отсюда".
      Пилата раздражала глупость этого религиозного мошенника. "Итак, Ты Царь?" - сухо спросил он и беспомощно оглянулся на своих приближенных. Чем объяснить это фанатичное упрямство иудеев!
      "Ты говоришь, что Я - Царь, - Иисус еще больше сбивал с толку прокуратора, - Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине. Всякий, кто от истины, слушает голоса Моего".
      Пилат распрямился и презрительно перекосив рот, оборвал Его: "Что есть истина?"
      Он дал знак солдатам вывести Иисуса во двор и со своей свитой вышел вслед. Толпа напряженно смотрела, как прокуратор спустился по ступеням, пересек двор Лифостротон и приблизился к первосвященнику. Слуга поднес курульное синее кресло, прокуратор сел в него, будучи готовым объявить свое решение.
      Люди следили за ним, затаив дыхание. Христос стоял справа от Пилата, а между толпой и креслом стояло несколько солдат с обнаженными мечами. Прокуратор не стал терять времени.
      "Я никакой вины не нахожу в Нем", - объявил Пилат. На несколько мгновений воцарилась тишина, а затем в толпе поднялся ропот. Солдаты повернулись к толпе, а священники стали бить себя по лбу и тоже повернулись к народу с немым воззванием. Гул недовольных голосов нарастал. Свободные от дежурства солдаты побежали в казарму и, захватив свои панцири и мечи, заняли боевую позицию.
      Пилат все еще сидел. Он слегка улыбался, глядя на обезумевшие лица. Каиафа и люди из Синедриона прекрасно понимали, что Пилат освобождал этого Человека не ради соблюдения законности, но чтобы досадить им. Иисус взглянул на сотни лиц под арками и встретил горящие ненавистью глаза. Он почувствовал Свое полное одиночество. Солдаты стали угрожающе жестикулировать, и толпа притихла.
      Священники подступили к Пилату и, учтиво кланяясь, заявили: "Он возмущает народ своими проповедями по всей иудейской земле. Он начал в Галилее и закончил здесь".
      Слушавший все это с чувством досады прокуратор вдруг крепко сжал подлокотники и выпрямился. Галилея? Он позабыл, что пленник был выходцем из глуши. Понтий Пилат не мог скрыть удовлетворения.