Александр Бишоп –
 
       Моей Лауре
       Юльке
       С самого начала
 
       Он запустил Word. В голове уже вертелось подобие первого абзаца для его нетленки. Проговаривая одними губами предложения, он пробовал слова на вкус, языком нивелировал стилистические неровности. Закурил, вышел в Интернет, открыл страничку своего виртуального дневника, написал: "Блядь, как же я заебался". Нажал Alt+F4, лег на диван, уткнулся носом в подушку и вскоре уснул.
 
      Несколько месяцев назад я ощупал свои гениталии и обнаружил уплотнение у правого яичка. Подозревая рак и догадываясь, что дни мои сочтены, я решил срочно написать Роман Века. Я компилировал логи аськи и любимого чата, рыскал по ссылкам Гугля, которые он выдавал на запрос в строке поиска, содержавшей слово "любовь", и методично жал Ctrl+C, а затем в другом окне – Ctrl+V. Новым Берджесом мне стать не удалось – уплотнение за неделю само собой рассосалось, а контракт с издательством "Азбука" или хотя бы "Геликон-Плюс" так и не был подписан. И Роман Века я удалил, сначала нажав F8 в FAR'е, а потом дефрагментировав диск. Потому что я понял – вся мировая художественная литература лжет, она была написана злобными ущербными импотентами. Мы были воспитаны на книжках неудачников, философствующих алкоголиков и наркоманов. По-настоящему счастливый человек никогда не сядет за перо и бумагу. Мы искренне пытались идентифицировать себя с лирическими героями наших любимых книг, сопоставлять свои переживания и чувства с переживаниями и чувствами персонажей, вымышленных в больном подсознании больного человека. По-настоящему счастливый человек никогда не сядет за перо и бумагу. А сейчас я глубоко несчастен. Икар продолжает падать.
 
      Мое сердце переполнено любовью как мочевой пузырь, готовый вот-вот лопнуть. И эта книга будет о любви.
      Главная ошибка заключается в том, что ищешь человека, с которым можно поговорить, а надо искать человека, с котором иногда можно еще и помолчать. Я ее совершил. И когда со мной останется только моя ненависть, когда я перестану бояться потерять, когда перестану искать смысл и цель, когда желание внутреннего покоя пересилит желание призрачной надежды, Икар расправит оплавленные крылья и останется недвижим в пульсирующей пустоте, забытым ангелом забытого мира.
 
       Заспиртуй ее и будешь ебать вечно.
 
      Это был один из тех безумных летних отпусков в Архангельске, когда на улице стояла липкая жара, глаза постоянно слезились от солнца, а в карманах уже не было практически ни копейки. Молодой организм, уставший от регулярных возлияний, хотел чего-то нового, почти забытого: горячей плоти, запаха чудесного сока на пальцах, пряного дыхания в щеку.
      Девочку эту, я уже и не помню, как ее зовут, мы с Вовкой подцепили на набережной. Была уже почти ночь, белая северная ночь, когда тусклый шарик солнца не скатывается за горизонт, воздух пахнет тополиным пухом, а ночная прохлада шепчет на ухо ласковые фривольности.
      Обзвонив пару клубов, мы, было, собрались поехать в "Модерн", но что-то не сложилось – была закрытая вечеринка, или нужный человечек не смог помочь со впиской, это стало сразу абсолютно неважным. Девочка Вовку, видимо, знала и без лишних церемоний согласилась пойти ко мне. Мы гуляли по пустынным деревянным улочкам, смеялись и болтали о какой-то чепухе, прозрачный воздух резонировал нам лаем собак из частных домишек, и не нужно было ни алкоголя, ни чего еще, чтобы расширить границы нашей наивной радости.
      Дома я вроде бы кипятил чай или мы пили водку – это был скорее шаблонный ритуал, дурацкое джентльменство, необходимые расшаркивания перед тем, чтобы затащить девочку в постель. А я все говорил и говорил какие-то умные фразы, пытаясь произвести на эту потаскушку наиболее благоприятное впечатление. Я тогда еще свято верил, что с женщиной просто необходимо разговаривать "до", несмотря даже на то, что мы с Вовкой собирались трахнуть ее по очереди "после". Нельзя сказать, что девочка была страшна как смертный грех, она была тощенькая, с маленькой грудью и лягушачьей мордашкой, впрочем, с чистой кожей, а я все расточал на эту деревенскую пэтэушницу самые свои сложноподчиненные предложения, сыпал цитатами и искрометно острил.
      Трахнуть по очереди ее не получилось – мы завалились на диван втроем, и пока я пытался найти ее грудь, Вовка аккуратно и неторопливо вошел в нее сзади, не вызвав ни намека на эмоцию на глуповатом личике. Девочка вывернулась своим костлявым тельцем к нему лицом и я понял, что в ближайшее время могу развлечь себя разве что тем, что подергаю ее за соски. Я даже не удивился, когда сосков не нашел – под футболкой девочка носила странную картонную конструкцию, чтобы грудь казалась больше, и когда я пару раз ногтями поскреб по этому приспособлению, маленькая ручонка стукнула меня по запястью – несильно, но злобно. Ждать, пока Вовка кончит, не хотелось, я ушел в другую комнату и мгновенно уснул.
      Наутро, когда я проснулся, Вовки уже не было, а эта засранка требовала чаю и бутербродов. Я угостил ее парой сигарет, дал какую-то мелочь на троллейбус и выпроводил за дверь, а сам стал искать себе компанию для очередного бесцельного дня, когда отпуск кажется почти бесконечностью, а денег уже почти не осталось.
      Я встречал ее пару раз после этого – она пыталась клянчить у Вовки деньги, преследовала его и, в конце концов, уехала куда-то к себе в деревню, не знаю уж – насовсем или нет. И теперь я вспоминаю ее иногда, даже с нежностью и грустной досадой, ту девочку с картонной грудью, обыкновенную потаскушку, ту, которая первая мне не дала.
 
       Романтика – это когда поебаться вдвоем.
 
      Мы и потом по обыкновению выпивали. Я, как заезжая звезда из неофициальной столицы, пользовался тогда большой популярностью у своих старых друзей, что, впрочем, не мешало им пить за мой счет. Была середина недели, и народ потихоньку начал расходиться, мне предстоял еще один вечер в полном одиночестве со своими думками об утраченной любви, неясном будущем и о том, что все бабы – суки. Проводив последнего собутыльника, я вышел за сигаретами, сел рядом на лавочке и закурил. Мне было некуда спешить, а сумерки успокаивали, дарили мнимое душевное равновесие, и ебаться почти не хотелось. Наверное, я тогда еще не сильно пил и сидел без пива, жизнь казалась если и говном, то не полным, а цвета детской радостной неожиданности. Покуривая, разглядывал прохожих, спешащих по домам. Она подошла сбоку и уселась рядом, попросила закурить. Толстые ноги и слоновью жопу я в сумерках сразу и не разглядел, меня окутывало такое спокойствие и умиротворенность, что хотелось просто так сидеть, пускать колечки дыма, изредка невпопад отвечать на вопросы и смотреть поверх многоэтажки напротив на последние отблески солнца на оконных стеклах. Я не помню, о чем она говорила, но на предложение пойти ко мне на пару стопок, за что я куплю ей жвачку, восприняла как само собой разумеющееся. И мы даже выпили, прежде чем включить какую-то киношку и забраться в постель. Нет, это была не порнуха, а какой-то третьесортный боевик, который был вставлен в видеомагнитофон неизвестно кем и когда. Я и до этого не рассмотрел ее толком, а сейчас, в полутьме, освещаемой светом от экрана, глядел на ее лицо и думал, что все могло бы быть гораздо хуже. Почти трезвый и потому стеснительный, я провел ладонью по ее волосам, потом по лбу, лицу. Ощущение легкого покалывания, как будто ты гладишь массажную щетку. Лоб девочки был истыкан маленькими иголочками, которые неприятно впивались мне в кожу, и именно этот тактильный дискомфорт убил во мне все – сначала желание поцеловать, а потом воткнуть. Я обнял ее за плечи, но тактично пресек попытки стянуть с меня футболку. Так мы и пролежали в неловкой нерешительности до окончания киношки. Я в смятении, замешанном на легком отвращении и жалости, а она – в ожидании того, что уже заведомо не произойдет. Мы допили водку, и, посадив ее на первый троллейбус и поспав несколько часов, я опять звонил кому-то, опять договаривался с кем-то о совместной выпивке и далее по циклу.
 
       Будет и на нашей улице безалкогольный праздник!
 
      Сейчас я думаю о том, что не такая и веселая была моя жизнь без любви несколько лет назад. Я бравировал, провозглашал себя то одиноким волком, то старым солдатом, которому неведомы слова любви. Но где-то в подсознании я ждал и верил, что она еще придет, и она приходила. Долго, мучительно больно и нелепо. Эта книга будет о моей нелепой любви.
 
       Назад к невинности
 
       Есть я и ты, а все, что кроме, легко уладить с помощью аборта.
 
      С Дашей мы пока только целовались. Прекрасно помню, как это было в первый раз – мы рылись в архиве областного дома пионеров в поисках материалов для наших дипломов, архив находился в пыльном и темном подвале. Она сказала, что никогда не целовалась в подвале, я, несмотря на весь идиотизм ситуации, привлек ее к себе, поводил своими губами по ее губам, дотянулся кончиком языка до ее неба, поцелуй продолжался не более полуминуты.
      – Ты хорошо целуешься.
      – Ты тоже.
      И мы снова стали разгребать папки со старыми бумагами.
      Она приходила ко мне в гости и требовала соленых грибов. В моей комнате мы снова целовались и тискали друг друга, без особой страсти, но вполне технично. Я приходил к ней в гости с бутылкой водки, и мы целовались в ванной или на балконе, пока мой приятель развлекал ее подружку на кухне. На вопрос "Ты меня не хочешь?" я отвечал примерно так: "Сейчас не время и не место". Когда пару раз я оставался у нее ночевать перед экзаменами (эти девочки – такие аккуратистки, у них всегда есть конспекты и лекции, по которым можно надышаться перед смертью), мы укладывались на раскладное кресло. Кровать занимала ее подруга-соседка и Ирочка, еще одна любимая однокурсница, а я был худ как жердь, да и Даша тоже не пышка. Я обнимал ее и, стараясь не тереться об упругие выпуклости интимными местами, проваливался в тревожный предрассветный сон.
      Даша перевелась на наш курс со старшего во время зимней сессии после академки. Пашка, чьей официальной девушкой она была некоторое время назад, рассказывал страшные истории о том, что Даша переламывалась в дурке после злоупотреблений героином, или действительно у нее были какие-то проблемы с головой. Меня это интересовало мало, как впрочем, и сплетни о том, что там же она набирала в шприц свою собственную кровь и брызгала ею в других больных. Куда более сумасшедшие люди окружали меня в то время, и сам я, видимо, тоже был несколько не в себе.
      Я провожал ее на автовокзал, она уезжала в Северодвинск, город-сателлит Архангельска, областного центра, большой деревни, где все про всех все знают.
      – Почему ты меня не хочешь?
      Я отмолчался. Моя подруга бросила меня пару месяцев назад, девушка, с которой на партнерских отношениях я спал после, нашла себе "тихую гавань" – мальчика, за которого через полгода вышла замуж, а мне оставила неприятную болезнь. Цикл лечения близился к концу, но любая мысль о сексе, как о чем-то грязном, убивала всякое желание. Мне было проще отмолчаться.
      А через несколько дней у нас был последний экзамен. Даша приехала ко мне с кучей конспектов, лекций и дополнительной литературы готовиться. Мы читали, пересказывали друг другу вопросы, пили чай и иногда целовались. Когда голова уже совсем перестала соображать, я расстелил постель, последний раз закурил и подумал: ведь, наверное, есть все-таки что-то Большее… Большее именно с большой буквы. Проверил в кармане наличие гондонов и пошел мыть свой хуй.
 
       Есть женщины в русских соленьях?
 
      Строго говоря, я немного обманул тебя. То, что ты видишь, не является книгой в обычном понимании этого слова. Скорее это компиляция текстов, написанных мной в разное время за последние несколько лет. Когда-то я пытался писать кандидатскую диссертацию, тема ее звучала так: "Особенности русской сетевой литературы в конце 90-х годов XX века". Я сам тогда являлся участником "литературного процесса в сети", писал какие-то тексты, выкладывал их на сайты, еще не до конца осознавая того, что это – палка о двух концах. Растрачивая свой сомнительный литературный талант по крупинкам на виртуальные дневники, беседы в чатах и различных сетевых сообществах, я не шел вперед. Уже потом я осознал, что сетевая литература – не более чем неустойчивое словосочетание. Fake, как бы сказали англичане. Мыльный пузырь. Я уже давно забросил аспирантуру, но не мог найти в себе сил, чтобы как барон Мюнхгаузен вытащить себя за косичку из этого болота. И вот однажды случай представился. Мама позвонила утром и спросила, что за виртуальный дневник я веду. Я отмолчался, сделал вид, что не понимаю, о чем она говорит. У меня были основания, чтобы скрывать это. В этом дневнике я написал ей однажды, в полной уверенности, что она этого никогда не прочтет: "Правда, мама, я куплю тебе завтра этот подарок на день рождения, который ты ждешь уже полтора месяца, и отправлю его вместе с проводником, с этой девочкой Верой. Я не хочу, чтобы ты обижалась на меня, мама, я не хочу, чтобы тебе было больно, я не хочу, чтобы ты набирала мой номер телефона, и сердце твое сжималось – подниму я трубку или нет. Я люблю тебя, мама, я всегда буду тебя любить, только я не умею это показать, не умею выразить словами. Ведь ты и сама все прекрасно знаешь, ты видишь это в глазах. Наверное, ты просто очень давно не видела мои глаза, ты забыла, ты соскучилась, тебе плохо и иногда смертельно одиноко, а я далеко и меня вечно нет дома. Я позвоню с утра, клянусь, я позвоню и пойду, получу эту проклятую зарплату и куплю тебе подарок. Самый лучший подарок. Для тебя этот подарок будет самым лучшим и самым любимым. Прости меня, мама, я мудак и тряпка, я не пытаюсь что-либо изменить, я тихо плыву по течению и отнекиваюсь от вопросов фразочкой "у меня все хорошо". Прости меня, мама, я стал самым заурядным эгоистом, который думает только о себе, только о своем брюхе и члене, который "нет будущего" понимает буквально, и ему на это насрать. Но я смогу, я изменю, ты знаешь, мама, твой сын сделает все или почти все, твой сын станет и закончит, твой сын будет и сможет. Ведь я твой единственный сын".
 
       Я не со зла. Пьян был. Но мне можно. У меня сын родился – Серегой назвал. Хотя пизжу, двое сразу, оба – Се-Реги.
 
      Она все-таки каким-то образом узнала точный адрес дневника в Интернете и прочла его. Нельзя сказать, что это было для нее шоком или непониманием. Скорее она узнала меня с другой стороны. И я закрыл дневник, а тексты остались. И теперь я попытаюсь из этих крупиц создать что-то цельное, что-то "Большее" – именно так, с большой буквы.
 
      Я проснулся от неясного приглушенного крика. Проснувшись, сразу не сообразив, потянулся к выключателю настольной лампы и уронил ее на пол. Кошка, сидевшая у окна, от громкого звука соскочила с подоконника и черной тенью пролетела на кухню. Кричал сосед. Одинокого, еще крепкого старика, опять мучили кошмары. С месяц назад его жестоко избили в подъезде пьяные отморозки, он несколько недель пролежал в реанимации и совсем недавно вернулся – с одним глазом, сильно похудевший и осунувшийся. Я натянул штаны и футболку, бесшумно открыл дверь и проскользнул в прокуренный холод лестничной клетки. Позвонил. Сосед открыл не сразу. Он смотрел сквозь меня недоумевающей слезящейся глазницей и тяжело молчал.
      – Петрович, у тебя все в порядке? Это ты кричал?
      Он опять взглянул мимо меня и попросил закурить. Я порылся в задних карманах джинсов, достал оттуда мятую пачку "Примы", протянул ему наполовину выпотрошенную сигарету, а затем прошел за ним на кухню. Курили мы молча – он, как бы извиняясь за то, что невольно потревожил меня, часто-часто сбивал пепел сигареты о край пепельницы. Я думал о том, не сломалась ли лампа.
      – Петрович, почему у тебя постоянно горят все 4 газовые конфорки?
      – Холодно.
      Была середина июля.
 
      Мама пришла на обед расстроенная, но странно возбужденная. Поставила кастрюлю с супом на газ, вчерашний плов в микроволновку, и легким наклоном головы позвала меня покурить. Я прикурил ей сигарету и приготовился. Этот негласный закон – не курить вместе – мы до этого нарушали всего несколько раз. Видимо, повод был.
      – У Петровича рак. Теперь ему помогут только ежедневные антибиотики. 3 укола в день. Мне придется вставать ночью.
      Я знал, что в ней борются и жалость и жадность, и что-то третье, какое-то чувство, которого я объяснить никогда не смогу. Одинокий старик-сосед еще пол года назад переписал свою квартиру на мою сестру, мама по несколько раз в день ходила к нему покурить, угощала его паршивыми болгарскими сигаретами, а он пытался напоить ее чаем и расспрашивал про Александровну, мою бабушку.
      – У него дикие боли, теперь могут помочь только антибиотики.
      – Я понимаю.
      На самом деле я не понимал, на самом деле мне было плевать на старика, мне было плевать на привязанность матери, мне было плевать на эту квартиру, мне было не плевать только на то, что он кричит по ночам – в метре от моего дивана за стенкой стояла его древняя кровать.
 
      Мама плакала. Черные подтеки, следы от туши для ресниц, спускались по ее щекам. Петрович не приходил в себя уже сутки. Она уже приготовилась, она плакала потому, что ей не надо будет больше вставать в 3 часа ночи, чтобы сделать ему укол, укол в бедренную кость, обтянутую кожей. От старческой задницы ничего не осталось. Она плакала оттого, что не сможет так, запросто, уйти в соседнюю квартиру, чтобы покурить десять минут с Петровичем и отвлечься от забот домашних. Она плакала, потому что старик отмучился.
      – Я не могу туда идти. Сходи, посиди с ним.
      Я пожал плечами.
      Старик дышал очень редко и поверхностно. Мое вынужденное дежурство состояло в том, чтобы читать какой-то фантастический бред у его кровати и изредка ходить перекурить на кухню. Я не услышал, как он затих. Липкая струйка слюны скатилась со щеки на подушку. Последняя капелька жизни покинула старика. Я позвонил маме на работу и сказал, чтобы она вызвала скорую. Санитары приехали только на следующий день. За эту ночь я смог нормально выспаться – никто не кричал за стенкой. Мама не захотела заходить к нему. Челюсть я подвязал еще вчера и руки сложил на груди, поэтому его, уже закоченевшего, не составило никакого труда переложить на носилки. Старик был легким как ребенок, а почти лысая голова, за которую я его держал, казалась совсем маленькой. Когда скорая уехала, я открыл все форточки и пошел в ванную, где отмокал пару часов.
      Отремонтированную квартиру через несколько месяцев мама сдала моему однокурснику за символическую плату, я ходил к нему перекурить на кухне или выпить дешевого портвейна. Все конфорки газовой плиты за раз уже никто не включал.
 
       Забудь меня
 
       Не обещайте деве юной 15 баксов за минет.
 
      В юности, в начале 90-х, я имел одну довольно странную привычку – ходить по книжным магазинам и скупать за копейки совсем ненужные мне книжки вроде "Конституции СССР" или "Справочника колхозника". "Моя собака любит джаз" Марины Москвиной попала ко мне именно таким образом, в здравом уме я бы никогда не прочитал из нее ни строчки. Но раз уж купил и при этом за какие-то совсем смешные деньги, то пришлось прочесть. Это было точнейшее попадание! На уровне подсознания я понял, что цитаты, целые строчки из этой книги будут преследовать меня всю жизнь, что книга вовсе не детская. Это сейчас я имею небольшое представление об интертекстуальности, структуре текста и герменевтике, а тогда у меня просто появилось знание о том, что именно это – настоящая литература, пусть и выпущенная в детском издательстве. Я бы хотел писать как Москвина.
 
      Первую свою книжку я стал писать еще в детском саду. Это был какой-то фантастический роман. Терпения у меня хватило ровно на одну страницу, на одну главу. Потом я еще что-то начинал пописывать в школе, но дальше первой главы тоже не продвинулся. Я писал рассказы и коротенькие сказки, часть из них вошла в малюсенький сборник "Зеленая Книга", который мы с Колей Лисиным даже издали тиражом экземпляров 30. Графоман во мне никак не желал умирать. Застенчивому юноше как воздух было необходимо как-то самовыражаться. Так я попал в журналистику. Уж не помню почему, мы с Сашкой Петровым пришли в редакцию газеты "Правда Севера" и устроились туда внештатниками. После нескольких статей о музыкальной и культурной жизни молодежи города Архангельска нас отправили на серьезное задание – освещать какое-то мероприятие в пригородной школе милиции. Часов в семь утра, еще не продрав глаза, мы уже тряслись в милицейском козлике. Усатый капитан, который нас вез, удивлялся – журналистов он представлял себе совсем по-другому. Мероприятие было довольно скучным, но статью я написал веселую, политкорректно глумливую. От статьи редактор оставил, дай бог, треть, зато поместил ее на первую полосу, и гонорар я получил довольно приличный.
 
      Карьера журналиста тешила мое тщеславие и повышала самооценку. Мне это было жизненно необходимо, и сейчас я уже не буду врать – все это по большому счету делалось только для того, чтобы производить впечатление на девочек.
      Первую свою женщину я практически не помню, даже не помню, как ее зовут. Пьяная оргия школьных балов тогда затянулась на несколько недель, но мне, романтичному юноше, а скорее, еще "крапивинскому мальчику" хотелось любви, "отношений".
      Анечка, Анюта, девочка моя. Мне было семнадцать, а тебе всего лишь четырнадцать. Познакомились мы с ней на какой-то пьянке. За ней ухаживал Коля, а я пытался приударить за Машей. Вповалку мы ложились на диван "спать" вчетвером и тискались, горячо дышали друг другу в ухо. У Коли с ней что-то не складывалось и так получилось, что Аня стала моей девушкой. My fun, my little Ann. Эта было первая песня, которую я посвятил своей девочке, своей женщине. Это была моя первая песня о любви, песня с несчастным концом. Some day I'll run away– пел я ей. И однажды я ушел. Я не знаю, любил ли я ее на самом деле. Что вообще это значит – любить на самом деле?
 
       После ебли хуями не машут.
 
      А еще у меня была Олька. Только теперь я это понимаю. Мне было 16, ей – 15. Маленькая девочка, едва ли не на голову ниже меня, вошла в помещение, предназначенное для просушки одежды. Комсомольской юности у меня не было, жажду костров, откровенных разговоров и песен под гитару я компенсировал стройотрядами.
      – Привет всем, кого я вижу, а я никого не вижу, – эта фраза показалась мне несколько наигранной, в помещении не было настолько темно, чтобы не различать хотя бы силуэтов. Как оказалось, у Ольки очень хреновое зрение, и действительно, даже в огромных очках она мало кого могла разглядеть. Почему-то заговорили о гороскопах. Маленькая ладошка в моей руке ответила довольно крепким рукопожатием, когда выяснилось, что мы одного знака зодиака. Смена прошла довольно быстро, общались мы мало, не спешили раскрыться друг другу в этом жужжащем улее палаток, косой пелене мороси, загонявшей нас в сушилку, и пропахших потом дискозалах.
      У ее мамы было странное отчество, сейчас я уже и не вспомню, как звали отца женщины, которая корила нас за чрезмерное курение и угощала блинами с вареньем. Потом был "ракынролл", с обязательными банданами, шляпами и джинсовками, разрисованными знаками пацифики и дешевым портвейном. Олька всегда была рядом, как будто наблюдала за мной сквозь линзы очков.
      Примерно через год после нашего знакомства она призналась мне в любви. Это показалось настолько странным и неуместным после ее советов о том, как мне лучше вести себя с девушкой, которая мне тогда нравилась, что воспринял я это без какого-либо выражения эмоций, сказал что-то вроде того, что "я знаю". Мы постоянно оказывались в одних и тех же компаниях, по-братски напивались, и я отворачивался к стенке, когда она, разметав отнюдь не детские груди, предавалась утехам с какими-то левыми людьми в 20-ти сантиметрах от меня, а ее приятель заливал душевную боль неимоверным количеством водки в соседней комнате. Он думал, что она спит со мной.
      Маленькая девочка стала женщиной и решила взять от этой жизни все. Она сидела на винте с металлистами, ела какие-то таблетки с панками, уезжала в Москву с абсолютно непонятными личностями, казавшимися мне тогдашнему не то молодыми бандюками, не то законченными наркотами. И почти каждый вечер звонила мне и в конце полуторачасового разговора просила сказать что-нибудь хорошее. Я говорил "колбаса" и облегченно вздыхал, когда на меня обижались и вешали трубку. Когда мы стали встречаться с Аней, Олька провожала меня до нее и иногда несколько часов ждала у подъезда, чтобы пройтись за ручку до дома. Предложения о сексе втроем звучало для меня тогда дико, хотя я знал, что это скорее инициатива моей пассии, которая все прекрасно видела и была не прочь приобрести новый опыт. Я бросил Анну Борисовну, а Елена Геннадьевна Ольку терпеть не могла, и общаться мы практически перестали. Я уехал в Питер.
      В ту февральскую ночь, накануне моего отъезда, мы довольно много выпили, и один приятель предложил позвонить Ольке, сказал, что она будет рада меня видеть. Олька пришла в течение получаса, мы ушли в дальнюю комнату с бутылкой водки и провели ночь вместе. Проснулся я с синяками по всему телу, вспомнил все те глупости, которые наговорил, все те удары, которые не пытался блокировать. Я до сих пор не знаю, кто кого использовал. Олька напросилась провожать меня до следующей станции, а когда мы уже зашли в вагон, спросила, можно ли ей поехать со мной. Я, не отдавая еще в полной мере себе отчет в своих действиях, согласился, дал проводнику денег, но ее высадили на следующей станции под предлогом того, что сейчас пойдут ревизоры. Она звонила мне практически каждую ночь, я отбрехивался общими фразами о том, что мы сами не понимали, что творили, и обещал приехать через пару месяцев. Свой следующий приезд я пытался держать в тайне от нее, но женская интуиция вернее любых фактов, и опять в ночь перед моим отъездом она позвонила в дверь. Компания, мягко говоря, не соответствовала ее присутствию, мы немного поболтали на кухне, и я пошел провожать ее домой. По моим прикидкам это не должно было занять более получаса. За два часа, которые мы бродили по улицам, я пару раз буквально вытащил ее из-под машины, был поколочен и искусан. Друзья, которые оставались у меня дома, едва ли не силой выволокли меня из ее подъезда, где Олька висела на моей ноге и не хотела меня отпускать. Шок прошел после пол-литра водки, выпитых фактически одним залпом, в пьяном бреду я уснул. В Питере уже старался не вспоминать ни о чем, ни о каких глупостях, которые наделал, ни о каких привязанностях, на которые дал хоть малейшую надежду. А через пару месяцев Ольки не стало. Она опять заторчала и после очередной комы в реанимации не дошла до дому, который находился не более чем в 500 метрах от больницы. Ее сбило двумя машинами. Ни одна не остановилась. Труп едва опознали. Олька, я все помню. Прости.
 
      Карьера журналиста меня перестала привлекать через пару лет после того, как я написал свою первую статью. Несколько моих материалов зарезали, а денег от гонораров едва хватало на пиво. Самовыражаться за копейки мне уже не хотелось, потому что я уже получил нечто гораздо большее – своих женщин.
 
      – Почему ты такой обаятельный?
      – Не знаю.
      – Хорошо, что ты приезжаешь лишь изредка, и хорошо, что я не поехала тогда к тебе.
      – Хорошо.
      – А она?
      – Я ее ненавижу и хочу убить.
 
      Анечка, Анюта, сколько раз у нас с тобой все повторялось? Меня тянуло к ней и тянет до сих пор. А она, кажется, все еще любит меня. И поэтому я ненавижу просыпаться поздно вечером. За окном темно, на душе как-то по особенному тоскливо и грустно. День закончился, но без тебя. Боишься в этот момент признаться самому себе в своем полном одиночестве, чувствуешь, что и живешь-то вроде как-то не так, не так, как надо. И не осталось соплей, чтоб намотать их на кулак – хандра, Вселенская Скорбь. И гонишь от себя мысли, что это вовсе и не вернувшаяся, почти десятилетней давности любовь, которую сам и предал, что ты не Онегин и пишешь вовсе не Татьяне.
 
      – Я очень сильно люблю тебя. Мне надо выбросить тебя из головы, забыть, убить тебя в себе. Я заведу роман, безумный роман, чтобы не думать о тебе.
 
      У нее не получится. Прости меня, Анютка. В прошлом нет будущего.
 
       Умереть
      Что я стою, если не могу вот так просто выкрикнуть в пустоту: "Я люблю тебя"? Я не смог. Когда я уходил от Ленки после нашего последнего разговора, эта пустота было уже во мне, не снаружи. И случайным прохожим не было до этого никакого дела. Позже мы пытались еще хоть как-то наладить наши отношения, но меня снова и снова предавали, и тогда я перестал что-либо понимать: что было на самом деле, а что всего лишь приснилось. Телефонный звонок в три часа ночи в списках входящих не значился. Или это тоже был всего лишь сон? Крупинки времени сочатся сквозь пальцы. Все как всегда. А я не знаю, что было настоящим, был ли тот силуэт случайной встречей после или предрассветным видением, или я прочитал где-то об этом? А я не знаю, был ли сумеречный мост и стылая вода под ним. Я перестал что-либо понимать. Кутаюсь в улыбку и чуть приоткрываю глаза. Воздух сквозь ресницы не такой пронзительный и можно терпеть. И можно попытаться прекратить искать смысл и окунуться в спокойствие тихого одиночества, когда тебе никто не нужен и ты никому не нужен, когда почти не больно. Маленькая персональная смерть, сотканная из цитат того, что прочитал на сон грядущий. Чужие поблекшие переживания со стершимися буквами 10-го кегля. Полужизнь-полусмерть. Your toothless kiss is pleasure…
      А потом однажды я подумал: "Как же хочется так любить, как я умею ненавидеть". Но я ее уже не ненавидел. И еще я подумал: что может связывать с человеком, которого не любишь и даже ненавидишь? Никакой общности интересов, разные компании, разные взгляды на жизнь. Ничего общего, кроме оставленных вещей. Потрепанных зонтиков, библиотечных книжек, нижнего белья и другого ненужного хлама. Когда любовь становится привычкой, а привычка – женскими трусиками, забытыми пару месяцев назад, стоит разом собрать все вещи в один большой пакет, туда же отправить воспоминания и спустить все это в мусоропровод. Я уже доел свое старое сердце. Мне надоело ее даже ненавидеть. Теперь это не болячка и даже не воспоминания о болячке, теперь это пустое место. Пустое место в пустой голове, в голове, которая все выдумала и забыла.