– Но она сказала, что ее призвание – пламенеющий разум, а не стихия талой воды, – с усилием сказала женщина.

– Она сама так сказала?

– Да.

– Она ясно выразилась?

– Более чем.

– Это странно…

– Уж куда страннее. Это пугает меня.

– А может ли такое быть, – с сомнением сказал привратник, – что она сама не знает, что говорит?

– Но ведь так не бывает! Так не бывает!

– Всё возможно, – возразил он, – будет ясно, если она не пойдет к Лесному Отцу. И, дождавшись дождя, не выйдет гулять под струями. Тогда будет ясно. А пока… Вот что я скажу. Вас всегда веселили мои шутки, звездоокая Элис. Возможно ли, что вы отказываете кому-то еще кроме своего мужа в желании позабавить вас шуткой?

– Вы думаете, супруг мой, что она посмеялась мне в лицо? – Элис отстранилась от мужа и заглянула снизу вверх ему в глаза. – Но ведь с этим не шутят.

– В этом мире много миров, – напомнил привратник. – То, что нам кажется заслуживающим трепетного отношения, вовсе не так серьезно для Эрнеста и Огустины. А то, что важно для них, – пустой звук для господина Остина. Нам ли судить о мотивах Озерной Девы? Священный свет для таких, как она, просто пища, как для нас коврижка и чашка отвара по утрам. Ты же можешь шутить о коврижке?

– Да.

– А она может о стихиях. Почему нет?

Лену и Остина усадили по разным торцам длинного стола, Огустина открыла крышки соусников и вместе с дворецким удалилась.

Лена окинула взглядом яства.

– Кормежка у вас обалденная, – искренне высказала она комплимент.

Остин задумался над ее словами, хмурясь.

– Для того чтобы не затуманивался разум, – ответил он своим обычным способом, – нужно с осторожностью подходить к некоторым продуктам.

– Пить хочу! – И Лена потянулась за знакомым уже кувшином.

Напиток в нем на этот раз оказался пожиже и более мягкого вкуса.

Девушку мучила какая-то одуряющая жажда.

Остин с сомнением покачал головой, видя, как она наливает и пьет.

Выхлебав кружку питья, Лена стала смотреть, чем бы поживиться. Но глаза разбежались.

Ничего не придумав ловчее, она наткнулась взглядом на маленьких жареных птичек в ярко-рубиновом соусе и подцепила сразу парочку из них к себе на тарелку.

Подумала, дивясь размеру: «Воробьи, что ли?»

Отец Лены, хотя и представлялся как работник дипломатического корпуса, работал поваром. Поваром в посольстве СССР в Лондоне.

И поваром он был изумительным. Лена, правда, не проявляла большого интереса к его профессии, но так или иначе научилась разбираться во вкусе блюд и некоторых кулинарных тонкостях. Правда, дома батяня не часто готовил сам. Это уж как водится – сапожник без сапог. Но и питаться абы чем в семье принято не было.

Уже когда семья переехала в Москву, Лена начала бывать в гостях у своих новых одноклассников и заметила несколько удивительных вещей.

В первую голову, в Москве принято непременно кормить всякого, кто пришел в гости. Поначалу Лена возмущалась этим и отказывалась изо всех сил:

– Да не голодная я!

Но ее непременно норовили усадить за стол и напичкать едой. Кормить, кормить и еще раз кормить! Таков был девиз москвичей. Лене казалось, что каждая семья пыталась сделать вид, будто только у них всегда и в избытке есть еда, а все остальные голодают и только ищут, где бы чего положить на зуб.

Возможно, это шло еще от гостеприимства Москвы купеческой, от любившего покушать «от пуза» Замоскворечья, а потом наложилось на годы дефицита, на измерение благосостояния колбасой по 2.20, но легче от «расчислений рассудка» не становилось ничуть.

Потом она перестала отказываться и боролась только за то, чтобы в тарелки ей не наваливали гору снеди.

Здесь ее ждало еще одно открытие. Москвичи едят много. Очень много. Причем для гостей стараются выставить на стол всё, что есть в холодильнике, совершенно не сообразуясь со здравым смыслом и сочетаемостью продуктов.

Если в Лондоне обычным делом было позавтракать яичницей и тостами с джемом под кружку растворимого кофе с молоком, пообедать несколькими обжаренными молодыми картофелинами с тушеными почками под ворчестерским соусом и заесть это мороженым с клубникой, а поужинать апельсиновым соком с рогаликом, то в Москве всё это не могло считаться едой.

Почки здесь встречались только в странном супе «рассольнике» с перловой крупой и соленым огурцом. Ворчестерского соуса нет. Как и растворимого кофе. Ну, последнее есть, но не растворяется, так что не в счет. Кофе здесь варили. Москва – город кофеманов. Здесь практически в каждом доме были секретные рецепты варки кофе и тайные ритуалы его употребления, «джезве», кофемолки, кофеварки, напоминающие самовары, и легенды о кофе, его вкусе и запахе. При этом Лена убедилась, что большинство рецептов этого самого «натурального» кофе не давали результата, превосходившего по вкусу английский растворимый, что она пила по утрам со сливками.

Картофель здесь томили на алюминиевых сковородах под крышкой и с луком, что придавало ему вкус странный, на грани съедобности. Причем ели картошку как самостоятельное блюдо. Ее ужаснул как-то рецепт приготовления вот этой самой картошки с луком с нарезанными туда же сосисками и с яйцом. Мальчишка, который по указанию бабушки своей этим потчевал Лену, отрекомендовал ей месиво как любимую еду.

Но больше всего девушка поразилась тому, как в Москве варят куриную лапшу. Ее варят впрок, как щи, и с картошкой! С картошкой!

Да и будет об этом!

Важно понять, что девушка имела определенное представление о кулинарии и, в силу комплекса причин, уделяла тому, что и как готовят и едят люди, повышенное внимание.

И, познакомившись с местными традициями, поняла, что ее батяня многое отдал бы за то, чтобы пообщаться с местными поварами.

О чем и сказала Остину.

– По традиции Лендлорды сами занимаются своей кухней, – ответил он. – Конечно, есть кулинары, для приготовления солений, копчения мяса и рыбы впрок, составления соусов и прочего, но кухня – есть прерогатива хозяина дома. Я не исключение. Правда, в последнее время всё труднее поддерживать эту традицию, ибо много других забот, продиктованных общественным положением.

Ленка попила, поела, причем и того и другого изрядно, так что настроение приняло благодушное и веселое направление…

Про Остина этого сказать было нельзя. Он ел плохо, охваченный какими-то тревогами.

По его лицу пробегали тени эмоций, но безмятежных и веселых среди этих теней не случалось.

– У тебя есть телевизор или видик, может быть?!

Остин посмотрел на нее озадаченно.

– Для чего?

– Ну, как еще вечерок скоротать? Кино посмотреть… У тебя в таком доме должен быть, небось, цветной телик. А?

– Посмотреть? – переспросил Остин всё так же озадаченно, после чего подозвал дворецкого и о чем-то совещался с ним тихонько.

То есть один молчал, стиснув тонкие губы, а второй на несказанные слова бормотал что-то в ответ.

Выглядело странно.

Дворецкий кивнул и пошел прочь.

Остин пригласил Лену жестом и повел по очередному коридору…

Примерно в тот самый час, когда Альтторр Кантор повернул свой паромотор в сторону Нэнта, после разговора с барменом, Лена и Остин заняли места в домашнем кинотеатре, как это назвали бы в другом месте и в другое время.

Зал был роскошный!

Десяток рядов кресел, мягких, черно-красных, стояли полукругом. Экран, обрамленный бордовыми портьерами, был непривычный, несколько вытянутый по вертикали.

Стены, задрапированные черными и красными полотнищами, что спускались тяжелыми складками и складками же лежали на полу, – стены обступали, как рота кардиналов.

– Атас! – выразила свое восхищение Лена.

Лунный свет с бледного вечернего неба проникал через стеклянный плафон в потолке. По бокам экрана горели бра с большими сферическими плафонами. Свет от них был трепещущий, завораживающий. Лена решила, что всё же это санаторий для киношников, но непременно с отклонениями… Или для каскадеров. Есть, наверное, профсоюз…

Ну, ну…

«Они здесь просматривают отснятый материал! – подумала Лена, которая видела в кино такое, в фильме про кино. – Садятся режиссеры, актеры… Или смотрят запрещенного Брюса Ли и веселого Джеки Чана. Учатся. Борются с отклонениями».

– Здесь мои гости смотрят новые фильмы, – ответил Остин на ее мысли. – Веяние прогресса. Сам я не люблю ЭТО.

Странно, но, когда он говорил и Лена слышала его, как и раньше, будто в наушниках, у нее возникла странная иллюзия, что вместо слова «фильмы» она услышала какое-то новое для нее слово. Удивительно удачно передающее и принцип кино, и пренебрежительное к нему отношение, что-то вроде «бегающие картинки» или даже «мелькающие фотки», но слово тут же забыла. И «ЭТО» – тоже какое-то новое слово, как будто эмоционально окрашенное, но и его девушка не запомнила.

Это озадачило ее больше, чем способность Остина отвечать на незаданные вопросы.

Странности Остина нарастали, как снежный ком.

Дворецкий, проходя в кинобудку, на мгновение остановился позади Лены и довольно иронично поинтересовался ее самочувствием. Лена ответила, что чувствует себя сносно.

«Классный дядька!» – решила она, окончательно определившись со своим отношением к дворецкому.

– Очень надежный и верный человек, – подтвердил Остин.

Потолок начал закрываться лепестками деревянных панелей.

«Сколько же тут всякой хитроумной механики! – изумилась в очередной раз Лена. – И всё у них как-то с поднавывертом. Потяни тут, поверти здесь, дерни за веревочку…»

Вот погасли и плафоны, но через секунду кромешной темноты вспыхнул луч света, упавший на экран.

Ну, разумеется, разумеется, разумеется, первым, что увидела Лена, был огненный титр на фоне горной гряды с заснеженными вершинами:

Титр истаял, кадр сменился. Теперь на экране был огромный, величественный дирижабль оригинальной конструкции. Он состоял из двух исполинских баллонов, расположенных горизонтально. Огромные винты соосных пропеллеров вращались в горизонтальной и вертикальной плоскостях. От этого будто марево колыхалось вокруг воздушного корабля.

«Чума!» – оценила Лена, настраиваясь на крутое кино.

Немного непривычен был только цвет. Очень яркий, насыщенный и контрастный. Если небо – ультрамарин. Если блик на серебристом дирижабле – то ослепительный.

Поверх дирижабля воспламенился новый титр:

– Умельцы, значит, – перевела Лена.

Но что-то в фильме еще было не так. Он сопровождался тягучей и тревожной абстрактной электронной музыкой. Но никаких других привычных звуков, типа рева моторов дирижабля, не было.

«Художественный прием!» – догадалась Лена.

Камера надвинулась на окно гондолы, похожей на перевернутые надстройки старинного океанского лайнера, с прогулочными галереями.

И вот уже на экране салон. В пышно украшенном ресторанном зале за столиком сидели два джентльмена и две дамы. Они безмолвно, но энергично разговаривали.

Лена решила, что звука нет ввиду технической неполадки. Но музыка продолжала сопровождать изображение. Кроме того, появились титры, которые Лена не успела прочитать, но поняла, что они представляют главных героев, а также поясняют, о чем они ведут беседу.

Как-то разом Лена поняла, что фильм будет немой, хотя и с музыкой.

Из титров, возникающих поверх изображения в нижней части кадра, Лена поняла пока, что речь пойдет о приключениях вот этого известного охотника и собирателя древностей с бородкой клинышком. Охотника звали Теренс Челленджер. Его даму и «боевую подругу» Эллис Гамб. А напарника и его даму соответственно Гортон Айронс и Памелла Роуперт. Имена как имена, не хуже и не лучше других.

Четверо искателей приключений отправлялись куда-то на восток, искать какую-то штуковину, именуемую «халт». И в поисках им предстояло иметь дело с некими «умельцами». Последнее, как поняла Лена, было названием какого-то племени, обитающего на обширнейших равнинах.

Еще было написано, что фильм снят по книге некоего Криса Асбурга Джума.

Вскоре Лена приноровилась и смотреть, и читать титры. Но для удобства стала переводить их на русский. Но только голосом одного переводчика «с прищепкой на носу», в переводе которого смотрела «Одинокого волка» с Чаком Норрисом.

– Подушай, Теренс, как бы добедемся до этих убельцев? – озвучивала она. – Элементадно, Гортод! Мы прикупим по лошадке! Сядем берхом и побчибся вберед и вберед!

Остин поглядывал на нее с опаской. Очевидно, такого способа просмотра фильмов он еще не знал.

Герои спустились в лифте по причальной мачте дирижабля, действительно купили (или наняли) лошадей, действительно помчались.

Еще они взяли проводника в шубе и высоченной «боярской» шапке, несмотря на то что джентльмены и дамы были одеты как путешественники по Африке.

Вскоре Лена не без удивления начала понимать, что под «умельцами» подразумевается не просто племя, а некие страшные болгары-славяне-козаки. Которые ходили летом в шубах и меховых шапках, а их женщины щеголяли в кокошниках и полупрозрачных платьях с откровенными декольте и разрезами там и сям, так что обнаженного тела в их облике было больше, чем одежды.

Бояре-козаки жили в деревянных крепостях и разъезжали на чудовищных колесных танках. Они часто и с удовольствием пили из огромных ковшей, проливая на свои меховые одеяния пенное пойло. После чего плясали вприсядку, не снимая шуб, рубились спьяну длинными, типа карпатских чупаг, топориками и были коварными, как татары Батыя.

Первым их коварством стало то, что они никак не хотели вести путешественников к заброшенному городу, в котором и хранилась искомая реликвия. Но потом нашелся один болгарин-славянин, сын боярский, который влюбился по самые уши, на которых висла исполинская шапка, в гордую красавицу Памеллу. Он сбрил бороду и вызвался тайком от родичей везти искателей приключений, куда они просили. Поехали на некоей сельскохозяйственной машине – крабе с клешнями и титаническими – метров пять высотой деревянными колесами. Видимо, это была косилка или что-то вроде комбайна.

Потом был заброшенный город с ловушками и западнями. Реликвия, в виде золотого двухлезвийного топора с рукояткой в виде вытянутой женской фигурки. Потом похищение красавицы Памеллы, освобождение ее. Погони на танках и лошадях.

Когда жуткая, в своей очевидной нелепости, сельхозмашина с клацающими клешнями гналась за диковинным паровозом с двумя игрушечными вагончиками, Лена начала дремать. Последнее, что она запомнила, прежде чем заснуть, это как поезд скрылся в тоннеле.

Засыпая, Лена подумала с раздражением: «Опять!» и провалилась в небытие.

Утром она проснулась в спальне. Потянулась, перевернулась на другой бок и заснула с мыслью: «Батяня убьет!»

Карсон – механик с воздушного судна «Олд-Сейлорс-Сон», грузопассажирского трансокеанского лайнера компании «N amp; N», не сильно пострадал в стычке с человеком-саламандрой. Ни физически, ни морально.

Здоровяк так часто тузил собутыльников и случайных знакомых в портовых барах, что давно подсознательно был готов к тому, что когда-то и он окажется в нокауте. В то время как его приятель – стюард – страдал от мнимой несправедливости, Карсон задумался о своей беспутной жизни.

Карсон думал о жизни всякий раз с похмелья. Всякий раз необходимость протрезветь и возвращаться на службу погружала его в алкогольную депрессию. Он давал себе обещания остепениться, начать новую жизнь и перестать пьянствовать. Но каждый раз, очутившись в новом порту, знакомом или незнакомом, он принимал немного горячительного, срывался, и всё повторялось.

Однако никогда с ним не случалось потрясения такого масштаба. Дело в том, что он, как все моряки и воздухоплаватели, был человеком глубоко суеверным. И счел знаком свыше тот факт, что из пучины морской по его душу явилась гигантская саламандра, дабы вразумить его самым доступным ему способом – врезать как следует, отобрать одежду, деньги и документы.

«Брошу пить!» – уже в который раз думал он, улаживая неприятные формальности, связанные с восстановлением матросской книжки, квалификационных документов, заполняя штрафные бланки на Бирже Торгового флота в Нэнте. Но в первый раз он знал точно, что это не пустое обещание похмельного малодушия, а твердое решение.

Завтра в рейс. Мелкий чиновник Биржи смотрел насмешливо, подсовывая Карсону всё новые бумаги, в которых требовалось поставить метки в графах ответов на неприятные вопросы, вписать номера утраченных документов и тому подобное.

Карсон не был склонен к долгому самокопанию, но, как всякий подверженный похмельной депрессии, привык делать самоуничижительные выводы. Однако теперь вывод был куда более суровым. «Если саламандры нападают на людей, – думал он смущенно, не догадываясь, что почти цитирует Лендера, – то нужно иметь ясную голову на тот момент, когда всё в мире станет еще хуже». Ведь в следующий раз можно было бы попасть впросак куда серьезнее, чем простая стычка с невиданным существом.

Верил ли Карсон в саламандру? Нет. Не так чтобы буквально. Он видел сквозь пьяную омуть лицо человека, который напал на него. Не напал, а защищался, но если так защищаются, то как же он тогда атакует? Так вот, это было лицо человека. Черты Карсон в силу состояния не запомнил, но глаза и теперь стояли перед мысленным взором, как две страшные метки. Его поразило, что человек-саламандра не смотрел на него. Он не смотрел ни на кого из тех, кого вырубил несколькими точными, жалящими ударами. Он смотрел внутрь себя. И не было в его глазах ненависти, не было азарта. Он просто знал. Он знал, кто, как и в каком направлении попытается ударить его. И уклонялся. Он ни разу не оказался на линии удара. И он знал, где окажется… даже не жертва, а какое-то место жертвы, в которое он наносил неотвратимый удар. И он ни разу не промахнулся.

И он убил бы каждого, в ком почуял бы большую опасность, чем та, которую представляли для него Карсон с приятелями. Вот это и было самым страшным, самым впечатляющим. Это и послужило решающим аргументом для решения изменить жизнь. Человек-саламандра непременно убил бы, не раздумывая, любого, в ком почувствовал бы опасность, близкую смертельной.

В этом было и сходство, и различие между человеком-саламандрой и Карсоном. Но если человека-саламандру к убийству могло толкнуть только объективное ощущение исходящей от противника опасности, то Карсон хотел убить, будучи ослеплен яростью.

Карсон помнил, что хотел убить его. По-настоящему! В какой-то момент от бессилия захотелось ударить так, чтобы сокрушить, уничтожить. Карсон никогда раньше не испытывал такой бессмысленной и беспомощной ярости. И он понимал, что остался жив лишь потому, что пятнистый демон не счел его готовность убить серьезной опасностью. Карсон не был теперь готов хоть однажды испытать ни эту боль бессильной ярости, ни близость неминуемой смерти. И дал себе слово, что никогда не изведает больше этих ощущений.

Отныне жизнь его должна была стать степенной, может быть даже скучной, но трезвой и ясной. Он был угрюм, решителен и сосредоточен.

Жандарм, оставленный Кантором для соблюдения формальной части дознания, деловито и быстро снял показания, под темпераментное обсуждение всеми участвовавшими еще и еще раз случившегося. Термин «человек-саламандра» в протокол не попал, но закрепился в разговоре и стал местной легендой еще на долгое время.

Потом потерпевшие были одарены барменом бутылочкой калиновки и доставлены в жандармское отделение порта. Как раз к смене жандармской бригады. Тут Карсон проявил инициативу и уболтал сменного бригадира жандармов вместе с закончившими дежурство блюстителями порядка захватить их и отвезти в Нэнт.

– А куда нам теперь? – таращил глаза Карсон.

Вняли. В жандармском управлении их разместили в госпитале жандармерии, где пользовали потерпевших, привечали пьяниц да проводили судмедэкспертизу. Поутру Карсон двинулся на набережную Лур-ривер, в отдел личной документации Биржи Торгового флота.

И вот уже битый час заполнял бланки, анкеты и протоколы, штрафные талоны, под иронические усмешки сухопутного чиновника флота.

Если бы Карсон оторвался от бумаг и взглянул в окно Биржи на набережную, то мог бы увидеть, как с речного катера сходит некто в его куртке.

Был шанс увидеть…

Потому что примерно в это же время, что Карсон тонул в бюрократической пучине, на причал ступил тот, кто назвал себя Рейвен и прославился как человек-саламандра.

Он походил на горбуна, потому что прятал под великоватой курткой свою диковинную заплечную сумку. На нем были брюки стюарда и куртка Карсона, а голову украшала забавная трикотажная шапочка темно-синего цвета.

Рейвен вертел головой, осматриваясь вокруг, перешел первую линию проезжей дороги набережной, пересек аллею и зашагал по брусчатке между двух рядов исполинских пирамидальных тополей, с интересом рассматривая экипажи, проезжающие справа и слева, суда у причалов, дома.

Он миновал массивное здание Биржи Торгового флота, дошел до речного вокзала и некоторое время с усмешкой изучал расписание пассажирских катеров, что ходят по Лур-ривер от Нэвера, через Нэнт, Энж, Тауэр, до Орлэна.

Некоторые люди украдкой посматривали на него. Их занимали горб, шапочка, загадочное сочетание штанов стюарда и куртки механика… Да и вообще, не каждый день встречается человек, которому расписание и схема движения катеров кажутся забавными!

Насладившись созерцанием расписания, Рейвен прошел между Биржей и вокзалом по Бэк-Роад с видом человека, который понятия не имеет, что встретится у него на пути, но который готов к этому.

Для тех, кто знаком с достопримечательностями Нэнта, не будет сюрпризом узнать, что увидел этот человек из леса, когда миновал Бэк-Роад и очутился на углу Той-Си-стрит, перед ажурной решеткой, окружающей пруд перед дворцовым комплексом Клуба Лендлордов. Но Рейвен, похоже, вовсе не был готов к тому, что увидел.

Прямо перед ним была литая решетка с орнаментом друидов и геральдическими навершиями в виде миниатюрных сторожевых башен из дикого камня. А за решеткой пруд – «Игрушечное море», на котором выстроились две флотилии моделей кораблей, готовых к сражению. Модели, каждая величиной с ялик, были точными копиями парусных военных судов, участвовавших в битве при Ронвиле.

По ту сторону пруда, на ярусах шестигранной башни занимали места члены клуба. К началу битвы всё было готово.

Рейвен заинтересовался не столько сражением, сколько равнодушием прохожих. Люди, шедшие по Той-Си-стрит, в основном на восток, только ненадолго останавливались, чтобы полюбоваться сверкающими на солнце парусами, красотой штандартов, но торопились мимо.

Экипажи тоже двигались большей частью в восточном направлении.

Группа подростков в длинных сюртуках и брюках до колен, под руководством пожилого джентльмена в белом кителе с золотой эполетой и бархатных панталонах с бантами на лиловых чулках и туфлях с пряжками, остановилась у решетки.

– Игроки занимают места! – радостно воскликнул один из подростков и послал джентльмену с эполетой умоляющий взгляд.

Джентльмен достал из нагрудного кармана огромные часы на цепочке и, взглянув на циферблат, благосклонно кивнул мальчишке.

Рейвен присмотрелся и увидел, как по разные стороны пруда на ажурных вышках устраиваются два человека с рупорами в руках. Это и были игроки.

Кроме того, от его взгляда не ускользнули движения на кораблях. На ближайшем трехмачтовом, оригинальной конструкции паруснике, похожем на фрегат и галеон одновременно, открылся в палубе люк, оттуда, явно стараясь быть незаметным, выскочил человек в черном трико и, скользнув по палубе, быстро перевязал наново какой-то узел в снастях, после чего опять юркнул вниз и закрыл за собой решетчатый люк.

Тут же на этом фрегате-галеоне, будто в качестве проверки, приспустился и вновь пополз вверх бом-кливер.

– Тарарурама! – крикнул один из игроков на ажурных вышках.

Мальчишки прыснули от смеха.

– Секретные команды такие смешные, – сквозь смех, будто виновато сказал один из них.

– Это несущественно, – глубоким бархатным баритоном назидательно сказал пожилой джентльмен, – важно, чтобы противник не понимал команд, которые игрок отдает своей флотилии.

– Вот бы проведать смысл секретного языка врага и подготовить свою команду… – сказал рыжий пацаненок, каверзно улыбаясь.

Он старался говорить тихо, но и воспитатель и Рейвен слышали его.

– И где же здесь будет честная игра? – возмутился воспитатель и притопнул туфлей с пряжкой.

– Но разведка на войне действует так же! – наигранно удивился юный пройдоха.

– Война не спорт, – отрезал воспитатель, – а разведка – дело низкое, хотя и ведет к сбережению человеческих жизней своей армии…

– И максимальному уничтожению человеческих жизней в рядах противоположной армии, – вставил Рейвен, со своим особенным акцентом.

Ученики и воспитатель уставились на него, как на диковинное явление природы, не изученное в силу крайней редкости.

Рейвен улыбнулся кровожадно, сделал странный жест, взмахнув ладонью у виска, и отдалился от группы молодых людей с их учителем.

Некоторое время Рейвен любовался кораблями, которые начали двигаться, менять паруса, занимать позиции для боя. Как игроки выкрикивают команды на тарабарском языке. Постоял чуть больше, чем группа подростков, которые, когда проходили мимо, вновь принялись таращиться на него.

– Забавы аристократов, – с усмешкой просипел какой-то старик с красным носом, которому вид Рейвена показался не настолько странным, чтобы не заговорить с незнакомцем.

– Что? – переспросил человек из леса.

– Забавы Лордов, говорю, – кивнул согбенный старик на паруса, – а мы поспешаем на гонки паровозов, не так ли?

– Да? – переспросил Рейвен, быстро принял какое-то решение, вновь характерно окинул улицу цепким взглядом и двинулся туда же, куда и все.

Лена шла по коридору, ведущему из спальни в гардеробную – из одного крыла дома в другое, как она уже знала.

Картинная галерея на стене ее беспокоила. Казалось, что изображения наливаются сиянием, приобретают глубину и объем.

Ей казалось, что персонажи портретов потихоньку движутся, корчат рожи, показывают ей язык исподтишка, перешептываются между собой, обмениваются знаками.

Но стоило ей взглянуть на них, как они замирали. Причем не всегда в тех позах, в которых были изначально изображены.

Она понимала, что это ей только кажется. Но легче от этого не становилось. Наоборот: серьезные сомнения в адекватности восприятия реальности, а следовательно, и в здравии своего рассудка беспокоили ее всё больше.

За спиной она услышала шаги. Обернуться было страшно. Но, собравшись с духом, Лена резко повернулась.

Прямо за ее спиной коридор перегораживала стена.

Логично было предположить, что кто-то эту стену задвинул.

Что-то внутри, в районе желудка, сгустилось в твердый комок и болезненно ухнуло в низ живота.

«Вот о чем говорят: внутри всё оборвалось!» – подумала Лена.

Она пошла дальше.

Но, сделав несколько шагов, остановилась и спросила себя: «Что я здесь делаю?»

Ответа на вопрос не было.

За окнами в лунном свете, в тумане плыли деревья.

«Я же не лунатка… то есть не лунатик!» – сказала она себе, но уверенности не почувствовала.

Она помнила, что просыпалась на рассвете и заснула вновь. А теперь была уже ночь. Огромная «охотничья» луна плыла над кронами, серебря их сверху. Шпили далеких зданий тоже были ртутно-серебряными на гранях, будто вороненый металл в потертостях.

И еще она не помнила, как очутилась в коридоре. Значит, встала во сне и пошла, а уже по дороге проснулась.

Всё это неприятно.

Ей еще не приходилось попадать в ситуации, когда она забывала что-либо, отрубалась, как пьяная, или не могла контролировать себя.

В каком-то фильме она слышала слово «стресс», там, правда, не объяснялось значение, но Лена и так поняла, что речь идет о непосильных переживаниях, связанных с какими-либо событиями. Иначе говоря, она понимала, что стресс – это потрясение на грани возможности пережить.

И значит, люди в состоянии стресса (ведь так можно выразиться или нет?) ведут себя несколько необычно. Лена интуитивно чувствовала, что у нее именно стресс. И все особенности собственного поведения она могла объяснить только этим.

За спиной снова послышался шелест.

– Какого черта!? – воскликнула она, оборачиваясь, и вздрогнула всем телом, и похолодела.

Стена была еще ближе, почти вплотную к ней. И на этот раз на стене было большое мутноватое зеркало, в котором она увидела себя.

– Атас по норам! – сказала девушка, обнаружив свое отражение, а значит, и себя – голышом.

Стыдно стало «до писка». Одно дело быть голой под одеялом. Дико, но куда ни шло. А уж разгуливать по чужому дому в таком виде – это уже дурдом.

– Ты чего, подруга, вытворяешь? – спросила она у своего отражения, и оглянулась резко – не видит ли кто.

– А ты? – спросило отражение.

– Чего?

– Панчело! – показало ей отражение язык. – С меня какой спрос? Я – это ты.

Сердце зашлось стуком.

По шее и плечам побежали противные мурашки. Стало холодно вдруг.

– Страшно? – спросило отражение.

– До жути… – призналась Лена.

– А чего страшного?

– Не знаю…

– Пока тебе страшно не было, – язвительно заметило отражение. – Всё тебе ничего, толстокожей. А с собой поговорить ей страшно!

Отражение говорило каким-то очень обидным тоном. В голосе было что-то очень неприятное.