Огненные птицы

      Лили снова залезла на стул, схватилась за тяжелую багетовую раму и посмотрела на шнурок, на который вешали картину, чтобы определить правильную позицию. Она внезапно заметила небольшой бумажный сверточек, заткнутый между рамой и подогнутым лишним куском холста. Не колеблясь ни секунды, она протянула руку и достала его.
      Повесив картину на место и спрыгнув на пол, она подошла поближе к свету, чтобы рассмотреть его. Очень осторожно она развернула многочисленные слои бумаги, и в руках у нее оказался небольшой конверт. Ощупав его, она убедилась, что внутри него что-то лежало. На самом же конверте никаких надписей не имелось. Она перевернула конверт – он был заклеен, а на клапане выцветшими чернилами было написано несколько слов, очень трудно различимых, но она все же разобрала: «Кордова. Испания. Дом…» Первой буквой была явно «М», но остального прочесть Лили не смогла. Чернила стерлись, смазались, будто, едва написав эти слова, конверт сложили вчетверо, не дожидаясь, пока они высохнут.
      Разрывать конверт Лили не решилась, опасаясь повредить буквы. А чтобы вскрыть его не повредив, необходим был какой-нибудь инструмент. Пилка для ногтей вполне бы подошла. Ей и в голову не пришло, что прочтение этого послания могло как-нибудь потревожить дорогих ее сердцу призраков Аманды и Сэма. Лили была убеждена, что они бы ее поняли.

4

       Лондон. 1970 год.
      «А что ты здесь ожидала увидеть? – спрашивала себя Лили. Запряженные лошадьми коляски и трубочистов? Сейчас тысяча девятьсот семидесятый год. Диккенс давно умер, и да здравствуют «Битлз»!
      Лили приехала в Англию по причине своего неумения рисовать. Ее мечта стать архитектором, ее отчаянье от мысли, что ее мать не сможет ее послать сюда, в колледж, ее восторг, когда она узнала, что деньги на ее учебу откладывались с незапамятных времен – Ирэн так и не сообщила ей, кем именно – но Лили была убеждена, что ее отцом, который погиб. Так вот от всех этих восторгов теперь и следа не осталось. В конце своего первого года обучения дома у Лили были весьма посредственные оценки, и в итоге она провалилась на всех экзаменах по искусству.
      – У меня в голове масса интереснейших идей, – говорила она своей матери. – Но архитектор должен воплощать эти идеи на бумаге, чтобы другие люди смогли их увидеть и осуществить. Я не в состоянии это сделать.
      – А ты толстеешь, – заметила Ирэн.
      Лили с полуслова поняла ее. Дело было в том, что когда у Лили случались неприятности, она постоянно что-нибудь ела. И, как следствие, прибавляла в весе, что, в свою очередь, говорило Ирэн о состоянии дел ее дочери лучше всяких словесных объяснений.
      Ирэн предложила Лили сменить будущую специальность. Вместо этого Лили решила изменить свою жизнь.
      – Я хочу в Европу, – в один прекрасный день заявила она. Время было летнее, они сидели за обедом в столовой их дома на Вудс-роуд и блики вечернего солнца прорывались через клюквенно-красное окно эркера.
      – Европа… – повторила Ирэн.
      Она произнесла это слово медленно, могло показаться, что она даже не совсем понимает его значение.
      – Да, в Англию.
      При этих словах дочери Ирэн вздрогнула.
      – Нет! – Она не сказала, а выплюнула это. – В Англии ужасный климат, – добавила она более спокойным тоном.
      – Вряд ли это может играть какую-то роль, – ответила Лили. – Ты забываешь о Гарри Крамере. Я ведь наполовину англичанка. – Она наклонилась вперед и настойчиво продолжала. – Послушай, ведь ты мне почти ничего не рассказывала о нем. Я понимаю, что это очень неприятная для тебя тема. Но это еще не значит, что…
      – Это не совсем так, – перебила ее Ирэн. – Было время, когда я была там безумно счастлива, – прошептала она.
      То, что эти слова были сказаны шепотом, открыли Лили нечто новое в ее матери, почти что мистические черты. За почти двадцать лет своей жизни дочери не доводилось слышать чтобы ее мать говорила таким тоном. Она уставилась на Ирэн, смутно понимая, что запеканка из тунца останется недоеденной, потому что мать может сообщить ей нечто весьма важное.
      На какую-то секунду серые глаза Ирэн и ее дочери встретились. Казалось, вот-вот должно последовать объяснение. Но вместо этого, мать поднялась и принялась убирать со стола тарелки с недоеденным тунцом… А Лили поняла, что мать и без ее объяснений понимала, в чем дело.
      – Что даст тебе эта поездка? – поинтересовалась Ирэн, подавая десерт.
      – Это не совсем поездка. Мне хотелось бы какое-то время пожить вне Америки. Я думала… я думала о том, чтобы разыскать каких-нибудь родственников Крамера.
      – Нет, – снова не соглашалась Ирэн, на сей раз уже не столь яростно. – Это невозможно: они все умерли.
      – Этого не может быть. Хоть кто-то из них должен остаться.
      – Никого не осталось. Выбрось эту идею из головы, Лили. Я просто не хочу, чтобы ты была разочарована.
      Лили положила ложечку и отодвинула вазочку с мороженым.
      – Я твердо решила отправиться туда, – непреклонным тоном повторила она. – И ты значительно облегчишь мою задачу, если пожертвуешь на эту поездку часть денег, которые предназначены для моего образования.
      Ирэн подошла к окну и зачем-то передвинула одну из стоявших там ваз из сине-красного стекла.
      – Деньги… О да, да, конечно.
      Вопрос о деньгах был, по мнению Лили, непреодолимым препятствием. Девушке казалось, что мать ни за что не согласится на это предложение, но Ирэн разрешила эту проблему легко, будто невзначай.
      – Спасибо, – неуверенно проговорила дочь, продолжая смотреть на застывшую у окна спину матери и не зная, что еще сказать.
      – Лили, а что ты думаешь об Испании?
      Этот вопрос поставил Лили в тупик. Она ожидала услышать аргументы против ее отъезда куда-либо вообще. Но то, что мать станет предлагать заменить Англию на Испанию, она никак не ожидала.
      – А с какой стати мне ехать в Испанию? Что мне там делать? Я ведь не говорю по-испански.
      – Ты смогла бы научиться.
      Лили наотрез отказалась от ускоренных курсов испанского языка. Англия была и оставалась единственной страной, куда ей хотелось ехать. Правда, она пока не могла объяснить причины этого хотения и, в конце концов, Ирэн, пожав плечами, согласилась. Она вообще готова была помогать Лили во всем, что касалось отъезда, и действительно помогала уладить все, связанные с этим дела. Именно Ирэн выяснила, что цены на билеты осенью гораздо ниже летних, и Лили пришлось дожидаться октября.
      Теперь она, наконец, была в Англии и пребывала в крайне запуганном состоянии.
      Через три дня после прибытия в Лондон она отправилась на Карнэби-стрит. Если верить тому, что ей приходилось читать о Лондоне, Карнэби-стрит и Кингс-роуд были теперь самыми престижными улицами Лондона. На ней были коричневые брюки широкого покроя и бежевый свитер, волосы ее были повязаны старомодным шарфиком, на ногах – спортивные тапочки. Лили обнаружила, что выглядит странновато в окружении разноперья, преобладавшего здесь.
      Большая часть мужской половины старалась переспорить друг друга по части изделий из золота и вильветовых пиджаков. Девушки носили кожаные юбчонки, едва прикрывавшие ягодицы. Они дополнялись ярко-красными чулками и ботфортами до колен. Два часа после начала этой экскурсии Лили почти бегом вернулась в небольшой отель у Пэддингтонского вокзала, который был рекомендован ей Ирэн. «Полагаю, что Криснт-Гарденс-Отель не очень изменился с тех пор, как ты была здесь последний раз, – писала Лили своей матери. – Он по-прежнему чистый, респектабельный и в то же время недорогой, как тебе, должно быть, помнится».
      В основном эта гостиница была занята постояльцами, которые проживали здесь постоянно. Это были пожилые люди, имевшие обыкновение часами сидеть в помещении, называвшемся комнатой отдыха, и беспрерывно смотреть телевизор, застыв в полной неподвижности. Но в этой гостинице можно было меньше, чем за сорок долларов в неделю, жить в опрятной комнатке и получать обильный завтрак, и она предпочла остаться там.
      В том, что она поступила правильно, приехав в Англию, Лили не сомневалась. Но после визита на Карнэби-стрит и нескольких дней в гостинице «Криснт-Гарденс» ее уверенность поколебалась. «Хватит раскисать, – сказала она себе, прожив в Лондоне еще неделю. – Занимайся тем, ради чего ты сюда приехала». Она осуществит свой тайный план. Она разыщет подходящую школу, которая просветит ее относительно настоящей английской архитектуры. Она не собирается корпеть, сдавая какие-то экзамены, а будет пока вольнослушательницей.
      И Лили, засев с телефонным справочником, лихорадочно выписывала из него телефоны и адреса всех интересовавших ее колледжей и университетов. Все собеседования походили одно на другое.
      – Хотелось бы конкретно узнать, что бы вы желали изучить, мисс Крамер?
      – Дома.
      – М-м-м, понимаю. Историю домов?
      – Ну да, в общем. Но не только. О том, например, как их строят.
      – Ага, я понимаю, архитектуру. Это очень хорошо. Но нам хотелось бы взглянуть на ваши свидетельства. Видите ли, вам ведь пришлось учиться живописи, а архитектура, как и живопись, относится к ведению отдела изящных искусств.
      И сразу же все ожидания Лили рассыпались в прах. Но так как с матерью вопросы ее будущего не осуждались, то не было нужды сообщать во Флориду об очередном провале. Дни проходили один за другим, и ее отчаянье уже готово было перерасти в панику. Что делать? Куда пойти? Где было ее место в этом мире и было ли? Как зарабатывать на хлеб насущный. И в конце октября на ее душу пролилось немного бальзама.
      Лили открыла для себя отдел декоративных искусств музея Виктории и Альберта. Как-то она забрела туда совершенно случайно и, осмотревшись, буквально пришла в экстаз. Естественно, она туда много раз возвращалась. Каждое утро она шла через Гайд-парк в музей, чтобы провести там долгие часы среди сокровищ. Она была влюблена в них, причем во все сразу. Неважно, что это было, мастерски выполненная деталь миниатюрной скульптуры или величественные портьеры будуара времен Регентства.
      Три недели этих экскурсий привели ее в душевное равновесие и добавили жизнерадостности. Лили попыталась осуществить вторую цель своей поездки сюда.
      Она стала обзванивать всех Крамеров, указанных в телефонной книге. Всех по очереди.
      – Здравствуйте, меня зовут Лили Крамер. Я американка, но отец мой – англичанин. Его имя Гарри Крамер. Мне хотелось бы знать…
      Так как это проговаривалось в бешеном темпе, часть собеседников на другом конце провода принимала ее то ли за ненормальную, то ли за рекламного агента и вешала трубку. Но большинство людей реагировали на эти звонки вежливо и терпеливо, но никто из них не смог пожаловаться, что потерял двадцать лет назад кого-нибудь из мужской части родственников. Хотя одна леди упомянула о дядюшке по имени Гарри, но тут же задала Лили встречный вопрос: но вы ведь не негритянка, нет? Лили ответила, что нет, не негритянка.
      – Тогда вы не можете быть нашей родственницей, – усмехнувшись ответила ей женщина.
      Через три часа подобных поисков Лили вынуждена была признать, что ее мать скорее всего была права, утверждая, что Гарри Крамер не имел никого из живых родственников. Еще один пролет. Боже, храни музей Виктории и Альберта, он поможет ей не потерять рассудок до тех пор, пока ей не придет в голову какой-нибудь иной план поисков родни Гарри Крамера.
      И каждое утро она продолжала свои ранние визиты в музей, пока, в конце концов, не нашелся некто, кто с ней заговорил. Это был высокий костлявый юноша с лохматыми длинными волосами и в очках в роговой оправе. Одет он был неожиданно строго: в темный костюм с галстуком, хотя на вид ему вряд ли было больше, чем ей самой.
      – Вы бываете здесь каждый день, если не ошибаюсь? – спросил он, не удосужившись даже сочинить какую-либо преамбулу.
      Лили мгновенно стала в оборонительную позицию.
      – Я хожу сюда в учебных целях.
      – Понимаю. А что вы изучаете?
      – Дома. Здания. – Это было дебильным объяснением, которое ничего не объясняло и объяснить не могло.
      Тем не менее, оно было без всяких контрвопросов принято.
      – Вы американка. Я заключил сам с собой пари о том, что это так. Я целую неделю наблюдаю за вами.
      – Так вы поэтому сюда и ходите? Чтобы наблюдать за мной? – Едва договорив, Лили поняла, насколько самодовольно это прозвучало. – Я имею в виду, что…
      Он рассмеялся.
      – Понимаю, что вы имеете в виду. Я сейчас пишу один роман и мне необходимо знать, как выглядела одежда в XVI столетии. И прежде чем вы начнете задавать свои вопросы, спешу вас заверить, что я не настоящий романист. Это моя первая книга и толпа издателей не ломится ко мне в двери.
      Она пыталась что-то сказать, но в зале вдруг неизвестно откуда возникла ватага шумливых детей в сопровождении какой-то ханжеского вида старушенции, непрерывно повторявшей – «это ваше наследие, дети. Пожалуйста, будьте внимательны». Молодой человек, взяв Лили за локоть, стал увлекать ее в направлении выхода.
      – Вот что, давайте вместе пообедаем. Я понимаю, что мы не знакомы, но должен вам сообщить, что я относительно безобиден. Да и по вашему виду могу судить, что в Англии нет никого, кто бы из кожи вон лез, дабы развлекать вас.
      Лили легко могла угадать, какую бы реакцию вызвала эта ситуация у ее матери. Съём есть съём, пусть он даже осуществляется в музее. Но ведь нужно же было с кем-то общаться, кроме как с этими старцами из гостиницы.
      – Хорошо, благодарю вас. С удовольствием.
      Это было двадцатого ноября, день был холодный, серый, сырой. Они на минуту остановились на ступеньках музея. Он помог ей влезть в ее темно-синее пальто, а на нем самом оказался довольно заношенный твидовый пиджак. Затем молодой человек протянул ей руку: «Меня зовут Энди Мендоза».
      – Лили Крамер, – ответила она, здороваясь с ним за руку, мимолетно отмечая, какое твердое и вместе с тем приятное рукопожатие у этого человека.
      – О'кей, Лили. Вы уже достаточно натерпелись с нашими национальными блюдами, или я все же могу рискнуть предложив вам ростбиф и йоркширский пудинг?
      При упоминании о поджаренном мясе у нее потекли слюнки. Она жила на одних сэндвичах и уже несколько дней собиралась с духом, чтобы пойти в какой-нибудь ресторанчик и наесться там до отвала, но никак не могла по-настоящему собраться.
      – Это чудесно, – ответила она.
      Ее энтузиазм мог показаться слегка преувеличенным.
      – Железно. Я знаю одно прекрасное местечко в пределах небольшой прогулки пешком.
      Ресторан находился на оживленной Бромтон-роуд. Стены его были обиты деревянными панелями, скатерти на столах ослепляли белизной, и большинство посетителей походили на бизнесменов. Никому из них не было меньше пятидесяти. Пока они искали глазами столик, Лили украдкой изучала сопровождавшую ее личность. Нет, она не ошиблась: он был действительно молоденьким. Но было очень странно, что он остановил свой выбор именно на этом ресторане.
      Энди, поймав ее недоуменный взгляд, усмехнулся.
      – Вчера вечером я раздумывал, куда повести вас, в паб или сюда. Мне показалось, что лучше пойти все же сюда.
      – Вчера вечером? – искренне изумилась Лили.
      – Да. Вчера. Именно я вчера решил, что если вы сегодня утром снова придете в музей, я представлюсь вам и приглашу вас на ленч.
      – Но почему вы решили это сделать?
      Он снова усмехнулся, но прежде чем он успел ответить, появился метрдотель.
      – Мистер Мендоза, рад вас видеть здесь, сэр. Столик на двоих?
      – Да, будьте любезны.
      Метрдотель повернулся к Лили и помог ей освободиться от пальто. Она сразу же болезненно ощутила убожество своих широких штанов и выцветшего голубого свитера. Несколько женщин, сидевших здесь, были в платьях того стиля, который обожала ее мать. У Лили хватило ума не пуститься в объяснения по поводу ее одеяния. Решительно подняв подбородок, она направилась к указанному метрдотелем столику в углу, и Энди последовал за ней.
      – Могу я сделать для вас заказ? – осведомился молодой человек. – Предполагается, что против ленча в традиционном лондонском духе возражений не имеется?
      Она кивнула, и он, недолго посовещавшись с официантом, снова обратился к ней.
      – В соответствии с традицией есть предстоит типично английские блюда. Стало быть, вино исключается и мы будем пить пиво. О'кей? – Все было о'кей и Энди сделал заказ.
      Когда официант ушел, Лили подняла голову и еще раз уже не украдкой посмотрела на странного молодого человека, ее визави.
      – Вы очень уверенный в себе человек, Энди Мендоза. Кто вы?
      – Молодой писатель, борющийся за выживание.
      – Возможно. Но это еще не все.
      – Пока и этого достаточно. Чем вы здесь занимаетесь и сколько намерены пробыть?
      – Еще не знаю. Может быть, год. Тогда, может быть, тоже научусь лаконичным ответам.
      – Один-один.
      Он поднял кружку, сказал тост: за вас. И за то, чтобы вы всегда носили синее, это подчеркивает ваши фантастические глаза.
      Ее потуги остаться холодно-рассудочной потерпели провал. Не было еще человека, который высказался бы о ее глазах, как фантастических. Лили почувствовала, как ее щеки зарделись румянцем, и молча пригубила пиво.
      Они ели суп из бычьих хвостов и ростбиф, хрустящую мешанку под названием «йоркширский пудинг», капусту, морковь, жареный картофель, а завершался ленч яблочным пирогом с патокой. Все было очень вкусно.
      – Теперь я очень долго не проголодаюсь, – заявила Лили, когда опустела последняя тарелка, и они ждали, пока им подадут кофе.
      Он наклонился к ней.
      – А теперь выкладывайте ваш главный секрет. Кто вы на самом деле? Наследница, избегающая пересудов высшего общества? Голливудская звезда, сбежавшая от его прожекторов, фанатик искусства?..
      Лили разразилась смехом.
      – Никто из вами упомянутых. Как вам это могло прийти в голову?
      – Потому что в вас есть что-то такое, что заставляет меня думать о странных экзотических вещах. Мне кажется, все дело в вашей походке, вообще в том, как двигаетесь, жестикулируете. Будто в вас собралось ужасно много энергии, и она вот-вот вырвется наружу. – Он заметил ее недоверчивый взгляд. – Извините меня, – ничего не могу с собой поделать. О каждом, кого я вижу, готов сочинить какую угодно байку. Видимо, поэтому я так рвусь стать писателем. Лили покачала головой.
      – Мне бы очень не хотелось вас разочаровывать, но я всего лишь… – она подыскивала подходящую для себя характеристику, – сидящая у разбитого корыта…
      – Ничего, – заверил ее Энди Мендоза. – Как-нибудь попытаемся его склеить.
 
      – Куда мы спешим?
      Энди широкими шагами шел по широкому бульвару рядом с океаном и Лили едва поспевала за ним. Холодные декабрьские волны, пенясь, накатывались на пляж, освещенный низким зимним солнцем.
      – Извини, не понял, что иду слишком быстро.
      – Я не это имела в виду. – Восточный ветер пронизывал все вокруг.
      Лили запрятала стынущие руки поглубже в карманы нейлоновой парки.
      – Я имею в виду, куда мы так спешим в наших отношениях. Ты ведь постоянно хочешь видеть меня, звонишь мне каждый день, приходишь, таскаешь меня повсюду за собой. В чем дело?
      Он повернулся к ней, защищаясь от ветра, и шел теперь задом.
      – Черт возьми, да где же находится тот маленький городок, в котором ты выросла? На Луне? Ты что действительно не понимаешь почему?
      – Не понимаю. Потому и спрашиваю.
      – У тебя что, никогда ни одного мальчишки не было?
      – Конечно, были. И не один, а много.
      – Врунья ты. – Он снова повернулся лицом к ветру, и они продолжали идти дальше.
      В среду утром он позвонил ей.
      – Давай проедемся немного. Я хочу на один день избавиться от Лондона.
      Уже в половине восьмого они катили по какой-то дороге. Энди был немногословен, будто занят какими-то мыслями, а Лили с интересом наблюдала быстро сменявшиеся пейзажи за окном. Машиной Энди был не «Ягуар», как ожидала Лили, а «Моррис Оксфорд», английская разновидность «Шевроле» ее матери, но Энди вел его так, будто это была спортивная машина: очень умело, уверенно и очень быстро.
      Часа через два они свернули с дороги у стрелки с надписью «БРАЙТОН».
      – Это место летнего отдыха. Сейчас там очень мало народу. Будем с тобой пионерами в городе призраков.
      Энди припарковал машину поодаль железнодорожного вокзала.
      – Давай немного пройдемся. Брайтон – весьма викторианское место. В смысле архитектуры. Ведь ты же любишь архитектуру.
      Она любила архитектуру. И Брайтон ей очень понравился. Они медленно шли по его широким проспектам и узким старым улочкам, пока не оказались на берегу океана, где она и задала свой вопрос о том, куда они так несутся и где он обозвал ее лгуньей, когда она положительно ответила на его вопрос о мальчишках.
      Прямо перед ними раскинулся Брайтонский пирс, это летнее развлечение, воздвигнутое во времена правления короля Эдуарда.
      Длинное деревянное сооружение погрузило свои огромные пальцы опор глубоко в океан. На нем находился танцзал, крытая арками галерея и магазины, торговавшие сувенирами «На память об отдыхе на берегах моря». Сейчас все они являли собой печальное зрелище опущенных жалюзи.
      – Пойдем туда, на край, – предложил Энди.
      Он пошел вперед, касаясь рукой шатких деревянных перил. Ветер сдувал с его лба желтые как песок кудри, что придавало лицу еще большую худощавость.
      – Я приезжал сюда в детстве несколько раз. Мы удили рыбу с пирса однажды.
      – Надеюсь, тогда было здесь теплее? – пробормотала Лили.
      – Тебе холодно? – казалось он был этому удивлен.
      – Ах, ты все же заметил.
      – Пошли, найдем местечко потеплее.
      На берегу моря они не обнаружили ни одного открытого заведения. Взобравшись на крутой холм, Лили и Энди в гуще узких старых улочек обнаружили, наконец, маленькую кондитерскую, в которой подавали горячие напитки. Энди заказал кофе и тарелку пирожных со взбитыми сливками. Когда он предложил их ей, Лили покачала головой.
      – Давай, давай. Тебе необходимо получить чуточку энергии и калорий, после того, как я тебя чуть не до смерти заморозил. Кроме того, твой вздернутый носик и твои роскошные волосы лишь выиграют, если чуть растолстеешь.
      Она не отвечала, но он и так понял по ее лицу, каков был бы ее ответ.
      – Прости. Это было бездумное высказывание. Это все равно, что мои одноклассники, которые называли меня четырехглазым.
      – В очках ты выглядишь необычно. Они как бы уравновешивают твое лицо.
      – Может быть. Но большую часть из моих двадцати семи лет мне пришлось ходить в четырехглазых. И к лучшему: Майкл Кэйн меня в этом убедил окончательно.
      – Причем здесь Майкл Кэйн?
      – А я видел с ним фильм, где он играл крутого парня, но, тем не менее, носившего очки. И это придавало лишь еще больше сексуальности его внешности.
      – А в детстве ты тоже мечтал стать крутым, сильным, сексуальным героем?
      – Думаю, что да. – Он вообще не очень распространялся о своем детстве.
      Ограничивался лишь очень краткими высказываниями на этот счет и всегда спохватывался, будто боялся сболтнуть лишнего. Вот как сейчас.
      – Мы ведь обсуждали не меня, а тебя.
      – Обычно я худая. Может быть лишь чуточку полновата. Но, когда у меня какие-нибудь неприятности, я сразу же начинаю много есть и толстею, а прошлый год в Бостонском университете был ужасен. – Она рассказала ему о своих бесплодных попытках стать архитектором.
      Он посмотрел на нее довольно жестким взглядом своих гипнотизирующих желто-карих тигриных глаз из-под стекол очков.
      – Тебе и сейчас ужасно?
      – Нет, – Лили стало немного стыдно. – Но, с тех пор, как я приехала в Англию, мне кажется, что я постоянно ем лишь то, от чего сильнее всего толстеешь. – Она показала на пирожные. – Вот это, на пример.
      – Да. Мы здесь предпочитаем поесть поплотнее. Все дело в этом чертовом климате. Но, тем не менее, как я уже сказал, быть худобой, как эта манекенщица Твигги, тебе не к лицу.
      Напротив находилась аптека. Энди выудил из кармана пенсовую монетку и подал ей.
      – Иди туда. Одна. Я не хочу знать, сколько ты весишь. Это будешь знать только ты. Я не буду тебя ни о чем спрашивать, но ты сама должна будешь сообщить мне о каждой унции, на которую ты становишься легче. Правду и одну только правду. Согласна?
      Они торжественно соединили руки, и Лили отправилась в аптеку.
      Вскоре она вышла с лицом, на котором застыло выражение ужаса. Маленькая карточка, которая вылетела из автоматических весов, сообщала, что весила она сто тридцать три фунта.
      – Фунтов семь сбросить и все будет в порядке.
      – Посмотрим.
      Назад они ехали медленно, часто останавливаясь, делая привалы, и вечером съели ужин в каком-то деревенском пабе под названием «Лебедь». Энди настоял на том, чтобы ей принесли лишь минеральную воду и салат. Сам он выпил две кружки пива, после этого съел бифштекс, за которым последовал пирог с начинкой из почек и на десерт – мороженое.
      – Я ведь не на диете. – Это прозвучало, как извинение.
      – Очень жаль, что я не могу поделиться с тобой моими семью фунтами.
      – Я просто худой от природы. И толще никогда не стану. Как ни старалась моя няня пихать в меня побольше витаминов и калорий, это ничего не изменило.
      Еще одно крохотное свидетельство того, что он был привилегированным дитятей и вырос в том мире, который был знаком ей лишь из книг. Лили отреагировала немедленно.
      – А ты что, жил когда-нибудь в этой местности? Мне кажется, ты в этих краях неплохо ориентируешься.
      – Не могу сказать, чтобы жил. Вот тетя моя здесь жила. Когда-то. Если пожелаешь, могу показать тебе после ленча дом, в котором она жила. И, если уж говорить о тех прошедших временах… – Он не смотрел на нее, а сосредоточился на десерте, – так вот, если говорить о тех прошедших временах, так как, ты говорила, называется твой городок у черта на куличках? Фил… Фил…?
      – Филдинг. И он ни на каких куличках. Всего четырнадцать миль юго-западнее Бостона. А почему ты спросил?
      – Не знаю, почему. – Он старался не смотреть ей в глаза.
      У Лили мгновенно возникло подозрение. Он лгал. Хотя уже через пару секунд это показалось ей абсурдным, и она отказалась от этой мысли.
      Энди сидел, откинувшись на спинку стула, и сверлил ее глазами.
      – Хороших женщин изготовляют в вашем Филдинге, – произнес он.
      – Суждение, основывающееся на недостаточном опыте, – с ухмылкой ответила она.
      Но ухмылка ее была довольной.
      – Я ведь единственная женщина из Филдинга, с которой ты знаком.
      – Да, но…
      – Но что?
      – Да нет, ничего. Одной тебя вполне достаточно, чтобы убедить меня в том, что я прав.
      Лили вспыхнула от удовольствия и принялась за свой салат.
      Когда они, покончив с едой, выходили из паба, она сказала себе, что не голодна, что голод – это ни больше, ни меньше, чем дурь в ее голове.
      Проехав через крошечную деревушку, они выехали на дорогу, обсаженную по обе стороны высокими вязами. На ветках кое-где оставшиеся листочки трепетали на ветру. Вдруг она заметила, как один из них оторвался и, сделав грациозное антраша, упал на землю.
      – Как здесь красиво! – призналась Лили.
      – Согласен с тобой. Иногда я думаю, что Сассекс – мое самое любимое место во всей Англии.
      Вскорости он остановил машину перед огромными воротами с двумя ананасами по бокам.
      – Ананас в Китае – символ гостеприимства, – сказала Лили.
      – Возможно. Но внутрь мы зайти не можем. Я не знаком с той семьей, которая живет здесь сейчас.
      Отсюда, издалека, с дороги, невозможно было детально рассмотреть дом. У Лили осталось неясное впечатление чего-то массивного, выложенного из коричневато-золотистого камня и заслоненное деревьями.
      – А мы не можем просто пройтись немного?
      Энди сильным рывком включил передачу.
      – Нет, не можем. Честно говоря, я ненавижу это проклятое место. – И с застывшей гримасой презрения на лице он рванул машину с места.
      Лили не решилась задавать ему еще вопросы.
      Когда они подрулили к гостинице «Криснт Гарденс», было около пяти пополудни.
      – Ты не обидишься, если мы сейчас расстанемся? Мне бы надо немного поработать.
      Она улыбнулась.
      – Нет, не обижусь. Это и так был чудесный день.
      Чуть наклонившись к ней, он взял ее лицо в свои ладони.
      – Ты – чудо, – сказал он.
      И крепко поцеловал. Она ощутила запах пива и трубочного табака. Затем, открыв дверь, он вышел из машины, обошел ее вокруг и открыл ей двери. Энди был первым мужчиной в ее жизни, жесты вежливости для которого были чем-то совершенно естественным.
      – Спокойной ночи, – пробормотал он и, вернувшись в машину, сел, завел мотор и умчался прочь, прежде чем она смогла пожелать ему того же в ответ.
      Лили действительно не обижалась на него за то, что он так рвался к работе, потому что понимала, насколько важна она для него. На какие деньги он жил, оставалось для нее загадкой, но, казалось, они у него никогда не кончаются.
      Энди жил на другой стороне Лондона, в Хакни, в небольшой квартирке, похожей, по его словам, на студию художника, куда она, что было для нее очень и очень странным, до сих пор не была приглашена. Поднявшись наверх к себе в комнату, Лили, все еще ощущая вкус его поцелуя, сняла с себя кофточку и блузу и в отражении волнистого зеркала стала изучать свои груди.
 
      – Полфунта за десять дней – не очень много, – неутешительным тоном произнесла Лили.
      – Согласен. А ты не обманываешь меня?
      Они сидели в пабе на Лейчестер-сквер. По радио Битлз распевали о «Земляничных полянах навсегда». Публика, которой был битком набит паб, шумела, и шум этот был веселее обычного, потому что до Рождества оставалось всего четыре дня.
      – Что ты сказал, я не слышу.
      Энди наклонился к ней и прошептал прямо в ухо:
      – А может ты меня надуваешь, маленькая чертовочка с симпатичными сисюньками?
      Лили в мгновение ока покраснела как помидор.