Он приказал обыскать дом, чтобы найти что-нибудь вроде кровати, и — о чудо! — кто-то нашел старый шезлонг. Доктор велел поить меня горячим чаем и давать сульфамидные препараты. Ко мне приставили мальчика моего возраста, он поил меня и давал таблетки через каждые два часа. Очень медленно я стала поправляться, и, когда на пятый день попросила кусочек мыла и вымыла волосы в холодной воде, все решили, что я выживу».

Мириам, по всей видимости, была очень живой и энергичной девушкой. Как только она смогла сидеть и стала четче воспринимать окружающее, она тут же решила, что должна о себе позаботиться самостоятельно. На седьмой день она сказала мальчику, приносившему ей чай, что хочет бежать из этого дома и спрятаться у родственницы-христианки, жены своего дяди, которая жила в Буде, на другом берегу реки. Мальчик был сражен. «Ты, должно быть, сошла с ума! Ты не знаешь, что творится на улицах! Нилашисты убивают каждого встретившегося еврея. Со всех фонарных столбов свисают трупы — ты не пройдешь и сотни метров!»

Но Мириам решила бежать. «Не знаю почему, — рассказывала она потом, — но я была убеждена, что в городе безопаснее, чем в этом доме, где несколько сотен людей дожидались, когда придут нилашисты и расстреляют их». Она незаметно выскользнула из двери, когда охранник отвернулся в другую сторону.

«Со своими длинными белокурыми волосами я не была похожа на еврейку, но шла я без документов, а это было очень опасно. Конечно, я сразу же сняла с пальто желтую звезду, но мне все время казалось, что невыцветшее пятно на месте, где она была раньше пришита, бросается в глаза встречным. Один раз, когда меня остановила полиция и потребовала документы, я сказала, что мой дом разбомбили и все наши документы сгорели. Мне поверили. В те дни я была такая дерзкая, и еще у меня была абсолютная воля к жизни. Самое трудное было перейти через мост, я и по сей день не помню, что сказала тогда и как меня пропустили. Но я все-таки перешла через мост и вскоре оказалась дома у родственницы».

Предчувствие Мириам, что в городе может быть безопаснее, чем в охраняемом миссией здании, не обмануло ее. Через некоторое время после освобождения Будапешта она столкнулась на улице с Мотке, мальчиком, который отговаривал ее от бегства. «Он обнял меня и расцеловал, сказав, что я спасла ему жизнь. Когда я спросила, что он хочет этим сказать, он объяснил, что, обдумав положение хорошенько, решил последовать моему примеру и из этого здания вырваться. Через три дня в него ворвались нилашисты, убившие десятки людей».

В хаосе той жизни, в лихорадочной работе по спасению людей Валленберг выкроил время, чтобы написать своему другу и партнеру по бизнесу Кальману Лауеру о находившейся в Будапеште семье родственников его жены. «Ваши родственники работают у нас в миссии, и они все здоровы, — сообщал он в письме от 8 декабря. — О других ваших знакомых я ничего сообщить не могу… За последние дни произошло столько драматических событий, работы так много, что я не в состоянии уследить за судьбами отдельных людей». Валленберг далее сообщал, что сейчас у него на службе в Отделе С состоит 340 человек, в то время как еще 700 евреев просто живут в конторских помещениях отдела. «Работа поглощает меня целиком, — пишет он, — но положение в городе очень опасное. Бандиты преследуют людей на улицах, избивают их, убивают и подвергают пыткам. Я насчитал около сорока случаев похищения и пыток даже среди моих собственных служащих». Хотя в целом, писал Валленберг, «настроение у меня приподнятое, и я продолжаю драться».

В тот же день Валленберг написал письмо матери:

Письмо отпечатано на немецком языке секретаршей, которая, по-видимому, не воспринимала на слух шведский. В конце Валленберг приписал от руки по-шведски: «Привет Нине и ее малышу».

Когда дипломатическая почта из Стокгольма пришла в следующий раз, Валленберг получил личное письмо от исполнительного директора УВБ Пеля, который хвалил его за проделанную «трудную и важную работу». «Вы лично сделали так много важного… Я выражаю вам глубокую благодарность за… энергию и изобретательность, которые вы привнесли своим участием в наше общее гуманитарное дело».

Результаты деятельности Валленберга за этот период лучше всего суммировал после войны Шаму Штерн: «Он неустанно работал, ночью и днем. Он спасал людей, ездил, торговался, угрожал разрывом дипломатических отношений, консультировался с венгерским правительством, — короче, он добивался всего того, что впоследствии сделает его имя почти легендарным».

Изобретательность Валленберга была, по-видимому, столь же неистощима, как и его энергия. В период, когда нилашисты все чаще стали врываться в охраняемые шведской миссией здания, Валленберг придумал воистину отпугивающее средство. Варна Ярон, двадцатидвухлетний молодой человек, бежавший из трудового батальона венгерской армии и некоторое время живший вместе со своей невестой Юдифь в «доме Валленберга» на улице Татра, рассказывает:

«Однажды поздней ночью мне сообщили, что меня внизу в машине дожидается Валленберг. Сгорая от любопытства, я сошел вниз. Когда мы уселись на заднее сиденье, он сказал мне, что у него возникла идея — распустить слух о начавшейся в «шведских домах» эпидемии тифа. Эта уловка защитила бы их от вторжений нилашистов, они бы не осмелились. Но чтобы придать слухам убедительность, необходимо несколько «настоящих» случаев заболевания тифом, о которых можно было бы доложить городским властям. Не мог бы я сослужить ему эту службу? Я был заинтригован, но ничего не понимал, пока он не объяснил мне, что ему нужен доброволец, который согласился бы на инъекцию вакцины, создающей в организме сходные с заболеванием тифа симптомы. Я, конечно, в те времена был молод, силен и горяч, настоящий сорвиголова, и легко согласился: «Черт с ним!» Но все-таки, скажу вам, внутри у меня похолодело. Мы отправились в одну еврейскую клинику, чтобы задуманное осуществить. К счастью, доктор, к которому мы обратились, струсил и сказал, что наш план слишком опасен: таким образом мы могли бы вызвать настоящую эпидемию. Пришлось эту идею оставить, но вы видите, в каком направлении работала тогда у Валленберга мысль».

Валленберг не забывал также об официальном аспекте своей работы. Он бомбардировал МИД Венгрии нотами протеста всякий раз, когда получал известия о задержании лиц, охраняемых шведскими паспортами, или о вторжении нилашистов в «шведские дома». И поскольку эти нарушения происходили почти постоянно, случалось, он посылал в министерство по два протеста за один день. Только за первую половину декабря он послал их двадцать. Самое удивительное, его протесты оказались небезрезультатны. Служащие министерства, уставшие от надоедливых и многократно повторяющихся бумажных выпадов, действительно уговаривали полицию, жандармерию и нилашистов оставить евреев — держателей шведских паспортов в покое.

Работа Валленберга вселяла надежду и даже давала повод для горького еврейского юмора. Эдит Эрнстер, например, вспоминает: «Странно все-таки, что именно страна белокурых суперарийцев — шведов так заботливо взяла нас под свое крыло. Иногда, когда мимо проходил типичный правоверный еврей в шляпе, с бородой и пейсами, мы говорили друг другу: «Гляди-ка, вон идет еще один швед».

Заваленный работой, от результатов которой зависели судьбы тысяч, Валленберг тем не менее не потерял присущей его характеру доброты, которая проявлялась в отдельных конкретных случаях. В то время все больницы Будапешта были для евреев закрыты, а охраняемые миссиями дома переполнены и не отличались санитарией. Узнав, что жена одного его служащего — Тибора Вандора, молодого еврея, работавшего в конторе миссии на улице Тигриш, собирается рожать, Валленберг быстро нашел врача, а потом отвез его и молодую пару к себе на квартиру на улицу Оштром. Там, отдав кровать молодой роженице, он устроился спать в коридоре. На заре его разбудил врач, сообщивший, что Агнес Вандор благополучно разрешилась здоровой девочкой. Валленберг тут же проинспектировал новоприбывшую, и Вандоры попросили его стать ее названым отцом. Он с удовольствием согласился, и ребенку дали имя Ивонна Мария Ева.

Этот эпизод имел удивительное продолжение. Через тридцать пять лет он был описан в большой статье о Валленберге, напечатанной в выходящей в Торонто ежедневной газете «Стар». Некая миссис Ивонна Зингер, прочитав статью, узнала в ней обстоятельства своего собственного рождения, что глубоко ее тронуло. Но она позвонила в газету и сообщила редакции, что в статье есть ошибка: ее родители евреями не были. Хотя газета все-таки ошибки не сделала: как оказалось, мать и отец Ивонны решили скрыть от нее приносящее подчас только горе еврейское происхождение и дали ей христианское воспитание. Убежденность родителей в правильности их решения была столь велика, что, когда Ивонна выросла и влюбилась в еврея, они запретили ей выходить за него замуж. Но девушка их не послушалась, перешла в иудаизм и вышла замуж за человека, которого выбрала. Тем больше было ее удивление, когда она узнала из газетной статьи, что и по крови тоже была еврейкой.

Эйхмана, одержимого идеей, что от него не должен уйти ни один еврей, постоянное и все более эффективное вмешательство в его дела Валленберга стало раздражать — настолько, что как-то в конце ноября он потерял контроль над собой и в присутствии представителя Красного Креста крикнул: «Я убью эту еврейскую собаку, Валленберга!»

Его угрозу быстро передали формальному начальнику Валленберга шведскому послу в Будапеште Карлу Ивану Даниельссону, и тот, не теряя времени даром, в свою очередь, проинформировал о ней Стокгольм. Через несколько дней Арвид Рикерт, шведский посол в Берлине, посетил МИД нацистов, заявив, в связи с угрозой покушения на жизнь шведского дипломата, энергичный протест. Герхардт Эрдмансдорф, германский представитель, принявший посла, попытался успокоить возмущение шведов, сказав, что он уверен, слова Эйхмана, если они действительно были сказаны, вряд ли следует воспринимать всерьез. Хотя, как заявил Эрдмансдорф, раздражение Эйхмана отчасти можно понять: с какой бы точки зрения деятельность герра Валленберга в Будапеште ни рассматривать, к традиционной дипломатической ее отнести трудно.

Телеграмма, посланная в Будапешт Везенмайеру, сообщала ему содержание шведского протеста, и, как можно предположить, Эйхману было указано, что сколь бы возмутительными действия Валленберга он ни считал, покушений — во всяком случае, таких, следы которых вели бы к немцам, — на жизнь шведского дипломата совершать не следует. Ход войны шел не в пользу Германии, и теперь уже она не могла позволить себе раздражать Швецию.

Тем не менее Эйхман, по-видимому, стоял по крайней мере за одним покушением на жизнь Валленберга. Однажды вечером в начале декабря 1944 года в автомашину Валленберга врезался шедший на полном ходу тяжелый грузовик, сразу же скрывшийся в темноте. Автомашина была разрушена почти полностью, но Валленберг и водитель Лангфельдер, хотя и напуганные столкновением, остались целыми и невредимыми.

Согласно свидетельству Ларса Берга, еще одного секретаря шведской миссии, Валленберг тут же пешком отправился в штаб-квартиру Эйхмана в отель «Мажестик» и заявил протест. Эйхман выразил свое сожаление по поводу случившегося, но, как только Валленберг ушел, улыбнулся и сказал: «Я попробую еще раз».

Незадолго до этого инцидента Ларе Берг с Гёте Карлссоном, еще одним секретарем миссии, были свидетелями памятного столкновения между Эйхманом и Валленбергом. Валленберг решил пригласить Эйхмана вместе с его заместителем Крумеи к себе на ужин, ему хотелось встретиться с эсэсовцем лицом к лицу и попытаться понять, что движет его поступками и что он за человек. Эйхман, несомненно из подобных же побуждений, его приглашение принял. В назначенный день Валленберг, вызванный по какому-то срочному делу, касавшемуся «его» евреев, совершенно о приглашении позабыл и, подъезжая к своему дому, с удивлением заметил, как эсэсовский автомобиль, подъехавший к его дому чуть раньше, изверг из себя Эйхмана и Крумеи. Никаких приготовлений к приему в доме сделано не было, к тому же Валленберг отпустил на ночь свою прислугу. Чтобы выйти из положения, пока Эйхман с Крумеи поднимались по лестнице, Валленберг поспешно позвонил Бергу и Гёте Карлссону, жившим неподалеку в доме, который они снимали у венгерского аристократа, к тому времени из Будапешта уже сбежавшего. Не выручат ли они его? — попросил он, и, к его великому облегчению, коллеги охотно согласились помочь. Описание вечера, имеющееся в мемуарах Берга, заслуживает подробного цитирования:

Ужин был посвящен исключительно кулинарным удовольствиям, изысканному вину и малозначительному светскому разговору, но последовавшее Эйхман, по-видимому, проглотил с трудом. Двое немцев в сопровождении троих шведов перешли в гостиную и приступили к кофе. Валленберг погасил свет и раздвинул шторы на окнах, выходивших на восточную сторону. «Эффект это произвело поразительный, — вспоминал Карлссон позднее. — Весь горизонт полыхал красным огнем от канонады тысяч орудий. Это русские наступали на Будапешт». Берг описывает, что происходило потом: «Валленберг, не собиравшийся вести с Эйхманом переговоры, начал говорить о нацизме и о вероятном исходе войны. Он бесстрашно и блестяще при помощи одних только логических аргументов разобрал на винтики всю доктрину нацизма и предсказал полное поражение ее адептов. Наверное, подобного рода речи, исходящие из уст шведа, находящегося далеко от дома и во многом зависящего от расположения к нему его могущественного немецкого оппонента, прозвучали для слушателей непривычно. Но Валленберг всегда поступал именно так. Я думаю, он не столько излагал перед Эйхманом свои взгляды, сколько хотел сделать ему своего рода предупреждение, что самым лучшим для него исходом было бы немедленное прекращение депортаций и уничтожения венгерских евреев. Эйхман едва скрывал свое удивление. Валленберг посмел нападать на него и критиковать фюрера? Но, похоже, он скоро понял, что его аргументы звучали слабо. Пропагандистские клише в сравнении с ясными доводами Валленберга казались пустопорожними. Наконец, Эйхман сказал: «Вы правы, герр Валленберг, я признаю это. Впрочем, я никогда не верил в нацизм как в учение. Зато он дал мне власть и богатство. Я знаю, что скоро моя приятная жизнь здесь закончится. Мои самолеты перестанут доставлять мне женщин и вино из Парижа и деликатесы с Востока. Мои лошади и собаки, моя роскошная квартира здесь, в Будапеште, отойдут к русским, а меня как офицера СС пристрелят на месте.

Мне некуда бежать, но, если я буду исполнять приказы из Берлина и жестко осуществлять данные мне полномочия, я смогу еще на некоторое время продлить для себя этот образ жизни. И я хочу предупредить вас, герр Валленберг, что сделаю все возможное, чтобы остановить вас. Если я сочту необходимым вас устранить, ваш шведский дипломатический паспорт мне помехой не будет. Случайности происходят даже с дипломатами из нейтральных стран».

С этими словами Эйхман встал, чтобы откланяться. Он не выказывал внешних признаков злобы. С невозмутимой вежливостью хорошо вышколенного немца он попрощался с Раулем и поблагодарил нас всех за особо приятный вечер. Возможно, своей прямолинейной атакой на него Рауль ничего не выиграл, но иногда откровенный разговор с офицером СС может доставить большое удовольствие даже для шведа».