АЛЕКСЕЙ БИРГЕР
      По ту сторону волков
      Сон привиделся Высику накануне очередной посиделки с Калымом (Федором Григорьевичем Сметниковым по паспорту, но как прилипла к нему со школы дурацкая кличка, так и тянулась через всю жизнь, уже и до капитана этот смышленый богатырь дослужился, а его продолжали называть Калымом), колючий такой сон: что стоял он, Высик, посреди пустого места, под свинцовым небом, а тучи - мятые, скомканные, цвета непростиранного белья - тяжело нависали над ним. И стоял-то он словно бы на тумане, коричневом и колышащемся, а не на земле - тверди его ноги под собою не чувствовали. Туман стал оседать, сгущаться коричневой моросью, и он поплыл вниз вместе с проседающим туманом. И вот образовалась некая местность - голая, скучная, кое-где дымок сизоватый тянулся струйками, и будто в нем прятались хлипкие жилые конурки, но Высик знал, что нельзя доверять этому дыму и запаху жилья, доносящемуся до него, что там, под выморочными обозначениями жилого тепла, вершится страшное, повсюду - копошения мелкого чадного ужаса, сливающиеся в один всеобъемлющий, приплюснутый к земле ужас. "Это еще долюдское" - сказал себе Высик во сне. Две параллельные рытвины, тянувшиеся из-за горизонта, стали как бы все больше натягиваться, обретать приятные ровность и четкость, и вот уже они превратились в железнодорожную колею, и паровозик запыхтел, и выцветшие шинели потянулись из теплушек на дощатый перрон полустанка. Грозно засверкала сталь стволов, с другой стороны потянулась тонкая вереница людей - и в воздухе будто обозначились прозрачные очертания домов. Эта сила завоевателей накапливалась, напуганное пространство присмирело и съежилось, уступая им себя, и все вокруг становилось все более людским, хотя и не более солнечным. "Мне повезло, я стал свидетелем рождения местности" - подумал во сне Высик, но радости эта мысль почему-то не принесла...
      Своим снам Высик доверял и, по собственному опыту, придавал большое значение, а потому горький осадок этого сна, не поддававшийся анализу мысли, с утра тревожил его и не давал расслабиться даже в привычно откровенной беседе с Калымом.
      С возрастом отставной полковник милиции Высик стал и впрямь пооткровенней - не сказать "поболтливей", потому как болтливым он был всегда, вот только раньше его болтовня больше сводилась к активному переливанию из пустого в порожнее и больше прятала, чем сообщала. Это был проверенный способ запутывать свидетелей и подозреваемых, ведь всегда наступал момент, когда от его говорливости у собеседника голова наконец шла кругом, и он пробалтывался о чем-то важном. По привычке Высик переносил этот способ общения и на весь мир, но теперь - с Калымом, во всяком случае - он говорил о таких делах и делился такими мыслями, о которых раньше умолчал бы. Может, оказавшись на пенсии, он стал оттаивать, и в нем угасало постоянное стремление брать мир на пушку, а может, он видел в смекалистом парне своего преемника и желал передать ему весь свой опыт и остеречь от своих собственных ошибок.
      И сейчас, когда Калым упомянул о всяких сверхъестественных явлениях и о том, что, возможно, есть доля правды во всех этих вурдолаках, полтергейстах и летающих тарелочках. Высик, конечно, не удержался, чтобы не съязвить сперва в своем духе:
      - Ну да, столько же правды, сколько ее было в том "призраке в пустом доме", когда ты мыслил как полип - казенными стереотипами, и настолько ловко запутал довольно простое дело, что тебе понадобился призрак, чтобы с грехом пополам увязать концы с концами!.. - но неожиданно помягчел и добавил после задумчивой паузы: - Впрочем, с вурдолаками, или оборотнями, - называй как хочешь, - была у меня одна интересная встреча. Больше того, с ними оказалось связанным мое первое уголовное дело... Самое первое, которым мне пришлось заниматься в качестве профессионала - работника милиции, я имею в виду. Могу рассказать. Хотя, не знаю... Дело в том, что моя история не особо поучительна с профессиональной точки зрения. Учатся на делах обычных, а необычное дело - в нем столько уникальных деталей, которые к другому делу и не приложишь. Не знаю, право...
      - Расскажите, Сергей Матвеевич! - попросил Калым.
      - Что ж... - Высик раскурил очередную "беломорину" и кинул задумчивый взгляд на свой ветхозаветный ковер с павлинами, словно в бугорчатых узелках цветных нитей ища подсказку, с чего начать. - Вернулся я из армии в сорок шестом году. Район наш был тогда одним из медвежьих углов Подмосковья... И даже водохранилища еще не существовало... Впрочем, обо всем по порядку.
      Ты тех времен и знать не можешь, разве что по книгам. Да и сам я с натугой уже заставляю себя вспоминать их такими, какими они были на самом деле - окрашенными в серые подтеки, в запах керосина, в желто-коричневые тона. Даже многие сны мои лукавят. Так хорошо и сладко, когда видишь во сне теплую ночь, и дрожь пышной листвы, и слышится смех, и отдаленная музыка с танцплощадки... И кажется, вот-вот сквозь поднимающуюся опарой голубую тьму повеет на тебя счастьем твоим, и пригреет, и приголубит... Но не было ничего такого, как показывают в фильмах. И странно даже, что кадры из фильмов цепким осадком выпадают в сны и кажутся уже ближе и родней, и реальней твоей собственной, воистину пережитой и перемолотой жерновами реальности.
      А были разруха, и нищета, и вороха обесцененных денег, и разворошенный муравейник возвращавшейся с фронта страны. И на таких дрожжах всходила опара не голубой и счастливой тьмы, а иная опара: не скажешь даже, что преступность была огромной - она стала частью жизни, копотью въелась в быт, по жилам текла. Да, были танцы и танцплощадки, а там - сапоги военного образца, в которые так удобно прятать финки. За котелок картошки зарезать могли, и порой мне мерещится, никуда это не делось - осталось с нами, все еще связывает нас незримой пуповиной с давнишним страхом и давнишней бесцветностью...
      Так вот, вернулся я в наши места с трофейным "Вальтером" и с бумагой, по которой становился то ли участковым, то ли уполномоченным - словом, принимал на себя район, и несколько месяцев мне предстояло отдуваться за всех одному. Предшественника моего как раз порезали, за товарными складами Угольной Линии, где отстойник был для вагонов и где вечно эти вагоны взламывали. Вернулся я в тот же барак, что покинул перед войной. Разговор со мной, сам понимаешь, был короткий: фронтовик, из разведки, обязан пойти туда, где труднее всего. И вот сижу я в милицейской конторе и в зеркало смотрюсь - ох, до чего же я себе не понравился! Лопоухий какой-то, неказистый, больше на юнца необстрелянного смахиваю, чем на бывалого вояку. И начальник, что меня в милицию задвинул, он ведь тоже на меня с сомнением посматривал, и даже один раз в забывчивости "мальцом" назвал. Я сразу понял, что облик свой как-то менять надо - чтобы я всем виделся таким, каким сам хочу видеться. И тебе советую свою ухватку искать. Это важно. Надо так в жизнь вписаться, чтобы каждый чувствовал: ты здесь на своем месте и шутки с тобой плохи, но если кто и с доверием к тебе - не обидишь. Своим в доску тоже быть не надо: панибратство, оно иногда и руки связывает. Надо быть таким своим, чтобы всем все равно казалось, что ты в любой момент можешь и укусить... Ну, ладно. Поговорили мы с начальником, какие могут быть наставления, как район вести. Я вопрос задал, а он только рукой махнул.
      - Какие там наставления! - говорит. - Смотри в оба, постарайся, чтобы хоть среди бела дня не бедокурили, и с жизнью своей поосторожней. За несколько месяцев сколотим коллектив, тогда и полегче будет. Сидят у нас там несколько сексотов, получишь их данные, тоже будет помощь. Посматривай, чтобы не слишком уголь таскали из составов. Совсем они там обнаглели. Поймай разика три кого-нибудь из несунов и вкати им на всю катушку за кражу государственного имущества. Авось, присмиреет народ после этого. Да, и вот еще что. Народ там малограмотный, слухи распускает. Ты эти слухи пресекай.
      - А что за слухи? - спросил я.
      - Да вот, например, болтали, что колбаса коммерческая из человечины делается. Твой предшественник пятерых укатал - в НКВД их передал, поскольку это, как ты понимаешь, уже и на антисоветчину тянет... - Тут я должен объяснить: МГБ, в котором всех тогда объединили, и политический сыск, и "уголовку", было образовано совсем недавно, и многие называли работников МГБ по-старому - "энкеведешники", а не "гебисты". Причем относилось это именно к работникам тех управлений и спецслужб, которые занимались государственными делами и "антисоветчиной", а милиционеры продолжали оставаться "милиционерами", хоть, говорю, милиция и была объединена с МГБ и перешла под его ведение. А я тебе стараюсь в точности воспроизводить речь каждого человека, оказавшегося втянутого в эту историю, и если кто-то по привычке говорил НКВД, я тебе так и пересказываю. Такая вот деталь, чтобы тебя не смущало, что, вроде как, несуществующая уже организация в разговорах склоняется...
      - А сейчас новенькая байка у них появилась, - продолжал мой новый начальник, - что завелся в тех местах то ли вурдалак, то ли оборотень. Мол, три убийства последних - это все он людей погрыз. Это уже, знаешь, антисоветчина с религиозным душком. Особенно когда разговорчики заводят, что никакая милиция с ним не справится, потому что он не земной и смерти не имеет.
      Хотел я порасспросить его о трех убийствах, приписываемых этой твари, но не стал. Решил, на месте подразберусь: если убийства не выдуманные, то все равно надо будет ими заняться. А если это старушечьи побасенки... Тогда и думать не о чем.
      Решил я начать с товарняков на Угольной Линии. Места эти я знал, еще до войны сколько мы там очесывались - подмастерья и ученики слесарей. Пройдусь, думаю, так, чтобы в колею войти.
      Запер я помещение, вышел на улицу. Снежок прошел, и все вокруг стало такое белое, нежное, как осенью при первом снеге бывает - хотя уже начало марта было на дворе. Но пахло именно осенью, а весны в воздухе по такой погоде, по одному из последних чистых снегопадов, даже не чувствовалось.
      Прошел я над прудами, мимо складов, вышел к товарнякам. Никак не ожидал, что среди бела дня кого-нибудь встречу. Но встретил. Уловил, как за одним из вагонов снег скрипнул. Быстро обернулся, сделал два шага - и крепко схватил мальчонку, пытавшегося прошмыгнуть мимо меня. Наплечный мешок его был туго набит углем.
      - Отпустите, дяденька!.. - заныл он.
      Я молчал. И он замолчал, весь сжался. Я осмотрел его - оборванного и худого - и еще помолчал. Он ждал, затаив дыхание.
      - Значит, вот ты какой, мой первый задержанный... - проговорил я. Неплохое начало. Ладно, пошли.
      - Куда? - слабым голосом спросил он.
      - Домой к тебе. Веди, где живешь.
      Он попробовал что-то сказать, но я повторил ледяным тоном:
      - Веди.
      И он меня повел, напуганный настолько, что не имел и мысли удрать. Привел он меня к одному из бараков неподалеку, к тем длинным строениям, что тянулись между Угольной Линией и прудами. Вошли мы в боковую дверь, прошли по узкому небольшому коридорчику, пропахшему кислой капустой, и, отворив еще одну дверь, оказались в помещеньице, поделенном перегородками на две комнаты и предбанничек. За столом сидела семья мальчонки: отец, мать и две девочки, его сестры. Они застыли, как окаменелые, увидев нас в дверном проеме. Я втолкнул мальчонку в комнату и сказал:
      - Значит, так. Мало того, что мальчишка школу прогуливает, вы его еще и на воровство подбиваете. Запомните: я новый участковый, и мне дан строгий приказ укатывать за кражу государственного имущества всех, кого поймаю на воровстве угля. Так что если кто захочет сесть, то сына не подставляйте. Сам иди, понял? - обратился я к отцу. - Сам иди, если уголь будет нужен, иначе во всем, что с сыном случится, виноват будешь ты, а не я. Я лишь свой долг исполню. Будь мужиком. В следующий раз никого не пощажу.
      Отец встал из-за стола и пристально на меня поглядел.
      - И пойду, - хмуро проговорил он безо всякого вызова, просто признавая неприятный факт. - Пойду, куда же я денусь. Топить нечем, а буржуйка больше уголь жрет, чем греет. Наверное, и в лагерях хуже не будет.
      - Тебе-то, может, и не будет. А им как? - Я кивнул на его семью.
      - А куда они денутся? Вслед за мной уголь таскать пойдут, вот ты их по очереди и переловишь, и переправишь, куда следует, - возразил глава семейства.
      - Думаешь, и им в лагерях хуже не будет? - усмехнулся я. - А ты их видел, лагеря для малолеток? Я бы тебе рассказал, как я выживал в энкеведешном детдоме и чудом выжил, и знаю, как там не выживают. Ты где работаешь? Нигде, я вижу, раз дома торчишь. И не стыдно тебе? Если бы работал, не пришлось бы и детей на воровство посылать.
      - Контуженый он, - вмешалась жена. - Никак не прочухается, все по врачам и по врачам. Скоро опять собирается на завод выйти, а пока на пособие его живем и на мою зарплату. Я в ночной смене работаю. Страшная смена, вот уж вправду гробовая - не знаешь, вернешься домой или нет, особенно как этот волк завоет и знаешь, что оборотень на охоту вышел... - Она начала заводиться. - Вот вы бы этим оборотнем занялись, коли совладать с ним сможете, - или всякими бандитами и убивцами, а не цеплялись к нам, не выслуживались за счет беззащитных!
      - Беззащитные... - хмыкнул я. - Закон - он везде закон, и что уголь умыкнуть, что человека порешить, со всеми будем разбираться, все отвечать будут. А о вурдалаке, или оборотне, или как его там, знают, к вашему сведению, и наверху. И инструкцию мне дали: строго наказывать всякого, кто о нем упомянет, - за распространение лживых слухов, порочащих советскую власть. Так что смотрите у меня.
      - Вот еще придумали - лживые слухи! - проговорила жена. - Значит, наказывать тех, кто о нем говорит, чтобы все было шито-крыто и чтоб вам было меньше хлопот? А куда вы убитых денете?
      - Вот об убитых и поговорим. Только я присяду, если позволите. - И я сел поближе к ихней "буржуйке". Я, если хочешь, по "буржуйке" разглядел, что люди они порядочные и от безысходности, а не от чего другого, на воровство угля идут. Тебе-то, наверное, уже неизвестно, что если буржуйку из хлипкого металла углем перегрузить или неправильно его рассредоточить - это верный способ учинить такой пожарище, что никто живым не выберется. Уголь надо подкладывать понемногу да не валить к самым стенкам. Понимаешь? В стенки должен ровный жар уходить, постоянный и не очень сильный. Уголь - это тебе не дрова! Уголь, дай ему волю, сантиметровый чугун прожжет,. И когда я увидел, что Твороговы этих простых правил не знают, что у них одна стенка уже перекалена, то понял: очень они старались всю зиму быть законопослушными, и парень, может, во второй только, максимум в третий раз за углем пошел, когда к марту все стопили, до последней щепки забора, до последнего обломка ненужной мебели... Ну, с людьми, которые перед законом робеют, и разговор другой... Да и, скажу я тебе, на жену Творогова тоже поглядел... Молодая еще баба, красивая, а вот и ей приходится маяться. Не то чтобы жалко стало... Я, ты знаешь, людей не жалею. А так. По справедливости, что ли, решил их оценить.
      Высик ненадолго призадумался. Калым ждал. А Высик, попыхивая папиросой, думал о чем-то своем. Что ж, если и вспоминалась ему жена Творогова, если вспоминалось нечто, по касательной прошедшее к истории с оборотнем, то об этом он Калыму рассказывать не собирался. Никому не собирался рассказывать, ни за что и никогда.
      Выдержав паузу, Высик возобновил свое повествование.
      Короче, присел я около "буржуйки" и продолжил:
      - Я человек здесь новый, об убийствах слышал, но мне надо их изнутри увидеть, так сказать. Понять, как они со здешней жизнью перекликаются. Улавливаете, о чем я?
      - Улавливаем, - так же хмуро проговорил отец. - Да чего там рассказывать, знаем мы столько же, сколько остальные. Как обращаться-то к вам, для начала?
      - Высик я. Сергей Матвеич Высик. Буду порядок у вас наводить. Настроен так, чтобы спуску никому не давать, хоть оборотню, хоть какому еще там лешему.
      - Петр Захарович я, Творогов, - представился он. - Чтобы сразу знали, кого сажать, когда до меня дело дойдет. Так вот, началось все месяца три назад, на конезаводе. Утром приходят - три лошади кем-то загрызены. По всему, на волка похоже. А у нас ведь волков отродясь не бывало. Но с тех пор каждую ночь стал раздаваться волчий вой. Решили ночного сторожа при конюшнях оставить, с ружьем. Утром приходят - а сторож с отгрызенной головой.
      - Прямо так - и с отгрызенной головой? - спросил я.
      То ли от неумения рассказывать, то ли еще от чего, но все это представало в его изложении донельзя буднично.
      - Отгрызенная голова - она никогда не просто так, - возразил он. - И заперто там было, и все путем, и ружье, я говорил, у сторожа имелось, но смахивало на то, что все равно его застали врасплох.
      - Странно, что наш конезавод войну пережил, - заметил я.
      - А он и не пережил, - ответил Творогов. - Пустым стоял, лишь незадолго до Нового года лошадей завезли, на новый развод. Приказали, говорят, восстанавливать конное хозяйство.
      Я прикинул в уме.
      - Значит, как лошадей завезли, так сразу эта история и приключилась?
      - Вот-вот, в первые же дни.
      - А откуда лошади?
      - Трофейные, из Германии. Племенные, говорят, хорошие.
      - А в народе не связывали это убийство с тем, что лошади из Германии?
      - Как же, связывали. Чего только не наговорили. И что бывший владелец этих лошадей тайком сюда пробрался, чтобы, значит, за потерю собственности отомстить. И что одна из его лошадей - сама оборотень, потому как из баронских конюшней взята, из замка, на котором издавна проклятие лежит. И другое придумывали, такую чушь, что и пересказывать не хочется.
      - А лошадей только убивали, или они еще и пропадали?
      - Говорят, пропало несколько. Но этого я толком не знаю.
      - Ладно, это можно выяснить. А потом что было?
      - Потом стали людей находить. С ночи то здесь, то там труп обнаруживался. Сперва один пьянчужка погиб, тоже горло ему волк перекусил. Потом стрелочник, тот, что в будке жил. Не помню, то ли он ночной поезд пропустить вышел, то ли снег разгрести, только утром жена нашла его мертвым. Потом...
      - Погоди, погоди, - сказал я. - Мне, когда меня сюда направляли, о трех убитых говорили, неужели еще есть?
      Творогов задумался.
      - Убивают у нас много, почем зря, - сказал он наконец. - Про этих трех точно известно, что их оборотень прикончил. Что до других... Может, на оборотня уже стали списывать любые убийства, кто бы их ни совершал. Вот, например, недели две назад конокрада убили. Мало ли что там могло быть. Говорят, у него в тот вечер на танцплощадке из-за девки крупная свара вышла. Могли и поквитаться с ним после этого. Или еще кому досадил. Случай-то сомнительный. Но все равно и его смерть языки оборотню приписали.
      - На танцплощадке... свара... - протянул я. - Выходит, он из местных или, по крайней мере, бывал здесь часто?
      - Да.
      - И все знали, что он конокрад?
      - Да.
      - И всем было наплевать, что под боком конокрад живет?
      - А чего дергаться? - ухмыльнулся Творогов. - С властью у нас, не в обиду вам, сами видите, какие отношения. Кто станет своего подставлять? Ну, ворует лошадей - и ворует, личное его дело, и никто в него носа совать не станет. У них - своя компания, у нас - своя.
      - У них... Выходит, он не один такой был?
      - Конечно, нет. Говорю же, их компания подобралась. И все знали, чем они промышляют.
      - Лошадей с конезавода уводили?
      - Ну, да!
      - А зачем? В наших местах лошадь не очень-то продашь...
      Кстати, отметь, как я "вел" Творогова по разговору: в итоге то ли в простодушии своем, то ли от излишне горячего желания убедить меня в правдивости жутких историй, но он и не заметил, как проговорился мне на ту тему, про которую всего пять минут назад "толком ничего не знал". А именно куда пропадают с конезавода живые лошади и кто их ворует. Ну, а я, естественно, не стал его поддевать. Нельзя было рвать ниточку, которая протянулась между нами.
      В общем, Творогов подумал немного и ответил мне:
      - Я по-всякому слышал. Кто говорит, для баловства, кто говорит, на лошадях им сподручней было добро со взломанных складов вывозить... Что точно знаю - на лошадях они на разборки выезжают, если на танцплощадке что-нибудь не то или вообще их обидят. От лошади не уйдешь, да и конный пешего всегда забьет. Особенно если с лошади ремнем солдатским или цепью молотить.
      - Все равно не понимаю! - Я действительно многого не мог взять в толк. - Если так, то при любых сварах на танцплощадке преимущество было бы на их стороне, и они своего в обиду не дали бы. Верно? Это во-первых. А во-вторых, как же они лошадей воруют, если все заперто, и сторож с ружьем? Зачем тогда оборотня придумывать, коли всякий может залезть на конезавод и увести лошадь, какая понравится? А ежели из баловства они их уводили - то из такого же баловства могли и лошадей порезать. И сторожа они могли порешить, если ребята отчаянные, а сторож им мешал. Не складывается все это.
      - Нет, сторожа точно не они... И лошадей тех тоже. У нас, случается, и зверски убивают, но все равно по-другому... В том смысле, что вот есть предел, которого человек перешагнуть не может, как он ни будь жесток или какая ярость ему глаза ни застилай. А в тех убийствах не было ничего человеческого. Наоборот. После того как сторож в первый же день погиб, никто больше не захотел идти на конезавод в ночь работать. Вот и вышло, что лошади почти без охраны стоят. А ребята как это поняли, так и свой шанс учуяли. И начали лошадей уводить.
      - Похоже, ты их и по именам знаешь? Как и все в округе? - спросил я.
      - Если и знаю, то не скажу. И помогать вам у меня душа не лежит, и не хочется раньше времени на тот свет отправляться. Ну, посадите вы одного или двух - а что их дружки потом со мной учудить вздумают, один Бог ведает.
      Я встал.
      - Как-никак, а поговорили. Смотри, Петр Творогов. Дружба дружбой, а служба службой. И соседям своим расскажи - чтобы больше мне никто не попадался.
      И я ушел. Было над чем подумать. То, что рассказал мне Творогов, звучало довольно несуразно, и вопросы только накапливались. Ну, что за смысл завозить из Германии породистых лошадей на восстановление конезавода - и оставлять их без должного надзора и попечения? Рехнулись они, что ли, после убийства сторожа махнуть рукой на всякую охрану, вместо того, чтобы обеспечить дальнейшее содержание лошадей в целости и сохранности? Как ни списывай на наши безалаберность и разгильдяйство, а это было уж слишком. И почему никакая следственная бригада не приезжала? А если приезжала, то почему не взгрела всех ответственных лиц по первое число? Почему позволила им развести руками - "мол, сами видите, сторожа невесть кто уходил, а где мы теперь охрану найдем?" - и с тем спокойненько уйти в кусты? Почему безопасность лошадей не поставили на первое место? Не нравилось мне это, ох, не нравилось. Сам знаешь, когда такие вещи происходят, то любому, у кого башка на плечах, а не студень, очевидно: есть за этим личная заинтересованность кого-то такого, кого лучше не трогать.
      В тоже время я видел здесь свой шанс. Найди я преступника и покончи с ним - я совсем иначе себя поставлю, закреплюсь на новом месте. В оборотня я не верил. Но, раз вся округа верит, то, даже если я поймаю вполне реального человека, по всей округе пойдет слух: мол, новый начальник оборотня поймал. И на меня глядеть будут другими глазами. Ради такого стоило рискнуть.
      Одно мне было ясно: слишком многое в этом деле вращалось вокруг конезавода, чтобы такая привязка могла быть чистой случайностью. Недаром ведь даже на одну из лошадей молва вину валила. А если преступник - кто-то из работников конезавода? Тогда вообще все яснее ясного. И проходить на территорию ему бы ничего не стоило, и сторожа он мог захватить врасплох за милую душу, и даже пособником конокрадов потом стать. Но зачем такой зверский способ убийства?
      Я прошелся по окрестностям, чтобы ногами к ним привыкнуть, перекинулся с людьми парой словечек - да, новый участковый я, да, буду порядок наблюдать. Около водочного ларька группка парней стояла - присмотрелся к ним, стараясь запомнить, потому как почти не сомневался, что многие окажутся моими клиентами. Один из них, заметив мой пристальный взгляд, рванулся даже ко мне с угрозой - чего, мол, выпялился? - но второй схватил его за рукав, тихо зашептал что-то, и тот успокоился. Видно, дружок его уже успел пронюхать, кто я такой, и знал, что пялиться и присматриваться - моя обязанность.
      Тоже странно: вроде и безлюдно почти на улицах, и мало с кем я поговорить успел, а все вокруг уже знают, кто я такой, словно я - камень, брошенный в воду, и от меня расходящейся рябью бежит этакое шу-шу-шу. И ощутил я, как же здесь жизнь взаимосвязана и замкнута на себя и таится посторонних. А я - словно чужеродное тело, заноза какая-нибудь, попавшая в палец, и вокруг меня образуется волдырек, предупреждая весь организм о моем вторжении и защищая его от меня. По всем клеточкам, нервам и артериям весть бежит - но мне, занозе, никогда тем же путем не пройти и не перехватить весточку. Волдырек, припухлость, что потом отторгнет меня вместе с капелькой гноя.
      Об этом, в общем-то, и Творогов говорил - что я зубы обломаю, пока узнаю всем здесь известное. Даже не заговор молчания, а что-то еще похлеще.
      Вернулся я в участок - в конторское помещеньице, расположенное в небольшом отдельном домике. Те несколько дней, что прошли между смертью моего предшественника и моим прибытием, здесь пара солдат дежурила. И армейскому патрулю поручено было совершать обходы. Патруль - их пять человек - должен был оставаться со мной, пока не сложится постоянный милицейский штат. Впрочем, и отозвать их могли в любой момент. Людей не хватало, и где-нибудь они могли понадобиться еще больше.
      Я открыл сейф и вытащил ворох всяких служебных бумаг, которые только начал просматривать накануне, заступив на должность. Сейчас меня больше всего интересовали записи и рапорта, связанные с убийствами. Проглядев бумаги, я нашел то, что мне надо: и журнал записи происшествий, и кое-какие доклады. Пролистав журнал, я выяснил следующее:
      5 декабря 1945 года. Хулиганское проникновение на территорию конезавода и убийство трех лошадей.
      7 декабря 1945 года. Один из работников конезавода, Викторов Степан Артемьевич, согласился подрабатывать по совместительству ночным сторожем и был зверски убит в ту же ночь. Раны нанесены в области шеи колющими и рвущими предметами. Лежал у самого входа в конюшню, возле своего стула; к стулу было прислонено ружье, которым сторож так и не воспользовался. Осмотр места происшествия дополнительных улик не дал. Прибыла следственная бригада московского областного управления. Дальше вполне казенным языком излагался тот факт, что бригада уехала несолоно хлебавши.
      2 января 1946 года. Обнаружен на дороге труп Занюка Егора Панкратьевича, тридцати восьми лет, с рваными ранами в области горла. Как выяснилось, в новогоднюю ночь, приблизительно около двух, Занюк вышел из дому, поскольку собирался догулять остаток ночи не в семье, а со своими друзьями, жившими по другую сторону железной дороги, в деревне Митрохино. Когда он не вернулся домой ни на следующее утро, ни к вечеру, жена особенно не встревожилась, поскольку с ним случалось загулять. Сказала, что задаст ему, когда он домой вернется. Рано утром на труп наткнулась старушка, шедшая на станцию, - направлялась на московский рынок продавать молоко. Труп был полузасыпан снегом, а обильный снегопад, последовавший уже после убийства, уничтожил все возможные следы. Имя старушки я выписал.
      16 января 1946 года. Приблизительно в 8 часов вечера школьники прибежали с дальнего пруда, где катались на коньках, с криком: "Ваньку Брагина оборотень съел!". Взрослые кинулись туда, извлекли тело школьника из-под проломившегося льда. Причиной смерти был явно несчастный случай. Но ребятишки продолжали утверждать, что Ивана Брагина под лед утащил оборотень, в доказательство указывая на два пятнышка на шее, которые можно было принять за две ранки. К сожалению, взрослое население проявило себя не сознательней ребят, и слухи об упыре быстро распространились по всей ближней округе.
      27 января 1946 года. На дороге между полустанком и конезаводом обнаружен труп неизвестного мужчины, убитого тем же зверским способом: шею перерубил рвуще-режущим предметом. Документов при нем не было. При сборе свидетельств быстро выяснилось, что этот мужчина утром побывал на конезаводе в поисках работы и согласился занять место ночного сторожа.
      Я выписал из рапорта моего предшественника одну фразу, весьма меня заинтересовавшую: "Мужчина был прилично одет и, по всей видимости, неплохо питался". Я поставил знак вопроса: в самом деле, зачем человеку, имеющему приличные средства к существованию, искать себе место ночного сторожа?
      9 февраля 1946 года. Оборотню приписали смерть конюха на конезаводе, убитого лошадиным копытом в состоянии сильного алкогольного опьянения. Сверху получен приказ строго взыскивать со всякого, кто причину любой смерти, происходящей в районе, станет искать в неподобающих для советского образа мысли объяснениях.
      22 февраля 1946 года. Не вернулась домой с ночной смены одна из работниц фабрики, Сверченко Наталья Леонидовна. Записана в розыск, местное население считает, что и она стала жертвой оборотня и что еще через какое-то время ее найдут с оторванной головой.
      Погибшим конокрадом был скорее всего Дмитрий Алексеевич Зюзин, девятнадцати лет. Найден замерзшим в снегу. По всей видимости, упал спьяну и уже не проснулся. В рапорте было отмечено, однако, что лицо его было искажено и поза особым образом скрючена, что дало возможность некоторым несознательным элементам утверждать, будто он в ужасе удирал от чего-то жуткого и упал, выбившись из сил.
      Прилагался и рапорт, в котором сообщалось, что на самом деле приблизительно с середины декабря практически каждую ночь слышится волчий вой непонятного происхождения. Попытки проследовать к месту, откуда доносился вой, и установить его причину успеха не имели, хотя предпринимались несколько раз.
      - Ладненько, - сказал я себе, - если кто здесь и воет, от меня он не уйдет. И, собственно, об оборотне действительно больше выходило пустых сплетен, чем опирающихся на факты доказательств. Оборотню, кто бы он ни был, можно было с натугой приписать убийство трех человек, а остальные девять, попавшие в список, явно оказались приплетены ни к селу, ни к городу. Если откинуть все наносное и насочиненное, у меня оставались два убийства, которые мне необходимо было раскрыть, чтобы предъявить "оборотня" всему белому свету. Два убийства - не двенадцать, и я не сомневался, что справлюсь с этой задачей.