АЛЕКСЕЙ БИРГЕР
      МОСКВА - ВАРШАВА
      (БОГОМОЛ-5)
      Все развеяно начисто,
      Не всколыхнется вновь,
      В странах черного аиста
      Затерялась любовь.
      То ль в озерах Мазовии,
      То ли в липах Литвы,
      Шорох, всплеск ли: подобие
      Нас казнившей молвы.
      Эта книга писалась как объяснение в любви к кинематографу, и прежде всего - как объяснение в любви к Анджею Вайде. И больше в ней ничего искать не надо, никаких соответствий реальным людям, событиям и т.п. Кому привидится что-то сверх вложенного автором - тому это видится от лукавого. Следуя Марку Твену, "кто вздумает искать в этой книге мораль - расстрел на месте".
      Свиданий наших каждое мгновенье
      Мы праздновали как богоявленье...
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      ...И небо развернулось пред глазами,
      Когда судьба по следу шла за нами
      Как сумасшедший с бритвою в руке.
      (Арсений Тарковский)
      ...Flat Poland, frozen to hell.
      (W. H. Auden)
      (...Равнинная Польша, замороженная до состояния
      ада. - Уистан Хью Оден.)
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      В ПОЛЯХ ЗА ВИСЛОЙ СОННОЙ
      Сядь на эту скользкую
      Золотую сушь
      С песенкою польскою
      Про лесную глушь...
      (Иван Бунин)
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Это был скучный остров. Весь поросший глухим ивняком, похожий по форме на фасолевое зернышко, на самой бурной стремнине Немана. Но туристы его любили, потому что это был остров легенд, остров Ромео и Джульетты польско-литовского разлива, воспетый ещё Пушкиным:
      Ток Немена гостеприимный,
      Свидетель их вражды взаимной,
      Стал прагом вечности для них;
      Сношений дружный глас утих,
      И всяк, переступивший воды,
      Лишен был жизни иль свободы.
      Лишь хмель литовских берегов,
      Немецкой тополью плененный,
      Через реку, меж тростников,
      Переправлялся дерзновенный,
      Брегов противных достигал
      И друга нежно обнимал.
      Лишь соловьи дубрав и гор
      По старине вражды не знали
      И в остров, общий с давних пор,
      Друг к другу в гости залетали.
      Эта история трагической любви относится, по легендам, к тринадцатому или четырнадцатому веку, когда Неман был границей между дикой вольнолюбивой Литвой и владениями Тевтонского ордена, захватившего Польшу. Молодой витязь-литовец и дочка тевтонского рыцаря ("немецкая тополь" - недаром Пушкин поставил слово "тополь" в женском роде - она, по легенде, была как тополь стройна, белокура и прекрасна) полюбили друг друга и местом для тайных свиданий выбрали этот островок, где над ними свистали неподвластные границам и вражде соловьи. Юноша утонул в водовороте, когда плыл на очередное свидание, а девушка, увидев его тело, тоже бросилась в воды... С тех пор этот остров получил название "Остров Влюбленных", и многие влюбленные до сих пор приезжают туда, чтобы поцелуем на месте давней романтической трагедии скрепить помолвку. И тонет там до сих пор немало народу, потому что Неман в этих местах особенно бурен и коварен.
      Туристская группа, приплывшая на этот островок в начале июня, была сперва сильно разочарована. Кустарник, осока, сквозь которые не продерешься, никаких соловьев, лишь с разросшейся ивы каркнула возмущенная ворона. Туристы уже жалели, что попросили об этой экскурсии, несмотря на то, что экскурсовод во всех красках расписывал им древнюю легенду и предлагал представить, что "может быть, - он говорил с прибалтийским акцентом, "мо-ожет бы-ыть", - именно на этом камне влюбленные слились в первом поцелуе". Но тут кто-то сделал два шага в сторону от камня - и заорал от ужаса.
      На берегу покоились два тела. Мужчина и женщина, крепко обнявшие друг друга - будто пытались поддержать и спасти друг друга в последний момент. Видно, они погибли уже давно, недели две назад, потому что их лица были изуродованы до неузнаваемости. Их одежда была изодрана, и мясо на руках поклевано птицами.
      К счастью, при утопленниках оказались документы. Хоть паспорта и сильно пострадали от воды, но по ним удалось установить, что погибшими являются Гитис Янчаускас, гражданин Литвы, в последние годы в основном проживавший в Париже, где у него была небольшая кинопродюсерская фирма, и Мария Жулковская, в девичестве Красиньская, жена известного фотохудожника и кинооператора Станислава Жулковского. Станислав Жулковский - человек очень уважаемый, участник "Солидарности" чуть не со дня её основания, участник создания нескольких фильмов, составивших славу польского кино - примчался из Варшавы буквально за несколько часов, едва получил страшное известие, гоня машину под двести километров в час. То, что он сам не разбился, можно считать чудом.
      Естественно, жену он опознать не смог, но был уверен, что это она. Вот отрывок из протокола его показаний:
      "Меня, конечно, смущало, что последние лет шесть Мария уклонялась от супружеской жизни. А её неприятие интимных отношений между нами началось ещё раньше, намного раньше, в скором времени после нашей эмиграции в Париж. Да, это было довольно быстро после прихода к власти Войцеха Ярузельского и введения в Польше чрезвычайного положения, с арестом всех лидеров "Солидарности". То есть, больше пятнадцати лет назад. В Париже я оказался по приглашению моего друга Анджея Вайды, который получил заказ на съемки фильма "Дантон". Вы все видели, конечно, этот фильм. Я получал достаточно, чтобы спокойно жить в Париже, но моего имени вы в титрах не найдете. По соглашению с Анджеем, мне не следовало обрубать все мосты для поездок в Польшу, поэтому я не стал "засвечиваться" как участник создания "антикоммунистического" фильма. Да, часть денег от этого фильма шла на нужды "Солидарности", на поддержку семей тех, кто находился в тюрьме, и я, не лишенный гражданства и права на въезд в Польшу, раза четыре или пять ездил курьером и доставлял деньги. Мне думается, что именно во время съемок "Дантона" Мария познакомилась с этим литовцем. Я чувствовал, что у неё кто-то появился, и, естественно, мне это причиняло сильную боль. Но мы были больше, чем просто супруги - мы были соратниками по борьбе, борцами за общее дело, и, пока Мария сражалась плечом к плечу со мной, я мог простить ей любую личную неверность. Я понимал, что наш брак - в какой-то степени фикция, но старался сохранить его ради более важных вещей. Как и Мария. Она тоже ездила в Польшу в самые трудные времена, и даже встречалась с Лехом Валенсой. Лично я с Лехом предпочитал не встречаться, ведь, если бы меня взяли на заметку, дорога в Польшу была бы мне закрыта, а этого нельзя было допустить. Нет, с человеком по имени Гитис Янчаускас я ни разу не встречался, и даже имени такого ни разу не слышал. От вас я узнал, что у него была в Париже кинопродюсерская фирма, занимавшаяся финансированием многих проектов. Возможно, он участвовал в финансировании фильма "Дантон" и появлялся в съемочной группе, но об этом надо бы спросить у Анджея Вайды. Да, возможно, если б его лицо не было так изуродовано, я бы узнал в нем, чисто визуально, одного из тех людей, с кем я встречался за большими столами в парижских компаниях. Но больше я ничего не могу вам сказать."
      Чуть попозже поступила и другая информация. Был опознан "пежо" с парижским номером, припаркованный на одной из окраинных парковок Друскининкая - ближайшего города к "Острову влюбленных" - и находившийся там уже две недели. Удалось установить, что люди, прибывшие в этом "пежо" мужчина и женщина - на три дня останавливались в номере "люкс" центральной гостиницы города. Вели себя как влюбленные. Поскольку Литва старалась стать европейским государством, документов у постояльцев не спрашивали, портье поверил им на слово, что они мсье и мадам Жерар, и лишь на всякий случай записал номер их машины. Да, если быть совсем точным, то вели они себя как тот редкий тип супругов, которые долго прожили вместе и все равно до одури влюблены друг в друга. Выписываясь из гостиницы, они спрашивали у портье, как попасть на Остров Влюбленных, нельзя ли нанять рыбака с лодкой или просто взять лодку напрокат, чтобы туда добраться. Портье выразил сомнение, что сегодня им удастся попасть на остров. Вряд ли, сказал он, найдется безумец, который согласится их повезти или рискнуть своей лодкой, за любые деньги. Погода в тот день была хмурая и ветреная, Неман - неспокойным, к водоворотам и бурному течению добавлялся бурный сход вешних вод, вызывавший дополнительную волну - весна ведь наступила очень поздно и как-то разом... Через два часа литовским следователям удалось выяснить, что в тот день пропала одна из лодок на станции проката. Смотритель был уверен, что лодку оторвало и унесло - ведь на Немане чуть не шторм бушевал - и списал её как пропавшую из-за непогоды. Нет, лодку у него никто не нанимал, да он бы и не пустил никого плавать, в такое ненастье... Эту лодку чуть попозже нашли на берегу, за одной из мелей, перевернутую и сильно потрепанную.
      В "пежо" были обнаружены кредитные карточки Марии Жулковской и автомобильные права Гитиса Янчаускаса. Теперь мало кто сомневался, что произошло. Окончательный вердикт следствия был таким: смерть в результате несчастного случая. Версию сознательного двойного самоубийства по взаимной договоренности, какое-то время смутно витавшую в воздухе, отмели как несостоятельную. Слишком много обстоятельств было против этой версии. Скорей всего, Янчаускас и Жулковская давно были одержимы романтической мечтой побывать на Острове Влюбленных. Поскольку время их поджимало Жулковской надо было возвращаться к мужу, а Янчаускасу к своим делам - они предпочли рискнуть и отправиться на остров в ненастье, но не отказываться от своей мечты. Возможно, они верили, что после посещения острова в их жизни все пойдет по-другому. А в итоге - печальный финал.
      Прошло меньше суток, и в Москве, на Лубянке, на стол генерала Пюжеева Григория Ильича (одного из самых могучих людей во всей "системе", которого за глаза иногда называли "серым кардиналом"; среди подчиненных носившего кличку "Повар" - то ли из-за того, что внешне он был похож на большого и благодушного повара-кондитера, то ли потому, что любую его "кашу" никто из противников не мог расхлебать, то ли потому, что происходил из рода знаменитых поваров, первый из которых, Жан Пюже, приглашенный в Россию ещё в начале девятнадцатого века, был записан в русском паспорте как "Иван Пюжеев сын") легло донесение: ценнейший агент, Гитис Янчаускас, проходивший под оперативным именем "Литовец" и исчезнувший в середине мая, обнаружен. Точнее, обнаружено его тело, при таких-то и таких-то обстоятельствах.
      Повар был единственным человеком, знавшем о страстном романе между "Литовцем" и Марией Жулковской. Осведомители, когда-то засекшие этот роман, уже лет десять как выбыли из игры. "Литовец" играл по своим правилам: я готов на что угодно, но не смейте впутывать в наши игры Марию, и не смейте нас разлучать. Повар это принял, хотя иногда ворчал на Гитиса: мол, тоже мне, Андрий выискался, нашел себе полячку, понимаешь, смотри, я тебя породил, я тебя и убью, как в книжке написано.
      Одно Повар знал определенно: работники класса "Литовца" просто так не гибнут и не тонут случайно при попытке добраться вплавь на Остров Влюбленных. Тем более, через месяц после сложнейшей операции, в которой были задействованы и "Литовец", и Богомол - легендарная женщина-киллер: операции, в успехе которой были заинтересованы первые люди нескольких государств, и у которой имелись оппоненты, готовые на что угодно, чтобы её сорвать или чтобы хотя б разведать, в чем суть этой операции и ради чего Повар и иже с ним разложили весь сложный многоходовый пасьянс.
      Если Марию Жулковскую поймали и использовали как наживку, чтобы схватить "Литовца" и подвергнуть пыткам, то под угрозой оказывалось множество людей. "Литовцу" было, что рассказать. Нет, "Литовец" был из тех, кого никакие пытки не сломали бы, но ведь сейчас можно просто ввести человеку наркотик... Следовало разобраться, что произошло. И, в зависимости от результатов расследования, срочно прикрыть тех или иных людей.
      - "Литовец" заезжать к нам не собирался, - хмуро сказал Повар сидевшему перед ним "Лексеичу" - Александру Алексеевичу Кривцову, одному из самых доверенных своих людей. - Значит, в Литву он прибыл либо через Польшу, либо через Калининградскую область. А если он летел самолетом, поручив перегнать свою машину какой-нибудь фирме или приятелю - то это совсем интересно. Выясни, откуда и как он двигался. Пограничники все данные заносят в компьютер, так что тебе понадобится буквально полчаса - в данном случае, литовские службы готовы сотрудничать с нами без всяких...
      Через два часа "Лексеич" принес Повару компьютерную распечатку. Проглядев эту распечатку, Повар стал мрачнее тучи.
      - Вот это! - ткнул он пальцем в один из пунктов. - Совсем никуда!
      - Да, я это особо отметил, - кивнул "Лексеич". - Если б это была осень, а не весна, то это не имело бы никакого значения...
      - Вот именно! - буркнул Повар. - Получается, нам надо прикрывать и Богомола, и наших немецких друзей.
      - У Марии и Станислава Жулковских есть сын, - без всяких интонаций доложил Кривцов. - Этот сын сейчас находится в Москве. Студент Гуманитарного университета, на втором курсе.
      - Ты позаботился?.. - спросил Повар.
      - Да. С него глаз не будут спускать.
      - Хорошо. Значит, так. Завтра мне нужен Андрей Хованцев. А сейчас обеспечь мне связь с Гамбургом. По особой линии.
      Повар остерегался подслушивания даже со стороны "своих" - его коллеги из других отделов многое бы отдали, чтобы узнать, что сейчас волнует этого "серого кардинала".
      Через пятнадцать минут Повар разговаривал с полковником Грюнбергом, находившемся в своем кабинете представительного здания немецкой контрразведки.
      - Сгорели дублеры наших супругов, - проинформировал он.
      Полковник Грюнберг отлично понял: год назад под видом супругов Богомол и частный детектив Андрей Хованцев вывезли в Германию компьютерные данные по криминальным российским деньгам, отмываемым в Европе. И на этом успешно (точнее, почти успешно) завершилась крупнейшая совместная операция спецслужб нескольких стран.
      - Что нужно? - сразу спросил полковник Грюнберг.
      - Все данные по поезду. Возможно, теперь мы сумеем увидеть их в новом свете.
      - Хорошо. Я и сам их проработаю заново, и тебе перешлю.
      - Спасибо, - с чувством ответил Повар. - Тогда, надеюсь, до встречи... за рюмкой "егерской" или кюммеля.
      Полковник Грюнберг рассмеялся.
      - Обязательно!
      Повар положил трубку и, так резко откинувшись в кресле, что оно жалобно заскрипело под весом его необъятного тела, глубоко задумался.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      По большому счету, это будет история моих предательств. Пока у меня есть время, я должен сознаться в них, без утайки. Ведь никто не знает, когда и как может оборваться моя жизнь.
      Если ж пытаться её расшифровать, эту мою историю, выгрызть из неё то ядрышко драгоценного смысла, который сквозь все дурные поступки и подвиги, сквозь все предательства и самоотречения определяет человеческую жизнь, то я не знаю, как правильней её назвать: историей любви или историей ненависти. Любовь была всепоглощающей, огненной, сжигающей и испепеляющей но такой же была и ненависть, ненависть ко всему миру, к самому себе, за то, что ты не можешь справиться с любовью, и холодный пепел, оседавший на сердце от этой вечно полыхавшей ненависти, был едок и ядовит.
      В любом случае, эта история растянулась ровно на двадцать лет. Казалось бы, мне должно быть мучительно горько и обидно, что лишь спустя двадцать лет я узнал истину, что столько времени было растрачено зря на лютую ненависть, на злобу, обращенную против всего мира, на то, что не стоило моих усилий и моих страданий. Но нет ни горечи, ни обиды - есть замечательное чувство освобождения. Раз мне так долго пришлось ждать правды, великолепной и сладостной правды, на которую я и надеяться не смел, значит, господь Бог знал, что творил. Значит, так и надо было, чтобы он меня испытывал целых два десятка лет.
      "Жовнеже быв з папьеру..."
      "Солдатик был бумажный..."
      Да, я понимаю, что моя бумажная отвага смешна и нелепа против того огня, которому я бросил вызов. Но иногда лучше бросить вызов огню, чем и дальше порхать по ветру. Когда приходит освобождение души, то назад в клетку её уже не загонишь. А загонишь - будет подыхать с голоду, отвергая любую пищу, начнет гнить и разлагаться. Гнить и разлагаться я не хочу и не буду.
      Теперь я это понимаю.
      И теперь я с легкой душой готов умереть.
      Но начну с начала. А начало всему было положено в тысяча девятьсот семьдесят девятом году, двадцать шестого мая, на свадьбе моей однокурсницы. Среди гостей на этой свадьбе оказалась и Мария - уже тогда Жулковская, три недели как Жулковская, прилетевшая на свадьбу подруги, прервав собственный медовый месяц.
      Не скажу, что я сразу её заприметил или что она с первой секунды произвела на меня неизгладимое впечатление. Она была красива, да, и её рыжеватые волосы иногда вспыхивали на солнце так, что казались золотыми. А в синеватых прохладных тенях становились совсем медными, по-тициановски медными. И глаза у неё были переливчатыми - серыми, почти стального оттенка, когда она насмешливо щурилась, и иссиня-зелеными, когда широко смотрели на мир; но и на стальном, и на зеленом фоне постоянно просверкивали золотые искорки. Потом уже, начав обращать внимание, я подметил глаза с золотыми искорками у двух или трех женщин, но все равно это было не то. Я хочу сказать, ни у кого эти искорки не были такими яркими и запоминающимися.
      А потом мне довелось узнать, что в моменты страсти её глаза становятся совсем черными, черными как две бездны, но золотые искорки все равно продолжают порхать в этой бездонной черноте...
      Словом, да, я обратил на неё внимание, но так, как вообще обращают внимание на красивую женщину. Чисто умозрительно, так сказать. Она меня не задела, не зацепила. Тем более, я сразу узнал, что она только что вышла замуж. Счастливая новобрачная, так что, как говорится, нечего ловить. Но почему-то мы все время оказывались рядом, будто тайные волны и течения, блуждавшие среди гостей, прибивали нас друг к другу.
      За столом мы тоже оказались рядом, и мне пришлось ухаживать за ней. Она привезла несколько бутылок польской водки на травках, наподобие "зубровки" - иногда эта водка появлялась и в московских магазинах, и её сразу же расхватывали, как же она называлась, дай Бог памяти? - Мария называла её "кминовка" и долго объясняла мне, что она отличается от зубровки (а по-польски, мол, тоже говорят "зубровка") добавкой тмина. За этим незначащим разговором и за моими вставаниями, чтобы добыть ей салат "оливье" или ломтик буженины с другого конца стола - ведь я должен был за ней ухаживать, да? - мы и коротали вечер, пока все не перепились. У меня на алкоголь голова крепкая, поэтому я держался лучше многих, но ведь недаром говорят, что "ничто так не красит женщину, как две рюмки водки, выпитые мужчиной": к концу вечера зарумянившаяся от наложившейся на шампанское "кминовки" Мария Жулковская стала казаться мне и намного красивей (если слово "намного" здесь подходит, потому что, повторяю, такую красавицу как она было поискать среди женщин любой нации) и, что самое главное, намного доступней. Меня уже не смущало, что её медовый месяц не пролетел - и её, по-моему, тоже...
      - Почему тебя все называют "Дик"? - спросила она.
      - Образовали от моего имени, - ответил я. - Сперва называли даже ближе по звучанию, "Кит", но "Кит" не привилось и быстро переделалось в "Дик".
      - А как твое полное имя?
      - Гитис.
      Она озадаченно нахмурилась.
      - Что это за имя такое?
      Я пожал плечами.
      - Нормальное литовское имя.
      - Так ты литовец? - она взглянула на меня с новым интересом.
      - Литовского во мне, пожалуй, только имя и фамилия, - честно ответил я. - Я вырос здесь, в Москве, и на языке предков объясняюсь с трудом. Буквально десять самых обиходных слов знаю.
      - Так что ты не дикий воин в косматой бурке? - она насмешливо прищурилась.
      - Кто его знает, - ответил я. - Возможно, страсть к диким набегам у меня в крови... - нетрудно было догадаться, что она имеет в виду общеизвестное стихотворение Пушкина (для неё - Мицкевича, ведь Пушкин из Мицкевича переводил), стихотворение, которое мы с ней постоянно будем вспоминать и которое лейтмотивом пройдет через нашу жизнь. И я тихо продекламировал:
      Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха;
      В Польше мало богатства и блеску,
      Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда
      Привезет он мне на дом невестку...
      - Ты думаешь полячкам нравилось, когда литовцы силком забирали их в жены? - спросила она. И я впервые увидел, как потемнели её глаза.
      - Не буди во мне древнего зверя, - сказал я. Ответ на грани наглости, хотя я постарался, чтобы он звучал как можно шутливей. Но шутливая интонация оборвалась, тренькнув в воздухе как лопнувшая струна, и я добавил. - Во всяком случае, отсюда бы я тебя похитил. Куда-нибудь на свежий воздух.
      Гулянка достигла стадии расползона и никому до нас дела не было. Новобрачные беспрестанно целовались под крики "горько", туалет надолго оккупировал кто-то, кому стало дурно, и народ, разбившийся на компании, пил и гудел даже в ванной. Нормальная студенческая свадьба, да?
      Мария резко встала.
      - Пошли. Ты меня немного проводишь?
      И мы ушли вместе - первый и последний раз в жизни. После этого мы всячески избегали показывать, будто между нами есть что-то общее.
      Через несколько арбатских переулков мы вышли к Гоголевскому бульвару. Сумерки, теплынь, много модно одетого народу, гуляющего парочками или группами. Старики моего детства, игравшие на лавочках в шахматы и шашки, в то время уже начали исчезать, но ещё не совсем перевелись, и кое-где вокруг лавочек теснились шахматные компании. Мы подошли к памятнику Гоголю, Мария уселась на одного из чугунных львов у постамента памятника.
      - Вот бы получилась чудесная фотография, если бы у тебя был фотоаппарат! - сказала она. - А если вот так?.. - она взобралась на голову льва и попыталась удержать равновесие, раскинув руки. Все равно, устоять ей удалось не больше минуты, и мне пришлось подхватить её, когда она сподскользнулась и чуть не упала. Она оказалась в моих объятиях, я задержал её на какую-то секунду, а потом, вместо того, чтобы выпустить, вдруг взял и поцеловал в губы. Она коротко вскрикнула - это был сдавленный вскрик подраненной птицы и одновременно торжествующий крик птицы, ощутившей силу своих крыльев, крик боли и счастья одновременно. Она на долю секунды закусила губу, а потом ответила на мой поцелуй.
      Мы не могли оторваться друг от друга, мы стояли, крепко друг друга обняв, и наш первый поцелуй длился целую вечность.
      Что потом? Вы легко можете догадаться. Мы оказались у меня - родители уехали на дачу, на выходные, как раз начинался дачный сезон. Свадьбы в то время игрались по субботам, в ЗАГСах суббота была специальным днем свадеб (кажется, до сих пор так, но не уверен, ведь последние лет семь я бываю в России короткими наездами), и у нас были почти сутки впереди.
      То, что мы пережили, сложно описать. Мы рухнули на кровать, едва затворив за собой дверь квартиры, наша одежда полетела во все стороны, и я вошел в Марию почти сразу, без долгих предварительных ласк... Это первое проникновение в неё потрясло меня: мы совпали настолько, как будто я нашел свою половинку, как будто возвращался к себе домой... Точнее я объяснить не сумею. Я был в ней - и благодаря этому становился самим собой, во мне освобождались те глубины, то мое истинное "я", о котором прежде я лишь смутно подозревал. Нас словно понесло на общей волне - и, насколько я мог судить, Мария испытывала то же самое, она пробормотала что-то, почти умоляющим голосом, будто просила пощадить её, избавить от этого блаженства узнавания, которое быстро превратится в горчайшую муку, потому что такое узнавание не может быть долгим, а потом хрипло застонала, закусив губу, её стоны нарастали вместе с моими, и разряд, который потряс нас почти одновременно, был почти убийственным по силе.
      Некоторое время мы лежали, приходя в себя. Потом она присела и почти посторонним голосом спросила:
      - Где у тебя тут ванная?
      Я лежал, слушая, как она плещется в ванной, и в голове не было ничего, кроме ошеломления. Я и не думал, что такое возможно.
      В ту ночь мы любили друг друга не раз и не два, уснув лишь к утру, и проснулся я утром с тем ощущением сладкой пустоты, которое наступает после слишком сильных переживаний. Мария ещё спала, а я, разглядывая её прекрасное лицо, сам не мог разобраться в своих чувствах.
      Она подарила мне такое, что теперь я был прикован к ней навеки. Мне хотелось обладать ей снова и снова, хотелось провести всю жизнь в её объятиях и в них же умереть. Но, с другой стороны... Она переспала со мной, первым встречным, переспала, не дождавшись конца своего медового месяца, после свадебной пьянки, когда алкоголь будит самые низменные желания, когда зуд этих желаний сильнее всего... Когда, переспав по пьянке, люди разбегаются и потом не могут вспомнить ни лиц, ни имен друг друга. Ситуация была классическая, и я должен был отдавать себе трезвый и горький отчет, что таких, как я, у неё много - было и будет - и мог только пожалеть её мужа.
      Мне припомнилось библейское изречение про "дух и плоть едина". Теперь я начинал понимать, как это бывает. Беда в том, думалось мне, что единым духом мы никогда не будем - как можно слиться духом с женщиной, которая разменивается на пьяные романчики, ещё не сняв подвенечную фату? - но мы настолько стали единой плотью, что нам некуда друг от друга бежать. Без Марии я теперь не мог жить - и от этого хотелось взбунтоваться, все оборвать, сбежать навеки. Я хотел её - и ненавидел себя за то, что я так страстно её хочу.
      Она открыла глаза, повернула ко мне голову - и в её глазах я увидел такую же тьму и мрак, которые, наверно, были сейчас и в моих.
      - Доброе утро, литовец, - сказала она после паузы. - Можно мне называть тебя литовцем?
      - Лучше не надо, - ответил я. - Я ж говорил тебе, что литовского во мне только имя.
      - Так кем ты хочешь быть? Русским?
      - Разумеется. Я русский и есть.
      Она долго меня разглядывала.
      - Отрекаешься от своей крови?
      - Наоборот, - возразил я. - Честно признаю свою кровь.
      - Я бы не могла полюбить русского... - пробормотала она.
      - А литовца? - резко осведомился я. - Вы, поляки, всегда считали литовцев людьми второго сорта. Уж настолько я историю знаю!
      - А русские всегда нас предавали и продавали! - она начала заводиться. - Начиная от первого раздела Польши и кончая сговором с Гитлером и позорным бездействием во время Варшавского восстания, когда вашим танкам достаточно было Вислу перейти, чтобы спасти десятки тысяч людей!
      Я горько усмехнулся.
      - Это называется - что хотели, то и получили.
      - То есть? - она приподнялась на локте, я увидел неподдельную ярость, разгорающуюся в её глазах.
      - Кто во время восстания сорок третьего года в Варшавском гетто отвернулся от восставших? Мол, мы поляки, а жиды пусть сами разбираются! Так? Кто равнодушно созерцал пылающие кварталы, гибель женщин, детей и стариков, отказывал в убежище тем участникам восстания, которым удалось вырваться за пределы гетто? За позорное, гнусное равнодушие вам и было воздано таким же равнодушием. Как видишь, я неплохо знаю историю!
      - Я тоже её неплохо знаю! - она соскочила с кровати и стояла надо мной, пылая от гнева. - Литовцы повели себя точно так же во время восстания в Вильнюсском гетто!
      - Не совсем так! - сказал я. - Мы многих спасли. И мы, в отличие от поляков, никогда не корчили фигу в кармане. У нас были волнения семидесятого - семьдесят второго годов, единственные крупные выступления за независимость во всем Советском Союзе! Ты понимаешь, что это значит?
      - А поляки, выходит?..
      - Выходит, больше гонора, чем доблести! - зло сказал я. - Вас хотя бы не присоединяли к этой империи физически, поэтому вы и можете задирать нос!
      - "Мы", "вы"... - она вдруг прищурилась. - Выходит, ты все-таки считаешь себя литовцем, если говоришь об этом с такой болью и страстью?
      - Да никем я себя не считаю! - ответил я. - Да, мысль о свободе Литвы греет мне сердце, но... - я, к собственному удивлению, начал остывать, и мне уже было жалко, что я наговорил столько жестокого и злого. - Я бы мог постараться тебе объяснить, но не знаю, поймешь ли ты...
      - Постараюсь понять, - ехидно сказала она.
      - Ты видела замечательный литовский фильм "Никто не хотел умирать"?
      - Да, видела.
      - Братья, которые выступили против "лесных братьев" не потому, что они за Советскую власть, а потому что у них убили отца. За смерть отца надо мстить, а все остальное их не касается. И когда они убивают главу "лесных братьев", тот бормочет своему убийце - по-моему, его Адомайтис играет - "Ты не знаешь, какая боль... Ты не знаешь, какая боль..." Имея в виду не физическую боль, а боль за Литву. И сын, отомстивший за отца, отвечает ему, холодно и жестко: "Не знаю". Вот такая, понимаешь, истекающая кровью, в муках нащупывающая путь в будущее Литва... И с этой точки зрения, когда ты мне твердишь о своей боли за Польшу, повторяя "ты не знаешь, какая боль", мне остается только ответить тебе, холодно и жестко: "Не знаю".
      - Вполне советский подход, - заявила она.
      - Не скажи. Высланный из Союза и не так давно умерший в Париже Галич написал ведь: "Поймите это, пан Корчак, И не возвращайтесь - вам СТЫДНО Будет в ЭТОЙ Варшаве"!
      - А ты забыл про "Пепел и алмаз" Вайды? Про Петра Залевского, о котором Галич тоже написал?
      - А какое отношение имеешь ТЫ к Петру Залевскому? - спросил я.
      - Господи!.. - её лицо исказилось. - Как же я тебя ненавижу! И подумать только, что с таким... что с таким...
      Она была так прекрасна в гневе, что я не выдержал. Вскочив с кровати, я крепко обнял её и прошептал ей в ухо:
      - Литовцы не слушали полячек, а просто захватывали их, так?
      Она напряглась, словно собираясь вырваться из объятий - и вдруг жадно подставила свои губы моим. И опять были эти волны любви, когда мы не могли оторваться друг от друга.
      - А я... я ведь Залевская в девичестве. По матери, то есть, - сказала она, когда все кончилось, и мы лежали без сил, и я поглаживал её рыжеватые волосы.
      Я приподнялся и пристально поглядел на нее. Настолько пристально, чтобы... Честное слово не знаю: то ли чтобы вобрать взглядом и навеки сохранить в памяти образ этого прекрасного обнаженного тела, то ли чтобы разглядеть в ней нечто от её однофамильца, Петра Залевского, перед которым наше поколение преклонялось, зная его по балладе Галича, точно так же, как преклонялось перед Янушем Корчаком...
      ...Тогда, сказали: "Кончен бал!",
      Скомандовали: "Пли!.."
      И прежде, чем, он сам упал,
      Упали костыли.
      И прежде, чем пришли покой,
      И сон, и тишина,
      Он помахать успел рукой
      Глядевшим из окна.
      О, дай мне Бог конец такой,
      Всю боль испив до дна,
      В последний миг махнуть рукой
      Глядящим из окна!..
      И кто бы знал тогда, насколько сбудется для меня эта баллада, насколько схож с кончиной Петра Залевского будет мой конец, к которому мчит меня на бешеной скорости. Будто подхватила меня волна этой баллады, и понесла, и не вырваться было из этой волны, как в бурю над Неманом не вырваться из волн и водоворотов. Волна поэзии, волна музыки слова, в которой слились две других: любви и ненависти. Вот чего никогда не мог понять - так это фразу Януша Корчака, которую цитирует Галич: "Я не умею ненавидеть, никогда не умел. Я просто не знаю, как это делается." Я не то, что умел ненавидеть - ненависть была со мной всегда, сжигая мне душу.
      И, мне кажется, Мария уловила эту мою смену настроения, из тех смен, которые бывают такими же тончайшими, как в природе, и настолько же глубинными. Вроде, едва заметно дрогнет что-то - и уже не предрассветные сумерки, а ясный и чистый рассвет. Будто крохотная капелька солнца упала и перевесила чашу вселенских весов.
      Она встала, потянулась, прошлепала, нагая и босиком, к окну, раздвинула шторы. В комнату хлынул яркий солнечный свет.
      - Есть хочется, - сказала она. - Как ты насчет позавтракать?
      - Согласен! - я встал, подошел к ней, обнял её сзади, поцеловал в шею... И не удивляйтесь, что я припоминаю каждое движение, каждую мелочь мне каждая мелочь дорога! - Сейчас пошурую в холодильнике. Уж яичницу я приготовить сумею.
      - Давай лучше я сама все приготовлю, - прищурив глаза, она смотрела на тихую московскую улочку, на серые дома с лепниной, на липы и тополя... Сейчас мне трудно представить, что в тот день мы были молоды, безумно молоды! Ей - двадцать, мне - двадцать два. Оглядываясь с рубежа веков - и тысячелетий - мне почти не верится, что и у нас вся жизнь была впереди. Такие распахнутые дали виделись, огромные и светлые, что дух захватывало. И, как ни странно, я вижу эти дали даже сейчас, когда моей жизни осталось всего ничего, когда два десятилетия потрепали меня так, что я сам себе напоминаю еле-еле справляющийся с течью корабль, готовый войти на ремонт в тихий док смерти. На ремонт?.. Значит, за смертью что-то будет?.. Но ведь сказано у Лермонтова: "Но в мире новом друг друга они не узнали..." Неужели разлука будет вечной, даже если смерти нет?..
      А тогда, Мария потянулась за юбкой и блузкой, но, передумав, надела мою рубаху - оказавшуюся ей великоватой, поэтому и смотрелась она на ней как короткая юбка. Мне показалось, она одела мою одежду, чтобы постоянно чувствовать себя в моих объятиях: надо было видеть, как она поводила плечами, будто стараясь плотнее ощутить ткань этой рубахи, как склоняла голову к плечу, будто ловя её запах, запах свежей, выстиранной и проглаженной ткани - ловя так, будто этот запах принадлежал лично мне...
      А заглянув в холодильник, она захлопала в ладоши:
      - Замечательно! Я вижу, у тебя и свежая капуста имеется, и квашеная, и сосиски, и колбасы кусочек... Нам бы ещё ветчины достать, или, вообще, свинины какой-нибудь... Да, лук есть...
      - Что ты хочешь? - спросил я.
      - Я сделаю тебе бигос. Ты знаешь, что такое бигос?
      - Вроде, слышал что-то. Но не очень представляю.
      - Так тебя ждет великое открытие! Но бигосом я займусь после завтрака. Так, и молоко есть, и яйца... Сделаем омлет, ты не против?
      - Только "за".
      И мы ели омлет, с первыми помидорами, появление которых в мае становилось чудом для Москвы тех лет, и она - Мария - взволнованно, увлеченно, втолковывала мне про бигос:
      - Кто-то скажет, что это всего лишь разное мясо - сосиски, там, сардельки, солонина и прочее, тушеное с капустой, та же солянка, но это не так. Бигос - это по-настоящему гостевое блюдо, наша национальная гордость, и у каждой хозяйки свой рецепт. Мой рецепт я усвоила от мамы и бабушки. Нам бы не мешало кое-что подкупить, потому что твой бигос, который я тебе оставлю, должен быть высшего класса, по всем правилам сделанный!.. И, кстати, у тебя есть глиняные горшочки?
      - Нет, не имеется. А что?
      - Бигос лучше всего хранить в глиняных горшочках. Значит, и горшочки поглядим.
      И после завтрака мы отправились за покупками. Мы прошли по Арбату ещё не пешеходному, ещё такому обшарпанному и милому, с толчеей на тротуарах и с немыслимым движением на проезжей части. По пути, завернули в один из знаменитых арбатских букинистов, и там нашли старое издание баллад Мицкевича, где баллада "Будрыс и его сыновья" была дана в пушкинском переводе. В этом издании были замечательные иллюстрации, я навсегда запомнил фамилию художника - Домогацкий.
      - Это мой подарок тебе, - сказал я. - Надписывать не буду. Дома можешь сказать, что сама купила. Но, открывая эту книгу, ты ведь будешь вспоминать обо мне?
      - Да, конечно, - она взяла меня под руку. Ее глаза сияли. - Тебе бы надо побывать на площади Старого Рынка в моей родной Познани...
      - Ты из Познани?
      - Да. Хотя сейчас живу в Варшаве. Так вот, там такие знаменитые букинисты, их даже называют Меккой библиофилов, и туда из Европы приезжают любители редких изданий, из других стран...
      Она весело продолжала болтать. Кажется, она была по-настоящему счастлива.
      В магазине сувениров мы купили семь глиняных горшочков ("Семь хорошее число", - сказала она), а в "Смоленском" - все необходимое для идеального бигоса, отстояв очереди, и две бутылки красного вина, "Арбатского". Когда мы вернулись домой, она надела фартук и стала колдовать над бигосом - но не прежде, чем мы опять свалились в постель и откупорили первую бутылку.
      Я сидел на кухне, курил, любовался ей.
      - Расскажи мне о Познани, - попросил я.
      Она ненадолго задумалась.
      - Познань?.. Это чудесный город, замечательный город, один из красивейших городов Европы. Хотя после войны его довольно основательно пришлось восстанавливать, как и Варшаву, и Краков. Видел бы ты нашу ратушу! А перед ратушей есть фонтан... Фонтан со статуей Прозерпины.
      - Прозерпины?
      - Да. Представляешь? Она такая... такая парящая, никак не подумаешь, что она - царица царства мертвых. Или, может, скульптор изобразил её радостной, что она вернулась на землю. Когда мне было лет пятнадцать, то подшучивали, что я на неё похожа, и мне это нравилось.
      И опять полыхнули её глаза бездонной, полыхающей, расшитой золотыми искрами тьмой. Она хотела сказать больше, но не сказала. А я этого тогда не понял. Только сейчас понимаю. Она хотела сказать, что теперь она сама - как Прозерпина, полгода замерзающая в аду и полгода радующаяся жизни на земле. И что её жизнью на земле теперь станут наши встречи - те моменты, когда мы рядом.
      Да и я на всю жизнь разделил этот жребий: постоянно мерзнуть в аду наших разлук, отогреваясь и расцветая душой лишь во время недолгих свиданий. Но, повторяю, тогда я этого не понимал - хотя и предвидел, предчувствовал где-то в глубине сердца.
      - Ты надолго в Москве? - спросил я.
      - У меня ещё три дня.
      - И задержаться ты не можешь?
      - Не могу.
      - Из-за мужа?
      Она повернулась ко мне, и снова её глаза были темными-темными. Шторм в них нарастал, и это был великолепный шторм, с зелеными отсветами закипающих волн.
      - Нет. Из-за папы.
      - Из-за твоего отца? - не понял я.
      - Из-за папы Иоанна-Павла II. Второго июня начинается его первый визит на родину после избрания папой, и я должна - просто должна - быть на его встрече с народом. Тоже должна его встретить, понимаешь? Поэтому позже среды утром мне улетать нельзя. Ведь среда - это уже будет тридцатое мая... Вот так, - она стала раскладывать бигос по горшочкам. - Сверху надо залить его свиным жиром и закрыть бумагой, промасленной или вощеной, и в холодильнике он может стоять долго, очень долго. И, если надо, просто достал горшочек, сунул в духовку - через пятнадцать минут обед готов.
      Первый горшочек мы разъели вечером.
      Мы прожили неразлучно три дня - до понедельника утром на моей квартире, а потом у нее. Она жила на квартире подруги, которой не было в городе и которая оставила ей ключи. Мирные и тихие минуты, подобные тем, когда мы гуляли по Арбату или когда Мария готовила бигос, оказались для нас редкостью. Все эти три дня мы либо занимались любовью, либо зло ругались по любому поводу - в основном, выясняя, так сказать, "межнациональные отношения" - и наша злость, накаленная добела, в какой-то момент превращалась в неудержимую страсть. Мы ненавидели друг друга - и все же любили.
      Потом Марии настало время уезжать.
      - Значит, на попа меня меняешь? - сказал я.
      Она вспыхнула.
      - Не на попа, а на папу! И вообще, не смей...
      Я только фыркнул и ушел в другую комнату, закурил. Через пять минут она заглянула и сказала сухо:
      - Выходи из квартиры. Мне надо её запереть, и ключи оставить в почтовом ящике.
      Я вышел на лестничную клетку, не глядя на нее. Потом она появилась, несла свой саквояж. Я вызвал лифт. Я не хотел её видеть, я мечтал оказаться подальше от нее. Но не выдержал, взглянул. И в этот же момент она взглянула на меня. И, будто нас что-то толкнуло, мы бросились друг другу в объятия, и целовались, вцепившись друг в друга, забыв о времени, забыв обо всем...
      Я проводил её до стоянки такси, посадил в машину. Ехать с ней в аэропорт она мне запретила.
      Я стоял, глядел вслед такси, пока оно не завернуло на другую улицу, и ощущал такую пустоту, после которой и тоска, и отчаяние кажутся избавлением.
      Когда я вернулся домой, родители ели бигос.
      - Откуда у тебя это? - спросили мама.
      - Вкусно? - спросил я.
      - Очень!
      Я махнул рукой и ушел в свою комнату, что-то пробормотав насчет вечеринки, где одна из девушек взялась это приготовить.
      В комнате, я ничком упал на кровать. На подушке ещё держался запах Марии, тонкий, почти неразличимый никому, кроме меня, и я зарылся лицом в подушку.
      Неделю после отъезда Марии я провел как в тумане. А потом...
      Потом меня пригласили на "собеседование".
      Я так понимаю, кто-то из гостей на свадьбе - кто-то из наших друзей и однокурсников - "стучал" активно и крепко.
      Меня вызвали якобы для обсуждения распределения после института.
      В кабинете декана сидел плотненький такой мужичок с невыразительным лицом и в строгом костюме - хорошем, но неброском. Декан представил меня мужичку - невнятно пробормотав что-то вроде "вот, Иван Иванович хочет с тобой поговорить" - и сразу вышел. Тут и последний олух понял бы, что все это не просто так.
      - Насколько я знаю, вы делаете большие успехи, - начал мужичок. - При этом, разумеется, вы должны понимать, что работа с иностранными языками это работа с людьми, которые на этих языках говорят. А эти люди зачастую принадлежат к другому лагерю, недоброжелательно относятся к нашему советскому строю. Вы, надеюсь, понимаете, какая важная в политическом и идеологическом смысле миссия вам предстоит, в силу выбранной вами профессии?
      Может быть, я не дословно пересказываю его речь - кое-что забылось за давностью лет - но смысл воспроизвожу абсолютно точно. Я облизнул пересохшие губы и ответил:
      - Понимаю.
      - Очень хорошо, - мужичок малость расслабился. - Ведь и языки вы выбрали соответствующие - французский и немецкий, если не ошибаюсь?
      - И третьим испанский, - подсказал я.
      - Да, конечно... И как вы смотрите на то, чтобы, например, всю жизнь проработать во Франции или в Германии?
      - А что для этого от меня требуется? - спросил я.
      - Немного. Совсем немного. Просто понимать важность вашей роли в той борьбе, которая идет в современном мире. Думаю, у вас, как у советского человека, это понимание есть. Вы могли бы подкрепить его и делами... Например... Да, например, - мужичок стал совсем улыбчивым, - насколько нам известно, у вас сложились весьма доверительные отношения с некоей Марией Жулковской. Она сама нас не очень интересует, а вот её муж - один из тех смутьянов, "высоколобых", как их называют на западе, которые вечно в оппозиции к народному правительству и вечно мутят воду. По нашим данным, в Польше могут назреть некоторые неприятные события. Мы сделаем все, чтобы их предотвратить. И с вашей помощью нам это будет сделать сколько-то легче... Ведь наверняка вы, в особенно откровенные моменты, - тут его улыбочка сделалась гадливой, - можете узнать у Жулковской то, что она не расскажет никому другому...
      Я не знаю, что на меня нашло. Помню, как потемнело в глазах, как меня захлестнула волна жгучей ярости. Я встал и, аккуратно сложив дулю, подсунул её под нос мужичку.
      - Слушай, а иди ты... - и я медленно, раздельно и внятно послал его на три буквы. Потом я повернулся и вышел из кабинета, хлопнув дверью.
      В тот день я нажрался. Я был готов ко всему - что меня исключат из института, заберут в армию, даже арестуют, или подстроив какой-нибудь инцидент, который можно объявить "злостным хулиганством", или подбросив мне в сумку "Архипелаг ГУЛАГ". И поймите меня правильно: ненавидел за то, что она уехала, за то, что она переспала со мной, за то, что только при мысли о ней я ощущаю жар в чреслах (а как ещё это назвать), за то, что она лишила меня надежд на спокойную нормальную жизнь, потому что я больше не мог глядеть на других женщин, и знал, что у меня никогда не будет ни жены, ни семьи... Но предать её, воспользоваться её доверием - пусть даже это было бы доверие дешевки, шляющейся от мужа по чужим постелям, и я, надо полагать, не один был у неё такой - я не мог. Не мог, и все. Я знал, что, если соглашусь, то под благовидным предлогом сразу же окажусь на стажировке в Польше, или ситуация как-то иначе повернется так, что Мария всегда будет рядом. Но я не мог продать мою любовь этим сволочам.
      Но ничего не случилось - кроме того, что на следующее утро голова трещала у меня от похмелья так, как никогда в жизни. Я спокойно посещал институт, день за днем, никаких неприятностей на меня не обрушивалось. Постепенно я начал считать, что моя реакция была настолько нестандартной, что меня решили оставить в покое.
      А потом, спустя довольно много времени, последовало другое предложение. Но чтобы оно последовало, должен был произойти ряд событий...
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Повар, в который уже раз, внимательно перелистывал досье "Литовца". Это досье он знал наизусть - и все равно надеялся выловить какую-то мелочь, на которую прежде не обращал внимания. Мелочь, которая представит нынешнюю трагедию с неожиданной стороны и прольет на неё неожиданный свет. Объяснит, почему Литовец вздумал утонуть... в самый неподходящий для этого момент!
      Первый листок, давно пожелтелый, давно вызывал у Повара улыбку. Кто знает, как бы сложилась судьба Литовца, если бы этот отчет пошел по другим каналам. Но в то время Повару было поручено курировать польскую и гэдээровскую контрразведки - и, разумеется, ни один документ, хотя бы косвенно связанный с диссидентсвующим "фотохудожником" Станиславом Жулковским не мог пройти мимо него.
      Майор Гончаров Валерий Осипович докладывал, что объект вербовки повел себя самым возмутительным образом и отверг предложение о сотрудничестве в самых непристойных выражениях. Майор был чуть ли не оскорблен в лучших чувствах - если эти лучшие чувства вообще у него когда-нибудь были, про себя усмехнулся Повар - и считал, что объект достоин как минимум помещения в психушку, потому что его асоциальное поведение может быть присуще лишь тяжелому шизофренику.
      На отчете имелась на полях резолюция Повара - сделанная после тщательного изучения отчета, личной беседы с майором Гончаровым и проработки - через одного из подчиненных, направленных в иняз "стукачика", доложившего, что на свадьбе объект и молодая жена Жулковского вели себя странно, как люди, между которыми назревает роман: "Не трогать! Такими кадрами не бросаются!"
      И Повар, как всегда, оказался прав.
      Следующий важный документ - мелкие доносы о поведении в институте и сомнительных высказываниях были не в счет - был датирован уже началом восьмидесятого года. Тот же "стукачик" сообщал, что объект, при обсуждении за выпивкой ввода советских войск в Афганистан, пробросил странную - можно сказать, сомнительную - фразу: "Я не знаю, что мне дороже - свобода Литвы или целостность великой империи. И вообще, я чувствую себя персонажем Баниониса в "Никто не хотел умирать" - человеком, который пошел на все ради любви к жене главаря "лесных братьев"..."
      На этом донесении тоже имелась пометка Повара:
      "Подсунуть "Архипелаг ГУЛАГ. Только первый том!"
      Повар опять ухмыльнулся. Как ни крути, а он всегда бил в "яблочко"!
      А вот фотография: огромная площадь, заполненная народом, папа римский благословляет соотечественников... Второе июня тысяча девятьсот семьдесят девятого года. Фотография вырезана из журнала. Фломастером взято в кружочек лицо Марии: Жулковкий, делавший фотографию по заказу редакции, не удержался от того, чтобы не поймать в кадр лицо жены, сняв папу и толпу с определенной точки.
      Повар всматривался в это молодое, совсем молодое лицо. Так, значит, ради этой рыжеватой красавицы Литовец и поджег свою жизнь... А вот фотокопия конверта польской грампластинки, где фломастером отчеркнута в перечне песен "Песенка о бумажном солдатике".
      Почему-то над этой фотокопией Повар надолго задумался, хмуро сдвинув брови.
      - "И там сгорел он ни за грош, Ведь был солдат бумажный..." пробормотал наконец Повар. - Вот ведь подлая штука, любовь...
      Документы того периода, когда Литовец впервые услышал имя Леха Валенсы... Документы времени Московской Олимпиады...
      У него на столе запищал переговорник.
      - Да? - сказал Повар.
      - Прибыли Игорь Терентьев и Андрей Хованцев, - доложил дежурный.
      - Пропускай, сразу ко мне! - распорядился Повар.
      Перед появлением партнеров - совладельцев частного детективного бюро, которому Повар довольно открыто покровительствовал (сначала помня заслуги Игоря Терентьева - основателя бюро - в то время, когда Терентьев ещё был на "государевой службе", а потом ценя смекалку подобранного Игорем "профана" Хованцева, несколько раз сыгравшего идеально точно на руку Повару) - Повар убрал в сейф досье Литовца и достал из сейфа видеокассету.
      - Садитесь, садитесь! - добродушно махнул он своей пухлой рукой, когда партнеры замялись в дверях. - Рад вас видеть, ребятушки! - и осведомился, едва партнеры сели в два кресла по другую сторону стола. - Ну, что, не будем тянуть быка за рога? Сразу начнем с главного?
      - Как скажете, - развел руками Терентьев.
      - Тогда, будь добр, вставь, эту кассету в видеомагнитофон. А то мне, старику, таскаться по кабинету...
      Игорь встал и вставил кассету в видеомагнитофон. На экране возникли жуткие кадры: перекореженный, рухнувший с моста поезд, изувеченные трупы...
      - Узнаешь? - спросил Повар у Андрея Хованцева.
      - Да, - ответил тот. - Это тот самый мост, над которым я выкинул из окна туалета снайперское ружье Богомола.
      - Катастрофа произошла через сутки после того, как вы проехали на этом поезде, - сухо сообщил Повар. - Есть повод задуматься?
      Компаньоны ничего не ответили, но Игорь Терентьев присвистнул.
      - А вот люди, которые ехали в одном из следующих поездов - и которые должны были стать вашими "дублерами", чтобы, если что, охота устремилась за ними, а не за вами, - на экране возникли фотографии мужчины и женщины. У Игоря округлились глаза - он узнал мужчину. - Мужчина знал, что работает дублером, женщина - нет... А вот они же - двухдневной давности... - на экране возникли два обезображенных трупа на берегу Острова Влюбленных. Потом пошли видеозаписи допросов свидетелей и причастных к делу лиц включая Станислава Жулковского. - ...Ну, что скажете? - осведомился Повар, когда пленка докрутилась до конца.
      - Это каюк! - сказал Игорь Терентьев, за время прокрутки пленки успевший все осмыслить и просчитать все варианты.
      - И что с этим делать? - осведомился Повар.
      Андрей и Игорь переглянулись. Ответ напрашивался: срочно оповестить Богомола. Но никто из них не решился бы произнести это вслух.
      - Однако... - произнес Андрей после паузы. - Все знали, что в Германию уехал я... Как можно было спутать меня с другим человеком?
      - Почему бы и нет? - возразил Повар. - Да, все знали, что ты выехал в Германию, но никто не мог гарантировать, что ты до неё доехал. Последнее достоверное свидетельство - отметка о том, что границу пересекли некие супруги Анисимовы. Далее, в Польше, я вас, как помнишь, подстраховал, уничтожив засаду, которая должна была вас перехватить. Преследователи знали лишь - да и то не наверняка - что при выезде из Москвы Анисимовым-мужем был ты. Но ты ведь в тот момент являлся полным профаном и дилетантом. Так не разумнее ли было предположить, что я не стал доверять самую важную немецкую - часть операции полному профану, а использовал тебя лишь как отвлекающий маневр. Что, едва оказавшись в Германии - а может, и на территории Польши - ты, так сказать, "сдал свои полномочия" другому человеку, сверхсекретному суперпрофессионалу, и дальше "Анисимовым" был он, а ты лишь в должный срок изобразил возвращение в Москву... - Повар вздохнул. - Смотрим дальше. Наши враги знали, естественно, в какую часть Германии я вылетел - поскольку встречу с немецкими коллегами мне пришлось назначать по служебным каналам связи, то моих передвижений не скроешь. Потом они видят, что сразу после моего прилета немецкая полиция проявляет большой интерес к вполне определенному поезду, проходящему всю страну с севера на юг, особенно тщательно исследуя местность вокруг вполне определенного моста. Они не знали, что идет поиск снайперского ружья, и вполне могли решить, что в бауле, который мой агент в условленном месте выбросил из окна, и находится дискета со всей финансовой информацией. Если мой агент - строго секретный, используемый лишь для особых поручений, да ещё и притворяющийся тобой, то он вполне мог так поступить, чтобы не засветиться, встречаясь со мной лично. Далее, преследователи замечают, что полиция продолжает дежурить, и делают вывод, что агент ещё не проехал, его только ждут... - Повар опять сделал плавный жест рукой. - Следствие по делу крупнейшей в Германии железнодорожной катастрофы ещё не закончено, однако основные выводы известны уже давно, почти полгода. Немецкие следователи убеждены: это произошло из-за трагического совпадения ряда естественных причин - изношенности моста, сверхскоростного режима поезда и так далее. Вряд ли они изменят свое мнение. Однако, при том, что известно нам, можно допустить, что это "совпадение естественных причин" было искусно организовано. И тогда следует радоваться, что пара ваших дублеров ехала не на следующем поезде после вас, а через поезд, - Повар опять вздохнул. - Мне настолько было важно, чтобы вы доехали в целости и сохранности, что я впервые велел Литовцу несколько приоткрыться и отвлечь часть внимания на себя. Он приоткрылся не настолько, чтобы его можно было окончательно разоблачить, но какие-то ниточки к себе оставил. И, возможно, начав разматывать эти ниточки, они через год в конце концов добрались до него и до той женщины, вместе с которой он находился в поезде... Тем более, что совсем недавно мне пришлось срывать его из Парижа в Москву и довольно сильно засвечивать, бросив в самую жаркую точку боя - что тебе, Игорек, отлично известно...
      Терентьев кивнул. Его друг Гитис Янчаускас месяца два назад (подумать только, всего лишь месяца два - ну, с небольшим хвостиком, может быть!) обретался в Москве как представитель независимой кинопродюсерской фирмы. Но характер дел, которыми он занимался, и сведений, которые он собирал через Игоря, заставлял заподозрить, что его "независимость" мнимая, слишком явно за ним возникала фигура опытного кукловода - Повара. Более того, не желая предавать друга, Гитис тончайшим намеком дал ему понять: игра ведется на то, чтобы подставить партнеров, Терентьева и Хованцева, и сделать их козлами отпущения, если что. Воспользовавшись этим намеком, друзья сумели повернуть дело так, что вышли сухими из воды. Но, спасая друзей, Янчаускас невольно подставился сам... Именно об этом Повар сказал практически прямым текстом.
      - И, поскольку нам все равно все известно, вы хотите поручить это дело нам? - осведомился Игорь после паузы.
      - Вот именно. Надо разобраться, что произошло. И желательно, чтобы над эти делом работали "посторонние" - я не хочу, чтобы становилось широко известным, насколько я заинтересован во всем разобраться. В роли "заказчика расследования" может выступить кто угодно - например, сын Жулковских, который сейчас учится в Москве. И вам надо понимать, что у вас есть свой интерес докопаться до истины, ведь именно вы оказались теми невольными пересечениями с Литовцем, в результате которых он засветился. То есть, если его успели допросить перед смертью, следующими на очереди будете вы. Вам это улыбается?
      - Разумеется, нет, - сказал Игорь. - Тут и говорить не о чем, - он секунду подумал. - Есть ещё какие-нибудь странности в этом деле?
      - Вы получите эту видеопленку и кой-какие бумаги - протоколы допросов и так далее, - сказал Повар. - Думаю, вы там найдете много интересного и сами определите, что считать странным, а что нет. Но на одну вещь я хотел бы сразу обратить ваше внимание. Так называемый Остров Влюбленных, где произошла трагедия, находится в юго-западной части Литвы, в непосредственной близости от Польши. А Литовец и его пассия сделали огромный крюк, проехав через Калининградскую область. Зачем?
      Партнеры задумались, просчитывая варианты.
      - Если у них не было особых дел в Калининградской области, проговорил Андрей, - то, скорей всего, для того, чтобы в компьютерной базе данных российских пограничных служб осталась отметка: границу с Литвой они пересекли вполне благополучно. Такой человек, как Литовец, - Андрей предпочел назвать погибшего той оперативной кличкой, которой его назвал Повар, - должен был понимать, что польские и литовские отметки могут и не дойти до вас так быстро, а вот российская немедленно попадет к вам в руки. То есть, он как бы просигналил вам: я заскочил на территорию России и отбыл в Литву. Но тогда, получается, он заранее подозревал неладное, раз оставил вам это вполне внятное послание. Чуял охотников у себя за спиной?.. Очень на то похоже.
      - И при этом боялся выходить на связь напрямую - а значит, был под слишком пристальным наблюдением, - проворчал Игорь. - Под наблюдением того типа, когда от человека уже не скрывают, что за ним следят. Давя на психику жертвы, так сказать. И почему-то он от этого наблюдения не мог оторваться. Или не хотел... Может, рассчитывал, что вы вовремя получите его послание, и сами сграбастаете охотников - которых он приведет прямо к вам в лапы и которые, таким образом, сами превратятся в дичь!
      - Все возможно, - сказал Повар. - Теперь, ещё одна странность, с этим связанная. Посмотрите, когда он прибыл в Калининградскую область и когда пересек границу Литвы.
      Игорь взял листочек, который Повар пододвинул на ближний к партнерам край стола.
      - Въехали в Россию в восемь двадцать, пересекли границу Литвы в четырнадцать тридцать... Что ж, за шесть часов проехать всю Калининградскую область более, чем возможно, даже с остановкой на обед, или по какому-нибудь делу. Там же от одного пограничного пункта до другого километров двести с хвостиком, да? - прикинул Игорь. - Можно и за три часа прогнать, а в четыре точно уложишься.
      - Так-то оно так, - сказал Повар. - Если бы не одно обстоятельство. Сейчас одни очереди на границе с Литвой составляют шесть часов и более. Из-за литовских автомобилистов, которые после августовского кризиса стали катать к нам за дешевым бензином. Им уже и не продают - так они канистрами скупают у наших водил, которые для этого специально заливают на бензоколонках все емкости и ездят к границе. Ведь из-за обвала рубля бензин у нас стал стоить в пять, если не в десять раз дешевле, чем в Литве! Вот я и могу все понять, кроме одного - как Литовец за пятнадцать минут проскочил эту колоссальную очередь? Кто бы его пропустил? И мне кажется, что, ответив на эту загадку, вы ответите и на многие другие. Ну, есть ещё вопросы?
      - Есть, - сказал Андрей. - Какими контактами мне можно пользоваться, а какими нет, пытаясь разобраться в... гм... той части дела, которую вы мне поручаете?
      Он имел в виду - что было абсолютно понятно и Повару, и Андрею - стоит ли попытаться выйти на связь с Богомолом или предоставить её своей судьбе. Открыто он этот вопрос задать не решился. Даже здесь, в этом кабинете, Повар - осторожничавший сверх меры после того, как во время предыдущей операции с привлечением Богомола буквально висел на волоске и лишь чудом вышел победителем - мог бы ответить, вполне официально, что с Богомолом никаких отношений быть не должно. И этот ответ пришлось бы принять за правду, будь он на самом деле правдивым или нет...
      - Откуда мне знать? - добродушно проворчал Повар. - Ведь речь прежде всего идет о твоей безопасности. У тебя своя голова на плечах, и недурная, вот ты и думай, как её уберечь. Соображая по обстоятельствам.
      Сказано было все. Мол, я на тебя надеюсь, и ты вправе контачить с кем угодно, но если облажаешься - защиты от меня не жди и на меня не ссылайся: открещусь, отдам на съедение со всеми потрохами. Это прозвучало даже в том, как Повар подчеркнул слово "твоей".
      - Хорошо, - Игорь встал, поняв, что разговор окончен, и Андрей вслед за ним. - Сколько времени вы нам даете?
      - Чем быстрее справитесь, тем лучше, - сказал Повар. - А там все от вас зависит, и не только от вас. При таком количестве неизвестных я не могу обязывать вас "выполнить и перевыполнить" к Девятому мая или к какому другому празднику. Ступайте, ребятки.
      Отпустив двух друзей, Повар откинулся в кресле, полуприкрыв глаза. Со стороны могло показаться, что он задремал, но на самом деле он думал, снова и снова просчитывая самые невероятные ходы и варианты, которые могли возникнуть из нынешней ситуации.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Она впервые по-настоящему чувствовала себя дичью - и начинала понимать, что это такое. За ней и прежде охотились, но довольно неумело. Не представляя до конца, с каким хищным зверем имеют дело, расставляли все ловушки и сети у неё на виду, и она, посмеиваясь, наблюдала из потайного укрытия, как охотники расхаживают между этих сетей, уверенные в своей победе. А она уже проскальзывала сквозь кольцо облавы, чтобы напасть со спины, на каждого по очереди - или просто исчезнуть, если противник был слишком силен. Во всяком случае, личности охотников всегда были известны и угрозы не представляли. Но теперь...
      Теперь, если вспоминать "Волчий цикл" Высоцкого, она чувствовала себя точно как волки во время охоты на них с вертолета - когда обезумел и сдался "даже тот, кто нырял под флажки". Нырять под "красные флажки" любого рода она научилась давно - и ей даже нравилось, что они такие приметные, так четко очерчивают зону, за которой начинается безопасность. Но когда огонь и свинец, грохот и смерть, обрушиваются из воздуха, с разверзшихся небес тогда теряются всякие представления о мире и пространстве, тогда приходит лишь голый ужас, перекручивающий внутренности ледяными пальцами и парализующий силу и волю.
      Нет, она не должна поддаваться этому ужасу, не должна уступать сладкому желанию замереть на месте и спрятать голову в лапы, закрыв глаза, лишь бы все поскорее кончилось и наступил покой. Вечный покой, в котором никакой враг уже не достанет и никакие враги не страшны.
      Это началось две недели назад, в благословенной Швейцарии. Что-то смутило её, когда она проверяла состояние своего счета в одном из банков и списывала деньги на необходимые расходы. Такая малость - сперва она даже не поняла, что же именно. Только потом осенило: молодой человек, ждавший после неё своей очереди к стойке банковского служащего, заступил за "запретную" белую черту, проведенную по полу метрах в двух от стойки. Эта черта обозначала зону безопасности для обслуживаемого клиента и гарантировала клиенту, что никто посторонний не проникнет в его банковские тайны - ни увидев деловые бумаги или наличные, ни подслушав разговор. В России, конечно бы, на такую черту плевали и теснились бы к стойке, дыша в затылок друг другу. Но на цивилизованном западе с этим было строго, уважение к заведенным порядкам впитывалось с молоком матери, существовало в крови... Так почему же молодой человек зашел за линию?
      Объяснение неуютному чувству нашлось - и эта мелочь перестала её смущать. Мало ли сейчас ошивается в Швейцарии людей из бывшего Советского Союза и стран Восточной Европы? Но впереди её ждало настоящее потрясение.
      - Подать вашу машину? - обратился к ней услужливый дежурный стоянки при банке.
      Честно говоря, она и выбрала этот банк потому, что он одним из немногих придерживался старых традиций обслуживания крупных клиентов по высшему классу. Во многих местах принципы демократизации и практическое воплощение идей, что щеголять своим богатством - это вульгарно, пошло, и даже ещё хуже, привели к тому, что даже мультимиллардеры покорно шлепали к своим лимузинам и садились за руль (часто теперь и шофера не держали), а служитель и головы не поворачивал, стесняясь задать "неприличный" вопрос. А Богомолу иногда нравилось, чтобы за её деньги её обслужили по полной программе.
      - Да, пожалуйста! - кивнула она служителю. Тот заторопился к машине. Ключи она оставила в машине - и служитель это знал, сразу заприметив зорким взглядом. Те клиенты, которые не желали "выпячиваться", запирали машину и забирали ключи с собой, давая тем самым понять, что желают быть "скромными и самостоятельными".
      Служитель сел за руль, она ждала на ступеньках. Вот он включил зажигание, и...
      Всю стоянку потряс мощный взрыв.
      Ей понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя, и за это время то, что осталось от её машины - и служителя - уже догорало, тускло, быстро и совсем не красиво, не так, как в фильмах.
      В её мозгу сразу пронеслись тысячи вариантов, как себя вести. И главный вопрос, ответив на который только и можно было выбрать правильный вариант, был: насколько надежен её нынешний канадский паспорт? Если можно нащупать хоть один изъян, если в ходе расследования всплывет, что она русская - то нужно немедленно бежать! К русским - и к деньгам из России здесь отношение подозрительное, и, взбреди следователю в голову, что взрыв машины и гибель швейцарского гражданина - плоды русских мафиозных разборок, а она сама, следовательно, один из курьеров этой "мафии" или отмывщиков денег той же мафии, с него станется задержать её до конца следствия, взяв с неё подписку о невыезде. А это ей, понятно, совсем не нужно... Да, и можно ли проследить, что на этот счет деньги пришли из России?.. Пожалуй, тоже нет. Она основательно запутала следы... Хорошо, допустим, под паспорт не подкопаешься и под происхождение денег тоже... Как она объяснит, почему взорвали именно её машину? Должны ведь у неё быть какие-то догадки, подозрения, смутные воспоминания о каких-то недоброжелателях... Надо подкинуть следователям хоть какую-то кость, чтобы они поверили в её добрую волю сотрудничать с ними и не насторожились.
      Но это будет время продумать. Несколько часов. Возможно, до завтрашнего дня. А пока она вышла из оцепенения - вполне естественного для женщины, машина которой взорвалась вместе с сидевшим в ней человеком - и она закричала.
      Вокруг уже забегались, засуетились люди. К ней подбежали две сотрудницы банка и, поддерживаемая ими, она медленно опустилась на ступеньки, бормоча:
      - Что же это?.. Что же это?..
      Потом ей помогли перейти в помещение, вызвали врача. Она объяснялась короткими несвязными фразами, тщательно следя за тем, чтобы - "от потрясения" - в её речи отчетливей слышался выговор французских ("франкоязычных", как сказали бы сейчас в России) канадцев.
      А её мозг продолжал лихорадочно работать. Кто и за что мог попытаться её убить? И, главное, кто мог её выследить?
      Четких и твердых ответов пока не было.
      Врач рекомендовал отправить её домой - то бишь, в гостиницу - чтобы она передохнула, отлежалась, оправилась от нервного потрясения.
      - И, мне думается, вам стоит пригласить сиделку, хотя бы на сутки, сказал он.
      Сперва она хотела отказаться, но потом подумала, что в её ситуации лучше иметь человека рядом с собой.
      - Да, конечно... - пробормотала она. - Вы можете мне порекомендовать?
      - Я пришлю её к вам, - пообещал врач. - Где вы остановились?
      Она сообщила ему - это был один из лучших отелей Женевы. Врач коротко кивнул.
      - Хорошо. Сейчас я переговорю с полицией и, думаю, после этого мы сможем доставить вас прямо в ваш номер.
      Врач вернулся минут через пять и сообщил:
      - Все улажено. Я объяснил им, что вы пока не можете давать показания. Они вас навестят завтра, если вы будете в состоянии. А пока что я сам вас отвезу.
      - Спасибо... - пробормотала она. Всю дорогу до гостиницы она молчала. И лишь у дверей номера она вдруг повернулась ко врачу, с испуганным лицом... - Вы знаете... Может, это глупость...
      - Да?
      - Не знаю... Не могли бы вы лично привезти сиделку и представить её мне... Понимаете, если это и вправду хотели убить меня... Хотя не представляю, кто за что и почему... Но, если они вздумают повторить попытку...
      - Да, конечно, - охотно согласился врач. - Ваш страх вполне объясним, после такого шока. Не беспокойтесь, я обо всем позабочусь.
      Она вошла в номер. Теперь, то короткое время, пока врач не привезет сиделку - она не сомневалась, что это произойдет очень быстро - можно перевести дух.
      Но перевести дух ей не удалось. Наметанным глазом - и, возможно, благодаря внутреннему напряжению, из-за которого обострилось её чутье - она уловила в номере что-то не то. Можно сказать, ощутила чей-то чуждый запах, задержавшийся после ухода незваного гостя. Запах тонкий, ускользающий - но словно переменивший всю атмосферу в номере. Она быстро огляделась, прошла по всем помещениям... Нет, вроде, все на месте - и, все равно, что-то не так. Кажется, и книжка на прикроватной тумбочке лежала чуть иначе, когда она уходила, и полотенце в ванной висит чуть иначе. Словом, по тысяче мельчайших деталей, на которые другой не обратил бы внимания, она заподозрила, что её номер обыскивали - обыскивали тщательно, ловко, профессионально. Так ловко, что, будь она в другом состоянии, она бы, возможно, и впрямь этого не заметила.
      Полчаса, до возвращения врача вместе с сиделкой, она шарила и ползала по всем углам, пытаясь понять, что неизвестный - или неизвестные - могли делать в её номере. Ничего особенного они найти не могли - не такая она дура, чтобы держать при себе хоть что-то сомнительное. Но они ведь могли попробовать и в номере установить бомбу. Или вставить "жучок" в телефон? Собственно, почему в телефон? "Жучок" может быть где угодно!
      Она лихорадочно осматривала уголок за уголком и остановилась лишь тогда, когда в дверь негромко постучали.
      - Войдите! - крикнула она.
      Когда врач и сиделка вошли, она сидела в кресле с самым расслабленным видом - будто так и просидела все время, не в силах пошевелиться. Сумочка, с которой она была в банке, лежала рядом, на столике, как бы брошенная не глядя.
      - Как вы себя чувствуете? - участливо спросил врач.
      - Ничего... - ответила она. - Только слабость ужасная, и голова кружится.
      - Это скоро пройдет, - врач взял её за запястье, чтобы проверить пульс. - Вполне понятные последствия шока... Позвольте представить вам Марион, вашу сиделку.
      Богомол приветливо кивнула миловидной молодой женщине, и та приветливо улыбнулась в ответ.
      - Да, кстати, - продолжил врач. - У меня есть для вас сообщение, которое, наверно, можно назвать приятным.
      - Какое? - она приоткрыла глаза.
      - Этот взрыв не был покушением, направленным лично против вас. Так что можете спать спокойно и не перебирать в уме тех, кому была бы выгодна ваша смерть. Ведь вас это мучает, не так ли?
      - Откуда вы знаете, что... - она не договорила.
      Врач улыбнулся - улыбкой чуть больше, чем профессионально успокаивающей.
      - Ответственность за взрыв уже взяли на себя ирландские террористы, позвонив в редакцию одной из центральных газет. Более того, непосредственно рядом с местом взрыва найдена листовка с их обращением - так что звонок вряд ли является чьей-то дурной шуткой.
      - Зачем... зачем они это сделали?
      - Как они сами объясняют, потому что этот банк готов дать крупный кредит на развитие экономики протестантского сектора Белфаста. Насчет кредита все, кстати, полная правда. Так что, можно сказать, вам просто не повезло, что ваша машина оказалась наиболее удобным объектом для заминирования.
      - Мне-то что... - пробормотала она. - А вот бедняге, который взялся подогнать мою машину со стоянки... Подумать страшно, что на его месте могла быть я! - её передернуло, и игры на сей раз в этом было мало.
      - Да, жутко представить, - согласился врач. - Но постарайтесь не думать об этом. Главное - что впредь вам ничего не угрожает.
      А вот в этом врач был не прав. Когда он ушел, и Богомол осталась с сиделкой, которая помогла ей раздеться и лечь в постель, а сама устроилась в соседней комнате с книжкой, Богомол постаралась ещё раз осмыслить произошедшее.
      Странный парень, наблюдавший за ней в банке - она уже не сомневалась, что парень был наблюдателем, а не случайным зевакой... Взрыв... Обыск в её номере... Все это - звенья одной цепи, и охота идет за ней! Но тогда зачем эта игра в "ирландских террористов"? Очень просто - чтобы Богомол выпала из поля зрения следствия, чтобы её личность больше никого не интересовала, чтобы её отпустили на все четыре стороны и следствие не стало заниматься её судьбой... Чтобы у её похитителей руки были развязаны для следующих попыток её убить - возможно, когда она, в силу обстоятельств, будет жить по другому паспорту и с другой фамилией - а эти обстоятельства должны были наступить очень скоро. Смерть Мари Мишон (для канадского паспорта она взяла себе то самое имя, которым пользовалась для прикрытия возлюбленная Арамиса остатки любви к "Трем мушкетером" ещё сохранились с детства, с тех замечательных дней, когда она, девочка-"хорошистка", почти отличница, сбегала из своего тусклого заводского района в иной мир, удивительный и светлый, грызла яблоки, валяясь на диване и жадно проглатывая страницы, а мама хлопотала на кухне...), машину которой взорвали в Женеве, могла бы ещё вызвать лишние вопросы, а смерть, например, Жаклин Дюпон или Терезы Хавьерас никто со взрывом не свяжет - оборвется даже самая тонкая ниточка, которая может вывести на убийц.
      Но, выходит, они этой ниточки боятся? То есть, ниточка может оказаться не такой тонкой? Выходит, где-то есть у них слабое звено, которое они, как истинные профессионалы, пытаются ликвидировать.
      Это слабое звено она ещё попытается нащупать. А пока ясно: переходить на жизнь под другим паспортом ей нельзя ни в коем случае! Даже на один день, даже ради исполнения очередного особого задания.
      Так ведь и эти особые задания сейчас ни в коем случае выполнять нельзя!
      Выходит, её подталкивают к тому, чтобы она подвела заказчиков - и сама себя похоронила?
      Да, и ещё одно: люди, шарившие в её номере, занимались этим после того, как она уехала в банк. Если они уже считали её покойницей, то что они искали? И, если считали её покойницей, то почему постарались не оставить никаких следов своего пребывания - малейших, которые могла бы заметить только она? Хорошо, допустим, если бы она погибла и в её номере был обнаружен полный разгром, то версия об ирландских террористах могла бы вызвать у следствия ненужные сомнения. Но ведь - к примеру - чемодан, оставленный открытым на кровати, к разгрому не отнесешь, с точки зрения посторонних людей, чемодан могла бы бросить открытым и она сама, сильно спеша... Но нет, они восстановили все в идеальном порядке именно для нее.
      Ну, на этот вопрос ответ ясен: у них наверняка идеально налажена связь, и о том, что покушение сорвалось, они узнали в тот же момент. Один звонок по мобильному телефону кого-то из их сообщников возле банка - того же странного парня...
      Но остается первый вопрос: что можно было искать в номере у покойницы?
      Нет, конечно, они не устанавливали "жучков" - для прослушивания мертвых "жучки" не нужны. Они искали что-то очень определенное, что-то конкретное.
      Что?
      Какие-то указания, куда она собиралась направиться отсюда, в какую страну, в какую область мира? Зачем им это? Чтобы взять на себя её очередной заказ, который она уже не смогла бы выполнить? Допустим... Через три недели после её смерти - в точке Х, известной только ей - погибает заказанный ей человек. Тогда если кто и попытается связать Мари Мишон с Богомолом, то откажется от этой версии. Для всех, обладающих тайной информацией, Богомол будет считаться исчезнувшей на три недели позже.
      То есть, им необходимо отвести следы - и выиграть время после её смерти. Отчаянно необходимо, если эта версия правильна.
      Второй вариант. Они искали что-то, способное и после её смерти представлять для них смертельную опасность.
      Это "что-то", в таком случае, должно быть внешне очень безобидным - но для знающих людей разоблачительным наотмашь.
      Но тогда... Она знала, кому стоит опасаться любой мелочи, которая может вдруг оказаться в её вещах!
      Да, картина прояснялась. Она довольно улыбнулась.
      - Марион! - позвала она.
      - Да? - сиделка появилась немедленно.
      - Будьте добры, принесите мне мою косметичку...
      Сиделка, с понимающей улыбкой, пошла за косметичкой. Принеся косметичку своей пациентке, она заметила:
      - На вашем месте, я бы в жизни не стала переживать из-за того, как выгляжу. Вы - такое совершенство, что, право, кажется лишним что-то к нему добавлять.
      - Спасибо, - ответила Богомол. - Но ведь вас самим известно, как мы, женщины, можем переживать из-за внешности, и насколько неизлечим этот комплекс. Мне сейчас кажется, что на мне лица нет!
      - Вы слишком мнительны, - сказала Марион - похоже, вполне искренне.
      "Мари Мишон", ещё раз благодарно улыбнувшись сиделке, открыла пудреницу и поглядела в маленькое зеркальце. Можно было и не глядеть - она и так знала, что впрямь хороша и выглядит сейчас не хуже, чем обычно, Златовласка с переливчатыми, почти переменчивыми глазами, умевшими менять цвет от черного до цвета морской волны в солнечном луче. Сейчас её больше волновало другое. Она ощупывала донышко пудреницы - и не находила царапин, которые должны там быть.
      Конечно, она и на память помнила надпись: "d. t. c-r. J. D. Qb 31.07. 98.", что означало не сокращенное французское "От всего сердца. Ж.Д. Квебек, 31 июля 98 года", а было нехитро зашифрованным номером счета, с которого, через сеть корреспондентских счетов, последний заказчик (мнивший, что эту сеть нельзя распутать) перевел ей деньги. Последние две цифры, указание года, вообще были ни при чем - дописаны, чтобы "надпись на подарке влюбленного" выглядела без малейшей неестественности - а у остальных надо было брать порядковый номер, но не в латинском, а в русском алфавите - то есть, например, первая "Д" означала не "4", а "5". Просто и надежно: сама не запутаешься, а другим ничего не скажет.
      Нет, Богомол всегда играла честно и, если заказчик её не подводил, то и она о нем забывала. Но всегда стоило иметь подстраховку на случай неожиданностей. Да, память её никогда не подводила - но ведь кто знает, в какой момент память способна заартачиться и встать на дыбы. Самый памятливый человек хоть раз в жизни, да что-нибудь забывал. Зная, что выход на заказчика хранится не только в её памяти, она чувствовала себя спокойней.
      И вот теперь пудреницу подменили. Но ведь это означало ещё одно: за ней следили настолько тщательно, что успели выяснить, пудреницей какой фирмы и какой марки она сейчас пользуется. Учли все до мелочей - а она даже не заметила слежку, хотя прежде такого с ней не бывало!
      Но ведь пудреница всегда была при ней, и в номере она пудреницу не оставляла! Охваченная желанием проверить свою догадку, она совсем упустила это из головы. Догадка подтвердилась, но... Значит, подменили не в номере подменить могли только в тот момент, когда её после взрыва отвели назад в банк, сумочку несла одна из сотрудниц, и минут пятнадцать сумочка лежала в нескольких метрах от потрясенной и ничего вокруг себя не видящей "Мари Мишон".
      Выходит, пудреницу подменил тот парень, которого она заприметила в банке?
      Зачем тогда было обыскивать номер? Проверить, не оставила ли она ниточек к заказчику ещё где-нибудь?
      Слишком много возникает несуразиц и противоречий...
      Но линия её действий яснее некуда: надо разбираться с заказчиком, который, скорее всего, и заказ ей дал фиктивный - только для того, чтобы поставить ей ловушку и убрать!
      Что ж, тем хуже для него. С ней уже очень давно никто не осмеливался шутить таких шуток, и её ответный удар будет не только местью, но и хорошим уроком на будущее для всех, у кого череп слишком толстый, чтобы его прошибало с одного урока.
      Она провела в Женеве ещё два дня, ровно столько, сколько требовалось, чтобы "душевно" пообщаться со следователями и убедиться, что вопросы к ней практически сняты, а также для того, чтобы продумать план действий. Оставив следователям свой марсельский адрес, а также известив их, что, скорее всего, в ближайшее время она будет отдыхать в местечке близ Кале, на севере Франции, и в случае срочной необходимости её следует искать там, она, на новой машине, выехала в Рим. Ведь именно римскому банку принадлежал тот счет, который был нацарапан на её пудренице.
      Хоть она и запутала предварительно следы, выехав так, чтобы даже у профессионалов возникло впечатление, будто она направилась ко французской границе, а сворачивая на трассу через Альпы, ещё раз убедилась, что за ней нет "хвоста", она все равно старалась ни на секунду не оставаться в одиночестве, и по трассе шла так, чтобы спереди и сзади все время имелось несколько машин. Но не слишком много - иначе было бы труднее распознать слежку, если за ней следят. Раза два ей мерещилось, что какая-то машина следует за ней слишком долго, она притормаживала у бензоколонки - купить журнал или бутылку апельсинового сока - и всякий раз это оказывалось ложной тревогой, "преследователь" проносился мимо.
      Словом, до Рима она добралась без приключений.
      - Будьте добры, - обратилась она к служащему банка, - мне надо передать владельцу этого счета, что контракт с ним расторгнут из-за нарушения условий поставки. Я бы хотела, чтобы вы его известили, потому что мне неохота торчать здесь и дожидаться его путаных объяснений. Если что пусть свяжется с французским контрагентом.
      Глаза служащего округлились.
      - Простите, мадам, - они говорили по-французски, который служащий знал неплохо. - Но я не смогу оповестить владельца этого счета.
      - Почему? - холодно осведомилась она.
      - Потому что он умер. Вчера. Застрелен. Убит, понимаете? Там, в Москве. А сегодня мы уже получили извещение о том, что должны заморозить его счет до разрешения вопросов о наследстве и прочих юридических формальностей.
      Она сразу нашлась.
      - Так вот почему он нарушил сроки выплаты аванса!.. Да, меня саму это смущало, потому что я знала его как человека обязательного, но бизнес есть бизнес, и никому нельзя делать никаких поблажек... Надо же! Какой ужас! Где и как его убили?
      - Застрелили, мадам, я ведь вам сказал. В Москве, на его родине?
      - Так он русский? - она изобразила настоящее изумление.
      - А вы разве не знали? - удивился служащий.
      - Ну... И фамилия у него была... вполне итальянская.
      Служащий позволил себе слегка улыбнуться.
      - В Италии он предпочитал писать свою фамилию как Тальмани, но вообще он Тальман, мадам. И даже Тальмани - это... гм... только видимость итальянского. Так вы никогда не интересовались его происхождением?
      - Представьте, нет, - она пожала плечами. - Никогда не интересовалась. Ведь его фирма зарегистрирована в Италии, по-итальянски он шпарил достаточно бегло, а поскольку я сама знаю по-итальянски всего несколько слов и между собой мы объяснялись по-французски, я и принимала его за итальянца.
      - Увы, мадам!.. - служащий скорбно вздохнул. Тут его осенила новая мысль. - Послушайте, может, вам необходимо сообщить в полицию?
      - Связываться с русскими? - её передернуло. - Вы ведь знаете, что у них творится. Если опять там замешана русская мафия, о которой столько пишут, то мне лучше не привлекать на себя лишний свет. Поэтому, очень прошу, и вы не рассказывайте полиции о моем визите. Если наш контракт имеет хоть какое-то отношение к его смерти, то меня и так найдут. Я не засекречена и не скрываюсь, и всегда с удовольствием отвечу на все вопросы... но в Париже. А если не имеет - то зачем мне дополнительные сложности?
      - Да, разумеется, вы правы, мадам. Мы и сами стараемся... - служащий выразительно развел руками и изобразил кистями покачивание весов: обозначив, как они всегда стараются уравновесить ситуацию, чтобы ни у кого не было ненужных беспокойств.
      - Спасибо вам. Всего доброго... Должна сказать, вы меня потрясли, добавила она, уже направляясь к выходу.
      - Увы, мадам! - повторил служащий.
      На улице она постаралась поскорее найти открытое кафе посимпатичней и перевести дух за чашкой кофе и большим куском шоколадного торта - она всегда была сладкоежкой.
      Значит, не заказчик... Узнав, кто он, его убили.
      Тогда кто?
      Заказанный?
      Допустим... Узнал, что его заказали, и решил нанести упреждающий удар. Получается, ему было известно, кто киллер, но не было известно, кто нанял этого киллера. И он выследил заказчика от исполнителя - исполнительницы, точнее говоря.
      Как такое может быть?
      Может, поняла она. И живо представила, как именно такое может быть. Но для этого нужно почти невероятное пересечение...
      Поднося ложку с тортом ко рту, она уловила легкое движение по соседству и полуоглянулась. Даже не оглянулась - так, быстро скосила глаза.
      Какой-то мужчина, только что расставшийся со своим приятелем, сел за два столика от нее.
      Приятель быстро уходил по улице, уже заворачивая за угол, и она лишь мельком увидела его со спины. Но и увиденного было достаточно: она ни на секунду не усомнилась, что это - тот самый парень из Женевы!
      Опасаясь, что она могла его запомнить, несмотря на все его предосторожности, он "сдал пост" сменщику - предварительно её опознав!
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      Андрей Хованцев попросил дать ему паузу на сутки, чтобы "помозговать" над выданными Поваром материалами и составить план конкретных действий двигаться ли ему в Литву, в Калининград или прямиком в Германию, а может, и другие варианты возникнут. Игорь освободил его от всех дел, в том числе срочных и текущих.
      - Не хочешь расспросить меня о Гитисе Янчаускасе, пока я не исчез до вечера? - спросил он. - Все-таки мы с ним сколько-то дружили, хоть он и был на три курса старше.
      - Лучше потом, - ответил Андрей. - Я его немного помню, хотя толком никогда с ним не общался. Лучше мне сперва составить портрет, не зная того, что ты можешь мне рассказать.
      - Что ж, взгляни на Дика свежим взглядом! - ухмыльнулся Игорь.
      - На Дика?.. - недоуменно переспросил Андрей.
      - Ну да. Так его называли, образовав от "Гитис".
      - А, понятно... - Андрей кивнул.
      - Ладно, зарывайся в документы, ты уже, я вижу, весь в них! рассмеялся Игорь. - И не рви когти, чтобы уложиться в сутки. Дело такое, что лучше и двое, и трое суток потратить, но зато уж потом бить наверняка! Давай, шахматист вшивый, я верю в твои компьютерные мозги!
      Друзья до сих пор называли Андрея "шахматистом", хотя шахматы он забросил кучу лет назад, поступив в институт и окончательно посвятив себя германистике, которой и до того был увлечен. В шахматы он обыгрывал всех ещё бы, ведь когда-то был перворазрядником! И это оказалось одной из причин, по которым Игорь, уйдя из "органов" на частные хлеба (в жизни Игоря было столько крутых поворотов, что только держись!), привлек к делу старого друга: шахматное мышление Андрея казалось Игорю необходимым дополнением к его собственным способностям. И Игорь не ошибся... Другой причиной была та, что Андрей просто подыхал с голоду - диссертация по средневековым немецким поэтам, может, и прославила бы его в будущем, но пока прокормить не могла и Игорь взял и кинулся срочно спасать друга.
      И теперь голодные времена были для Андрея позади, а всю "компьютерно-аналитическую", или "пылевыбивальную" - Игорь называл этот процесс обработки и осмысления данных по-разному - работу Игорь всегда доверял ему. Потом они садились и суммировали свои мысли и наблюдения, приходя к общему знаменателю.
      Покинув Андрея, Игорь постарался как можно быстрей "закруглиться" с текущими делами и часам к четырем дня был на Миуссах, в Гуманитарном университете, где принялся наводить справки о студенте третьего курса Тадеуше Жулковском.
      Несмотря на строгости внутренней охраны и пропускной системы, ему удалось убедить всех в своих добрых намерениях. Да и трагичность ситуации оказалась ему на руку.
      - Понимаете, я старый друг его матери, - объяснил он. - И меня просили взять Тадеуша... под свое крылышко, так сказать. До его отъезда на похороны. А в общежитии, где он числится, он не живет.
      - Да, ужасная история, - закивала замдекана, вышедшая к нему по звонку с вахты, от поста охраны. - Она ведь утонула, да? Бедный мальчик, наверно, сам не свой, он только вчера получил телеграмму... Он снимает квартиру, и я сейчас найду вам его адрес и телефон. У нас всегда все это есть - на случай, если надо будет о чем-нибудь срочно оповестить студентов...
      Через пять минут Игорь ехал в сторону Чертанова. Тадеуша Жулковского он застал как раз вовремя, в последних сборах. Молодой человек возился с "молнией" саквояжа, который застегивал в коридоре, перед входной дверью - и дверь открыл, едва Игорь кнопку нажал.
      - Тадеуш Жулковский?..
      - Вы ко мне? - удивился Тадеуш. - Простите, я спешу, и...
      - Об этом и пойдет разговор, - Игорь приглядывался к рыжеватому сухощавому пареньку. - У тебя уже есть билет?
      Да, худощавый, крепкий при этом, и эти темно-серые глаза, их разрез...
      "Не может быть!" - подумал потрясенный Игорь.
      И переспросил:
      - А?..
      Узнаваемая для Игоря - красноречивая - внешность молодого человека произвела на него такое впечатление, что он прослушал ответ на свой вопрос.
      - Я говорю, нет, билета ещё нет. Но я возьму "билет последней минуты". Сейчас это не проблема... Так кто вы такой?
      - Меня зовут Игорь. Игорь Терентьев. Я учился в институте вместе с тем человеком...
      - ...Из-за которого погибла моя мать? - Тадеуш насторожился.
      - Не "из-за которого", а вместе с которым, - поправил Игорь. - Ведь они держались друг за друга до самых последних секунд, ты это знаешь?
      - Я вообще ничего не желаю знать об этом человеке! - запальчиво, чуть не в крик, заявил молодой человек.
      - А придется кое-что узнать, - вздохнул Игорь. - Потому что от этого может зависеть твоя судьба.
      - Что вы имеете в виду? И кто вы вообще такой?
      - Я уже сказал.
      - Нет, кто вы по профессии, я имею в виду?
      - Сейчас я частный детектив.
      Молодой человек приумолк на секунду, потом фыркнул.
      - Понимаю! Вас наняли родственники этого человека? Они сомневаются, что действительно произошел несчастный случай? Или вы действуете по собственной инициативе?
      - Никаких родственников у него не было. Но действую я не по собственной инициативе, - Игорь старался говорить как можно спокойней и мягче. - Дело в том, что до того мне довелось послужить в "органах". И рекомендовал меня в "органы" тот самый человек.
      Тадеуш вздрогнул, потом начал бледнеть.
      - Вы... вы работали в КГБ?
      - Ну да. Или как это там теперь называется, - Игорь пожал плечами.
      - Но этот человек... Моя мать не могла с ним... Она всегда...
      - Хочешь сказать, ненавидела все, что связано с коммунизмом, с подавлением Польши, с уничтожением свобод, с лагерями и доносами? Все так. Но, допустим, она не знала...
      - А когда узнала, то перевернула лодку, чтобы утопить его - вместе с собой? Вы это подозреваете?
      - Полная чушь, - сказал Игорь. - Там произошло нечто странное - и если бы знать, что... Ответь мне на один вопрос. Ты можешь себе представить, чтобы человек не любил какой-то город, но почти постоянно жил в нем много лет? По доброй воле, заметь, при возможности выбрать любое другое место на земле.
      - Наверно, - Тадеуш заколебался. - Наверно, такое возможно, если человека что-то держит... Какая-то привязанность.
      - Я тоже так думаю, - кивнул Игорь. - Так вот, Гитис Янчаускас не любил Париж.
      Тадеуш изумленно поглядел на Игоря.
      - Он был литовцем, этот ваш... гэбист?
      - Такой же "твой", как и "мой", - ответил Игорь. - Потому что он вошел в твою жизнь, и никуда от этого не денешься.
      - Нет! - молодой человек сел, обхватив голову руками. - Я не могу этого пережить... Чтобы мать... при всей её гордости, при всей боли за Польшу... Выходит, она все время невольно предавала отца?.. Не в личном смысле, а... Ну, вы понимаете... Рассказывала этому литовцу о "Солидарности", о жизни польской эмиграции то, что ему не надо было знать?.. И вы расскажете отцу... окончательно опозорите её в его глазах, раструбите всем... если я не сделаю чего-то, что вам надо?
      - Мне надо только одно, - сказал Игорь. - Уберечь тебя от глупостей. Я не знаю, стоит ли тебе вылетать в Польшу. Если их убили, то следующим на очереди можешь оказаться ты.
      - Но почему?!
      - Если б я знал... - Игорь вздохнул. - Тут ещё один вопрос возникает. Почему ты выбрал для учебы Россию, а не какую-нибудь другую страну? Ведь тебе, наверно, вся Европа была открыта.
      - Мать настояла, - несколько растерянно ответил Тадеуш.
      - При её, мягко скажем, критическом отношении ко всему русскому - ведь "русское" и "советское" были для неё синонимами? - осведомился Игорь. Тебе это не кажется странным?
      - Ну... она говорила, что... Все равно, это одно из лучших образований... И все равно надо знать славянскую культуру в полном объеме, а Россия - это сейчас основа славянской культуры, как ни крути... Но, вообще, да... Ее настойчивость... Она хотела, чтобы я был поближе к этому человеку? Чтобы он всегда мог защитить меня, если что?
      - Этот человек почти безвылазно сидел в Париже, - напомнил Игорь. - И, не забывай, твоя мать не знала, кто он на самом деле такой и как велики его возможности оградить тебя в Москве от всех неприятностей.
      - Но тогда почему?..
      - Возможно, для того, чтобы ты и в самом деле в полном объеме изучил славянскую культуру, - усмехнулся Игорь. Он вытащил сигареты и пододвинул к себе пепельницу, полную окурков. Похоже, до его прихода Тадеуш курил не переставая - вон, у него даже голос подсел. - Ответь мне на ещё один вопрос. Когда ты в последний раз видел свою мать?
      - В зимние студенческие каникулы.
      - Ты не заметил ничего странного? Может, сейчас, задним числом, ты можешь припомнить мелочь, которая тебя смутила?
      Тадеуш задумался.
      - Ну... не сказать, чтобы... Мы были дома, потом ездили под Краков, к бабушке... Там хорошо, и вообще... Нет, ничего особенного... Хотя...
      - Да? - Игорь насторожился.
      - Мне показалось, у мамы с бабушкой произошел какой-то серьезный разговор.
      - Показалось или ты уверен?
      - Почти уверен. Меня отпустили - вытолкнули, можно сказать - кататься на лыжах. А потом весь вечер они были... ну, какие-то слишком церемонные, что ли.
      - Как бы, с трудом разговаривали, дулись друг на друга?
      - Нет, наоборот. Очень... то есть, очень сердечно общались, как всегда, никакой скрытой обиды не чувствовалось. Но чувствовалось... не знаю... какая-то постоянно висящая пауза, что ли. И бабушка периодически посматривала на меня искоса, с таким любопытством, как будто видела впервые. Наверно, присматривалась, замечаю я что-нибудь или нет.
      - Да, вполне вероятно, - кивнул Игорь. - То есть, разговор у них был на какую-то важную тему - но без ссоры, без обиды друг на друга?
      - Да, мне показалось, что так, - Игорь, похоже, достиг своего: парень втягивался в воспоминания как в своего рода наркотик, заглушающий боль. Послушайте... - Тадеуш выпрямился. - А может, мама впервые рассказала бабушке об... об этом человеке, и оттого бабушка приглядывалась ко мне: гадая, какой будет моя реакция, когда догадаюсь и я?
      - Самое вероятное объяснение, - согласился Игорь. (А про себя подумал: "Скорее, её волновало, какой будет твоя реакция, когда ты узнаешь, что... Если узнаешь когда-нибудь, если мать решится тебе рассказать.") - Но тут напрашивается и следующий вывод. Раз узнала твоя бабушка и предстояло узнать тебе - значит, твоя мать собиралась наконец уйти к этому человеку, уйти открыто и навсегда. И он готов был открыто с ней соединиться, несмотря ни на что. И вот... они встретились, чтобы принять окончательное решение и погибли. Кто-то не захотел, чтобы они были вместе. Если, конечно, их смерть - не трагическая случайность.
      - Кто? - глаза Тадеуша вдруг блеснули гневом. - Надеюсь вы не намекаете на отца? Убийство из ревности - это настолько глупо, надо его знать...
      - Да ни в коем случае! - ответил Игорь. - Разумеется, выбрось это из головы.
      - Тогда кто же? Ваше КГБ?
      - Ну, уже не КГБ, а... - Игорь покачал головой. - К нашим спецслужбам можно относиться по-разному, так же, как к спецслужбам всего мира, но, уверяю тебя, они тут ни при чем.
      - Откуда вы так уверены?
      - Хорошо, скажу тебе все, - Игорь загасил сигарету, сразу достал другую и принялся разминать её в пальцах. - Там тоже на ушах стоят. Смерть Гитиса явилась для них полной неожиданностью. Да, агенты иногда гибнут, но тут ничего не предвещало беды. Но главной неожиданностью для них явилась связь Гитиса с твоей матерью. Он тоже скрывал её от всех. Ты понимаешь? Игорь встал и прошелся туда и сюда. - Важнейший работник скрывает то, чего скрывать не должен: многолетнюю связь с женой одного из людей, некогда близкого к руководителям "Солидарности", и до сих пор, наверно, представляющего определенный интерес. Ради твоей матери Гитис обманывал свою службу... Совершил то, что спецслужбы всего мира очень часто запросто называют "предательством". Меня уже вызывали...
      - И допрашивали? - спросил Тадеуш.
      - Не допрашивали, а расспрашивали. Во-первых, я все-таки "свой", во-вторых, никакого криминала за мной нет. Интересовались, не знал ли я хоть что-нибудь об их связи. Мне оставалось лишь руками развести - для меня это оказалось таким же шоком, как и для других.
      - Тогда кто... кто мог это сделать, если это убийство?
      - В том-то и вопрос! И, если это убийство, то почему надо было убирать их обоих? Гитиса можно было подстеречь одного - и спрятать его тело так, чтобы оно навеки исчезло, чтобы никто не знал, где, когда и как он кончил свои дни.
      - Они могли решить, будто моя мать тоже что-то знает, опасное для них... - медленно проговорил Тадеуш.
      - Кто - "они"? - в свою очередь вопросил Игорь.
      - Откуда мне знать, если даже вы не знаете?
      - То-то и оно! Поэтому я и говорю, что тебе сейчас нельзя ехать в Польшу. Если за смертью Гитиса и твоей матери кто-то стоит, этот "кто-то" может припомнить, что мать отправила тебя учиться в Россию - наперекор своим убеждениям и характеру - и решить, вполне логично, что ты тоже в игре. Что Гитис вовлек тебя в неё с подачи матери. А значит, что ты последний носитель какого-то смертельно опасного знания. Если это так, то, поверь мне, вне Москвы тебя всюду может ждать удар из-за угла.
      - Но что же мне делать?..
      - Заболеть! Исчезнуть! Запить с горя до той стадии, когда человек уже не отвечает за свои поступки! Что угодно! Если хочешь, я устрою твое "похищение" - отсидишься пока что на какой-нибудь подмосковной даче, где тебя никто не вздумает искать!
      - И надолго?
      - Пока не будет твердо доказано, что двойная смерть на Острове Влюбленных - действительно несчастный случай. Или пока не станет ясно, что разборки, из-за которых они погибли, не касаются тебя никаким боком и тебе ничто не угрожает. Или пока мы не найдем убийц и не обезвредим их. Видишь, сколько вариантов? Самый худший - третий, потому что тогда тебе придется отсиживаться непонятно сколько. Если один из двух первых - то не больше нескольких дней.
      Тадеуш был настолько ошарашен и выбит из колеи, что практически потерял способность принимать решения. Игорь посматривал на него с сочувствием: ещё бы, сразу после известия о смерти матери узнать такое!.. Но это жесткое, почти хирургическое, вмешательство было необходимым - ради безопасности самого Тадеуша.
      Парень, однако, быстро сумел собраться.
      - Но, если эти таинственные "они" считают необходимым убрать и меня, то разве нельзя выманить их на меня как на живца? Или вы это и имеете в виду?..
      - Не совсем так, - усмехнулся Игорь. - Видишь ли, идея ловить на тебя как на живца наверняка придет в голову многим, раз даже тебя, далекого от всех наших дел, посетила. Я тоже заинтересован в том, чтобы найти и наказать убийц. Но я - единственный, кого безопасность "живца" - если иметь в виду тебя - будет волновать в первую очередь. Понимаешь?
      - То есть, профессионалы из "органов" просто используют меня, и все, а вы постараетесь меня защитить?
      - Приблизительно так, - кивнул Игорь. - Помешать им ловить на тебя как на живца я вряд ли смогу, но, по крайней мере, я буду при тебе телохранителем. Если надо, и в Варшаву за тобой отправлюсь. Но здесь я смогу прикрыть тебя намного надежней, чем в Варшаве... или ещё где бы то ни было.
      Тадеуш ещё раз все взвесил в уме.
      - В любом случае, нам надо исчезнуть с этой квартиры? - осведомился он.
      - Да.
      - Тогда поехали. Куда скажете.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      Итак, они выследили её и в Риме. В ней начинала закипать холодная ярость, с которой она постаралась справиться и взять себя в руки. Ярость плохой советчик.
      Во-первых, они не неуязвимы, раз уже второй раз (нет, третий, если считать, что она догадалась об обыске в номере) раскусила их слежку, несмотря на все их старания. Ведь если бы они так и оставались невидимками, для неё это было бы намного хуже, верно?
      Во-вторых, они не догадываются, что она их раскусила - считают, что "ведут" её идеально. Значит, этим надо воспользоваться.
      В-третьих, как они взяли её след на этот раз? Вели до самого Рима так, что она ничего не заметила? Невозможно!..
      Впрочем, ответ ясен. Нетрудно предположить, что после неудачного покушения она помчится в римский банк, чтобы отправить "черную метку" своему нынешнему заказчику - которого наверняка посчитает виновным в этой попытке её убрать... То есть, не надо надрываться и "пасти" её от Женевы до Рима - надо просто дежурить возле банка, дожидаясь её появления, а уж потом не упускать из виду. Возможно, не считай она, что оторвалась от своих врагов окончательно и не будь так потрясена известиями об убийстве заказчика, она бы от самого банка заприметила слежку - и сумела бы разобраться... Теперь плохо то, что парень из Женевы (так она мысленно его называла) успел передать её напарнику, а сам, наверно, помчался докладывать наверх, что она опять в поле их зрения. Если бы она заметила его, когда выходила из банка, она бы сумела с ним разобраться так, чтобы он исчез, бесследно и навеки, не успев никому ничего сообщить, а она бы уже гнала машину во Францию, пока её преследователи в растерянности метались бы по Риму. И уж позаботилась бы о том, чтобы они ещё долго не напали на её след... Но сделанного не переделаешь. Придется разбираться с тем, что есть.
      Она не спеша доела торт, допила "капуччино", встала и отправилась гулять по старым улицам. Слежку - если этот мужик за ней последовал - она старательно не замечала. На небольшой площади она увидела три стоявших рядом таксофона, в очень удобном месте, с угла площади, почти напротив церкви. Она зашла в тот таксофон, который работал за наличные (римские таксофонные карты она приобрести не удосужилась, а международными ей пользоваться пока не хотелось), и набрала первый попавшийся номер.
      - Извините, кажется я ошиблась, - по-французски проговорила она, когда ей ответил незнакомый голос. И повесила трубку.
      Выйдя из будки таксофона, она помедлила на площади, поглядела на часы. Потом остановилась и стала рассеяно созерцать церковь: будто только что назначила кому-то свидание на этом месте, и теперь ждет.
      Как она и предполагала, следивший за ней не мог упустить такой возможности. Убедившись, что она никуда не уходит и он её не потеряет, он быстро шмыгнул в будку и снял трубку, чтобы увидеть, на какой номер был сделан последний звонок - циферки звонка высвечивались на узкой полоске экранчика в верхней части аппарата. Бывали аппараты, которые стирали эти последние циферки и выщелкивали нули - но тогда мужику достаточно было нажать кнопку "повтор", и таксофон, набрав последний номер, выкинул бы его на экранчик...
      Мужик старательно переписывал в крохотный блокнотик номер телефона, на который был сделан последний звонок, когда она, рывком открыв дверь, ткнула дуло пистолета ему под ребра.
      - Не рыпайся, - предупредила она. - Пистолет работает почти беззвучно, никто ничего не услышит.
      Мужик окаменел.
      - Отвечай коротко и ясно, понял?
      Мужик осторожно кивнул.
      - На кого ты работаешь?
      Мужик замешкался.
      - Ну?! - она чуть вдавила дуло в его тело, показывая, что готова в любой момент готова нажать курок.
      - По большому счету, я не знаю, - ответил мужик. По-русски ответил, что её несколько успокоило. Пока разборка остается делом внутрироссийским и к ней не подключены международные "работнички", ей будет намного легче справиться с врагами.
      - То есть, как это "не знаешь"?
      - Меня наняли.
      - Неужели ты не знаешь нанимателя?
      - Я знаю только того, кому подчиняюсь.
      - Кто он?
      - Глава одной из московских охранных фирм. Но его самого кто-то нанял.
      - Он сейчас здесь?
      - Да.
      - Курирует общий ход операции?
      - Да.
      - Ты можешь с ним соединиться?
      - Разумеется.
      - Исполняй.
      Мужик вытащил мобильный телефон и набрал номер.
      - Что сказать? - медленно и старательно, чтобы не промахнуться, тыча пальцем в каждую кнопку, спросил он.
      - Что я хочу вести личные переговоры. Что ты даешь трубку мне.
      - Алло... - сказал мужик. - Я засыпался. Она хочет с вами поговорить.
      Потом он передал ей телефон, а она взяла его, медленно и осторожно, готовая в любую секунду нажать на курок.
      - Что вам от меня надо? - сразу же спросила она.
      - Сильна!.. - услышала она глуховатый голос. - Меня предупреждали, что ты можешь справиться с крутейшим профессионалом, но я, признаться, не до конца верил. А нужно нам немногое. Устранить вас с нашего пути, - поскольку он вдруг перешел на "вы", после "ты", промелькнувшего в первой фразе, то и она заговорила на "вы".
      - Кто вы? - спросила она.
      - Могу представиться. Ведь этот олух, которого вы обхитрили, все равно меня назовет, так что чего скрывать. Дыбов Владимир Константинович, глава охранной фирмы "Ястреб".
      - Чем я вам, по-вашему, мешаю?
      - Мне лично - ничем. Но если б вы не мешали людям, обратившимся ко мне, то меня бы не наняли.
      - Кончайте ходить вокруг да около! - взвилась она. - Какие ваши условия?
      - Боюсь, что в свете последних событий условие может быть только одно - ваша смерть, - хмыкнул её собеседник.
      - Что за события?
      - Как будто вы не знаете?
      - Представьте, нет.
      - Значит, скоро узнаете.
      - Одну возможность убить меня вы упустили.
      - Еще не одна представится, будьте уверены.
      - А если я сейчас убью вашего человека?
      - Пожалуйста, сколько угодно. Он все равно уже вне игры. Всего доброго.
      Собеседник отключился от связи. Она закусила губу в бессильной ярости, чувствуя себя униженной как никогда. Она - она! - выпрашивала хоть какие-то объяснения происходящему, а собеседник почти откровенно смеялся ей в лицо! Но её голова продолжала работать холодно и четко.
      - Значит, так, - сказала она мужику. - Твой работодатель сказал, что после провала ты списан со счетов и что я могу пристрелить тебя, если мне хочется. Ты понимаешь, что это значит?
      Мужик аккуратно кивнул.
      - Теперь ты никому не нужен, кроме меня. И меня тебе нужно опасаться намного меньше, чем собственных дружков. У тебя есть возможность самостоятельно покинуть Италию?
      - Ну... - он замялся. - Денег на билет хватит.
      - Давай так, - предложила она. - Зайдем в эту церковь и потолкуем. Если ты будешь со мной откровенен, я помогу тебе нормально улететь в Москву. И дам контакт в Москве. Одного из тех людей, которые способны будут защитить тебя и от Дыбова, и от кого угодно. Но, разумеется, этому человеку ты должен будешь рассказать, что за мной идет охота.
      - Я готов, - сказал мужик. - Я-то что...
      Они зашли в церковь, уселись на одной из задних скамей, у самого выхода.
      - У меня история очень короткая, - сообщил мужик. - Я спортсмен, последние годы работал в частной охране, неплохо себя зарекомендовал. Месяца три назад фирма, в которой я в тот момент работал, разорилась. Какое-то время я искал работу, а потом мне посоветовали обратиться в контору Дыбова - мол, ему нужны такие опытные люди, как я.
      - Кто посоветовал?
      - Мой друг. Он уже был у Дыбова на хорошем счету и мог дать мне рекомендации.
      - Что за друг?
      - Сашка Кондратов. Он привел меня в "Ястреб" - вот, мол, тот человек, о котором я вам говорил - и Дыбов тут же зачислил меня на работу.
      - Это твое первое дело.
      - Нет, второе. До того я две недели провел в Калининградской области.
      - Какое задание?
      - Надо было решить проблемы, связанные с перекройкой сфер влияния вокруг табака. Защитить одних табачных производителей и импортеров, приструнить других.
      - Кто был главой вашего отряда?
      - Сашка Кондратов.
      - Вы решили все проблемы?
      - Да.
      - В способе решения этих проблем для тебя не оказалось ничего нового?
      - Ну... - мужик чуть замялся. - Новым было то, что ребята действовали без оглядки. Как будто за нами такая сила, которая ото всего отмажет. Для меня это было несколько необычно.
      - До того тебе лично приходилось убивать?
      - Нет. И в тот раз не пришлось. Кости в подъездах пересчитывал, бывало. Ну, и на квартирах разговаривал с должниками... жестко, так сказать. Но убивать мне никогда поручали.
      - А если бы поручили? - холодно осведомилась она.
      - Не знаю... Наверно, от суммы зависело бы. Хотя вряд ли. Я всегда сторонился мокрых дел.
      - Однако, получив задание меня убить, ты не раздумывал...
      - Ничего подобного! - мужик повысил голос и сразу оробело примолк, потому что его выкрик отдался под сводами церкви гулким, долго вибрирующим эхом. - Я хочу сказать, об убийстве вообще речи не было! Мне было дано задание неотлучно следовать за вами и докладывать обо всем подозрительном.
      - Но в Швейцарии вы уже попытались меня убить.
      - В Швейцарии меня вообще не было. Я прилетел в Рим три дня назад, с заданием сидеть и ждать, пока не понадоблюсь. Мне было сказано, что, если я не понадоблюсь в течение двух недель, меня просто отправят назад. А потом меня вызвали в кафе... Сказали, Сашка Кондратов покажет мне женщину, за которой я должен следить, пока меня кто-нибудь не сменит. Вот и все.
      - Гм... Выходит, Дыбов был уверен, что ты справишься с этим заданием?
      - В течение последних лет меня натаскали, как правильно вести слежку. По поручению хозяев фирм, в которых я работал, я вел слежку за их конкурентами - иногда весьма крутыми "авторитетами", умеющими замечать "хвосты", и ни разу не подводил.
      - А потом твои хозяева знали с точностью до минуты, когда киллеру стоит ждать их конкурента возле подъезда или на лестничной клетке?
      - Не знаю. Это меня уже не касалось. Во всех своих действиях я не выходил за рамки закона.
      - Эх, ты... - она медленно и насмешливо покачала головой. - И давай-ка все же выясним, как тебя зовут.
      - Натрыгин, - представился мужик. - Степан Борисович Натрыгин.
      - Так вот, дорогой мой Степан Борисович, - она прищурилась. - Зря ты влез в это дело. Теперь тебе придется проявить все свои таланты, чтобы улететь из Италии живым и невредимым. Ты стал таким свидетелем, которых подобру-поздорову не отпускают. Да еще, насколько я поняла, ваш Дыбов не очень любит прощать промахи... До тебя все это доходит?
      - Доходит... - пробормотал побледневший Натрыгин.
      - Это славно. Тогда, вот, держи, - она открыла сумочку и, вынув деньги, отсчитала ему две тысячи долларов. Она заранее, ещё в Швейцарии, приготовила наличные, причем в самой международной валюте - когда тебя обложили со всех сторон, то кредитными карточками лучше не пользоваться. Этого тебе хватит, чтобы возвращаться зигзагами. Сейчас возьмешь билет на ближайший рейс куда угодно. Оттуда вернешься в Италию - ведь возвращаться из объединенной Европы тебе надо через Италию, так? - но не в Рим, а, скажем, в Неаполь или Милан. И уж оттуда вылетишь в Москву. Ну, и, бритву купить, пожрать, ведь возвращаться в гостиницу, или где ты там ещё остановился, тебе не стоит. Теперь самое главное. В Москве тебе придется сделать ход конем.
      - То есть?
      Она вынула из сумочки свой пистолет и извлекла из него патроны.
      - Чтобы у тебя соблазна не было, - объяснила она, перехватив его недоуменный взгляд. - С этим пистолетом ты засыплешься на московской таможне. Окажешься за решеткой, до выяснения обстоятельств. Скажешь, что тебе дала его некая Мари Мишон. Довольно быстро возникнут люди, которые будут интересоваться конкретно мной, Мари Мишон. Ты поймешь, что они - те самые, потому что они будут знать обо мне довольно много. Им ты расскажешь все. Тебя освободят и обеспечат надежной охраной. Теперь ступай.
      - Но с этим пистолетом... нигде не сорвется? - опасливо спросил Натрыгин.
      - Нигде, - этот пистолет был засвечен как орудие нескольких убийств, которые связывали с именем Богомола. Как только Повар - генерал Пюжеев узнает, что задержан человек с таким пистолетом, Повар немедля этим человеком займется. А там Повар сообразит, как быть. Группировка, посмевшая бросить вызов самой Богомолу, будет представлять для него немалый интерес. Он многое даст, чтобы разузнать подноготную этой группировки, а потом разгромить её. В данном случае - как это и прежде бывало - интересы Повара и Богомола совпадут. Она останется в живых и на свободе, а Повар, с её подсказки, наберет очередные очки, уничтожив преступную организацию, действующую на международном уровне.
      Возможно, он направит к ней Андрея Хованцева, чтобы досконально выяснить все обстоятельства дела. Тоже неплохо. Мозги Андрея ей бы сейчас очень пригодились.
      Больше она говорить Натрыгину не решалась. Нет, он не побежит сломя голову к этому Дыбову, докладывать все, что узнал. Он не такой дурак, и должен соображать, что если сейчас в глазах Дыбова он просто покойник, то, после такой информации, станет дважды покойником... Но если его все-таки перехватят, он ни в коем случае не должен разболтать лишнего.
      Натрыгин покинул церковь, а она ещё некоторое время сидела внутри. Минут через двадцать она вышла и отправилась гулять по городу. Пообедала в неплохом ресторанчике, вернулась к автостоянке, на которой оставила свою машину. Пора было совершать бросок во Францию.
      Она поднялась на третий уровень крытой платной стоянки, нашла свою машину, открыла дверцу и уже собиралась сесть за руль, как краем глаза заметила что-то странное. Еще прежде, чем она повернулась и разглядела все до конца, у неё холодок пробежал по спине.
      Рядом с её машиной была припаркована другая - поставленная, видимо, совсем недавно. На переднем месте, рядом с местом водителя, сидел Натрыгин - мертвый. Его голова запрокинулась, в виске была дырка, вокруг которой запеклась кровь. Его остекленевшие глаза смотрели прямо на неё с расстояния чуть ли не меньше полметра - машины были припаркованы достаточно плотно, только-только дверцу открыть.
      Почти машинально, без размышлений, она вскочила в машину и резко рванула с места. Пока она спускалась по спирали к автоматическому шлагбауму, в который нужно было вставить карточку об оплате, она успела прийти в себя. Нельзя поддаваться панике, нельзя бежать сломя голову. Если она сейчас выскочит на трассу, ведущую во Францию, и понесется - лишь бы скорей - она наверняка не успеет вовремя заметить опасность. С ней покончат как со слепым котенком. Видно, они и добиваются того, чтобы она вышла из равновесия. Нет, она должна быть очень осторожной и осмотрительной, хитрой и реагирующей мгновенно.
      Прежде всего она заехала в камеру хранения на вокзале и забрала саквояж, в котором был спрятан второй пистолет и достаточное количество патронов к нему. Еще в Швейцарии она похвалила себя за предусмотрительность: там этот пистолет она убрала в арендованный на десять дней банковский сейф, спрятав в роскошный ларчик для хранения драгоценностей. После событий прошлого года, когда Андрей Хованцев умудрился лишить её снайперского ружья - хоть и к лучшему, как выяснилось позднее - она никогда не оставляла оружие без присмотра, даже в самых надежных местах. Один пистолет - при себе, в сумочке, другой - там, где все вещи охраняет полиция и собственные службы безопасности. Если бы этот пистолет находился в номере во время обыска... Да, она все сделала правильно.
      "Все хорошо, - сказала она себе. - Все хорошо. Тебя саму кто-то заказал - и поручил это дело банде отморозков, которые считают, что чем они наглее, тем меньше кто-то попробует призвать их к ответу. Их главарь не скрывал ни своего имени, ни официальной должности! Воображал, что я не могу его сдать московским тузам? Что ж, если он допросил Натрыгина перед тем, как убить, то знает теперь, что это не так. Он, чисто по-бандитски, решил попробовать припугнуть меня напоследок, перед тем, как смыться. Вот и все. Сейчас он драпает, поняв, что заказчик подсунул ему зверя, которого не возьмешь нахрапом и сорвав злость за неудачу на этом Натрыгине, а я могу спать спокойно."
      Все выходило предельно логично и убедительно. Но в глубине души она знала, что это не так. Охота не закончена. И как они сумели так быстро перехватить и покарать проштрафившегося? Да ещё подсунуть ей яркое и страшное доказательство своей силы...
      Ей пришлось остановиться на выезде из Рима, у небольшого кафе для автомобилистов, чтобы выпить ещё чашку "капуччино", перевести дух и прийти в себя. Без этой передышки она боялась вести машину по трассе.
      Итак, им известна её машина. А ей что известно? Имя, адрес "охранной" фирмы... Все это может быть не настоящим. Можно нацепить табличку "Ястреб" на полуподвал, представиться Дыбовым... Твое настоящее имя будет знать лишь ближайшее окружение - те, кто приводят к тебе завербованных. Любые печати, листы бумаги с фирменными "шапками" - все это сейчас не проблема. Судя по всему, кто-то очень хочет подставить некоего настоящего Дыбова...
      Натрыгин был опасен тем, что, сдавшись в Москве, мог бы показать помещение подложного "Ястреба". Главарь банды предвидел такую возможность вот и вылез вон из кожи, чтобы "закупорить течь".
      То есть, ей не известно практически ничего - кроме того, что эти люди пойдут на все. В таких условиях совершать пятисоткилометровый перегон без какого-либо прикрытия опасно. Да что там, просто глупо, чистый идиотизм. Немало найдется удобных мест, где можно запросто устроить аварию.
      Правда... Если бы они хотели просто от неё избавиться, что мешало им сделать это на крытой автостоянке? Ни одного человека на весь уровень, стреляй и режь не хочу, а то и начини её машину взрывчаткой... Но нет, они предпочли продемонстрировать ей труп и исчезнуть. Запугивали. А запугивают тогда, когда на данный момент человек нужен не мертвым, а живым - и покладистым. Чего-то они от неё добиваются... Но чего?
      Что-то она должна им выдать перед смертью. Выходит, за три дня, прошедших с первого покушения, обстоятельства сильно изменились?
      И тут ей пришла в голову другая мысль. Если они её так тщательно разработали, то не могли не знать, что она скорее будет ждать, пока служитель подгонит её машину к банку, чем станет выводить машину со стоянки самостоятельно. Что не она взорвется, а другой человек... Выходит, это тоже мог быть акт устрашения, а не покушение... Либо они стремились убить двух зайцев одним выстрелом: и напугать её, и получить достаточно времени, чтобы спокойно обыскать её номер...
      Они опутывают её крепкой паутиной страха, чтобы она делала нужные им ходы. И чтобы не сопротивлялась, парализованная этим страхом, когда придет время её убрать.
      И все-таки, какие-то промашки они допускают. Так сказать, все время чуть-чуть заступают за белую линию. В конце концов, у неё есть одно настоящее (по всей видимости) имя: Александр Кондратов. И ещё она знает, что её заказчик убит. Уж не оформили ли они убийство в её стиле - да ещё и её пудреницу подбросить могли? Чтобы отрезать ей путь в Москву. Выходит, им нельзя допускать, чтобы она оказалась в Москве, или выходила на связь с Москвой.
      Впрочем, это тоже лишь один из вариантов.
      Она спохватилась, что курит уже третью сигарету подряд. Резким дерганым движением загасив её в пепельнице, она поразмышляла ещё минуту, а потом направилась к выходу и села в свою машину.
      Вроде бы, никто её не вел, ни одна машина не отъехала вслед за ней. И на трассе она не замечала ничего подозрительного. И все же...
      Вон, какой-то "фиат" вылезает на основную магистраль с бокового шоссе. Высунулся чуть больше положенного - нетерпелив. Или не только нетерпелив? Ее рука дрогнула, машина вильнула, зацепила "фиат", послышался скрежет металла, звон разбитого стекла. Оба автомобиля нелепо замерли.
      Увидев вылезающего из "фиата" разъяренного итальянца, она устало прикрыла глаза...
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Семьдесят девятый год пролетел, почти незаметно пришел к концу, и даже удивительно, как быстро дни сменяли дни, и месяцы - месяцы. Почему-то лето этого года запомнилось мне как душное и жаркое, хотя, когда говорят о большой жаре, всегда вспоминают другие года - семьдесят третий, например. Я все время думал о Марии - точнее, она все время жила во мне, и то, что я испытывал, нельзя назвать мыслью. Скорее, это был то ли воображаемый разговор с ней, то ли негласная примерка её образа на все вокруг.
      И постоянно крутилась в мозгу песенка из "Вестсайдской истории" песенка, которую мы, отлученные в то время от этого фильма, знали по пластинке, на которой её пел Дин Рид:
      Maria!
      I shall never forget your name!
      Maria!
      The world will never be the same!..
      Не помню, близилась к концу летняя сессия или уже завершилась, когда я обнаружил в почтовом ящике конверт, адресованный мне. У меня бешено забилось сердце, хотя почерка Марии я не знал.
      Я открыл конверт. В нем оказался один билет в кинотеатр "Россия", на очередной показ Московского кинофестиваля, который как раз в эти дни набирал обороты. Билет на представленный на фестивале польский фильм, о котором много говорили: "Надо убить эту любовь". И никакой записки, билет, и только.
      Ох, как заколотилось мое сердце! Забылись все дурные мысли, все сомнения, я думал только об одном: раз она мне прислала билет - значит, завтра она будет там!
      А может... Тут мне сделалось дурно. Может, название фильма - это намек: нам нельзя встречаться, и мы больше не встретимся никогда?
      Как бы то ни было, я заметался по Москве, стал обзванивать друзей, выясняя, у кого в эти дни квартира будет свободная и кто мне может дать ключи. Эту проблему я решил, и на следующий день, вечером, отправился в кинотеатр с ключами от квартиры приятеля в кармане.
      Пестрая оживленная толпа, хорошие наряды, атмосфера праздника, отличный буфет - все такое редкое для советских времен. Но я шел сквозь этот блестящий мир, ничего не замечая. Я искал глазами Марию: ведь должна она быть где-то здесь, в этой толпе!
      Я её так и не нашел - и, не найдя, прошел наконец в зал - с третьим звонком, пробираясь по ногам.
      Я так понял, что место мне досталось очень престижное: рядом со мной сидели Глеб Панфилов и Инна Чурикова. Будь я не так замкнут на Марии, я бы, конечно, набрался смелости и заговорил с ними. Уж о моем любимом их фильме, "В огне брода нет", я бы точно высказал им свое восхищение. А заодно сказал бы - если б разговор зашел, и мое мнение было кому-то интересно - какие у меня, у меня лично, претензии к их фильму "Прошу слова".
      Кстати, они могут оказаться - если меня убьют до того, как я осуществлю задуманное, потому что, если меня убьют после, то, значит, мне на все наплевать, и на любые свидетельства в том числе - невольными свидетелями, хотя бы частично, что я рассказываю вам правду и только правду: Им достаточно для этого вспомнить - если они вспомнят за давностью лет - что, да, на таком-то по счету Московском кинофестивале, на таком-то показе, рядом с ними оказался странный, не принадлежащий к особенному киношному миру ( к "киношной тусовке", как сейчас сказали бы), высокий и худощавый молодой человек с очень узнаваемым разрезом серых глаз.
      Тешу себя иллюзиями, но ведь каждому человеку хочется верить, что от его жизни остался след, пропечатавшийся тут и там.
      Но тогда - к стыду моему, потому что любое соприкосновение с такими людьми надо принимать как дар и этим даром воспользоваться - я отметил их присутствие рядом со мной пустым сознанием. Я ждал Марию, и ничто другое меня не волновало.
      И при всем том, фильм я глядеть смог, и помню впечатление, которое он на меня произвел.
      Кто-то этот фильм видел, кто-то нет. В наступившую эру, когда испробованы все методы ударов по зрителю, этот фильм, наверно, не подействует так, как тогда. А может, и подействует, потому что в фильме задан ритм, а ритм - это все. Помню, когда я глядел голливудовский "Стеклянный ключ", довоенного ещё производства, давностью больше, чем в полвека, то есть, я поймал себя на том, что он меня захватывает больше многих современных фильмов. Потому что в этом "криминальном боевике", как сейчас его назвали бы, ритм потрясающий, одно движение идеально соотнесено с другим. Как человек, оказавшийся на определенном этапе своей жизни причастным к кинопроизводству, я могу об этом судить.
      В общем, напомню, на всякий случай, в чем смысл фильма "Надо убить эту любовь".
      Две линии там развиваются параллельно. Сторож помойки прикармливает бездомного пса; молодой многообещающий журналист переживает большую любовь, у него безумный роман с девушкой, которая влюблена в него не меньше, чем он в нее, а на этого журналиста положила глаз дочка партийного босса, папаша всячески поддерживает стремление дочери заполучить перспективного журналиста в мужья и обещает журналисту быструю и великолепную карьеру. Кончаются обе линии одинаково трагически: журналист продается, решает убить в себе свою любовь, делает лживый репортаж с завода и уходит к дочке босса - но при этом сам разрушается внутренне настолько, что на нем можно ставить крест; сторож помойки привязывает к ошейнику пса взрывчатку и гонит его прочь, но прикормленный пес не хочет уходить, и сторож взрывается вместе с ним...
      Нечего и говорить, каким откровением звучал тогда этот фильм. И было в нем откровение другого плана, более высокое: потрясающие любовные сцены, такой красоты в своей естественности - "в своем бесстыдстве", как сказали бы ревнители социалистической нравственности - которая словно ветром продувала мозги. Вот какое это было откровение: настоящая любовь всегда красива. Для меня, видевшего очень и очень мало, в смысле настоящего кино тех лет, это было как удар молнии...
      Я настолько сжился с фильмом, что забыл о свободном месте рядом со мной... Да, рядом со мной одно место оказалось свободным, и в начале фильма я жадно на него посматривал, ожидая чуда. А потом отключился - и очнулся лишь тогда, когда на мою руку легла её рука...
      Всю оставшуюся часть фильма мы смотрели, взявшись за руки. Когда вспыхнуло слово "Конец", она шепнула:
      - Я буду ждать тебя у памятника Пушкину.
      И быстро ушла.
      Немного выждав, я тоже вышел, пересек сквер, подошел к памятнику Пушкину. Она стояла чуть в стороне, у ближнего к Елисеевскому универмагу полукруга скамеек.
      Я кинулся было к ней, чтобы её обнять, но она сделала упреждающий жест рукой.
      - Тихо. Здесь могут быть знакомые, в толпе у кинотеатра. Иди за мной.
      Она пошла по направлению к площади Маяковского, я последовал за ней чуть поодаль. Мы миновали ресторан "Минск", свернули в переулок, прошли за ограду прокуратуры... Фрунзенского района это тогда называлось, да? Столько времени прошло, что старые названия забываются.
      И там, у мрачноватого серого здания, она повернулась ко мне... Может быть, она хотела сказать "Здравствуй!" - и я хотел это сказать - но ничего выговорить мы не смогли, мы кинулись друг другу в объятия.
      Лишь через довольно долгое время, когда мы сумели прервать наш поцелуй, я спросил:
      - Здесь ты не боишься?
      - Нет, - ответила она с улыбкой, - возле прокуратуры никаких знакомых точно не будет.
      - Тогда пошли?
      - У тебя есть, куда идти?
      - Да.
      И я повел её к троллейбусной остановке.
      - Как тебе фильм? - спросила она.
      - Это... - я искал нужные слова. - Это здорово. Странно, что в Польше позволяют снимать такое. Впрочем, ведь в Польше футболистам позволяют играть в Западной Европе, заключать контракты... Для нас такое тоже невозможно.
      - Мне кажется, в Польше что-то назревает, - сказала она. - И что ты сам скоро увидишь, как ошибался, говоря, что в поляках больше гонора, чем истинного мужества...
      Я пожал плечами.
      - Восставать против этой огромной империи - все равно, что идти с саблями на танки, как это сделали когда-то польские гусары. Бумажные солдатики.
      Она остановилась, посмотрела на меня, прищурясь. Кажется, сперва она хотела сказать что-то злое и гневное - но потом рассмеялась.
      - Да, бумажные солдатики!.. Теперь я знаю, что подарить тебе на Новый год.
      - Что? - с интересом спросил я.
      - Узнаешь... Так как тебе фильм, если отбросить все эти разговоры про возможное и невозможное, с точки зрения цензуры.
      - Ты знаешь... Вот в "Зеркале" Андрея Тарковского звучат стихи его отца про то, что "Свиданий наших каждое мгновенье Мы праздновали как богоявленье..."
      - Да, я помню. Очень хорошо помню. И этот луг, пока звучит стихотворение, и все другое... По-твоему, это то самое?
      - Да. У этих молодых любовников такие же праздники свиданий. Как там, дальше? "...В темноте светилась И медленно клонилась нагота...", так? Вот этот образ одухотворенной плоти, образ безумно красивой в своих телесных проявлениях любви. И помнишь, какой там конец? "...И небо развернулось пред глазами, Когда судьба по следу шла за нами, Как сумасшедший с бритвою в руке."
      Она медленно кивнула.
      - Да. Это то самое.
      Может показаться странным, что отношение к одному фильму я объяснял образами другого фильма. Но такая была эпоха, и кино было её языком, и, говоря о кино, уходя в этот целлулоидный мир, мы на самом деле говорили совсем о другом: мы нащупывали точки соприкосновения, точки, в которых, посреди нашего глухого времени, возможно истинно человеческое общение. Знание кино было условным паролем, знаковым оно было, это было важнее, чем знать иностранный язык. Потому что без иностранного можно было обойтись - а вот тех, кто не умел разговаривать на языке кино, мог никто и не услышать. Мы заполняли кинотеатры, стояли в очередях на хорошие фильмы. Сейчас, когда все по-другому, трудно поверить, что так было, что без воздуха кино многим невозможным казалось дышать. Может, наше поколение (и более старшие) припадало к кино как к кислородной подушке, может, какой-то другой образ тут будет более точным, не знаю.
      Но таким было наше общение, и это надо понимать, надо иметь в виду тем, кто не застал наших времен.
      Не буду рассказывать о нашем коротком свидании - о полете над миром длиной в два часа - потому что слишком горьким оказалось для меня расставание. Через два часа Мария встала и начала одеваться.
      - Ты не останешься на ночь? - спросил я.
      - Нет, никак не могу. Ведь на этот раз я остановилась в гостинице, там мое отсутствие сразу сделается заметным. И тебя протащить ко мне в номер гостиницы я не могу: ты ж знаешь, у вас любая горничная работает на КГБ и, если тебя засекут, у тебя почти наверняка выйдут неприятности...
      "Да уж, - подумал я." Я подумал, не рассказать ли ей, что у меня уже были неприятности, что меня пытались завербовать, но промолчал. Вдруг она испугается и прекратит все отношения со мной? А так, остается надежда видеться с ней хотя бы раз в несколько месяцев.
      - К тому же, - продолжала она. - В гостинице тебя почти наверняка заметит кто-нибудь из нашей делегации, а мне этого совсем не надо...
      - Почему не приехал твой муж.?
      - Не смог, - сухо ответила она. - Работа.
      - Так когда мы увидимся? Завтра?
      - Завтра утром я улетаю. Мне и вырваться удалось почти чудом. И ещё надо было потихоньку закинуть тебе билет - и надеяться, что ты в Москве и ты придешь...
      - Понятно, - я больше ни о чем не спрашивал.
      - Не провожай меня, - сказала она.
      - Не буду, - ответил я.
      Когда она уходила, я сидел, не глядя на нее. Хлопнула дверь квартиры, и я завыл - тихо завыл, монотонным, на одной тягучей ноте, воем. В тот вечер я понял, насколько буквально следует понимать выражение "завыл от тоски"...
      И опять потекла обычная жизнь, жизнь без Марии, упорхнувшей, словно кусочек радуги. Кончилось лето, с первого сентября начался новый семестр предпоследний в моей жизни - и занятий оказалось невпроворот.
      Эпизод с моей вербовкой почти забылся. Я исходил из того, что, раз никаких мер больше не последовало, и мне позволили сдать летнюю сессию, то, значит, на меня махнули рукой. Хотя как можно махнуть рукой на человека, учащегося в "идеологическом" ВУЗе, на человека, которому по роду деятельности предстоит общаться с иностранцами, я не очень представлял.
      Более-менее меня занимал вопрос, кто же на меня стукнул. Я выделил для себя "круг подозреваемых" и стал устраивать им тайные проверочки - негласно наблюдал за ними, следил за их реакциями, иногда заводил разговоры из тех, что можно назвать "на грани сомнительных". Не то, чтобы меня это очень мучило, но решить загадку хотелось. Мой круг подозреваемых постепенно сужался, и в конце концов мне предстояло сделать выбор между одним из двух человек: девушкой из нашей группы и парнем из параллельной. В конце концов, я решил сделать выбор "в пользу" (если здесь можно употребить это выражение) парня. Девушку подозревали потому, что она была родственницей декана, что-то вроде двоюродной племянницы, иногородней, и даже жила у него одно время, пока не устроилась в Москве по-своему. Считалось, что с ней нужно быть поосторожней, потому что не может быть, чтобы человек, живущий в одном доме с другим, не рассказывал этому другому многого из того, о чем рассказывать не стоит. Но именно поэтому я её и отмел - она была, так сказать, слишком очевидна, к тому же, декан был мужиком неплохим, и готов был закрыть глаза на многое, если не было прямого вмешательства сверху или если он сам не чувствовал, что в результате лишних студенческих вольностей кресло под ним начинает слишком качаться.
      Кроме того, у нас состоялся с ней занятный разговор, когда мы курили в перерыве между лекциями.
      - Послушай, - сказала она, оглянувшись и убедившись, что нас никто не слышит, - что там у тебя произошло, с тем мужиком, который приезжал с тобой побеседовать?
      - С каким мужиком? - я нахмурился.
      - Ну, весной или в начале лета, то ли перед сессией, то ли во время нее.
      - Не помню, - солгал я. - Много времени прошло... А что?
      - Видишь ли... - она замялась. - Дядя предупредил меня, чтобы я была с тобой поосторожней. Но мне как-то не верится, - "дядей" она называла декана. Чего ей было темнить, скрывать известное всем?
      - Почему ты должна быть со мной поосторожней? - спросил я.
      - Потому что тебе сделали предложение, от которого не отказываются.
      - А, это... - я тряхнул головой. - Не отказываются. Но я отказался.
      - Вот и дядя говорит, что ты отказался. Но как-то слишком шумно. Театрально, что ли. И мужик, который с тобой беседовал, уехал весь белый от бешенства... Дядя говорит, странно, что тебе ничего не было, когда ты так разозлил работника органов. Ни распоряжения припугнуть тебя или завалить на сессии, ничего.
      - А раз ничего не было - значит, это больше смахивает на спектакль, разыгранный, чтобы я выглядел чистеньким? - усмехнулся я.
      - Ну, дядя так прямо не говорит... - она опять смутилась.
      - Но намекает вполне прозрачно... Но, если это так, то зачем ты завела со мной этот разговор? Вдруг я тебя продам? - мне кое-что становилось ясно. Меня не трогают, чтобы представить меня завербованным стукачом. И, замкнув на меня подозрения всех окружающих, прикрыть истинного стукача.
      - Потому что я тебе верю, - сказала она.
      - Спасибо тебе, - сказал я. - Действительно, спасибо.
      Я стал приглядываться к ней повнимательней. Может ли быть, чтобы этот разговор являлся тонким ходом, рассчитанной провокацией? Нет, она казалась вполне искренней.
      Она мне верила, и поэтому решила меня предупредить, что вокруг меня витают нехорошие слухи.
      А почему она мне верила - гадать не приходилось. Достаточно было один раз перехватить её взгляд. Я ей нравился... Впрочем, я многим, кажется, нравился. И возникшие вокруг меня подозрения лишь подогревали её интерес. Больше того - в этом я разобрался потом - ей чуть-чуть, втайне от неё самой, хотелось, чтобы эти подозрения оказались правдой. Для некоторых женщин важно найти более-менее приемлемое объяснение той силе, которая притягивает их к мужчине, им не хочется признавать, что это сила чисто животная. И она убеждала себя, что её ко мне влечет, потому что за мной ощущается твердыня иной силы - той силы, которой я продался и частицей которой я стал. Сила империи, да, и в этом ореоле я ей виделся чем-то вроде легионера. Приблизительно так.
      И я откликнулся на этот её призыв. Почему бы и нет? У Марии была своя жизнь, муж, семья, увидеться мы могли с равным успехом и через два дня, и через десять лет, а мне надо было выстраивать жизнь собственную.
      Роман можно было начать с пол-оборота. Но я медлил. Медлил до самого конца семьдесят девятого года. Мы гуляли с ней, в холодном и мрачном ноябре, заходили погреться в одно из тех кафе, которые уже не существуют, обсуждали дела студенческие, обсуждали книги и фильмы, и наши отношения висели на тонкой грани романа. Почти весь курс был уверен, что мы переспали, хотя на самом деле это было не так.
      И вот - с чего я начал этот кусок моего повествования - подошел к концу семьдесят девятый год, и советские войска вошли в Афганистан, и в день ввода советских войск в Афганистан я получил посылку из Польши. Из Кракова, а не из Познани или Варшавы, как можно было бы ожидать.
      В посылке оказалась пластинка с песнями Булата Окуджавы, как следует запакованная с двух сторон в листы пенопласта и, поверх пенопласта, в тонкую фанеру. Все песни на этой пластинке исполнял польский ансамбль, по-польски, все, кроме последней - "Агнешка, или Прощание с Польшей", которую пел сам Окуджава.
      Отправительницей значилась некая Каролина Богульская, но к пластинке было приложено письмо от Марии.
      "С Новым годом, Дик!
      Выполняю свое обещание и дарю тебе песенку о бумажном солдатике песенку в том исполнении, которое должно связать нас с тобой и стать мостиком между нами. Правда, иногда мне кажется, что ты не бумажный, а Стойкий Оловянный солдатик, а я - та самая бумажная балерина, которая порхнула в огонь вслед за ним. Впрочем, не все ли равно, расплавиться в огне или сгореть? Надеюсь, что сам ты в огонь ещё не шагнешь, а вот письмо это огню предашь. Пусть чистым пламенем порхнет тот поцелуй, который я оставляю на бумаге.
      Когда я теперь попаду в Москву, я не знаю. Я беременна, и мой муж очень счастлив."
      Я так и застыл с письмом в руке. Беременна? Значит, для нас все кончено? Или нет?..
      Но письмо я сжег. А что я помню его от слова до слова - так я помню все, связанное с Марией и, если бы начал рассказывать о каждом мгновении наших встреч, отпечатанном в моей памяти предельно ясно, то мы бы никогда и из семьдесят девятого года не вылезли бы.
      Я аккуратно взял в руки пластинку. Для верности, название (данное, естественно, по-польски) "Песенка о бумажном солдатике" в перечне песен Мария подчеркнула фломастером.
      И я поставил пластинку.
      Странно было слышать Окуджаву в переводе на польский. А аранжировки песен были очень красивыми, с сопровождением колокольчиков. А если не колокольчиков, то, может, небольшого ксилофона - в общем, инструмента или инструментов, дающих переливчатый звон.
      "Жовнеже быв з папьеру..."
      А потом и сам Окуджава запел - и его несильный, но такой проникновенный голос, его слова, в которых за легкостью тянущихся в небе перелетных птиц - одна за другой, за вожаком, в строгом порядке - ощущается трудная работа управляющих крыльями мускулов, до мучительной боли стиснули мне сердце.
      ...Когда трубач над Краковом возносится с трубою,
      Хватаюсь я за саблю с надеждою в глазах...
      Я слушал, и сам был "в слезах".
      Потертые костюмы сидят на нас прилично,
      И плачут наши сестры, как Ярославны, вслед,
      Когда под крик гармоник уходим мы привычно
      Сражаться за свободу в свои семнадцать лет...
      Через два или три года я узнал, что в первом варианте этой песни у Окуджавы был ещё один куплет, который он быстро вычеркнул и больше не пел, не пел и на этой пластинке:
      Свободу бить посуду, не спать ночей свободу,
      Свободу выбрать поезд и не менять коней!
      Нас с детства обделила гармонией природа,
      Есть высшая свобода, и мы идем за ней!
      Если бы я знал эту строфу тогда! Ведь именно в этой свободе нам и было отказано. Не было у нас свободы "не спать ночей" - на ночь Мария улизнула в гостиницу, а что ей оставалось делать? И где была моя свобода "бить посуду"? Как мне было освободиться настолько, чтобы, вместо наговаривания гадостей Марии, вместо выплесков злобы, порожденных ревностью и отчаянием, начать хватать об пол тарелки, чашки - все, что угодно - и заорать на нее: "Все! Что бы ни было, а ты от меня не уходишь! Я тебя не отпущу!" Возможно - да что там "возможно", скорее всего - вся наша жизнь сложилась бы иначе, потому что на такой призыв она бы откликнулась. И будь у меня "свобода выбрать поезд" - я бы ещё в то время выбрал поезд "Москва-Варшава".
      Но - "нас с детства обделила гармонией природа".
      Однако - "есть высшая свобода и мы идем за ней". Я иду за ней, сегодня и сейчас, с томиком Ронсара под мышкой - издание восемнадцатого века, только что выловленное в "Мекке букинистов" - и до "высшей свободы", до фонтана со статуей Прозерпины, мне осталось всего несколько шагов...
      Каким же долгим оказался путь к этой "высшей свободе"! Хотя, кто знает, возможно, все правильно, потому что, не пройди я сквозь все, что подстерегало меня впереди, не пройди я эти двадцать лет, я бы не только не смог прийти к этой "высшей свободе", но и не узнал бы её, когда она мне встретилась.
      Поэтому, можно считать, все, что я совершил на тот Новый год, было необходимым этапом на моем пути.
      Пластинка оказала на меня странное воздействие. Возможно, в сочетании с известием о беременности Марии. Боль сделалась нестерпимой, и я мечтал уничтожить эту боль, выдрать её из себя.
      "Жовнежу быв з папьеру..."
      "Надо убить эту любовь."
      "Ты не знаешь, какая боль..."
      "Не знаю."
      Этот приступ боли перерос в приступ ненависти. Я ненавидел Польшу, все польское, я ненавидел Марию, я думал о том, каких любовников она заведет там, в Варшаве, после рождения ребенка... Что она не сможет прожить без любовников, я не сомневался. Потому что... Да, в тот момент я видел её вероломной настолько, насколько может быть вероломной только соплеменница Марины Мнишек. Вероломной, как Каролина Собаньская, агент Бенкендорфа, которая спала с Пушкиным и Мицкевичем, чтобы докладывать Третьему Отделению их самые заветные и потаенные мысли.
      А Пушкин - в то время, когда уже знал об этом! - взял и подарил берет Каролины Собаньской своей Татьяне:
      Кто там в малиновом берете
      С послом испанским говорит?..
      Почему Татьяна Ларина, "гений чистоты", была увенчана беретом великосветской провокаторши и доносчицы?
      Одна из загадок Пушкина, на которые вряд ли когда найдется ответ.
      Пушкин сам предлагает ответы на загадки. Перечти я в тот момент "Будрыс и его сыновья", я бы, возможно, постиг истину. Но понадобился долгий и трудный жизненный опыт, чтобы я, только недавно, разглядел простую тайну этой баллады.
      "Три у Будрыса сына, как и он, три литвина..."
      Почему надо подчеркивать очевидную истину, что у отца-литовца сыновья - тоже литовцы?
      А?
      В этом-то все и дело!
      Но тогда я об этом не думал. Тогда я принял свое решение и договорился с Наташей - так звали племянницу декана (и мою будущую жену, можно и сейчас об этом сказать) - что на Новый год в нашу студенческую компанию мы отправимся вместе. Что такая договоренность означала, объяснять не надо.
      Собрались мы у одного парня с итальянского отделения - пассия у него была у нас, в группе с профильным французским, его "предки", как тогда говорили (по-моему, и сейчас так говорят, да?) отвалили на дачу, и он предложил собраться у него, чтобы новый год встретить с Татьяной, и чтобы ему не пришлось никуда тащиться вслед за ней.
      Потом этот "итальянец" тоже стал сотрудником КГБ, как и я. Встречаясь в последующие годы, мы усердно делали вид, будто ничего не знаем друг о друге, и выпивали на двоих с тем дружелюбием, которое, на самом деле, дорогого стоит: этими походами по рюмочным, когда мы пересекались, мы как бы обозначали друг перед другом, что один на другого в "организацию" не докладывает. И что мы всегда поддержим друг друга, возникни такой расклад.
      С моими "предками" - с родителями, то есть - проблем не было. Они привыкли, что я, с самого начала студенческой жизни, встречаю Новый год с друзьями-однокурсниками.
      И, естественно, дым был коромыслом. Многие разговоры вертелись вокруг Афганистана. Как ни странно, говорили об одном: если американцы во Вьетнаме потеряли пятьдесят тысяч, то мы потеряем вдвое больше.
      И я завелся. Я орал:
      - Американцы? Какие американцы? Да они воевать не умеют, им лишь бы ихний паек с шоколадом и сигаретами вовремя получать! Раз американцы потеряли пятьдесят тысяч - мы потеряем вдвое меньше!
      Все переглядывались: мол, так он и должен говорить, завербованный уже. И это меня вдвойне бесило.
      Я ощутил пальцы Наташи на своем локте. Она сжала мой локоть так, как может сжимать его только женщина, принадлежащая мужчине, о котором заботится.
      - Успокойся! - сказала она. - Не стоит того.
      - Да, конечно, - ответил я. - Я уже спокойный.
      И тут - сидящий за полуразоренным столом - меня поманил подсесть тот парень, который (после Наташи) был у меня первым кандидатом на стукачество.
      - Охолонь, - сказал он, наполняя мне пустую (почему-то никем не тронутую) рюмку водкой, при этом грузно навалясь на стол. - Чего ты хочешь?
      - Я? - я не стал освобождаться от Наташи. Наоборот, я обнял её за плечи, чтобы она присела рядом со мной. И она откликнулась на мой зов: она тоже села, и устремила на этого парня (который в данное - не говорю "наше", потому что наше давно прошло - время является известным "демократическим" журналистом), ненавидящий взор: всякий, кто пытался меня поддеть, уже стал её личным врагом.
      А я выпил предложенную мне рюмку водки и внимательно поглядел на него.
      - Ты знаешь, кто я такой, - сказал я, продолжая обнимать Наташу за плечи. - А я сам не знаю, чего я хочу. Да, у меня душа болит за Литву. Но я не знаю, что мне более дорого - свобода Литвы от советского ига или целостность великой империи. А вторжение в Афганистан - это то, что может разрушить целостность великой империи. А вообще, я чувствую себя героем Баниониса в "Никто не хотел умирать": человеком, который пожертвовал всем, даже собственной жизнью, ради любви к жене главаря "лесных братьев".
      И, увидев, как забегали его глаза, я понял: да, это он. Передо мной сидит доносчик, давно готовый и сформировавшийся.
      На этом я встал и потянул Наташу за собой:
      - Пойдем.
      Этот парень стал ловить креветки в стоявшей на столе миске, а мы отошли от стола, я тоже мог бы выловить жирную креветку и сожрать её, но я не стал закусывать.
      Разгул гудел, стукач вылавливал креветки, довольный сегодняшним уловом (и закусок на столе, и людей, на которых он может донести), а я, за дверным косяком, обнял Наташу и сказал:
      - Послушай... Здесь, как и на всех гулянках, есть "комната, в которую никто не войдет", но я не хочу так. Я хочу, чтобы мы были одни, вообще одни...
      Она кивнула:
      - Я тоже об этом подумала. В мою комнату в коммуналке идти не стоит, там такая противная соседка-старушка, обязательно будет подглядывать, и сплетничать потом... Но мой дядя, с женой и сыном, в доме отдыха до второго января, и их квартира пуста. Ключи у меня есть - есть до сих пор и "своя" комната в этой квартире.
      Я ещё крепче стиснул её в объятиях:
      - Ты не представляешь, как я счастлив!
      - Я тоже, - сказала она.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Андрей сидел за компьютером и за документами, полученными от Повара, уже третий день. Игорь Вернулся не "к вечеру", как обещал, а исчез наглухо. Последний звонок его был с мобильного.
      - Мы в районе Профсоюзной улицы, - сказал он. - Дело чуть посложнее, чем я ожидал. Поэтому не волнуйся, если меня не будет несколько дней. Наташе, - это жене Игоря, - я уже позвонил, чтобы и она не волновалась. А теперь - отключаю мобильный, поэтому пробовать вызвонить меня бессмысленно.
      Андрей понял. По звонку с мобильного или на мобильный можно приблизительно установить, в каком месте находится владелец телефона. Игорю требовалось, чтобы его местопребывание и приблизительно не было никому известно. И не исключал Игорь возможности того, что его "ведут" и что его мобильник запеленгован.
      Кто за ним мог следить? Люди Повара? Или, наоборот, кто-то противостоящий Повару?..
      Когда Игорь наконец объявился в конторе, он был мрачнее тучи. Андрей не стал интересоваться, куда именно Игорь отъезжал, увозя Тадеуша, и как обеспечивал безопасность парня. О местонахождении Тадеуша даже Андрею лучше было знать поменьше. Но, то, что Игорь, собиравшийся управиться "до вечера", исчез на два дня, кое о чем говорило.
      - Трудно пришлось? - спросил Андрей.
      - Еще как! - Игорь, плюхнувшись на угол дивана, со смаком раскурил сигарету. - Этот Тадеуш - ещё тот идиот. При том, что, вроде, все понимает. Неужели и мы были такими же?
      - Но ты его припрятал?
      - Припрятал. А у тебя как дела?
      Андрей покачал головой.
      - Что-то странное. Либо Повар от нас что-то скрывает, либо это тот редкий случай, когда сам Повар не вполне правильно понимает ситуацию.
      Игорь хмыкнул.
      - Ну, то, что Повар и от нас закроет какие-то операции, в которых участвовал Дик, и какие-то куски его биографии - это заранее можно было сказать. Есть вещи, которые и посейчас не подлежат разглашению.
      - Я знаю, - сказал Андрей. - И говорю с поправкой на это.
      - Что ты имеешь в виду? - Игорь нахмурился. - Что тебя смущает?
      - Меня смущает то, что Повар больно старательно подтягивает смерть Янчаускаса к прошлогодней операции в Германии. Такое впечатление, что ему хочется, чтобы причина смерти уходила корнями в то дело. Но ведь есть и другие дела, более актуальные. "Табачные войны", например. В Калининградской области они достигли такого размаха, что органы госбезопасности никак не могли оставить их без внимания. А вокруг табака акцизов, пошлин, налогов, контрабандных и поддельных сигарет - крутятся огромные деньги. Поскольку незаконные финансовые потоки - одна из тех сфер, которыми Повар занимается вплотную, табачные "черные" деньги должны его интересовать... Да вот, совсем недавняя история, - и Андрей зачитал. "Сейчас, когда из-за особого экономического статуса Калининградской области ввозить сигареты в Россию и растаможивать их там стало выгоднее всего, да к тому же всегда есть возможность выдать контрабандный товар за продукцию местных табачных фабрик, имеющих лицензии на производство "фирменных" сигарет, войны за обладание рынком табака, его производства и импорта, разразились с новой силой. Четвертого мая был застрелен Сайгаков Владимир Анатольевич, считавшийся королем подпольного рынка табачных изделий. Сайгаков два раза арестовывался (оба раза - за незначительное количество наркотиков, найденное при нем) и отбыл два небольших срока, но, по большому счету, правоохранительные органы ничего поделать с ним не могли. Если от Сайгакова не решили наконец избавиться сами стражи порядка, которым он был как кость в горле (такую возможность, хотя и маловероятную, кое-кто не исключает), то, значит, битвы за передел рынка грядут нешуточные. Для того, чтобы "завалить Сайгака", надо было иметь очень большую силу за спиной..." Ну, и так далее. И вот, когда война табачных мафий становится в этом регионе чуть ли не проблемой номер один - в этом регионе возникает важнейший и опытнейший агент, которого просто так Повар с места на место не сдвинет. А судя по передвижениям Янчаускаса за те двадцать лет, когда он в "системе" - я могу предположить, что он довольно часто выступал посредником между спецслужбами и наемными киллерами, действуя как "частный заказчик", якобы от собственного лица. Этакий "посол мафии"... Да, я могу это только предположить, но не доказать - все это я улавливаю чисто интуитивно, по срокам его отсутствия и присутствия в Париже и в других городах и странах. Может быть, я не прав. Но одно то, что он находился в Риме во время покушения на папу и в Вильнюсе во время побоища возле вильнюсского телецентра... Вопрос в том, кому был заказан Сайгаков - если Сайгакова заказывал Повар. Богомолу? Другому киллеру? Если Богомолу - ситуация становится совсем интересной. И Богомола надо срочно разыскивать - и чтобы предупредить об опасности, и чтобы задать несколько вопросов.
      - Логично мыслишь, - Игорь кивнул, со вздохом. - Гни и дальше табачную линию, я одобряю. А насчет Богомола... Давай повременим, а?
      - Но любое промедление...
      - Поверь мне, лучше повременить, - устало сказал Игорь.
      Андрей поглядел на него с любопытством.
      - Раньше ты бы призвал меня пришпорить, а не тормознуть, зная, что в таких делах каждая секунда дорога. Можно задержаться, чтобы собрать данные, указывающие на верный путь - но, когда верный путь определен, тут уж "фиг ли думать, прыгать надо!" Что произошло?
      Игорь махнул рукой.
      - То произошло, чего я никак не ждал. Ты извини, мне просто нужно осмыслить... Тебе я могу сказать - но никому ни слова, ни Повару, ни кому другому! Я не исключаю, что Повар знает... Но, если он не знает, не стоит пока огород городить.
      - Так что...
      - Тадеуш Жулковский похож на Дика, - сообщил Игорь, медленно и внятно. - Ну, как похож? Глаза Дика, точно. А вообще... То есть, в нем обозначено довольно много польского, чтобы у Жулковского не возникло нехороших подозрений, в свое время, да и черты матери в нем угадываются. А кроме этого сына, у Марии Жулковской детей больше не было.
      - При этом, не обязательно, чтобы Жулковский ничего не знал, - хмуро возразил Андрей. - Если он знал, то вот объяснение, чем он держал жену, и почему жена держалась за него. Он ведь сказал в своих показаниях... Андрей стал ворошить бумаги на своем столе. - Не помню точно, но смысл в том, что Мария как соратник по борьбе была ему даже больше, чем женщина и жена, поэтому они и не расставались, хотя супружеские отношения прекратились довольно давно.
      - Плюс католический брак, - ввернул Игорь.
      - Да, плюс католический брак... Но это значит... - Андрей размышлял, наморщив лоб. - Это значит, во-первых, что Жулковский мог знать, кто такой Янчаускас. И не препятствовал его роману с женой, чтобы Повару можно было подсовывать дезинформацию. То есть, он солгал, когда говорил следователю о том, что не помнит такого человека, так получается? А второй вывод... Если Янчаускас знал, что Тадеуш - его сын, то он мог на этом попасться в ловушку. Скажем, известили его, что, если он не приедет туда-то и туда-то, его сын в Москве будет убит. И тогда... тогда становится понятным, почему Мария поехала с ним! Она тоже хотела защитить своего ребенка! То есть, если мы узнаем, каким людям могло быть известно, что Тадеуш - сын Янчаускаса, мы выйдем на след вероятных убийц!
      - Каким людям могло быть известно? - Игорь как-то странно посматривал на Андрея. - А ты не догадываешься?
      - О чем я должен догадаться? - Андрей подрастерялся.
      - Я ж тебе подчеркнул, что и брак у Жулковских католический, и...
      - Мария - католичка, конечно! - подскочил Андрей. - И уж если она кому все рассказывала, то своему священнику!... Своему исповеднику, так?
      - Так, - кивнул Игорь. - Ухватил, поздравляю. И тут возникает один очень интересный момент. Я спросил у Тадеуша, к какому священнику ходила его мать. Так вот, до тысяча девятьсот восемьдесят шестого года её исповедником был отец Анджей Пшибылко.
      - А почему потом она с ним рассталась? - спросил Андрей.
      - Потому что в начале сентября восемьдесят шестого года отец Пшибылко был убит. На улице, куском железной трубы. В его смерти обвиняли и КГБ, и польские спецслужбы, и, похоже, обвиняли небезосновательно. Пшибылко считался одним из религиозных идеологов "Солидарности".
      Игорь встал, заходил по кабинету, вытащил очередную сигарету из пачки, нервно щелкнул зажигалкой. Даже странно было видеть такую нервность в этом здоровенном, умеющем сдерживать свои эмоции, парне.
      - Ты видишь, что получается? - осведомился он. - Знать мог только Пшибылко. Если женщина один раз исповедовалась в грехе измены мужу и рождения ребенка в результате этой измены, то второй раз она исповедоваться не будет, так? У другого священника она будет рассказывать о более новых грехах, не упоминая о тех, за которые получила отпущение, так? Выходит, знать мог только отец Пшибылко...
      - ...И тайна умерла вместе с ним, - подытожил Андрей.
      - В том-то и дело, что не обязательно умерла! В сложных случаях, священник может довериться вышестоящему - епископу или кому там ещё - на собственной исповеди: "Благослови меня, отец, ибо я грешен: я отпустил грех, который, возможно, не имел права отпускать!" А если... - Игорь примолк.
      - Что "если"? - спросил Андрей.
      - Я думаю о самом худшем варианте. Допустим, Дик известил Марию, что готовится покушение на папу, и попросил её передать эту информацию, по её католическим каналам...
      - Но как он мог известить её об этом, не раскрывая, что он - агент КГБ? - спросил Андрей.
      - Мог. Придумать, откуда взялись эти сведения, это ж раз плюнуть. Например. У Дика был приятель, его одногодник, с итальянского отделения, о котором все знали, что он подписался на сотрудничество с бывшей моей организацией. Дик мог сказать Марии, что этот его приятель, при очередном наезде из Рима, прокинул очень странную фразу - и об этой фразе надо предупредить ватиканские власти... - Игорь расхаживал, все более широкими шагами, сигарету он больше мял, чем курил. - Я неплохо знаю Повара. Повар, гарантирую тебе, если б хоть что-то знал о замысле устранения папы римского, был бы резко против этого замысла. Он бы бился и доказывал, что организация покушения на папу ни к чему не приведет, что любые - самые косвенные - улики, что мы причастны к этому, вызовут такую отдачу, которая окажется намного больше всех выгод, намного больше выгоды избавиться от папы-поляка, сама личность которого - "наш", мол! - вдохновляет польское сопротивление не сдаваться. Вдохновляет даже тогда, когда лично, напрямую, папа не поддерживает ни "Солидарность", ни родственные "Солидарности" движения... Что бы сделал Повар? Правильно! - это было откликом на понимающий кивок Андрея. - Он бы направил очень проверенного человека такого, который не заложит - предотвратить покушение, и расписал бы ему, как это сделать. Дик идеально подходил на эту роль. Но покушение чуть было не удалось. Выходит, где-то конструкция Повара дала трещину - если мы допускаем, что тут была игра Повара. Где эта конструкция могла дать трещину? Насколько мне видится, только в одном месте. Дик что-то рассказывает Марии, Мария идет к отцу Пшибылко, рассказывает ему, что есть сведения, которые надо немедленно передать в Ватикан. Отец Анджей Пшибылко понимает, что эти сведения могут оказаться важными - и докладывает о них вышестоящему. Условно говоря, вышестоящему. И этот вышестоящий не передает эти сведения дальше! Почему? То ли потому что он решил, что информация слишком недостоверная и туманная, то ли потому что... И вот в восемьдесят шестом году отец Анджей получает твердые доказательства этому второму "потому что": он получает доказательства, что человек, которому он открылся, сотрудничал с КГБ и польскими спецслужбами! А может быть - бери выше - не он, а какой-нибудь римский кардинал, которому этот человек честно передал информацию! И больше того: доказательства, что некто продался КГБ, становятся одновременно доказательствами, что на КГБ - вольно или невольно - работает куча людей, завязанных на этого некто, а в этой куче и ватиканские чины, и всякие итальянские политики, депутаты парламента, и кто-то из лидеров "Солидарности"! Отец Анджей решил, получив доказательства, заговорить и всех разоблачить - но слишком горяч был, слишком открыто заявил, что хочет сделать, и его остановили трубой по голове. Теперь правду знает только Дик. Но и он полную правду узнал не сразу. Возможно, он много лет втихую расследовал обстоятельства смерти отца Анджея, выяснял, кому эта смерть могла быть выгодна, и, когда разрыл до последнего корешка, тоже решил заговорить. И его тоже остановили. А значит, я, в память Дика, должен узнать, что за человек притормозил продвижение информации о возможном покушении на папу - и обнародовать имя этого человека, вместе с именами всех тех людей, с которыми этот католический чин был связан - и ради которых пошел на предательство своего "святейшего"!
      - Ты представляешь, что с нами будет? - спросил Андрей. - Повар нас по головке не погладит.
      В подробностях он развивать не стал. Во-первых, рухнет пол-Европы, сгорят люди - до сих пор, надо понимать, занимающие видное место в политике и общественной жизни - которые, после крушения СССР, стали честно служить России, лишь бы их досье не выплыли наружу. Скандал с разоблачением личного секретаря германского канцлера, оказавшегося агентом КГБ, покажется детскими игрушками рядом с грядущим скандалом. Во-вторых, лично Повару будет на руку, если сейчас, в демократические времена, обнародовано будет, что такой-то генерал КГБ на свой страх и риск пытался предотвратить покушение на папу. Но из-за этой "личной инициативы" вытянется такая цепочка, что Повар первым даст указание ликвидировать Игоря и Андрея: что нужно, они миру поведали, и теперь надо их заткнуть, дабы не наболтали сверх нужного. В-третьих, и Повару могут икнуться подобные разоблачения, ведь до сих пор многие, кого эти разоблачения могут затронуть, живы и у власти... Были и "в-четвертых", и "в-пятых", и "в-шестых", которые оба партнера отлично понимали.
      - Я ж говорю тебе, я излагаю наихудший вариант, - мрачно проговорил Игорь. - И будем надеяться, что он не имеет отношения к истине, что правда - за войной табачных мафий или за чем-то подобным. Поэтому сделаем так. Ты продолжаешь рыть табачную версию - и дай Бог, чтобы правда оказалась за ней! Повару будем докладывать о табачной версии и о версии, связанной с Германией: мол, их разрабатываем в первую очередь. А я тем временем втихую, негласно - буду копать, кому до сих пор может быть страшно разоблачение всей подоплеки покушения на папу.
      - Ну, знаешь... - пробормотал Андрей.
      - Что тебе в этом не нравится? - Игорь резко повернулся к нему.
      Андрею не нравилось многое. И то, что он заодно с Игорем сложит голову, если Игорь прав и его "негласное" расследование выведет на людей, которых лучше не трогать. И что-то другое... Андрей не мог точно определить, что именно, но он чуял за ситуацией какой-то подвох.
      - Мне не нравится... - проговорил он наконец. - Мне не нравится, что ты собираешься мстить за человека, который в свое время тебя предал.
      Андрей имел в виду ту историю, когда кого-то надо было сделать "козлами отпущения" за неудавшуюся операцию в Чечне. И именно Гитису Янчаускасу Повар поручил разыграть все так, чтобы удар - если этот удар грянет - пришелся по двум компаньонам, Андрею и Игорю, а не по кому-нибудь еще.
      - Во-первых, не предал, - возразил Игорь. - Он взял и отпустил намек, который нельзя было не понять, что ему поручено нас подставить. Только благодаря этому мы и выкрутились. А во-вторых, при чем тут "мстить"? Есть вещи, которые надо доводить до конца, вот и все. Как там у Гейне, ты, германист? "Один упал - другие вставай на смену", так, что ли?
      Андрей задумчиво кивнул. Уже не в первый раз Игорь его поражал. Казалось бы, человек, отпахавший в "системе", должен этой системе и служить. Но Игорь, когда дело доходило до противостояния с "системой", чтобы сохранить свои честь и достоинство, шел в бой с большим мужеством, чем Андрей, выросший в достаточно либеральной - почти диссидентской среде.
      И что-то там ещё было, что-то еще... Уж не с тем ли связано почти трехдневное отсутствие Игоря, думал Андрей? Возможно, он вовсе не "пас" эти дни Тадеуша, а отсиживался где-то, в одиночестве, обдумывая, как себя вести, после того, что ему стало известно? С Игоря станется...
      - Ты забываешь об одном, - сказал Андрей. - Повар просчитывает любые комбинации на много ходов вперед. И, возможно, он и ждет от тебя того, чтобы ты начал ворошить дерьмо и оно покрепче завоняло - воображая при этом, будто ты бросаешь вызов Повару.
      - Я не забываю об этом, - возразил Игорь. - Я и это держу в уме. Так дело ж в другом! На руку я сыграю Повару или не на руку, похвалят меня или прибьют - я должен во всем разобраться, до конца... А ты-то со мной? повернулся он к Андрею.
      Андрей невесело ухмыльнулся.
      - С тобой, с тобой, куда мне деваться?
      - Вот я и говорю тебе: в данных обстоятельствах, повремени связываться с Богомолом!
      Если бы Игорь знал, какой дурной совет он дал своему другу и компаньону... Но знать заранее, что, наоборот, с Богомолом надо выходить на связь как можно скорее, коли Игорь прав в своих догадках, не мог никто.
      А Андрей только покачал головой: опять они затевают такую опасную игру, в которой скорее головы сложишь, чем останешься с прибытком. Ладно, он насядет на табачный вариант - и, Бог даст, правда окажется за ним, и плаха минует...
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      Еще до того, как компаньоны встретились вновь после почти трехдневного отсутствия Игоря, произошло следующее...
      Через два часа после того, как Игорь и Тадеуш выехали с квартиры молодого человека, Повар, удобно устроивший руки на огромных подлокотниках своего огромного кресла и не без насмешки созерцавший своих подчиненных, добродушно хохотнул.
      - Так, значит, он прокатил вас? Молодец!
      Двое, стоявшие перед ним, обеспокоено переминались с ноги на ногу. Они знали, что Повар страшней и опасней всего тогда, когда изображает веселое стариковское добродушие.
      - Мы не знаем, как это получилось... - промямлил один из них. - Они исчезли очень быстро, уже в районе Профсоюзной улицы. Вроде бы, на рынок завернули, но... но...
      Эти двое должны были следить за Тадеушем Жулковским. Они видели, как Игорь Терентьев вывел Тадеуша к своей машине. И буквально через пятнадцать минут Терентьев взял резко влево, к рынку - а потом словно испарился. Двое "ведущих" являлись профессионалами высочайшего класса, и никогда прежде с ними подобного не случалось.
      - Понимаю! - Повар беззаботно махнул рукой. - Вот и учитесь, что такое старая гвардия. Я велел Игорьку укрыть мальца от всех - от всех, понимаете? - и, естественно, он позаботился о том, чтобы оторваться от любой возможной слежки. Можно сказать, утер вам нос. Считайте, что он по моему поручению вас испытывал. Вот и проанализируйте теперь всю ситуацию, разберите по косточкам, найдите, где вы допустили прокол. Такие проколы полезны, потому что встряхивают людей, учат, не дают возомнить, будто невозможного для них нет. Все, ступайте.
      Двое "наружников" удалились, с облегчением переведя дух. Они ждали много худшего.
      А Повар опять глубоко задумался, прикрыв глаза.
      Сейчас он видел перед собой несколько нервного, и явно самолюбивого при этом молодого человека с выразительными серыми глазами - этакого породистого жеребца, который возьмет любой барьер и который пройдет с чемпионской скоростью любую дистанцию, но которого нельзя нагружать низкой и рутинной работой, чтобы он не подох от тоски.
      То была их первая встреча. В начале мая восьмидесятого года, когда Гитис Янчаускас готовился к защите диплома. Повар знал о Гитисе все. Но "вести" он его поручил людям солидным, не мелким "стукачикам", которые капали на своих друзей-студентов. Мелкие стукачики были отстранены от сбора действительно интересующих Повара сведений - чтобы кто-нибудь из них, узнав, какая именно информация требуется об этом парне с литовской фамилией, не сболтнул лишнего и не засветил, для каких дел готовят Янчаускаса, вне его ведома и согласия. Больше того, этим стукачикам намекнули, что Янчаускас - элемент нежелательный, но безвредный, поэтому сведения на него приветствуются ровно в такой же мере, как на других студентов, "перегружать" не надо. Так Янчаускас и оставался под дополнительным наблюдением - и был застрахован от того, что какой-нибудь слишком ретивый идиот раздует до скандала одну из его мелких выходок.
      Да, Янчаускас был идеальной кандидатурой. По всему, что докладывали Повару, он вполне четко представлял его портрет: психологически устойчивый, немного заводной, но при этом умеющий мыслить ясно и логически, умеющий скрывать свою порывистость за "гранитным" прибалтийским выражением лица... Литовские корни и литовская фамилия гарантировали, что он почти не будет вызывать подозрений, в какую страну его ни направь. Наоборот, будет принят тепло и радушно. Все знали, как трепетно литовцы лелеют мысль о независимости своей страны, как переживают, что она стала частью Советской империи (Повар воспринимал СССР именно как империю, и именно империю он защищал: мысль о защите "большевистского интернационала" была ему глубоко противна; почитывая материалы по истории российских спецслужб, Повар всегда думал о том, что Дубельт был умнее Бенкендорфа, Дубельт создал четкую систему борьбы с врагами государства, а Бенкендорф слишком часто тонул в мелочах, и даже Пушкина, почти прирученного императором, умудрился вновь разозлить - и Повару, учитывая исторический опыт, хотелось быть Дубельтом, а не Бенкендорфом), и литовское происхождение само по себе почти становилось своеобразным пропуском в компании "правозащитников", что в СССР, что в Западной Европе.
      И у этого толкового, с мозгами и "внутренним упором" парня было сейчас ещё одно бесценное качество: озлобленность на мир. От Повара не укрылось, что заявление на брак Гитис Янчаускас и Наталья Решетова подали в очень скором времени после того, как Янчаускас получил предновогоднюю посылку из Польши. Эта посылка была явно воспринята им как уведомление от его полячки, что их отношения продолжаться не могут. Вот он и закусил удила: мол, раз ты так, то я тебе покажу!
      Повар предельно ясно видел все эти душевные порывы и муки - какой же ещё Янчаускас юнец, зеленый юнец! - и они его забавляли. Конечно, на самом деле все не так. Подобные романы с разрывами и роковыми страстями могут длиться долго, очень долго, порой десятилетиями. Но хорошо, что Янчаускас воображает, будто жизнь у него кончилась, и хочет "отомстить подлому миру за погубленную жизнь". В таком состоянии люди и попадают на крючок. И наживка, на которую они вернее всего клюнут, очевидна.
      "Пора!" - решил Повар. Сейчас этот литовец слабее всего. А вот если он закостенеет в своем горе, то может стать менее податливым.
      Гитиса Янчаускаса остановили на улице и очень вежливо пригласили на собеседование - и повезли его не на Лубянку, а на одну из служебных квартир, близ Покровки, квартирку милую, ухоженную и уютно обставленную.
      И вот Повар внимательно разглядывал молодого человека, сидящего напротив него, через журнальный столик.
      - Я думаю, вполне понятно, что, чем бы ни кончилась наша беседа, она должна остаться в тайне, - сказал Повар.
      Янчаускас кивнул.
      - И ещё могу сказать, - Повар говорил медленно и веско, - что я настолько вам доверяю, что не собираюсь требовать подписку о неразглашении.
      - Чем я для вас вообще интересен? - спросил Янчаускас.
      - Вот это разговор! - одобрил Повар. - Вот это сразу видно стоящего паренька, который умеет брать быка за рога. Правильно, зачем нам предисловия и околичности? Вот, смотри, - и Повар выложил перед ним несколько фотографий.
      Янчаускас изучил один за другим эти фотоснимки веснушчатой девушки из породы "миловидных простушек" - сделанные в разных ракурсах и в разных обстоятельствах. Вот только её лицо. Вот она переходит улицу. Вот она на выходе из подъезда, сфотографирована по пояс...
      - Что это? - спросил Янчаускас. - Вернее, кто это?
      - Симпатичная пумпышка, а? - осведомился Повар. - Это племянница одного известного барда... очень известного. И что-то этот бард начал грешить словами - понимаешь меня, старика? - и возник вопрос, стоит ещё хоть раз пускать его за границу или нет. Вот, надо обстановочку прощупать в его семье в целом, понять, чем они дышат, с каким маслом верность нашей социалистической родине пахтают... Улавливаешь?
      - Не совсем улавливаю, - Янчаускас нахмурился. - При чем тут я?
      - Так ты ж у нас удалой молодец - покоритель сердец! - Повар ухмыльнулся. - И гордая полячка у твоих ног, и племянница декана. Можно сказать, старт в жизни через женщин тебе обеспечен. Верно, верно тебе говорю, на такого парня, как ты, девушки клюют за раз. И вот эта девчушечка - конечно, она пригреет тебя в своей постельке, и её не будет смущать, что ты женат, потому что девушкам этого типа надо страдать безмолвно, без этого им любовь не мила. Хотя и гордость есть, что такой человек её выбрал, и можно на мир свысока поглядывать. А уж что она тебе про дядю напоет - все твое, и нам в прибыток.
      Янчаускас был мрачнее тучи. Похоже, он собирался сказать что-то очень гневное и резкое, но, сдержавшись, сказал просто:
      - Нет.
      - Почему же нет? - искренне удивился Повар. - Жене изменять не хочешь? Так все равно будешь изменять, со своей полячкой. Вернется к тебе эта полячка, как пить дать вернется, поверь мне, старику.
      Повар и сейчас был не так уж стар, а двадцать лет назад стариком тем более не был, но уже тогда начал примеривать на себя старческое добродушное ворчание.
      - Это другое... - Янчаускас сплел пальцы рук. - Я не знаю, что будет... но, если что-то будет, в этих изменах не будет подлости по отношению к другой женщине... Если вы хоть сколько-то понимаете, о чем я... А... А выступать в роли породистого кобеля, которого вы по вашему желанию можете свести с любой сукой... нет, это не по мне.
      - Значит, отказываешься? - как-то огорченно осведомился Повар.
      - Отказываюсь! И делайте со мной, что хотите.
      - Ну, зачем же так? - Повар развел своими пухлыми лапищами. - Что мы, звери какие-нибудь? Это, я тебе скажу, хорошо, что ты отказываешься. Если бы ты согласился, то дальнейшего разговора у нас бы и не было.
      - То есть?.. - Янчаускас был изумлен.
      - А то оно и есть, мой мальчик, что требуется мне человек крепкий, разумный и не подлый. Такой, который за абы какую работу не возьмется. Провокаторов, на все согласных, я вот, сейчас, на улице корзинку наберу, только выйди.
      - Так вы меня испытывали?..
      - Можно сказать и так. Немножко проверял, не ошибся ли я в тебе.
      - Вы много обо мне знаете... - Янчаускас задумался. - Вам известно про Марию. Но её в наши игры включать нельзя. Ни в коем случае.
      От слуха Повара не ускользнуло словечко "наши". Итак, Янчаускас попался. Повар сначала огорошил его омерзительным предложением, которое оказалось всего лишь ловушкой, и теперь, когда Янчаускас узнал, что это ловушка, а заниматься ему придется чем-то намного благородней (судя по хитрому намеку Повара), у него уже не было сил сопротивляться. Весь его запал оказался израсходован к этому - самому нужному для Повара - моменту. Повар действовал как опытный боксер, провоцирующий противника бить в якобы открытые для ударов места, пока противник не вымотается и достаточным окажется несильного ответного удара, чтобы отправить его в нокдаун - или как уличный фокусник, выдирающий змее ядовитые зубы, прежде чем начать выступления с ней.
      - Так никто её в наши игры включать и не собирается, - проворчал он. Более того, мы уничтожим почти всякое упоминание о ней в твоем досье. Почти, говорю я, потому что абсолютно все следы стереть не удастся. Нельзя, например, удалить доклад нашего сотрудника о твоем глупейшем поведении во время беседы с ним. Но мы локализуем всю информацию. Выглядеть будет так, как будто был у тебя с этой полячкой совсем короткий роман - даже не роман, а так, нечто невразумительное - и её новогодняя посылка являлась знаком прощания.
      - Вы так уверены, что она ко мне вернется?
      - Уж поверь моему опыту, сынок!..
      И Повар действительно многое уничтожил. В частности, уничтожил он ксерокопию записки, которая была приложена к пластинке с песнями Окуджавы. Действовал он так не из благородства. Случись с ним что, думал Повар - в конце концов, все мы смертны и все мы под Богом ходим - и на его место вполне могут посадить какого-нибудь профана и идиота, единственной заслугой которого является родство с кем-нибудь из руководителей страны... За последние годы немало появилось таких, которые приходили в "систему" с лейтенантскими звездочками, а через полгода-год уже красовались в генеральских креслах, потеснив заслуженных и опытных офицеров, с полным правом ожидавших повышения на освободившуюся должность. И даже сам руководитель "системы" - человек, в облике которого можно было различить странную смесь полковника Вершинина из "Трех сестер" и канцелярской крысы не мог в полной мере этому помешать. Когда "бровеносец в потемках", как часто называли в народе нынешнего главу страны, интересовался, насколько успешно идет продвижение по службе его очередной седьмой воды на киселе, то оставалось заверять, что продвижение идет вполне успешно. Да и с другими "товарищами по Олимпу" приходилось считаться. Политика... Руководитель сам примеривался к месту нынешнего главы страны, поэтому не стоило никого обижать.
      И, разумеется, такие на тяп-ляп испеченные генералы заваливали любые серьезные дела ещё успешней, чем делали карьеру. У кого-то из них хватало разума заниматься проблемами, где трудно было напортачить - диссидентами всякими и прочим (хотя и тут, по мнению Повара, ошибки бывали грубейшие) или полагаться на опытных подчиненных, приписывая себе потом их заслуги, но и подчиненных не оставляя в накладе. Но кое-кто...
      И если бы такой неразумный пришел на место Повара, то сумел бы дров наломать. Поэтому Повар содержал всю документацию в таком порядке и по такой системе отбора и перекрестных ссылок, чтобы и после него работа могла продолжаться успешно, при любом начальнике. Скажем, сохрани он в полном объеме сведения о романе Янчаускаса и Жулковской - и человек не очень соображающий мог бы вцепиться в эти досье, и "наехать" на Литовца: мол, раз у тебя роман с полячкой из такого круга, то, давай, раскручивай её в нашей работе, тебе и карты в руки. Озверевший от такого нажима Янчаускас вполне мог взбрыкнуться и выкинуть что угодно, хоть перебежчиком стать. И вины в этом ничьей бы не было, кроме вины дурака-начальника. А так, ценнейший агент сохранялся и продолжал действовать. Если же придет разумный человек, то по оставленной Поваром системе перекрестных ссылок, в которых неразумному не разобраться, он в итоге узнает о Литовце все - и использует эти знания только во благо.
      Да, думал Повар, надо разбираться в людях, надо знать их больные места и не задевать их настолько грубо, чтобы и самый верный человек начал подумывать о разрыве с "системой". Он представлял, при каких условиях Янчаускас может выбрать побег на запад - и сделал все, чтобы эти условия никогда не возникли...
      Стоп!
      Повар, казавшийся дремлющим, шевельнулся и приоткрыл глаза.
      Все ли он сделал?.. Когда-то, да, он не исключал для Литовца такую возможность. Но уже лет восемь как у него не возникало серьезных сомнений или подозрений, что Литовец способен "вильнуть". Хотя небольшие проверочки и ловушечки Литовцу время от времени устраивал, для порядку.
      Но теперь он припоминал когда-то уничтоженную ксерокопию письма. Припоминал очень живо. Все, связанное с лучшими людьми, он всегда умел держать в голове - и очень этим гордился, хотя гордости своей, как и любых других истинных своих эмоций, никогда не показывал никому.
      "Интересный вариант", - подумал он. Маловероятный, но интересный.
      И нажал клавишу переговорника.
      - Лексеич, где там наши деятели, которые молодого Жулковского пасли? Они ведь снимали его и на фото, и на видео? Будь добр мне несколько снимочков...
      Через пять минут снимки лежали перед ним, и Повар внимательно их разглядывал.
      - Да-а... - сказал он. - Это - моя накладка. Гуманитарный Университет славится своим уровнем образования, вот я и не удивился, узнав, что Жулковская отправляет сына учиться в нем. Сама Жулковская у нас проходила по касательной к Литовцу, а уж её сын был нам тем более до лампочки... Как же мы так опростоволосились?
      "Лексеич" пожал плечами.
      - Я видел Литовца всего ничего, но, насколько я его помню, нельзя сказать, что сходство такое уж... - он напрягся, ища подходящее слово. Такое уж изобличительное. Ну да, глаза, подбородок... Но все это может быть и случайным совпадением. Это ж все, так сказать, общее польско-литовское.
      - Возможно, возможно... - пробормотал Повар. - Поставь-ка видео.
      Видеозапись Повар глядел очень внимательно. Потом встрепенулся.
      - Ну-ка!.. Отмотай чуть назад и повтори.
      "Лексеич" отмотал чуть назад и опять включил воспроизведение.
      Тадеуш, шедший размашистым пружинистым шагом, вдруг остановился, поправил ремень наплечной сумки и при этом словно бы обмахнул плечо.
      - Жест Литовца, - сказал Повар. - Хотя этот парень Литовца в жизни не видел. Это не "общенациональное", это гены. А я, свиная башка, никогда и не подумал затребовать фотографию парня, хотя уже несколько лет назад могли бы узнать... М-да... Тут все ясно. А Тереньев... он, конечно, догадался, едва увидев парня, вот и решил спрятать его даже от нас. Или... - Повар хмурился. - Очень интересный расклад получается. Надо подумать.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      С разъяренным итальянцем все решилось быстро и просто. Да, было не очень понятно, кто больше виноват: он, без оглядки выскакивавший с второстепенной дороги на основную трассу, или она, имевшая возможность избежать столкновения, но сколько-то сама спровоцировавшая аварию. Но, увидев красивую женщину, которая стала по-французски объяснять ему, что ей надо вызвать врача, и совать ему руки свою страховую карточку - мол, не беспокойтесь, финансовые вопросы уладим - итальянец растаял. И сам вызвал и "скорую помощь" и полицию, по мобильному телефону.
      - Мне, конечно, нельзя было садиться за руль, после той истории в Швейцарии, - через пятнадцать минут объясняла она врачам и полицейским. Об истории со взрывом её машины она им поведала. - Я понимаю, этот молодой человек не совсем прав, слишком лихо он выскочил на шоссе, но я... Вообще-то, я вожу машину очень хорошо, и, конечно, смогла бы избежать столкновения, будь я в нормальном состоянии. Понимаете, в тот момент мне что-то померещилось: то ли, что из соседней машины целятся в меня, то ли, что мотор как-то странно сменил тональность, будто в нем находится посторонний предмет - бомба, которая сейчас взорвется. Мне даже сложно припомнить теперь, что мне там почудилось и что я напридумывала, но я впала в панику, вот и... вот и...
      Она зябко передернула плечами, будто её пробирал озноб. Подумывала она и о том, что можно заплакать, но отказалась от этой мысли: нет, она будет в той истерике, когда говорят пустым отрешенным голосом, не видя окружающего мира, когда пустота и страх пустоты такие, что даже слез нет.
      - Вы успокойтесь, успокойтесь, - говорили ей врачи и полицейские.
      - Да, конечно... - она делала глубокие вдохи и выдохи, будто усилием воли справляясь с собой. - Вот только... Вы знаете, я не слабая женщина...
      - Да, мы это заметили, - её собеседники смотрели на неё и с уважением, и с восхищением. Она была из тех женщин, красоту которых слезы и искаженное страхом лицо не только не портят, но даже подчеркивают.
      - Но вести машину я не смогу... У меня руки начинают трястись при мысли, что я опять сяду за руль... А мне обязательно надо быть в Париже... Скажите, вы не могли бы... Не могли бы не только посадить меня на поезд, но и выделить мне охрану, в мое купе?.. Я понимаю, это глупо, и звучит, наверно, как бред сумасшедшей, но после того случая я так боюсь, так боюсь... То есть, умом я понимаю, что это, конечно, были ирландские террористы, но в глубине сознания все равно скребется мысль: а вдруг, все-таки, охотились за мной?
      - А вы представляете, зачем за вами можно охотиться? - спросил старший по чину полицейский.
      Она развела руками.
      - Только одно на ум приходит. Я - женщина довольно богатая, и, возможно...
      - Происки наследников вашего состояния?
      - Я даже не знаю точно, кто мои наследники. Я одинока. Есть дальняя родня со стороны мужа, вот и все.
      - Вы замужем?
      - Я вдова.
      - О, простите!..
      - Нет-нет, ничего. Муж скончался не так давно. Он был старше меня, но все-таки, по нынешним понятиям, молод. Мы прожили счастливо несколько лет, а потом у него оказался рак...
      - Простите, вы унаследовали ваше состояние от мужа?
      - Мы объединили наши состояния. И он, и я всегда были людьми деловыми, и произошли мы из хороших семей... Нет, я не думаю, что кто-то из родни мужа... Я вообще ни о чем не могу думать!
      Полицейские переглянулись.
      - Возможно, мы сумеем решить ваши проблемы. Но для этого нам надо доложить по начальству.
      - А еще... - она вцепилась в рукав полицейского. - А ещё это могут быть какие-нибудь шантажисты! Они запугивают меня, чтобы потом прислать письмо: "Мы тебя не тронем, если выплатишь такую-то сумму денег, а не выплатишь - пеняй на себя, ты видела, на что мы способны!" То есть, я несу невесть что, но... Ой, погодите! Это может быть русская мафия!..
      - Русская мафия?.. - полицейские были ошарашены.
      Конечно, она шла ва-банк. Зацепись полицейские хоть за какое-нибудь противоречие в её нынешней биографии (точнее, в той биографии, под которой она сейчас жила) - и она сама сгорит. Но у неё все было подогнано так, что не подкопаешься: происхождение, детство, юность, деловые контакты и контракты. Конечно, могли полицейские обнаружить и пистолет в её сумочке. Но кто станет заглядывать в сумочку дамы, которая сама обратилась за помощью, вся в истерике и в слезах? Да и обнаружь они нечаянно этот пистолет, она бы отговорилась. Мол, приобрела из страха за собственную жизнь, сама не знаю, зачем сделала такую глупость, ведь я и стрелять-то толком не умею. Ствол был чистый, так что её объяснения примут, конечно, без всяких... А выиграть она могла много, очень много. Она могла навсегда избавиться от своих преследователей.
      - Да, я вот сейчас подумала... - быстро заговорила она. - У меня появился деловой партнер, которого я считала итальянцем, а он, оказывается, был русским, и его только что убили, в Москве!.. Я заглянула в банк... Но это неважно! Если он был связан с мафией, то они могут охотиться и за мной!..
      Полицейские посерьезнели.
      - Вы знаете... - они переглядывались. - Об этом нам не мешало бы расспросить вас поподробнее. Вы не будете против, если мы попросим вас проехать с нами и задержаться в управлении полиции?
      - Нисколько, - она улыбнулась. - По правде говоря, за стенами полицейского управления я буду чувствовать себя в наибольшей безопасности.
      ...И через два часа она заканчивала давать показания.
      И дальше все пошло как по маслу - именно так, как она надеялась. Разумеется, её показания проверили и перепроверили по компьютерам: и полностью ей поверили. Ни одной шероховатости не возникло, которая могла бы заставить полицейских задуматься: а вдруг она не та, за кого себя выдает? Что ни говори, а с обоснованием легенд у неё всегда был полный порядок.
      - Кстати, - спросил под конец комиссар, беседовавший с ней, - вам никогда не встречалось такое имя: Степан Натрыгин?
      - Нет, - ответила она. - А что?
      - Он буквально несколько часов назад был найден мертвым, на платной автостоянке в Риме, во взятой им напрокат машине. Я хотел бы избавить вас от подробностей того, как его убили, но... Но, поскольку, по ответу на наш срочный запрос в Москву мы можем вполне уверенно говорить, что Натрыгин был членом преступной группировки, и поскольку в этом убийстве явно возникает "русский след", то мне подумалось: вдруг его смерть может быть как-то связана с вашим делом? Скажем, не мог ли он быть одним из посредников в торговле лесом? Или как-то иначе пересекаться с вашим покойным компаньоном по бизнесу?
      - Натрыгин... Натрыгин... - пробормотала она. - Нет, не припоминаю... Правда, с некоторыми русскими я сталкивалась, и... Нет, фамилия мне, вроде, незнакома. При том, что чудится в ней что-то... Но, наверно, это нечто вроде самовнушения: мол, раз какого-то русского убили одновременно с покушениями на меня, то что-то я должна о нем знать!.. А у вас нет его фотографии?
      - Вот, пожалуйста, - комиссар протянул ей две фотографии. Одна переснятая из паспорта Натрыгина. Вторая: мертвый Натрыгин, с запрокинутой головой, сидит в машине...
      - Б-рр!.. - она содрогнулась, разглядывая вторую фотографию. - Нет, этого человека я не знаю. Если, конечно, всплывет неожиданно что-нибудь в памяти, я вам обязательно сообщу.
      Всегда стоит оставлять возможность для отступления, подумала она.
      И, что самое главное, в Париж она отправилась в отдельном купе скорого поезда, под охраной двух полицейских. Собственно, ради этого она и затеяла всю свою комбинацию с "автодорожным происшествием" и вовлечением полиции. На границе итальянские полицейские передоверили её французским коллегам, которые проводили её до самой её квартирки в Париже, небольшой и уютной. Продолжая играть свою роль напуганной дамочки, она попросила их осмотреть квартиру - нет ли в ней следов чужого присутствия, а то и, чего доброго, взрывных устройств! - квартира оказалась в полном порядке, она угостила полицейских кофе, рассыпаясь перед ними в благодарностях, и потом полицейские ушли, оставив ей контактный телефон и предупредив, чтобы она никому не открывала дверь, не убедившись трижды, что в дверь звонит человек, которого она отлично знает. Если посетитель вызовет у неё хоть какие-то сомнения, добавили они, то пусть она немедленно звонит по контактному телефону. Помощь подоспеет буквально в пять минут.
      Проводив полицейских, она перевела дух, вымыла кофейные чашки, настежь распахнула окно кухни и задумалась, глядя на крыши Парижа.
      Итак, до Парижа она добралась благополучно... А что дальше? Ее дерзкий и неожиданный ход сбил с толку преследователей. Но вряд ли надолго. Они из тех, которые не отстанут.
      И что им от неё нужно?
      Странно, но в этом многомиллионном, густонаселенном городе, одной из столиц мира, она чувствовала себя как в пустыне. Словно... да, всплыло в памяти воспоминание детства... Или, вернее, отрочества, на грани ранней юности. "Айда, Людка! В клубе крутят "повторный" фильм "дети до шестнадцати", но в клуб мы все просочимся, особенно если губы помадой накрасим!.." И она, перед зеркалом, тщательно подводит губы маминой помадой - дефицитной, польского производства - и смотрит на неё из зеркала худое угловатое лицо; из тех подростковых лиц, в которых сквозит обещание будущей красоты, но которые пока что такие смешные, такие нелепые, в своей худобе и "непригнанности", что ли, одного к другому: пухлых губ - к худым щекам, оттопыренных ушей - к по-взрослому соблазнительному разрезу глаз... Неважно. Лучше не вспоминать о детстве и юности. Главное, что был потом этот фильм, "Профессия - репортер". Все белое, ослепительно белое. Белые пески пустыни, белые, спокойные стены южных домиков, тишь да гладь... Кажется, ничего не может произойти в этом полуденном сонном мареве. Однако, происходит. Несколько человек заходят в номер гостиницы, и оставляют после себя труп, труп подпольного торговца оружием, который их подвел... И никто ничего не замечает, убийство остается невидимым под этим жарким, ленивым солнцем, в этом благополучном сверкании белых стен... В этом мире солнца и света, где каждый оказывается беспредельно одинок, настолько же беспредельно, насколько сонная тишина вокруг уверяет: ничего здесь случиться не может! Чем более мирно и благополучно все выглядит, тем резче и беспощадней судьба оставляет наедине со смертью, со смертью невидимой и неотвратимой, со смертью ниоткуда, но имеющей при этом вполне земной и человеческий облик!
      Вот такое же яркое и благополучное солнце сияло сейчас над Парижем, и в этом солнце растворялось и исчезало все: звуки, краски, запахи... Да и само время исчезало, время казалось таким же мимолетным и эфемерным, как жизнь бабочки, и виделось, как растает великий город, мимолетный как создавшее его время, как он уже тает, и миллионы жизней исчезают, будто это не жизни вовсе, а тени на белой стене, исчезающие, едва солнце осветит стену... В этой чуть мерцающей умиротворенности ясней ощущалось присутствие смерти... Невидимой смерти, дежурящей совсем близко и обрекающей каждого на одиночество её ожидания...
      Ей припомнилось, как однажды, когда ей было лет двенадцать, она испытала подобное чувство. Она тогда ушла довольно далеко от дачного поселка, где они проводили лето - сбором грибов увлеклась, а потом и на малину наткнулась - и вот, продравшись сквозь густой, дразнящий невообразимо жарким и сладким духом спелых ягод, витавшим над ним, малинник, она вдруг выскочило на пустое, залитое солнцем шоссе. Такое впечатление было, что этим шоссе уже давным-давно никто не пользовался, и что, если ступить на него и пойти по нему, то назад уже не вернешься: выведет оно куда-то в иные измерения, и не будет ни мамы, ни дачного поселка, ни всего привычного окружающего мира. Пушинкой с ладони времени улетят они, и тебе останется лишь неизбывное, щемящее чувство утраты - и тем горше и пронзительней будет это чувство, чем прекрасней и сказочней будет новый мир, в который ты попадешь. В прекрасном новом мире будет терзать тебя ностальгия по сгинувшему, несовершенному и уязвимому, но вместе с тем такому уютному, и ради этой ностальгии ты проклянешь любой уготованный тебе рай...
      Возможно, это был один из тех, неожиданно приходящих, моментов, когда она напрямую заглянула в глаза смерти - и заключила со смертью союз...
      И теперь, в этом солнечном свете над морем крыш, она угадывала ровное и спокойное дыхание своей союзницы - превратившейся внезапно в её врага.
      Давай рассуждать логически, сказала она себе. Кто-то охотится за мной, это так. При этом, мне несколько раз продемонстрировали, что могли бы меня убить. Не убили, однако. Значит, надо меня запугать. Для чего? Чтобы я не взбрыкнулась, когда меня попросят что-то выполнить. Но меня самыми крутыми заказами не отпугнешь. Все зависит от суммы.
      Выходит, они либо хотят, чтобы я выполнила заказ бесплатно, либо...
      Да, "либо"!
      У людей, которым хватило средств организовать её розыск и преследование по всей Европе, сто раз хватит денег и на то, чтобы оплатить, не торгуясь и по её расценкам, любое, самое дорогое и сложное заказное убийство.
      Значит, они предполагают, что она может взбрыкнуться и отказаться не из-за суммы гонорара, а из-за чего-то другого.
      А она может отказаться от любых денег только в одном случае: если планируемое убийство в чем-то и как-то повредит интересам Повара, генерала Пюжеева Григория Ильича, то есть. Потому что только с Поваром она связана обязательствами, которых нарушить нельзя... И потому что Повар предательства не прощает. Стоит ему заподозрить, что она "сдает командную игру" - и страшно подумать, что с ней случится!
      И потом, очень уж настойчиво они её преследуют. Так преследуют, как будто никакой другой профессионал высокого класса их не устраивает, только она им нужна.
      А чем она отличается от других исполнителей высочайшего уровня? Да именно тем, что у неё существуют определенные контакты (или, ладно, подумала она, назовем это не "контакты", а обтекаемей: "взаимопонимание") с Поваром! То есть, заполучив её на свою сторону, можно подставить Повару подножку в нужном месте...
      Нет, конечно, ей не собираются "заказывать" самого Повара. Любые, вконец отчаянные, головы понимают, что такой заказ невыполним. Но вот сорвать Повару важнейшую операцию, о которой они заранее осведомлены...
      Так. Вот и ещё одна ниточка потянулась. Во-первых, можно предположить, что они заранее осведомлены о какой-то операции, подготовленной Поваром. Во-вторых, то, что они сумели расшифровать её и выследить - для такого надо иметь доступ к совершенно особенным базам данных. В-третьих, сам стиль их действий: действуют так, как будто им сам черт не брат, как будто не боятся, что в Москве их контору прихлопнут с треском, если ей удастся пожаловаться в Москву...
      По всему выходит, что против неё действуют люди, так или иначе связанные со спецслужбами и пользующиеся покровительством самых высоких государственных чиновников... Из тех, кого Повар любит называть, с усмешечкой, своими "заклятыми друзьями".
      А отсюда, причины столь пристального интереса к ней надо искать в событиях недавнего времени.
      Натрыгин говорил о каких-то завязках на Калининград. К "табачным войнам", бушующим сейчас в Калининграде, она не имеет никакого отношения, и последние жертвы этих войн - не её рук дело. Скорее, могла она предположить, это дело рук той конторы, охранной фирмы "Ястреб" или как её там, к которой принадлежал Натрыгин и которой руководил некий Дыбов (интересно, настоящая фамилия или нет?) Но, конечно, к происходящему в Калининграде у Повара должен быть свой интерес. И, вполне вероятно, он собирается приказать ей вмешаться, чтобы несколькими "точечными ударами" выправить ситуацию в нужную Повару - и государству в целом - сторону. И, конечно, противники Повара легко могли сообразить, что самые важные задания будут поручены ей... И теперь хотят, чтобы она сделала не то, что нужно Повару, а то, что нужно им.
      Логичная версия. И, все-таки, она ей не вполне нравилась. Да, на табак завязаны колоссальные деньги - но не настолько колоссальные, чтобы угроза этим деньгам заставила охотиться за ней с таким остервенением, привлекая силы, способные вычислить и установить, где и под какой маской она скрывается...
      Вернее предположить, что охота связана с последствиями другой операции, провернутой чуть больше месяца назад. Операции, которая для неё лично благополучно завершилась в Париже... и сигнал к началу которой (денежный перевод, сопровождаемый строго определенным текстом) она получила из Польши. Вот это была операция такого масштаба, который вполне оправдывал любую последующую охоту за её участниками. Всего ей, естественно, известно не было, но по тому, что ей пришлось совершить - по характеру выполненных ею заданий - она сумела догадаться о многом. О том, например, что успех этой операции в определенной степени мог решить, кто станет будущим президентом России - тем президентом, с которым Россия встретит первые годы двадцать первого века...
      Если кто-то до сих пор хочет свести на нет успех этой операции и видит к тому определенные шансы и возможности...
      Да, тогда охота за ней объяснима. Объяснима отчаянность этой охоты, объяснима информированность её противников.
      Пошли дальше. Раз её роль была отыграна в Париже, и именно в Париже она передала свои полномочия другим "контрагентам", одному американцу в том числе, то логично предположить, что надзор за финалом операции осуществлял человек Повара в Париже - человек, сидящий здесь много лет и законспирированный лучше некуда.
      Кто он, этот человек?
      Откуда ей знать?
      Одно можно было сказать: у этого человека, кто бы он ни был, есть определенные связи с Польшей, раз он именно из Варшавы отправил ей перевод. Причем, не в первый раз... Лет пять или шесть назад именно из Варшавы пришел к ней заказ (вернее было бы сказать, приказ, если бы этот приказ не сопровождался огромной суммой наличными) на "зачистку" той ветви чеченской мафии, которая окопалась в Берлине и безумно мешала жить и нашим, и немцам. А в прошлом году именно через Варшаву была переоформлена часть денег за...
      За что, лучше не вспоминать.
      Но ведь где Польша - там и Калининградская область?
      Нет, в общем-то, не обязательно. Хотя вполне вероятно.
      А в итоге...
      Она сама поразилась тому, как четко в минуты опасности начинает работать её мозг.
      Если "парижанин" Повара жив, то вряд ли она сумеет его вычислить и выйти с ним на связь.
      А вот если с ним что-то стряслось, то возможность узнать, кто это, имеется.
      Надо проглядеть всю хронику происшествий за последний месяц - не попадется ли среди погибших выходца из Советского Союза, имевшего крепкие связи с Польшей.
      Маловато зацепок, но, все-таки, кое-что.
      И если она, по крайней мере, установит, что человек Повара погиб, то будет знать, как и откуда ей самой угрожает опасность.
      Она закурила, обдумывая, как лучше всего взяться за дело.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      ...И было первое января восьмидесятого года. Часа четыре дня, пожалуй, и зимний день уже погас, сменился густыми сумерками, а мы с Наташей только-только проснулись, и были ещё в самом что ни на есть утреннем настроении - почти невесомом, когда легкость рождается из нервного напряжения. Особенная легкость, часто пронизывающая утро после большого праздника. Иногда за этой легкостью у тебя возникает нечто вроде недовольства собой, но это уж... Это уж, по-моему, от общей неровности состояния, физического и душевного, после праздничных дней.
      К Наташе мы добрались около трех часов ночи. И дальше... Мы быстро оказались в постели, и пошло время, принадлежавшее, как могло показаться, только нам. Не знаю, что сыграло роль, почему я оказался так ненасытен и да, можно употребить это слово - одержим, почему каждое прикосновение к Наташе будило во мне новые и новые желания. Пожалуй, я бы отнес это к остервенению, к тому остервенению души, которое и тело превращает в туго сплетенный канат, не знающий усталости и износа, к остервенению от выпитого, к остервенению от мысли о рухнувшей жизни, к остервенению от всех новогодних разговоров и всех неприглядных рож, вращавшихся возле нас... И чем ожесточенней сердце перекачивает кровь, тем быстрей и горячей эта кровь бежит по жилам, тем острее становятся все чувственные ощущения мира - и, конечно, самое главное и яркое из чувственных ощущений, ведь, сами знаете, крепость и устойчивость "детородного органа", округлого хряща, змеиными сжатиями и разжатиями твердых мускулов готовящего до спазма блаженный разряд животворного яда, в первую очередь зависит от прилива крови...
      И мы только после девяти утра уснули - задремали, скорее - в объятиях друг друга, и, конечно, Наташа принимала мою ненасытность за подлинную страсть, и даже больше, за подлинную любовь, за физическое проявление этой любви, и мне действительно было с ней очень хорошо, потому что она красива была, и отзывчива, и было в ней то упоение мной, мужским моим началом, которое в любом мужчине откликнется новыми и новыми приступами жажды, но... Не знаю, поймете ли вы меня. С Марией мы изначально существовали на одной волне, и плыли на ней, и взмывали над землей, а с Наташей надо было включать мозг, надо было находить тот ритм и те моменты соприкосновений, чтобы наши волны совпали и мы сделались единым целым. И если я не мог бы описать, что и как у нас происходило с Марией - потому что весь мир был с нами, и любая секунда нашей близости потребовала бы многих страниц, чтобы поведать обо всем, вмещавшемся в эту секунду, а в итоге секунда затерялась бы в распадающемся на страницы времени - то о том, как и что у нас происходило с Наташей, я мог бы рассказать очень четко, потому что многомерности в этом не было, мы существовали в одном измерении. Да, мог бы рассказать, как мы угадывали, что вот сейчас нужно сменить позу, как я ловил её легкие подсказки, что сейчас надо поцеловать её сосок, а сейчас руками приподнять её бедра, крепче вжимаясь в нее, и она с такой же легкостью ловила мои подсказки, что сейчас нужно свести ноги вместе, ловя мой каменеющий от напряжения ствол как можно плотнее, а сейчас - самой меня оседлать...
      Нет, я не буду об этом рассказывать. Я это к тому, что, если рассказать о том, как у нас происходило с Марией, у меня бы никогда не получилось бы, то рассказать о том, как мы с Наташей приближали друг друга к пикам блаженства, я мог бы очень даже внятно и досконально - совсем как в каком-нибудь эротическом романе или пособии по "партнерскому сексу". Я к тому, что с Наташей я полностью оставался в этом, доступном любому мире, за пределы которого вырывался с Марией.
      И вот мы продремали несколько часов, и проснулись в бледном свете уходящего солнца, и, проснувшись, снова, что называется, "любили" друг друга, и, наверно, на двух молодых и здоровых животных мы были похожи, а потом, в сгустившихся сумерках, пили заранее припасенное шампанское, и я ещё водки выпил, из буфета её дяди, и чем-то хорошим, вроде копченой буженины и рисового салата с лососем перекусывали, и как-то невзначай - не то, чтобы очень всерьез, с примеркой на серьезность - строили планы на будущее...
      Потом она немного помрачнела.
      - Как-то все это... - проговорила она. - Я... Мы... Мы ж сегодня не береглись... И так хорошо было, что у меня язык не поворачивался попросить тебя вовремя выскакивать... А заранее покупать эти... женские свечки, или резиновые штуки для тебя мне не хотелось, боялась сглазить... Да еще... она зябко передернула плечами. - С ужасом подумала, что ты обо мне подумаешь, если я тебе скажу, что у меня есть запас презервативов... А теперь... Как бы чего не было...
      - Ничего, - сказал я, серьезно и спокойно. - Если я когда-нибудь и хотел от кого-то ребенка, то только от тебя.
      - Правда?.. - обрадовалась она. Я кивнул. - Но ведь... Но ведь мы сильно выпили... Вдруг будет что-то не так?
      - Все будет так, - сказал я, и обнял её.
      Скоро наши отношения перестали быть секретом для окружающих, и ещё через какое-то время мы подали заявления в ЗАГС.
      Свадьбу назначили на субботу, девятнадцатого апреля. Как раз возникала пауза между госэкзаменами и защитой диплома: в том году, из-за Олимпиады, всем институтам было велено завершить работу не в конце июня, как обычно, а в конце мая - начале июня, в крайнем случае. Сроки немного варьировались, но, как мы считали, нам повезло. Из-за предолимпийской суматохи преподаватели спрашивали с нас намного мягче. Правда, мягкость эта имела и оборотную сторону: нас обязали уже после защиты диплома остаться в Москве, чтобы работать на Олимпиаде переводчиками. Переводчиков, даже несмотря на бойкот, из-за которого количество иностранных туристов и делегаций должно было резко уменьшиться, все равно не хватало. Но это ничего, даже интересно было на Олимпиаду поглядеть, когда ещё такое увидишь... А в Москве уже появлялись первые чудеса, первые приметы того изобилия, которое наступит в магазинах олимпийской Москвы, когда Москва сделается закрытым городом, и без паспорта с московской пропиской в неё перестанут пускать: и "Мальборо", и финское пиво, по два рубля за банку...
      И шли уже первые разговоры, что из Афганистана везут оцинкованные гробы, и что гробов этих много. Много...
      Но мы, в первую очередь, были заняты приготовлениями к свадьбе. Уже и зал ресторана арендовали, и все было на мази. После свадьбы мы с Наташей собирались жить у меня, вместе с моими родителями. Правда, шли разговоры о том, чтобы купить нам кооперативную квартиру, хотя бы однокомнатную пока, а потом, когда обстоятельства позволят, меняться на квартиру побольше, с доплатой. Однако ж, при всех "блатах", которые могли обеспечить родители и дядя Наташи, и мои родители, тоже имевшие какие-то связи и знакомства, ожидание своей очередь на квартиру могло растянуться и на год, и на два, и даже на три, если не повезет...
      Да, все эти семейные знакомства и смотрины проходили, естественно, должным порядком. Наташа моим родителям была "официально" представлена, потом её родители прилетели из Иркутска, недели за две до свадьбы, и с моими родителями знакомились, и, вроде, все друг другу понравились, и Наташина мама выразила готовность прилететь и сидеть с нашими будущими детьми, чтобы ни мне, ни, в первую очередь, Наташе не пришлось жертвовать работой и карьерой - но и моя мама уверяла, что с удовольствием посидит с будущими внуками (или внучками, как получится).
      Про всю эту официальную часть взаимных знакомств и расшаркиваний можно особо и не рассказывать. Выполнили, как по правилам заведено, и ладно, и все довольны. В целом, все складывалось в нашу пользу, и мы с оптимизмом смотрели в будущее. О моем внутреннем состоянии рассказывать не буду. Что толковать? Одно скажу: о Марии я думал почти непрестанно, но чаще всего - с горечью и ненавистью. А иногда меня занимал вопрос: когда она должна рожать? Или, может, уже родила? Была ли она беременна тогда, в июле, во время нашей последней встречи, или забеременела позже? Если и была беременна - то срок у неё был ещё минимальный, иначе бы я заметил. Но если она забеременела между концом мая и серединой июля (вдохновленная визитом папы, да? - "с благословения папы", можно сказать, понесла муженьку очередного выебистого католика, думал я зло и желчно; нет, даже не желчно, а спазматически зло, зубы скрежетали и кулаки сжимались от желания немедленно врезать кому-нибудь по морде, все равно кому), то последний раз переспала со мной, почти наверняка зная уже о своей беременности, так? Почему она мне ничего не сказала? Почему надо было оповещать меня об этом в письме? И в этом - проявление лживости её натуры! Вдруг я бы отшатнулся от нее, узнав о беременности? А ей, с её ненасытным зудом по мужикам, не хотелось упускать московскую ночку с хорошим любовником... Интересно, сколько таких любовников разбросано у неё по городам Польши? Сколько отростков на каждом из рогов её мужа?
      В конце концов, пока беременность не мешает, можно таскаться по любовникам и не беречься. "Дорога свободна, раз чрево полно", определил это Рабле.
      Но ладно, говорю, не к месту и не стоит рассказывать о тех мрачных мыслях, которые меня одолевали, о тех мрачных видениях, которые меня преследовали. Важно другое.
      За три дня до свадьбы меня перехватили на улице и пригласили "на беседу". Привезли меня в обыкновенную, скупо обставленную, квартирку неподалеку от метро "Динамо". И там я впервые встретился с человеком, которому суждено было полностью изменить мою судьбу. Генерал Пюжеев Григорий Ильич, добродушный толстяк... нет, называть его "толстяком" неверно, неверно в корне. Он был массивен, именно массивен, он заполнял собой все пространство, и эта его малоподвижная массивность, она как ничто другое свидетельствовала и о его собственном могуществе и о том, представителем каких, ещё более могучих, сил он является.
      Не буду рассказывать о первом, донельзя гнусном, предложении, сделанном мне в самом начале нашего разговора. Достаточно сказать, что это предложение я отверг. Чем неожиданно (для меня неожиданно, понимаете?) доставил генералу большое удовольствие. Как он мне объяснил, если бы я взял и согласился на работу заурядного стукача и провокатора, я бы ему сделался неинтересен.
      И ещё одну фразу он пробросил - фразу, из которой я понял, как много ему обо мне известно!
      - Вернется к тебе, твоя полячка, уж поверь мне, старику.
      - Но она ни в коем случае не должна быть втянута в наши игры! - сказал я. - Даже если вам до смерти захочется узнать что-то о её "диссидентствующем" муже или её окружении. Если на меня хоть как-то надавят, чтобы её "прощупать" - я... я не знаю, что сделаю, какие бы кары мне ни грозили!
      - Заметано, мой мальчик, - пробурчал он. - Никто от тебя подобного и не потребует.
      И сам предложил мне ещё ряд мер, которые должны были оградить Марию и мою любовь к Марии (хотя тогда я, признаться, не верил, что эта любовь будет иметь продолжение) - от всех неприятностей.
      - Так это вы позаботились о том, чтобы меня не трогали, после моего первого отказа сотрудничать с вашим ведомством? - догадался я.
      - Да, я позаботился, - ухмыльнулся он.
      - Но зачем я вам нужен?..
      - А вот это - разговор серьезный, - он поудобней откинулся в кресле. Видишь ли, мой мальчик, у нас... Да, буду с тобой откровенен, у нас многое прогнило насквозь. В ближайшем будущем понадобятся какие-то перемены. Какие? Тут мнения расходятся. Кто-то предлагает ещё больше завинчивать гайки. А кто-то - и я в том числе, но, как понимаешь, я не самый главный человек, и не говорил бы о собственных мыслях, если бы они не совпадали до определенной степени с мыслями моего начальства - считает, что некоторые гайки можно, наоборот, и ослабить. Потому что потрясения будут, это факт. И наша задача в том, чтобы во всех этих потрясениях сохранить государство... великую державу сохранить, понимаешь? В каком-то смысле нам доделывать и перекраивать придется то, что не доделали или не так выкроили большевики. Ты ведь, надеюсь, "Архипелаг ГУЛАГ" читал? Хотя бы первый том?
      Я замялся с ответом.
      - Ну, ну, не надо со мной скромничать, - развеселился он. - Мы теперь, можно сказать, одно дело делаем. Так вот, многие, если ты помнишь, потянулись к большевикам потому, что верили: большевики "государственники", какие бы там лозунги про "интернационал" они ни выдвигали, чтобы народ и европейских "либералов" на свою сторону завлечь, и вообще, они - единственная сила, способная собрать и укрепить то, что не удержала и развалила безмозглая царская власть: единую великую империю. Многие царские офицеры, перешедшие к большевикам, именно в это верили. Ну, большевики и показали всем кузькину мать! Таким бессмысленным террором все кончилось, что закачаешься! Среднюю Азию вернули, Украину вернули, республики Прибалтики и даже часть Польши вернули - а что проку, если возвращали лишь силой танков, про пряники забывая? Да и плюя на это: вот, мол, еще, станем мы пряники давать! Вот все и дребезжит до сих пор, вот и загибается экономика, вот и... Солженицын, я тебе скажу, правильно ставит вопрос, когда пишет о Власове и власовцах: да, предательству нет прощения, но задумаемся, братцы, до чего надо было собственный народ довести, чтобы сто тысяч русских солдат - а русский солдат во все времена исключительной верностью славился - перешли на сторону врага! Согласен? Да и сейчас - что? Воруют все, кому не лень, народ, как взглянет, как "слуги народа" живут, так злостью исходит, все кое-как держится на водке и нефтедолларах, и в любой момент может облом произойти! И вот тут наша задача - не упустить момент, когда гнилая ткань окончательно лопнет, а то, что соплями склеено, совсем расклеится, а помочь государству в некую новую форму существования перейти, в некий новый имидж, сохраняя при этом основы государственности, не допуская того разброда, который может в большую кровь вылиться! Предстоит помочь тем, кто после старых маразматиков к управлению страной придут. И вот тут... вот тут мне не дуболомы и не костоломы нужны, а люди думающие, способные постоять за идею. Ты ведь не хочешь, например, чтобы твоя непокладистая Литва совсем от России отвалилась, когда хватка Москвы ослабнет, но перед этим чтоб в ней камня на камне не осталось и моря крови растеклись? Ты бы, небось, был за то, чтобы Литва, избежав жестоких расправ за вольнолюбие, пришла к самостоятельности, но при этом оставалась бы в союзе с Россией - форпостом великой империи? Сытая, благополучная Литва, в которой и частная инициатива разрешена до определенного уровня, вроде как при НЭП, и собственное правительство имеется, почти полностью самостоятельное, и "антисоветчиков" можно издавать приблизительно до такого же предела, до которого их, например, в Венгрии издают - и тем крепче такая Литва к Союзу привязана, потому как видит, что без Союза её благополучие рухнет? Вот над чем нам надо работать! Над тем, чтобы лишних эксцессов не допустить!
      Я обдумывал услышанное. Да, умен был генерал Пюжеев, очень умен. Конечно, оглядываясь из сегодняшнего дня, можно говорить о том, что и генерал был в чем-то наивен, что и он не представлял истинного масштаба того внутреннего развала и, соответственно, истинного масштаба тех кризисов и потрясений, которые надвигались на нас. Хотя, кто знает... Вполне возможно, он сказал мне лишь то, что нужно было тогда сказать - и что, по его разумению, мне стоило от него услышать. А на самом деле он видел дальше и зорче. С такими людьми никогда не угадаешь.
      Но главное было в другом. Я не знаю, как он это сумел, но своим разговором он растравил мне душу, разбередил все раны последнего времени, всколыхнул ту черную ненависть ко всему миру, которая просыпалась во мне, когда я думал о Марии. Где-то - ловко ввернутым словечком, где-то - сменой интонации, но он добился того, что я подумал: "Да пусть хоть весь мир рухнет! Зачем его беречь?"
      - Так что от меня требуется? - спросил я вслух.
      - Пока - немногое, - ответил он. - Во внешторг пойдешь работать, в польский отдел. На следующей неделе подашь заявление, там тебя уже ждут. И с институтом распределение согласуют.
      - Но как же?.. - заикнулся я. - Ведь я специалист по французскому и...
      - Все нормально, - сказал он. - И дорога во Францию тебе будет открыта. Ведь поляки довольно много косметики гонят по французским лицензиям, и сопроводительные документы всякие бывают на французском языке. Ты, мол, будешь разбираться, не подсовывают ли нам барахло. Близким и друзьям скажешь, что тебя приглашали на собеседование во внешторг. Мол, им человек с хорошим знанием французского нужен, и у них на тебя глаз запал. А ты согласился, когда узнал, что тебе светят поездки в Польшу по два-три раза в год, сразу светят, едва работать начнешь. Польша хоть и соцстрана, но все-таки заграница, прибарахлиться можно. А во Францию или в другую капстрану тебя ещё неизвестно, когда выпустят!
      - Но почему именно Польша? - спросил я.
      - Не только из-за особенностей твоей биографии! - хохотнул он. - Все наши анализы и расчеты показывают, что крутые события именно в Польше вот-вот грянут! И чем тщательнее мы будем держать руку на пульсе этих событий, тем лучше. Назревает, понимаешь, у них там, "в полях за Вислой сонной".
      - А поконкретнее?..
      - Поконкретнее, мой мальчик, будешь узнавать по мере надобности. Да у тебя и своя голова на плечах. Думай, сопоставляй, делай выводы. Любую самостоятельность мышления буду только приветствовать. Можно сказать, за тем и призываю тебя под свои знамена. Есть ещё вопросы?
      Он осведомился тем тоном, которым намекают, что на данный момент вопросов больше быть не должно, но я все-таки сказал:
      - Есть не вопрос, а, скорее, пожелание.
      - Да?
      - Нельзя ли будет... Если, конечно, я оправдаю ваше доверие... Нельзя ли будет меня перекинуть с косметики на что-нибудь другое?
      - На что именно? У тебя ведь что-то конкретное на уме, да?
      - Конкретное. Я бы хотел заниматься фильмами. Ну, отсмотр фильмов, стоит их закупать или нет. Французские фильмы я хоть сейчас могу смотреть без перевода, а в польском языке я быстро натаскаюсь, если надобность возникнет. И, в конце концов, у закупочной комиссии ведь свои переводчики имеются, так?
      Генерал хмыкнул.
      - Высоко метишь. Хотя... Хотя, мысль недурная. Надо будет её повертеть. Это ж тебе из внешторга в другую епархию переходить надо, но, все равно... Метишь в кино, чтобы к своей коханочке быть поближе?
      - Не только поэтому, - ответил я. - Мне кажется, человеку, связанному с кино, будут открываться те двери, которые не откроются человеку, связанному с косметикой.
      - И здесь верно мыслишь! - одобрил Пюжеев. - Ладно! Ты начни, главное, а там посмотрим, по способностям твоим.
      Вот так завершилась эта странная беседа. В тот же вечер я рассказал и Наташе, и родителям о "предложении, поступившем из внешторга".
      - Я думаю, стоит согласиться, - сказал я. - Работа нормальная, денежная, и с поездками за рубеж. Деньги на покупку квартиры на такой работе можно скопить быстро. И потом, людям, связанным с заграницей, часто предоставляют право приобрести квартиру вне очереди. Я сразу спросил, мне такое право предоставят, если я хорошо себя зарекомендую. Буквально через полгода могут продвинуть.
      Что ж, все одобрили. Работа и впрямь подворачивалась получше многих.
      А потом была свадьба, в ресторане. Отменная свадьба, даже и не очень "студенческая". Мы с Наташей сидели во главе стола, выслушивали "горько!", целовались, чокались непрестанно с гостями за наше здоровье и за долгую счастливую жизнь, а я вспоминал другую свадьбу, на которой с Марией познакомился, чуть менее года назад. Не скажу, что камень лежал на сердце. Скорее, мое сердце было как камень.
      На следующий день мы уехали в Таллинн. У нас на три дня был забронирован номер "люкс" в лучшей, "интуристовской", гостинице Эстонии: свадебный подарок, который сумел устроить нам Наташин дядя. Больше, чем на три дня мы отрываться от Москвы не могли: близилась защита дипломов.
      И провели мы те три дня, как в раю. А у меня, после всей предсвадебной суматохи, наконец появилось время оглянуться и попробовать осмыслить, что же со мной произошло.
      Вот я женат. На девушке, которая вполне мне подходит, и с которой мы проживем вполне удачную жизнь, если только не...
      Если только в эту жизнь опять не ворвется Мария.
      Потому что ради неё - ради одного-единственного свидания с ней - я могу сжечь все мосты, могу разорить и разрушить то крохотное пространство покоя и надежности, на котором я начал теперь выстраивать свое будущее. И я подозревал - нет, знал почти наверняка - что Мария, узнав о моем браке, вполне может ворваться "беззаконной кометой", чтобы все, созданное мной с таким трудом, с таким пересиливанием души, уничтожилось раз и навсегда. И сделает она это не из любви ко мне, нет, а из самых низких ("низменных", сказали бы в старину, и, возможно, не надо бояться употреблять здесь уходящее из ежедневного языка слово "низменных") побуждений, то ли из зависти, что я могу обходиться без нее, то ли из злобного гонора, то ли из пустого и злого любопытства: а можно ли меня подловить, можно ли опрокинуть меня одной подсечкой? И ведь самое ужасное в том, что я сорвусь, полечу к ней - презирая себя, ненавидя себя, но не в силах сопротивляться - и нужен-то я ей буду ровно на одну ночь, чтобы наглядно продемонстрировать моей жене, насколько легко я могу предать, чтобы разрушить едва складывающуюся семью... и, надо думать, навсегда исчезнуть из моей жизни.
      Но - теперь у меня есть тайна, есть вторая жизнь, которую я не могу доверить никому, ни Наташе, ни Марии. И эта тайна - моя лучшая защита от любых посягательств Марии на мое будущее. Как работник КГБ, я обязан сдерживаться там, где обычный человек может дать себе волю. Как сотрудник организации, противостоящей Марии, её мужу, её миру, я обязан просчитывать и взвешивать каждый шаг в отношениях с ней... и даже если я пересплю с ней когда-нибудь, это не должно повредить моей новой работе, а значит, быть обставлено так, чтобы никто и ничего не узнал, потому что для меня, присягнувшего на верность системе и намертво повязанного требованиями этой системы, семейный разлад и развод были исключены. Как было исключено и все прочее, способное поставить под сомнение мою "благонадежность".
      Так что, если и будет какое-то продолжение романа с Марией - это будет короткое пересечение с врагом на нейтральной территории. Ей не удастся повернуть дело так, чтобы моя жизнь полетела в тартарары!
      Я женат, и я работаю на систему, и очень многого могу в этой системе добиться, потому что башка у меня работает отменно. Если генерал прав, что время "дуболомов и костоломов" проходит - а он, разумеется, прав, он ситуацию знает изнутри! - то мне и карты в руки. Моя защита от Марии выстроена так, что никогда не разорвать этот магический круг. И при том, возможность свиданий с ней всегда остается - мимолетных, ни к чему не обязывающих свиданий...
      Приблизительно так я размышлял. И понимаю сейчас, что это был тот психологический крючок, на который генерал и поймал меня очень ловко. Не будущее страны, не даже мое собственное будущее, не что-то другое, о чем он толковал, а то, что оставалось невысказанным, то, что пряталось за разговорами на совсем другие темы: возможность время от времени прикасаться к пламени моей любви так, чтобы это пламя лишь грело, но никогда не обожгло.
      И я успокоился, почувствовав себя закованным в крепчайшую броню. И три дня мы как в раю провели, валяясь на роскошной кровати в роскошном двухкомнатном номере, завтракая, обедая и ужиная в роскошном ресторане при гостинице, гуляя по Старому Городу и заворачивая в кофейни, где такой ароматный кофе подавали... Мы ловили мгновения чувственной радости во всех её проявлениях, и лишь ощутимей была эта радость на фоне робкой, зябкими льдинками ещё позвякивающей, прибалтийской весны.
      А потом мы вернулись в Москву, и жизнь потекла своим чередом. Защитили дипломы, я начал работать, где мне было предписано, Наташа осталась на кафедре: поступление в аспирантуру и защита кандидатской были ей гарантированы. Более того, и тему для кандидатской ей, вроде бы, разрешали довольно "скользкую", как тогда выражались: "На краю ночи: творчество французских писателей, известных своими пронацисткими и профашистскими убеждениями". Она надеялась написать достаточно взрывную работу, чтобы закрепиться после неё в любом, самом престижном НИИ, так или иначе занимающемся вопросами культуры и социологии.
      Подступало время Олимпиады, и на Олимпиаду нас всех подверстали на работу с иностранцами. И меня тоже, хоть я, в силу своей работы, и мог отбрыкаться. Впрочем, переводческая деятельность совпала с моей основной работой, и даже больше. Меня попросили сопровождать смешанную польско-французскую делегацию, которая, как объяснили мне, специально приехала пораньше, чтобы посмотреть Олимпиаду, а после Олимпиады задержится на собственно "деловую часть" - на переговоры об экспорте-импорте косметики.
      И тогда же меня призвал генерал Пюжеев.
      - На делегацию бросили? - спросил он, добродушно усмехнувшись и делая знак, чтобы мне подали чашечку кофе. Встречались мы в уже знакомой мне квартире.
      - Верно, - сказал я. - Вы уже знаете?
      - Такая у меня работа, к несчастью, чтобы все знать, - вздохнул он. Оттого и старюсь быстро. Ты пей кофе, пей. И не стесняйся, если курить хочется.
      - Так что я должен делать? - осведомился я. - Докладывать об их антисоветских высказываниях и настроениях?
      Генерал даже руками замахал, будто услышал от меня такую чушь, которую уж я-то, по его мнению, никак не мог сморозить.
      - Что с тобой, мой мальчик? Насчет этих глупостей сто других людей со всех сторон донесут. Неужели ты все ещё воображаешь, будто я так низко тебя ценю? Ты мне скажи лучше, ты в финансовых документах сколько-то разбираешься?
      - Ну... - я задумался. - Не сказать, чтобы очень, однако мне уже довелось переводить и черновые варианты двух контрактов, и другие финансовые бумажки, и с русского, и на русский. Поэтому более-менее стал ориентироваться.
      - А больше и не надо, - сказал генерал. - Вот, ты знаешь, какие контракты должна заключить приехавшая делегация. Если они между собой будут говорить о цифрах и суммах, отличающихся от цифр и сумм, проставленных в бумагах, официально, ты ведь обратишь внимание на подобное несовпадение?
      Я опять задумался.
      - Если буду прислушиваться, то, пожалуй, да, - ответил я наконец.
      - Вот и прислушивайся! И не обязательно это будет разговор, так сказать, прямой и откровенный. Может промелькнуть любой намек, который тебя, знакомого с подготовленными документами, насторожит. Например, кто-то из них пробросит: "А та сумма, что пойдет третьей частью платежа, все-таки должна быть иначе оформлена." И ты задумаешься: как же так, ведь в контракте ясно указано, что платеж поделен на две части, откуда же тогда третья? Ну, или что-нибудь подобное. Честно говоря, я сам не знаю, что. Все, что угодно, может выскочить.
      - И об этом я должен буду сразу вам сообщить?
      - Не обязательно. Ты, главное, думай, подмечай, анализируй, делай выводы. Еще раз прогляди всю бумажную писанину вокруг этого контракта. В суматохе Олимпиады тебе легко будет получить к ней доступ так, чтобы ни у кого не возникло лишних вопросов. Считай, что это проверка твоих возможностей и способностей. И не только. Дело намного важнее, чем тебе может показаться на первый взгляд, так что ты уж не подведи.
      И на том инструктаж был закончен, и я стал работать с порученной мне делегацией.
      Что такое была московская Олимпиада, рассказывать не буду. Кто помнит, тот помнит, а кто не помнит, тому вряд ли передашь это странное ощущение: яркий, солнечный, европейскими красками в витринах расцветший город, и при этом город относительно пустой, патрули на каждом шагу, постоянные проверки документов... Такое было, если хотите, солнечное ощущение надвигающейся беды. И при этом я втайне ждал: неужели Мария не воспользуется предлогом, неужели не приедет на Олимпиаду?.. Но она не приехала. Правда, в списках аккредитованных фотокорреспондентов я нашел её мужа, Станислава Жулковского. Я долго раздумывал, не найти ли мне повод познакомиться с ним и хоть косвенно узнать что-нибудь о Марии, но отказался от этой идеи.
      Еще до Олимпиады выяснилось, что Наташа беременна. По всем подсчетам выходило, что забеременела она как раз в Таллинне. Что ж, лучше ничего и придумать было нельзя.
      А жили мы с Наташей хорошо и спокойно, понимая друг друга почти с полуслова. Да, вот это мучительное, ускользающее "почти". Я порой ловил себя на странных мыслях: с Марией, при всей мимолетности наших встреч, понимание у нас было намного глубже и полней. С Наташей я бы не взялся разговаривать так, как разговаривал с Марией, когда одной фразой можно обозначить отношение к тому или иному, когда знаешь, что взгляды одновременно упали на дерево, освещенное закатом, и достаточно через час, два, на следующий день сказать "дерево", чтобы сразу стало понятно, что за дерево имеется в виду, и даже все чувства передать, потому что и ты, и она одинаково знаете, что расшевелило в душе это дерево, сверху пронизанное рыжеватым солнцем, а внизу утонувшее в холодную тень, горечь или радость, или того и другого понемногу, вместе. Я бы не взялся с Наташей говорить о кино, об истории, о жизни так, как говорил с Марией, окунаясь в ту стихию взаимопонимания, в которой даже оттенок враждебности становится драгоценным, потому что без этой враждебности, без готовности ощетиниться друг на друга и само взаимопонимание не будет таким полноценным. И, как ни странно, вот эта недостаточность глубины, необходимость излагать что-то четко и внятно, без пауз и нескладных невнятных фраз, та излишняя проговариваемость каких-то вещей, которая оборачивается непроговоренностью, невысказанностью, по большому счету, самого себя, она томила меня и мучила больше, чем желание ещё раз в жизни поцеловать Марию, провести руками по рыжеватым её волосам, опрокинуться вместе с ней навзничь, войти в нее... Меня самого поражала эта странность: у нас с Наташей было намного большего общего, варились мы в одном котле, принадлежа к определенному московскому слою, а вот какие-то мои мысли и чувства ускользали от её понимания... Те мысли и чувства, которые Мария сразу бы поняла. И мне хотелось даже не постели, а просто встречи, в кафе или на кухне, десятиминутной болтовни о пустяках, и чтобы через эту болтовню пришло нечто важное, заряжающее энергией на многие годы. Больше скажу: в постели с Наташей забывать Марию мне было легче, чем когда Наташа вскидывала красивые свои брови и говорила с улыбкой: "А? Ты о чем?" - и я понимал, что мне не удастся объяснить, о чем я говорю на самом деле, ведь не о том, как нам повезло, что сегодня мы сопровождаем наших "подопечных" иностранцев не куда-нибудь, а в театр на Таганке, или что целых двести пятьдесят рублей получается отложить на будущее.
      Впрочем, говорю, это "почти", определяющее границы взаимопонимания, было таким слабым и неуловимым, что удивляться оставалось, почему оно меня тревожит, почему просыпаются во мне боль и тоска. Шероховатое "почти", о которое продолжала оттачиваться моя ненависть.
      Питала эту ненависть и тревога, скапливавшаяся в воздухе. Да, многие ждали грозы. Глава государства все больше превращался в шамкающую куклу, из Афганистана везли новые и новые гробы, бойкот Олимпиады обернулся лишними милицейскими кордонами и особенно броской показухой - настолько броской, что, ясно было, Олимпиада по большому счету себя не оправдала, "вражьи голоса" трубили о людях, насильственно выпихиваемых из страны, об огромных потерях для советской науки и культуры, во всех сферах жизни, с которыми мы соприкасались, правили бал отъявленные доносчики и карьеристы (и я, признаться, был лишний раз счастлив, что подписался на сотрудничество с генералом - хоть от тех пакостей, которые могли устроить доносчики, мы были защищены, и никому теперь не позволят нас "съесть", выпихнуть меня или Наташу с престижных мест, которые мы заняли с налету), да многое можно перечислять... И все у меня ложилось одно к другому. И тем охотнее я вникал во все, что говорила и делала "моя" делегация.
      И первые отдаленные раскаты назревающей бури доносились не откуда-нибудь, а из Польши...
      Потом - смерть Высоцкого, его похороны. То, что описано в тысячах очерков и воспоминаний, но все равно исчезает ощущение, которое нахлынуло тогда. Страшное и жесткое ощущение, не столько даже непосредственно с Высоцким связанное, а с нами со всеми: вот оно, началось! Началось время смерти!
      С этим ощущением пришел и конец Олимпиады. И буквально на следующий день после закрытия Олимпиады генерал Пюжеев "дернул" меня опять.
      - Ну, сынок? - осведомился он. - Нарыл ты что-нибудь?
      - Более чем, - ответил я. - Смотрите, форма контракта позволяет списать ещё некую сумму в валюте, - я стал объяснять ему, приводя и цифры, и кой-какие реплики, прозвучавшие на начавшихся переговорах. - Причем нельзя говорить о том, что "увод" этой суммы будет воровством или коррупцией. "Подводная" часть контракта спрятана очень хитро. Деньги нельзя сдвинуть без санкции Зарубежного отдела ЦК, при этом санкция внешне не будет иметь никакого отношения к заключаемому контракту. Должен сказать, все закручено так, что даже не все члены делегации подозревают о втором плане, о тайной игре вокруг контракта...
      - А кто знает? - осведомился генерал.
      - Трое, - ответил я. - Два француза и один поляк, - и я назвал фамилии.
      - А с нашей стороны?
      - Пожалуй, только двое. В смысле, из нашего ведомства, если не считать тех людей из ЦК, которые тоже осведомлены.
      - Да, очень ловко закручено, - протянул генерал, изучая бумажку, на которой я набросал ему свои выкладки. - Так здорово спрятали концы в воду, что без тебя я бы, конечно, мог и не докопаться до истины. Что ж, благодарю тебя. Готовься потихоньку к первой поездке в Польшу. Думаю, где-то в октябре тебя отправят, помочь с завершением контракта. Как оправдавшего доверие. Никто, кстати, не заподозрил, что ты можешь работать на меня?
      - Ну... - я изумленно поглядел на Пюжеева. - Вопросов мне не задают, хотя, я чувствую, приглядываются. И, в конце концов, если меня взяли на работу по распоряжению КГБ, то как же они могут не знать...
      - Да не по распоряжению КГБ тебя взяли! - рассмеялся генерал. - Ты совсем за дурака меня, что ли, считаешь? Позвонил, кому надо, уважаемый человек, способный большие услуги оказать, попросил взять на непыльную работу двоюродного племянника. Так что на тебя смотрят как на "блатного" и приглядываются, совсем ты безмозглый или не совсем. Конечно, и женился ты очень вовремя и по делу, так что... - он махнул своей огромной лапищей. - В общем, не вздумай излишнюю смышленость на работе демонстрировать, а то отодвинут тебя потихоньку от тех дел, к которым слишком умных подпускать негоже. А вот как слепой курьер, как передаточное звено, ты всех устроишь, поэтому, думаю именно тебя в Польшу и отрядят. А там уж - подумаем, как тебя лучше использовать, во время этой командировки...
      И точно, в октябре я сел, на Белорусском вокзале, на поезд до Варшавы, с новеньким загранпаспортом в кармане и с достаточным количеством польских злотых в бумажнике. Мне все завидовали. Еще бы! В то время любая поездка за границу означала прорыв в иной мир. Завидовали и Наташе - мол, шмоток навезет. А мы с Наташей обсуждали, что можно купить будущему ребенку, из того, чего нет в Союзе. Наташа была на шестом месяце.
      Прикинуть, что было в то время? Уже миновало двадцать шестое августа, когда появились на свет двадцать один пункт требований забастовочного комитета в Гданьске - будущей "Солидарности", и до Москвы уже донеслось это громово прозвучавшее в Польше имя - Лех Валенса, и рассказывали по Москве, будто Окуджава на нескольких дружеских вечеринках песню "Прощание с Польшей" спел чуть в ином варианте: "Мы связаны, поляки, давно одной судьбою..." вместо "Мы связаны, Агнешка, давно одной судьбою..." - будто вызов бросая и заявляя о сочувствии.
      Под манифестами, в которых польская интеллигенция заявляла о поддержке комитета "Солидарности", встречалась и подпись Жулковского.
      Надеялся ли я увидеться с Марией? Почему-то, да. То есть, я запрещал себе думать об этом, но надежда вспыхивала вновь и вновь.
      Купе было двухместное, первого класса, и моим соседом был крупный чиновник нашего ведомства, которому и предстояло завершать основные переговоры. Я был при нем "на подхвате", так сказать.
      В купе курить запрещалось, но, поскольку мы оба курили, мы наплевали на запрет. Приоткрыли верхнюю часть окна, чтобы проветривалось, и сидели, болтая о пустяках, попивая коньячок, закусывая, как водилось в те времена, яйцами вкрутую и жареной курицей. Правда, у нас и хороший сыр ещё имелся. В саквояжиках покоились бутылки фирменной водки и матрешки - на случай, если всякие мелкие подарки придется делать.
      Можно было, конечно, и в вагон-ресторан прогуляться, но мой начальник боялся хоть на секунду расстаться с "дипломатом", в котором лежали важные документы.
      - На обратном пути в ресторане засядем, отметим успех, - сказал он.
      Брест, долгая стоянка, пока меняют колеса, таможенный и пограничный контроль, строгий учет вывозимой гражданами валюты... Нас тоже прошмонали довольно основательно, хотя не так дотошно, как других - возможно, подействовали документы, которые мы предъявили таможенникам и пограничникам.
      И пограничная полоса промелькнула за окнами, и с польскими пограничниками и таможенниками мы тоже быстро разобрались, и поезд загрохотал по Польше, по серым и бескрайним, совсем как в России, полям.
      - Осень, - меланхолически заметил мой начальник, глядя в окно. - Эх, в пятый раз я уже в этих "полях за Вислой сонной". Впрочем, до Вислы нам ещё ехать и ехать.
      Я вытащил початую бутылку коньяку и выпил, пытаясь унять неожиданно одолевшую меня нервную дрожь. Мне ещё не верилось, что мы за пределами того огромного государства, на пространствах которого может затеряться любая боль - той великой империи, которой я присягнул на верность, и которая, как выяснится совсем скоро, давно сгнила изнутри.
      В голове неотступно, в ритм грохочущих колес, стучали строчки: "Вот уж близко свобода... вот уж близко граница... Вот уж близко свобода... вот уж близко граница..." Будто граница ещё не была пересечена.
      Чтобы успокоиться, я стал вспоминать весь инструктаж, проведенный со мной генералом Пюжеевым перед самым моим отъездом.
      "Ты ни во что не вмешиваешься. Ты только наблюдаешь. К неожиданностям, из-за которых ты можешь поменять линию поведения, относятся такие факты как... В случае любых неожиданностей ты позвонишь... этот номер телефона в Варшаве ты запомнишь наизусть, не записывай."
      Мой начальник вздохнул и тоже выпил коньяку.
      Ему оставалось жить всего четыре дня. А я был на самом пороге совершенно нового этапа в моей жизни.
      И я видел лицо Марии, как она стоит у окна моей кухни, смотрит на мою приарбатскую улочку, на старые дома с сероватой лепниной, на липы и тополя, и почему-то ещё резче и рельефней виделась мне фигура Наташи на фоне того же самого окна, как ещё вчера она стояла, синеватая тень подступающего вечера на её лице, повернутом ко мне в профиль, огромный живот, и она проверяет мою дорожную сумку, в которую укладывала продукты на сутки в поезде... "Ты ничего не забыл?.." Да, вот эта игра света и тени протекала перед глазами, и виделись то лицо возлюбленной, то лицо жены, и иногда видения странно смещались и совмещались, и тогда я видел Марию с огромным, как у Наташи, животом - животом, в котором не моего ребенка она выносила... А мой ребенок, моя кровь, только должен был ещё появиться на свет... И я ненавидел Марию за этого чужого, не мне принадлежащего, ребенка, и сквозь ненависть я все-таки любовался её глазами, этими двумя безднами, расшитыми золотыми искорками - безднами, которыми становились её глаза в минуты страсти... Страсти, но не любви, думал я, поэтому эти две бездны, в которые можно ухнуть и не вернуться, и другим дано видеть... И все-таки мне безумно хотелось опять взглянуть в эти глаза, проснуться рядом с Марией, ясным солнечным утром, провести пальцем по её щеке, выпить кофе вместе с ней, пойти гулять, гулять просто так, любуясь даже воробьями и трамваями, и чтобы она держала меня под руку...
      Странно, что это была другая эпоха и другой мир, а моя тоска остается все такой же, спустя двадцать лет. И Мария кажется мне ни капли не изменившейся. А вот ненависть, которая сейчас со мной - она совсем другого рода, её и ненавистью назвать трудно. Впрочем, не знаю...
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      Она осматривала приятную небольшую квартирку на рю де Варенн, почти напротив музея Родена.
      - А вот здесь - спальня, причем очень удобная, - показывала ей консьержка, поднявшаяся вместе с ней.
      Сперва консьержка сомневалась, стоит ли показывать квартиру. Ведь хотя прежний жилец и погиб, но квартира ещё на два месяца оплачена - этот литовец, говоривший по-французски практически без акцента, всегда предпочитал платить немного вперед, упокой, Господи, его душу! - и вдруг какие-то наследники объявятся, которые захотят здесь пожить, приводя в порядок дела литовца... Вроде, у него довольно преуспевающая фирма была в Париже, так наверняка будут выяснять, кому его прибыльный бизнес достанется. Но, с другой стороны, почему не показать квартиру очаровательной мадам, которой понравился дом и которая, на всякий случай, осведомилась, нет ли в нем свободных квартир? Тем более, она обмолвилась, что это не срочно, сейчас у неё жилье имеется, она может и месяца через два переехать. Что ж, если она решить закрепить квартиру за собой, ещё и задаток внесет, то владелец дома только доволен будет расторопностью консьержки. Конечно, квартиры в Париже не застаиваются, но по этой мадам сразу видно, что она готова платить, не скупясь.
      А "очаровательная мадам", сняв темные очки, осматривала спальню. Да, очень привлекательная комната, и роскошная двуспальная кровать хороша... Значит, вот здесь он, с этой полячкой...
      Ей понадобилось довольно много времени, почти два дня, чтобы выловить в безбрежных газетных морях интересующую её информацию, хотя она и не таскалась по библиотекам и читальным залам, а прибегла к помощью интернета, изучая электронные версии газет - в первую очередь, "желтой прессы", "бульварных листков", "таблоидов" и как там ещё называют все эти издания, смакующие сплетни и кровь, ведь именно в них подробней всего описываются любые инциденты, приведшие к человеческим жертвам, от зверских убийств до нелепых и случайных отравлений консервами. Кроме того, подобные издания не стесняются давать непроверенную информацию, а как раз непроверенная информация могла для неё оказаться полезней всего.
      Она не сомневалась, что, если "парижанин" Повара погиб, то его гибель ни в коем случае не будет выглядеть результатом уголовного преступления, убийством. Агенты высочайшего класса чаще всего гибнут так, чтобы их смерть не слишком интересовала полицию. Автокатастрофа, "смерть от воды", представленная на картах Таро, что-то подобное... В крайнем случае - явно случайная встреча с ночными грабителями, умудрившимися перестараться, когда запугивали свою жертву ножом или били сзади увесистым мешочком с песком по затылку.
      Конечно, она проглядывала и разделы уголовной хроники, но ещё больше вчитывалась в разделы хроники несчастных происшествий и печальных курьезов. В итоге, она нашла все-таки несколько заметок о "романтической истории", начавшейся в Париже и завершившейся в далекой Литве, на островке на Немане. Одна из таких заметок была озаглавлена совсем смачно и броско: "Самоубийство влюбленных на острове Небесных Сетей". Видимо, автор не лишен был знания классической японской литературы - возможно, и писал студент, подрабатывающий обработкой скандальных материалов, чтобы иметь финансовую возможность и дальше постигать "высокие материи" в университете.
      Автор этой заметки твердо стоял на версии двойного самоубийства, замаскированного под несчастный случай, в отличие от авторов других заметок, которые в несчастном случае не сомневались. По мнению автора, причин у этого самоубийства могло быть несколько. Во-первых, и литовцы, и поляки - рьяные католики, а католический брак - это нерушимая святыня, и влюбленные могли покончить с собой от отчаяния, что никогда не смогут быть вместе. Во-вторых, трагедия разыгралась в определенном кругу - кругу людей, причастных к кинопроизводству (Гитис Янчаускас - кинопродюсер, муж Марии Жулковской - кинооператор, у обоих имелись дружеские и рабочие связи со многими известными деятелями польского и французского кино), и совсем не мешало бы приглядеться попристальней, какие бури и страсти бушевали и бушуют в этом закрытом элитарном мирке. В-третьих, только через самоубийство они могли признаться всему миру в своей великой любви. В-четвертых...
      Она раздраженно фыркнула. Слишком показушно все обставлено, слишком драматично. Секретные агенты так не гибнут. Но, как ни крути, а больше ей не попадалось ни одного материала, в котором так четко увязывалось бы все вместе: выходец из Советского Союза, прочно засевший в Париже - полячка, которая, как жена человека, близкого к лидерам "Солидарности", ещё с 1980 года могла представлять интерес для наших спецслужб (возможно, уже тогда ей и подсунули этого Гитиса - как "борца за независимость Литвы" или как "диссидентствующего киношника", кто знает) - явная необходимость для этого Гитиса часто бывать в Польше, раз его роман с Жулковской продолжался... И их смерть, как раз после которой и началась охота за ней самой.
      Она ещё раза три проглядела все газеты за прошедшую неделю - вдруг она чего-то не заметила, есть случаи, более "подходящие", более "вписывающиеся", и странная история влюбленных тут ни при чем, не имеет к ней никакого отношения. Но ничего более близкого и подходящего она не нашла.
      Оставалось проверять эту, единственную версию.
      Прежде всего, она позвонила по телефону, который оставила ей полиция.
      - Добрый день! Да, это я... Вы знаете, я уже два дня безвылазно просидела дома и стало невмоготу. Прогуляться хочется, да и прикупить надо кое-чего. Как по-вашему, я могу выйти? Да, конечно. Да, телефон возьму с собой и, если что, позвоню вам. Спасибо.
      Они не собирались её сопровождать - на что она и рассчитывала. Разумеется, в полиции решили, что, да, угроза её жизни имелась неподдельная, но, при всем том, её истерика зашла слишком далеко. Уж в Париже-то ей опасаться нечего, и охрану ей можно не выделять. Попросили взять с собой карточку с номером их телефона и, если что, если она почует малейшую тень опасности, позвонить из любого ближайшего таксофона или из кафе - из кафе даже лучше, потому что там она наверняка будет на людях и там она сможет спокойно дождаться помощи, которая подъедет немедленно, буквально за десять-пятнадцать минут.
      Понятное дело, у полиции о многом голова болит, даже на самые важные и серьезные расследования людей не хватает. Выделять ей постоянную охрану тем более не с руки - не тот случай, не экстренный.
      И все-таки, выйдя в город, она немного покружила, чтобы убедиться: негласная охрана за ней не следует. Совсем не стоило, чтобы полиция увидела, как она интересуется личностью Гитиса Янчаускаса, погибшего странной смертью в далекой Литве. Неизвестно, на какие мысли это бы навело полицию - и какие дополнительные проверки её собственной личности могли бы последовать. Могли бы так копнуть, что за какую-нибудь мелочь и зацепились бы. Нет, до разоблачения не дошло бы, её легенда - с десятикратной, так сказать, степенью защиты, но зачем ей лишние неприятности? И вообще, чем черт не шутит?
      Убедившись, что за ней никто не следует, она отправилась в окрестности Севастопольского бульвара, где находился офис продюсерской фирмы Янчаускаса. Двигалась она не спеша, обдумывая, что делать при самом суровом для неё варианте. Если её неприятности связаны со смертью Янчаускаса и его пассии, то, конечно, загадочная "охранная фирма", "Ястреб", отрядит кого-то следить за его офисом: вполне справедливо полагая, что в этот офис она почти наверняка сунется, и можно будет опять сесть ей на хвост. Или перехватить её прямо у дверей этого офиса...
      Потому что иной возможности зацепить её в Париже у них не имеется. В Швейцарии и в Италии они сумели её зацепить, потому что знали условия её последнего заказа: где и как он должен быть выполнен, в какие сроки и в какие банки должны поступать определенные суммы... Все то, что им удалось вытянуть из заказчика перед тем, как убить его. Словом, достаточно имелось, чтобы профессионалы расставили в определенных точках засады на женщину с конкретными приметами и с конкретным образом действий. На женщину, которая в такие-то числа обратится в такой-то банк, чтобы поинтересоваться такой-то суммой, поступившей или не поступившей на её счет... И так далее. Откуда она прибыла и куда собиралась возвращаться, выполнив работу, они могли только догадки строить. Разумеется, простая логика должна была подвести их к мысли, что в Париже у неё - один из основных опорных пунктов. Но где?.. Чтобы не упустить её, им надо было, во-первых, напугать её так, чтобы она пулей полетела в Париж, по главной трассе между Римом и Парижем и без оглядки, и, во-вторых, перехватить её на трассе, не слишком далеко от Рима поджидая. Ход с "аварией" и с обращением в полицию они предусмотреть не могли. И, будь они хоть семи пядей во лбу, у них не хватило бы времени сориентироваться и подсадить в одно из соседних купе того поезда, в котором она в итоге совершила свое путешествие под охраной полиции, своего человека. Узнать, что она отправилась в Париж на поезде, они могли лишь задним числом.
      Правда, теперь полиции известен её адрес и, если они сумеют каким-то образом проникнуть в базы данных парижской полиции...
      Даже если сумеют, поиск займет у них несколько дней. А у них, похоже, каждая минута на счету.
      Но почему?.. Что им от неё надо?
      Запугать, а не убить, да. И...
      ...И вынудить её сыграть против Повара, если хочет остаться в живых. Все другие объяснения выглядели в большей или меньшей степени натянутыми.
      Они нагло и грубо продемонстрировали ей свою силу, стараясь показать, насколько они всеприсущи и всеведущи, насколько им нечего бояться. Но значит ли это, что они действительно всеприсущи и всеведущи? Не попытались ли взять её, грубо говоря, "на понт", выжав максимум из розыгрыша тех карт, которые у них имелись?
      Правда, сейчас им известно достаточно, чтобы и в Париже её найти. Выходит, из Парижа нужно линять.
      Но сперва нужно проверить, связана охота за ней со смертью этого Янчаускаса или нет. И, в зависимости от ответа, строить дальнейшие планы.
      Допустим, возле офиса Янчаускаса кто-то сядет ей на хвост... И что?
      Возможно, это и к лучшему. Тогда она точно будет знать, что происходит, а уж от хвоста она всегда сумеет оторваться. На сей раз отнесясь к противнику на полный серьез и не совершая тех ошибок, которые совершила в Риме.
      Так, пришло ей на ум сравнение, вызывают огонь на себя, чтобы определить огневые точки противника и уничтожить их мощнейшим ответным залпом.
      Эти типы из "Ястреба" так и не смогли полностью прочухать, на какого противника поперли.
      И, в конце-то концов, у неё всегда есть возможность натравить на них полицию, ловко внушив полицейским мысль, что именно эти русские, сейчас ошивающиеся по Парижу, причастны к убийству в Риме некоего Натрыгина...
      А вот и нужный квартал, вот и нужный дом...
      Почти напротив этого дома она углядела бистро - и завернула туда.
      - Добрый день! - обратилась она к владельцу бистро, стоявшему за стойкой. - Вы знаете, у меня к вам несколько неожиданный вопрос...
      - Да, мадам? - он улыбался ей. Красота - великая сила!
      - Вы, случаем, не знали Гитиса Янчаускаса, владельца продюсерской фирмы в доме напротив?
      - Как же, знал! Он и сиживал здесь, и иногда заказывал обеды прямо в контору... А что? Он ведь погиб, бедняга...
      - Да, мне это известно, - кивнула она. - И я... Понимаете, я актриса, он написал мне, в Канаду, что может устроить меня на роль. Собственно, все было практически согласовано, он даже деньги на дорогу мне перевел, авансом... И вот, приехав, я узнаю, что он погиб... И теперь я в легкой растерянности. Перешли к кому-нибудь его дела или нет? Имеет мне смысл подниматься в офис? А вдруг там до сих пор работает полиция? Я, конечно, ни в чем не виновата, но, знаете, одна мысль об объяснениях с полицией... Дрожь берет. Понимаю, что глупо, но с детства до смерти боюсь любых представителей закона и стараюсь их избегать.
      Владелец бистро покачал головой, продолжая дружелюбно улыбаться ей.
      - Вполне понимаю, мадам. Нет, полиции там нет. Она как приехала, так и уехала, лишь для виду проглядев его бумаги. Ведь он погиб в результате несчастного случая, и не в Париже, а где-то чуть не на краю света. Вместе со своей любовницей, понимаете. Замужней женщиной. И очень красивой, как сказали. Вот не повезло голубкам! Но и ловить вам в офисе нечего. Офис пуст и заперт. Его, наверно, сдадут в аренду какой-нибудь другой фирме, а бумаги и личное имущество этого литовца опечатаны и убраны, на случай, если объявятся наследники или правопреемники.
      - Правопреемники и интересуют меня больше всего, - сказала она.
      - Тогда, мадам... - он чуть призадумался. - Шанс, конечно, минимальный, но вдруг вы найдете кого-нибудь по одному из его частных адресов?
      - По одному из?..
      Владелец бистро ухмыльнулся.
      - Кроме основной, он, оказывается, снимал и вторую квартирку, о которой никто не знал и не ведал. Так бы и не проведали, если бы полиция, разбирая его бумаги, не наткнулась на договор о найме квартиры. Полицейский инспектор заглядывает ко мне выпить рюмочку, он и рассказал, поскольку никакой тайны в этом уже не было. Квартиру мсье Гитис снял на другое имя, но консьержка опознала его по фотографии - да, сказала, это он самый, мсье... как же он там назвался? Не помню! Тоже каким-то литовским именем, но не своим. Инспектор сказал, что там, напротив музея Родена, у него было настоящее любовное гнездышко, все устроено как раз для свиданий. Понятно, почему на его основной квартире, которую он под собственным именем снимал, эту красавицу-полячку в глаза никогда не видели! Вот так. Прямо любовная драма, хоть про неё саму фильм снимай, да?
      Она кивнула.
      - Я была бы не прочь сыграть в таком фильме. Туда бы ещё тайных злодеев подбавить - и все зрители рыдали бы. Мечта актрисы!
      - Вот, вот, - ещё энергичней закивал владелец бистро. - Похоже, полиция тоже подумывала, не обошлось ли без тайных злодеев, поэтому так все и проверяла, и все бумаги господина Янчаускаса переворошила. Но, в итоге, убедились они, что там ничем другим, кроме несчастного случая, и не пахнет.
      - Что ж, спасибо вам, - сказала она. - попробую найти какие-нибудь концы.
      Покинув бистро, она прошла пешком несколько кварталов, чтобы убедиться, что к ней никто не прилепился. Нет, все чисто.
      Было о чем подумать. Даже владелец бистро отметил, что полиция сперва слишком уж активно интересовалась этим делом. Почему? Были какие-то дополнительные доказательства двойной жизни Янчаускаса? Или просто проявили похвальное усердие, чтобы наверняка исключить версии убийства и самоубийства?
      И почему Янчаускас оставил договор о найме потайной своей квартиры в таком месте, в котором его легко нашла полиция? Случайность или сознательный расчет? Если случайность - то хороший агент таких случайностей не допускает, и тогда получается, никакого отношения Янчаускас к Повару не имел. А если сознательный расчет - то для чего?
      Она доехала на метро, до станции "Варенн", а там уж вычислить дом, в котором Гитис Янчаускас снимал свое потайное "любовное гнездышко", и завязать разговор с консьержкой труда не составило. Дом "напротив музея Родена" - напротив или почти напротив главного входа в музей, надо полагать - всего-то два или три дома надо изучить, задав несколько осторожных вопросов...
      И вот теперь она стояла в спальне, где протекали самые счастливые минуты влюбленных, и внимательно приглядывалась к обстановке, надеясь обнаружить нечто такое - любую незначащую мелочь, любую не похожую на другие пылинку - что либо окончательно убедило бы её, да, Янчаускас и был тем человеком Повара, который периодически выходил с ней на связь и был её главным контактом во время последней, такой ответственной, операции, либо убедило бы в обратном: Янчаускас и его полячка были просто любовниками, которым не повезло, никакими секретами спецслужб тут и не пахнет.
      - Да, очень здесь славно... - пробормотала она.
      - А какой вид на Париж, поглядите! - консьержка распахнула окно. Видите? Прямо на старые, самые приятные кварталы.
      - Да, да... - она оглядывалась. Опять пришло это ощущение солнечной пустоты, ясной тишины, в которой все люди кажутся светлыми тенями самих себя и где-то в глубине которой таится смерть. Эта смерть даже чудилась на слух: непрерывной, звенящей, очень чистой нотой, бесконечно разнообразной в своем однообразии.
      - А вот, пожалуйста, кухня, - провела её консьержка.
      Она прошла на кухню - и замерла, остановившись на пороге. Кажется, она нашла то, что искала...
      КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      ТАМ, В ПОЛЯХ, НА ПОГОСТЕ
      Terminate torment
      Of love unsatisfied
      The greater torment
      Of love satisfied...
      (T. S. Eliot)
      (Преходящая пытка
      Неутоленной любви
      Еще большая пытка
      Любви утоленной...
      Томас Стернз Элиот.)
      Лях из Варшавы
      Нам кажет шиш,
      Что ж ты, шаршавый,
      Под лавкой спишь?
      Задай, лаяка,
      Варшаве чес!
      Хватай, собака,
      Голодный пес.
      (Денис Давыдов.)
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      ...Я постучался, мне никто не ответил. Я тронул дверь - открыто. И я вошел в номер.
      Мой начальник был мертв. Он сидел в кресле, его голова запрокинулась, на журнальном столике перед ним стояла початая бутылка польской водки... Нет, лучше не рассказывать об остальном, о том, в каком виде я его застал.
      Вот оно, ещё одно непредвиденное, последнее звено в цепи странных событий - тем более тревожных, что их смысл то и дело ускользал от меня, а иногда вообще они казались бессмысленными, и даже никчемными, и только к концу я начал в них разбираться.
      А сначала, сразу по приезде... С самого начала я кожей ощутил, насколько в Варшаве неспокойно, какое напряжение скрывается во всем. Это напряжение угадывалось то в общей хмурости, когда люди хмуро шли по улицам, хмуро стояли в очередях, хмуро перекусывали во время обеденного перерыва, то во внезапной - беспомощной и уязвимой в своей внезапности - веселости, прорывавшейся из вечерних кафе под неоновыми вывесками, когда, казалось, весь город начинал улыбаться, смеяться, щеголять, демонстрируя новые моды, моды глухой уже осени, готовой в любой момент обронить все свое золотое великолепие и... припоминая, какие сравнения приходили мне на ум, я невольно улыбаюсь. Только нервным напряжением, по молодости ощущавшимся особенно остро, можно оправдать тяжеловесное великолепие этих сравнений. Варшавская осень того, тысяча девятьсот восьмидесятого, года виделась мне то купальщицей, готовой обнажиться из роскошных одежд и, с посеревшим от холода телом, отважно вступить в ледяные потоки зимы, то невестой на заклании отвратительного брака с угрюмым гигантом, который в первую же ночь сожжет её холодом в своих объятиях, и тело её станет как хрупкий листок, опаленный морозом и крошащийся от одного прикосновения, то вспоминались гусары, такой же осенью помчавшиеся на танки и этими танками сметенные, и виделся мне почему-то при этом железнодорожный переезд, глухая ночь, лишь на шлагбауме мерцают огоньки, и гусарский полк остановился у переезда и ждет, когда прогрохочет мимо товарный состав, и кто-то поправляет амуницию, а кто-то просто глядит в лужу на глянцево-черной дороге, и в этой луже застыл, чуть серебрясь, облетевший листок, и звезда в ней отражается, звезда, внезапно проглянувшая в просвете туч... Таким бывает пейзаж накануне битвы, думалось мне - последние минуты затишья, уже обещающие и пророчествующие тот пейзаж, который будет после битвы, пейзаж опустошения и уходящих в никуда одиноких судеб...
      И вот в этой тревожно застывшей Варшаве мы вели свои переговоры, просиживали в уютных холлах и кабинетах, пили кофе, на прикрепленной к нам машине "организованно" ездили обедать в ресторан. Или ужинали в ресторане при гостинице... Мой начальник, Шушарин, тратил командировочную валюту (надо же - мы злотые уважительно именовали валютой!) довольно свободно, видно было, что с него не убудет, а я старался экономить, чтобы побольше привезти домой. Я зашел в несколько детских магазинов, в отделы для новорожденных, и убедился, что выбор там намного богаче, чем в Москве, и кое-чем стоит прибарахлиться.
      Я старался вникать в документы, вокруг которых велись основные разговоры, но больше просто переводил, стараясь не высовываться. Лишь когда Шушарин поворачивался ко мне, чтобы навести справку, уточнить какие-то цифры, я отвечал, иногда сразу, но чаще - с секундной задержкой, чтобы быстро перелистать бумаги. Мне не хотелось, чтобы возникало впечатление, будто в моей памяти умещается практически все.
      - Да, все это хорошо, - говорил один из двух представителей французской фирмы. - Но мы должны избегать... конфликта интересов, так сказать. Надо, чтобы не пострадали и те турецкие производители дешевой косметики, которые работают по нашим лицензиям. И с которыми нас связывают другие взаимные интересы.
      - Я не думаю, что они могут как-то пострадать, - сказал высокий и худой поляк. - Не забывайте, турецкой продукции в Советском Союзе ничтожно мало. В основном, Москва закупает сирийскую.
      - Совершенно верно, - кивнул Шушарин. - Мы целенаправленно поддерживаем наших... гм... сирийских братьев. Или, если хотите, верных союзников. Турок никто не потеснит.
      - Это только так кажется, - возразил другой француз. - При увеличении польского экспорта Сирия может обратить свой взгляд на те страны, где сейчас в основном идет наша продукция.
      Шушарин рассмеялся.
      - Не беспокойтесь, наша страна проглотит все! Вы не представляете, насколько велик наш рынок. Спрос все время опережает предложение, и косметика ещё лет десять будет в дефиците, даже если поставки возрастут в сотню раз!
      - Однако, мне кажется, есть смысл и турок привлечь к сотрудничеству, сказал худой поляк. - В конце концов, всякое в жизни бывает. Допустим, у нас возникает сбой в поставках... Вы же видите, что творится, и сейчас невозможно предсказать, на каких производствах вспыхнут новые забастовки и сколько они продлятся. В крайнем случае, мы могли бы быстро отгрузить вам турецкую продукцию... - он покосился на французов. - Поскольку держатель лицензии - один и тот же, ничьи интересы не пострадают. Надо только отрегулировать схему финансовых расчетов. Заранее заложить в эту схему некоторые суммы и на расчет с турецкими производителями, и на дополнительные отчисления во Францию.
      - Что ж, я уполномочен до определенной степени перекраивать уже согласованные схемы расчетов, - сказал Шушарин. - Но тогда возникают и другие проблемы.
      - Например? - спросил француз.
      - Например, интересы болгарских производителей. Как вы понимаете, интересами наших болгарских братьев мы пренебречь не можем. И в силу экономических, и, в первую очередь, в силу политических причин.
      Француз нахмурился ненадолго.
      - Не вижу тут проблемы, - возразил он. - Болгария в основном поставляет вам то, что называется "товары для здоровья": зубную пасту, косметические кремы, другие средства для ухода за кожей и телом. Это практически не пересекается с нашим профилем.
      - Но и розовая вода, и... - начал перечислять Шушарин.
      Француз махнул рукой.
      - Все это не то. Мы работает в области моды - в области, если хотите, чисто декоративной косметики. Ну, и модные аксессуары... Впрочем, об этом речи пока нет. Но, если вам угодно, мы можем предусмотреть такую схему, которая оградит интересы болгарских производителей - прежде всего с вашей политической, - он позволил себе тонко улыбнуться, - точки зрения, если я вас правильно понял.
      - Вполне правильно, - подтвердил Шушарин. - Теперь о собственно схемах расчетов. Мы предполагали предоплату в размере...
      И все углубились в цифры.
      Как видите, не очень интересные материи. Впрочем, интересное было в конце того, второго уже, рабочего дня. Нас пригласили на ужин в хорошем ресторане. Я так понял, что весь стол был оплачен французами, и ещё подумал, что видно, крупные выгоды им светят от этого контракта, раз они так раскошеливаются.
      Как проходят такие ужины, в "душевно-официальной" обстановке, рассказывать не буду. Наверное, каждый может отлично представить, даже тот, кто на таких ужинах никогда не бывал. Сейчас повадились называть такие встречи встречами "без галстуков" - имея в виду, что, мол, в таком неформальном общении все деловые вопросы решаются проще, быстрее и к большему взаимному удовольствию. Вот мы и обсуждали между делом что-то деловое, воздавая должное и различным сортам польской водки на травках и на меду, и всем этим великолепным "штуфадам", "пыжам по-варшавски" и прочим радостям жизни (вернее, живота - но ведь "живот" когда-то и значило "жизнь", да?) Не скажу, что я перебрал, но мне сделалось хорошо, и этакая бестолковая слабость в голове и ногах появилась, и весь мир вокруг слегка уплывал куда-то, и взгрустнулось мне в этом состоянии. Я думал о Марии, и мне так хотелось, чтобы она случайно, каким-нибудь чудом, оказалась за соседним столиком, и увидела меня... Я представлял её входящей в зал настолько живо представлял, что прямо-таки видел воочию, и сердце сжималось оттого, что, при всей плотности и реальности её облика, этот облик все равно остается призраком, существующим только в моем воображении. Навязчивым призраком, да... Я мог прищуриться, мог мотнуть головой, но Мария все равно не становилась бледнее, не расплывались краски и формы, не становились все прозрачнее и прозрачнее, чтобы исчезнуть совсем.
      Кончилось тем, что кто-то из поляков ласково предложил мне подняться в номер. Видно, мои прищуривания и встряхивания головой убедили всех, что я окончательно перебрал. Я взглянул на Шушарина, то снисходительно кивнул: иди, мол, без тебя разберемся, и я поднялся к себе.
      В номере я бухнулся в кресло и включил телевизор. Отловил выпуск новостей, стал глядеть, пытаясь вслушиваться и разбираться, что к чему. Как ни странно, понимал я уже довольно много. Впрочем, и язык родственный.
      И моя тоска сделалась совсем непереносимой. Каждое женское лицо на экране превращалось для меня в лицо Марии. Когда появлялись улицы городов, я пристально вглядывался: не мелькнет ли среди прохожих знакомая фигурка, не полыхнет ли так знакомая мне темная рыжина. Кончилось тем, что я вытащил бутылку "Посольской", из приготовленных мной на подарки, и налил себе полстакана. Потом - еще.
      Боль сделалась тупой и терпимой, вроде зубной боли, когда она то ли отпускает, то ли делается настолько привычной, что меньше её замечаешь. Под эту тупую боль я и задремал.
      Очнулся я от стука в дверь. Оказывается, я спал перед включенным телевизором, прямо в кресле.
      - Да, войдите, - сказал я. И только после этого поглядел на часы. Было около полуночи.
      Вошел француз - тот, который явно был главным, господин Лескуер.
      - Решил проведать вас, подумав, что, может... А вы, я гляжу, продолжаете?
      - Да, - ответил я. - Не хотите присоединиться?
      - Не откажусь, - сказал он. - Только немного. Мы сегодня достаточно выпили.
      Я налил ему водки во второй стакан, и он пригубил, рассеяно пробормотав:
      - Ваше здоровье...
      Я кивнул и тоже выпил, не чокаясь. Усвоил уже, что так в Европе принято.
      - Вы, вроде, разумный молодой человек, - проговорил Лескуер.
      - Разумный не стал бы так налегать на водку, - попробовал отшутиться я.
      - Нет, нет, я знаю, что говорю. Толковых людей я сразу для себя выделяю, у меня глаз наметанный, - он отпил ещё немного и поставил стакан на стол. - А если я спрошу вас, как толкового человека, что вы думаете о наших переговорах?
      Я пожал плечами.
      - Вряд ли я могу что-нибудь думать. Моя роль - маленькая.
      - Ну, не прибедняйтесь! - рассмеялся он. - Насколько я могу догадываться, именно вы пишете отчеты в ваше КГБ, все ли проходит политически правильно и нет ли обмана государства.
      - Придется вас разочаровать, - ответил я. - Никаких отчетов я не пишу. Если бы я в свое время согласился сотрудничать с КГБ, то был бы сейчас не здесь, а в вашей родной Франции или в Испании.
      - Но вам дозволено выезжать за границу. Для советского человека это привилегия, которая не даруется просто так, - и взглянул на меня со значением: "Ладно, ладно, все отрицай, тебе положено, но меня не проведешь".
      - Только благодаря моему дяде, - ответил я. - Если бы не его влияние, я бы сейчас гнил в каком-нибудь затхлом учреждении, без права выезда за границу. Вы знаете, не хочется оправдываться и доказывать недоказуемое, вы мне все равно не поверите, но, если вы аккуратно расспросите Шушарина, то он подтвердит вам, что я - классический "блатной", как говорят у нас. Волосатой лапой родственника продвинутый на такое место, с которого светят хоть какие-то поездки за границу. Разумеется, я не собираюсь мириться с подобным положением дел и постараюсь доказать, что и сам по себе я чего-то стою. Но пока, увы... Я и Польше рад.
      - А кем работает ваш дядя? - заинтересовался он.
      Ну, этот вопрос генерал подробно со мной проработал.
      - Он курирует в Литве все курортное хозяйство ЦК. В том числе и закрытые зоны отдыха, где находятся отдельные особняки, для отдыха высших членов партии. Благодаря тому, что меня взяли на эту работу, кое-кто из моего начальства радостями отдыха в этих закрытых зонах тоже как следует попользуется.
      - Понимаю, понимаю, - закивал Лескуер.
      - И, кстати, будь я приставлен к Шушарину, я не стал бы надираться без оглядки и оставлять его одного. Ведь мало ли о чем вы можете с ним столковаться... А если хотите знать мое мнение, то на КГБ работает сам Шушарин. Я исхожу из того, что на границе он предъявлял какие-то бумаги, увидев которые таможенники и пограничники так и забегали. На статус обычного торгового работника это не очень похоже. Не удивлюсь, если меня специально отправили в первую мою поездку вместе с опытным сотрудником, чтобы он пригляделся и доложил, можно ли меня и дальше выпускать за границу. ...Хотя, может быть, я и не прав, - добавил я после паузы. - Сами знаете, у страха глаза велики, и мы почти в каждом подозреваем "стукача". Особенно в тех, вместе с которыми выезжаем за границу.
      - Мне это вполне понятно, - улыбнулся он. - Надо сказать, такое недоверие очень печально. Печально, что ничего тут не поделаешь. Система... Впрочем, не буду заводить с вами политические разговоры. Неуместно и не нужно. Так что вы все-таки думаете о наших переговорах?
      Прежде, чем ответить, я выпил еще. От вида этой холеной рожи во мне вдруг начала закипать злость. И не знаю, что больше повлияло на мой ответ, эта злость, неуправляемая и алогичная, или логический и холодный расчет.
      - По-моему, вы хотите сорвать с этой сделки большой куш, - сказал я. Все эти разговоры об интересах турок или о чем там еще, они на одно нацелены: чтобы в результате лично в ваш карман осела порядочная сумма сверх оговоренных в контракте. И даже если эта сумма окажется в Турции, неважно. Все равно её истинным хозяином будете вы! Ну, а уж сколько получит Шушарин и те, кто повыше, если провернут для вас перевод этих сумм, и как вы устроите, чтобы их вознаграждение выглядело законным и легальным, меня не касается. Все равно мне от этой сделки ничего не светит, нос ещё не дорос. Но подождите, и я поднимусь повыше - и тогда уж своего не упущу!
      Теперь он смеялся долго и искренне - или очень хорошо и красиво изображал искренний смех.
      - Как говорится, "что у трезвого на уме, то у пьяного на языке"? Иногда это совсем не плохо, наоборот. Да, все правильно. Только в одном вы ошиблись. Деньги пойдут не в мой личный карман, а в карман фирмы. Интересы фирмы, вот о чем я должен заботиться! И это, согласитесь, нормально и естественно. Точно так же, как нормально и естественно, если мы отблагодарим за это господина Шушарина и... и других людей. Правда, в Европе на это смотрят по-другому, но вы тем и хороши, что отличаетесь этим от Европы. С вами очень приятно и выгодно вести дела. К тому же, у вас огромный рынок, ваша довольно беспомощная промышленность - мирная промышленность, я имею в виду - испытывает давление такого колоссального спроса, что когда-нибудь, ещё на нашем веку, затрещит, и вам придется предоставить часть вашей дешевой рабочей силы в аренду тем, кто умеет наладить производство. И кто тогда поспеет первым к советскому пирогу, тот будет иметь... возможно, не миллионы, а миллиарды. Вот почему я, при моих довольно консервативных, вы бы даже сказали "правых", политических взглядах, стремлюсь всегда быть вашим верным союзником. Ведь верных союзников допустят к пирогу в первую очередь... и уже допускают, так?
      Я кивнул. Он продолжил, после паузы.
      - А вы мне нравитесь. Вы сообразительны, и при этом знаете свое место. Думаю, вы далеко пойдете. И думаю, какие-то сделки мы будем проводить уже с вами... Кстати, насчет будущих сделок. Вы ведь говорите по-итальянски?
      - Совсем немного, - ответил я. - А что?
      - Я ведь упоминал, что мы производим не только косметику, но и другие модные товары для женщин. Нижнее белье, колготки... Да, в одной из крупнейших итальянских фирм по производству колготок - большая доля нашего капитала. Те самые колготки, которые наши польские друзья тоже уже производят, по лицензии. Как и югославы. Югославские и польские колготки в Москве сколько-то знакомы, так?
      - Так, - сказал я. - Итальянские меньше. Настоящие итальянские жуткий дефицит.
      - Что ж, позвольте мне оставить у вас образцы этого дефицита, - он встал и прошел к двери, возле которой оставил, входя, свой "дипломатик". Я на этот "дипломатик" и внимания особого не обратил. Открыв "дипломатик", он стал выкладывать на журнальный столик, рядом с бутылкой водки и стаканами, упаковки колготок. Выложил он много, я потом насчитал тридцать пять штук. Может быть, и вашей жене пригодится... я ведь вижу обручальное кольцо у вас на пальце. Да, считается неприличным дарить колготки чужой жене... Но ведь это не подарок, это образцы товара. А как вы распорядитесь частью этих образцов - ваше дело. И вы не будете против, если я обращусь к вашему начальству с просьбой, чтобы в Италию на переговоры отправили именно вас? В конце концов, вы можете переводить с французского и на французский, этого вполне достаточно. И главное, у вас имеется правильный взгляд на любые проблемы, правильное их понимание, что ценнее всего будет и для вас, и для нашей страны.
      - Я-то поеду в Италию с удовольствием! - сказал я. - Но вот насчет моего начальства не уверен...
      - Если дело только в этом, - улыбнулся он, - то это мы уладим. Считайте, что буквально через несколько месяцев вы увидите вечные города Рим, Флоренцию, Милан... Венецию, наконец! Гондолы, лунные ночи под каменным кружевом мостов и домов, прекрасные венецианки... А? Может, у вас есть ещё какие-нибудь пожелания?
      И я сделал, что называется, "ход конем".
      - Насчет "прекрасных венецианок", - сказал я. - Вы не знаете, "прекрасных варшавянок" здесь можно найти?
      Тут даже он поперхнулся - и закашлялся, тряся головой и изумленно на меня глядя. Но быстро пришел в себя.
      - С этим вам надо быть поосторожней, - сказал он. - Для француза, конечно, такое было бы вполне нормально, но у вас... ведь это один из самых страшных грехов советского человека, который на административно-карательном вашем жаргоне "аморалка" называется, да? Засыпавшись на "аморалке", тем более, на такой, - он интонацией подчеркнул слово "такой", - можно навсегда забыть о любых заграницах.
      - Значит, нужно устраиваться так, чтобы не засыпаться, только и всего, - сказал я.
      - Есть и ещё одна проблема, - сказал он. - Что вы здесь сделаете с вашими злотыми? Конечно, можно, наверно, найти кого-нибудь и за такое количество злотых, которое имеется у вас, но это будут, извините, дешевые девки. А вот за доллары вам сделаются доступны и порядочные женщины, с которыми приятно провести время. И даже не стыдно показаться с ними в ресторане.
      Я развел руками.
      - Насчет долларов - пас. Да и подвернись мне возможность их заиметь, я бы к ним не прикоснулся. Слышали, небось, что этот такое - статья в советском уголовном кодексе, касающаяся валютных спекуляций. Рядом с ней любые сомнительные загулы детскими шалостями покажутся.
      - Как не слышать, - кивнул он. - Расстреливают у вас за валюту, да? Но ведь многих это не останавливает.
      - Смотря кого... - пробормотал я.
      Он рассмеялся.
      - Ладно! Честно вам скажу, вы мне нравитесь. И если вы твердо нацелились гульнуть, то я готов взять на себя все организационные хлопоты. К опасной для жизни твердой валюте вам прикасаться не придется.
      Я резко выпрямился. Хмель улетучивался из меня очень быстро.
      - Чем это я вам так понравился? Или, проще говоря, что вам от меня надо? Ведь есть услуги, которые я просто не смогу оказать вам в ответ.
      - На данный момент, мне от вас ничего не надо, - серьезно ответил он. - А в перспективе... Мне кажется, что вы пойдете в гору, и очень скоро я буду вести переговоры с вами, а не с вашими нынешними начальниками. Естественно, мне хочется, чтобы у нас с вами сложились хорошие отношения. И не бойтесь, никаких шпионских дел, никакой вербовки во вражеские разведки, если вы об этом подумали. Я в подобные игры не играю, мне самому они невыгодны и не интересны. А вот когда годика через два вы добьетесь, чтобы контракт был заключен с нашей фирмой, а не с какой-нибудь другой... естественно, без ущерба для вашего государства... вот это и будет вашей благодарностью. Которую я, в свою очередь, щедро вознагражу. Поэтому если вы не просто так ляпнули, а действительно хотите гульнуть, то доверьтесь мне.
      - Я не просто так ляпнул, - проговорил я. - Я действительно хочу гульнуть.
      Он поглядел на часы.
      - Сегодня уже поздновато что-нибудь затевать. А вот завтра... В общем, спокойной ночи. И постарайтесь хорошенько выспаться. Силы вам понадобятся.
      И, подмигнув мне, он вышел.
      Выждав какое-то время, я набрал номер телефона, который генерал Пюжеев заставил меня выучить наизусть. Времени было четыре часа утра, но генерал сказал, что по этому телефону можно звонить круглосуточно.
      - Алло? - услышал я хрипловатый голос.
      - Есть неожиданности, - сказал я.
      - Понял, - ответил мой собеседник. - Сейчас буду.
      - Но как же... - начал я.
      Но на том конце провода уже положили трубку.
      Я опять задремал. А когда открыл глаза, надо мной стоял мужчина, широкоплечий, плотного сложения, с короткой стрижкой, с на редкость незапоминающимся лицом.
      - Как вы вошли?..
      - Не бойтесь, меня никто не видел. Я проскользнул к вам невидимкой. А теперь рассказывайте, что произошло.
      - А откуда я могу знать, - вдруг насторожился я, - что вы от...
      - ...От генерала Пюжеева? - хмыкнул он. - По-моему, достаточно, что я знаю это имя. Кстати, между собой мы называем его Поваром.
      И он уселся в кресло напротив. В то самое, в котором совсем недавно сидел француз.
      - Значит, так... - и я пересказал ему весь разговор с мсье Лескуером.
      - Очень интересно, - сказал он. - И что вы об этом думаете?
      - Во-первых... - я ещё раз взвесил все, что приходило мне на ум. Во-первых, насколько я понимаю, мсье Лескуер - из таких господ, которые могут раздобыть хороших валютных девок в любое время дня и ночи. Значит, дело не в том, что сейчас слишком поздно, а в том, что ему надо самому как-то, так сказать, подготовиться...
      - Вот именно, подготовиться, - кивнул мой собеседник. - Ему нужна такая квартира, где можно устроить тайную фото, а то и видеосъемку. Чтобы в любой момент прижать вас таким убойным компроматом, от которого не отвертишься. Рад, что вы это раскусили.
      - Это мне сразу стало ясно, - сказал я. - Я и закинул удочку, чтобы понять, насколько далеко он готов пойти. Вопрос в том, подставляться мне или увильнуть.
      - Конечно, подставляться, - невозмутимо сказал мой собеседник. - Пусть он думает, будто вы у него в руках. Тогда он больше перед вами раскроется, откровеннее объяснит задачи, которые вы должны для него выполнить. А что касается пленочек, то не волнуйтесь. Мы будем о них знать, и вам они не повредят. Да и отобрать их будет не так трудно, если понадобится... И, в конце концов, вас же не сортиры зовут чистить, а с красивыми бабами побарахтаться. Так что - сочетайте приятное с полезным.
      - Под глазком фото - или видеокамеры?..
      - Издержки профессии, - и он широко улыбнулся. - А в этом тоже может быть своя пикантность.
      - Значит... значит, ваша... то есть, наша... основная цель - этот француз?
      - В принципе, да. Но даже не основная. Он, так сказать, одно из важных звеньев на пути к основной цели. Больше вам пока знать не обязательно. Достаточно, если я вам скажу: ваш успех будет иметь такое огромное значение, о котором вы даже не подозреваете.
      - Ну да, - я размышлял. - Он считает меня одним из этаких, жадных и хитрых дурачков, которые хотят хапнуть побольше и разом, а в итоге сгорают, несмотря на покровительство всех высоких родственников. Такую роль я и буду продолжать играть.
      - Только не переиграйте, - бросил он. И оглядел меня с головы до ног. - Голова у вас крепкая, здорово можете выпить. Но, все равно... - он открыл портфельчик, который был у него с собой. - Есть специальные препараты, которые снимают любое опьянение и похмелье, многие наши люди ими пользуются, но я предпочитаю старые добрые народные средства. И вам советую.
      Из портфельчика (не из "дипломата", как Лескуер, а из скромного потертого портфельчика) он извлек две бутылки пива и несколько сырых яиц. Пиво он отнес в ванную и поставил под горячую воду.
      Я наблюдал за всеми его действиями с полным ощущением, что грежу наяву, что провалился в какой-то странный нелепый сон, полную фантасмагорию, или что угодил в иной мир, с полностью перевернутыми законами. Сами понимаете, сначала передо мной маячил этот французский Мефистофель не такого уж великого пошиба, сладкоречивый бес-искуситель - и настолько упивавшийся собственной сладкоречивостью, что это самодовольство становилось ему худшим врагом, усыпляя его бдительность, мне только и надо было сделать вид, что я не устоял и утонул в его словесной патоке - а теперь опытный контрразведчик собирался выхаживать меня как нянька или как врач-опохметолог... Я только головой мог встряхнуть.
      - Что с вами? - полюбопытствовал он.
      - Мне кажется, будто мне все это снится, - сообщил я.
      - Такое бывает поначалу, - сообщил он, дружелюбно и успокаивающе.
      Когда пиво согрелось настолько, что пена полезла из-под крышек, он открыл бутылки, налил теплого пива в стакан и туда же разбил два или три сырых яйца.
      - Пейте, - велел он. - И готовьтесь выпить следующую порцию.
      Я покорно выпил, ожидая, что от этой гадости я тут же совсем окочурюсь, но, как ни странно, адская смесь прошла на удивление хорошо, и мне тут же стало намного легче. Я выпил все пиво с сырыми яйцами, которое он мне подносил, и почувствовал себя сонным, слабым и умиротворенным.
      - Вот так, - приговаривал он. - Вот так. А теперь ложитесь.
      Я с трудом добрался до постели, он меня подстраховывал.
      - Скажите, - промямлил я, уже зарывшись под одеяло. - Зачем вы со мной так возитесь?
      В его глазах мелькнуло нечто вроде лукавства.
      - Приказ есть приказ, - сказал он.