Судя по всему, Ленька обладал этим зорким глазом опытного садовника...
      Разумеется, вся эта история была известна Андрею в том виде, в котором он услышал от Богомола - и хотя что-то он восстанавливал, домысливал и реконструировал по её недомолвкам, но в целом он не взялся бы утверждать, что она является стопроцентной правдой.
      Итак, Ленька привадил забавную девочку - добрым словом и спокойствием силы, которая в нем ощущалась. А она влюбилась в него - со всей силой первой детской влюбленности. Дело дошло до того, что эта пигалица (которой тогда было лет тринадцать, четырнадцать максимум) объяснилась в любви семнадцатилетнему парню, а он ей со всей серьезностью ответил: как, мол, жаль, что она опоздала родиться, у него уже есть свои обязательства... Но давай, мол, поживем да поглядим - может, ещё встретимся. Он, мол, готов ждать, когда она повзрослеет - если к тому времени она сама его не забудет, став первой красавицей города...
      А потом Богомол стала почти прямой свидетельницей смерти Леньки. Андрей предполагал, что она и до того была малость не в себе - "в комплексах", как часто бывает с "гадкими утятами", которые и превратившись в белых лебедей не могут эти комплексы изжить - а когда её единственный и любимый погиб практически у неё на глазах, у неё вообще "крыша поехала". Кто убийцы - знали практически все, но перед милицией молчали в тряпочку. Милиции удалось посадить только одного, главного, но своих подельщиков он не выдал. И Богомол решила сама наказать убийц... С невероятными для её лет хитростью, жестокостью и терпением (впрочем, такими ли уж невероятными? "провинциальные барышни" бывают способны на многое, когда нужно закрепиться в жизни или отбиться от нее), она выжидала и год, и два, прежде чем поднабралась силенок и подловила подходящий момент, чтобы перебить убийц одного за другим. Удачно справившись с этим делом, она поняла, что это вполне может стать её профессией, которая будет приносить неплохие деньги. И так началось её восхождение к вершинам киллерского искусства, в область легенд, которые окружили её имя...
      Что ей двигало больше, холодный расчетливый эгоизм человека, уверенного, что деньги не пахнут, и что работа, за которую больше платят и есть самая лучшая, или то, что она вошла во вкус крови, подобно тигру, который становится людоедом, один раз отведав человечины, Андрей не знал. Что он знал определенно - что к сексу и всему, с ним связанному, она относилась с ненавистью и отвращением, хотя всегда могла изобразить страстную любовницу, если надо было подобраться к очередной жертве. Как она сухо сообщила Андрею, рассказывая о своей жизни, она и девственность потеряла лишь тогда, когда увидела, что очередной "заказанный" пускает на неё слюнки, и сообразила, что через постель она разделается с ним быстрее и проще всего. И с тех пор - опять-таки, по её словам - в её жизни не было ни одного мужчины, с кем она переспала бы "не по работе", поэтому нет ничего удивительного в том, что все её любовники мертвы. А отсюда, приписанный ей образ самки богомола, пожирающей самца во время спаривания - ложный образ. Она не потому убивает человека, что оказалась с ним в одной постели - она оказывается с ним в одной постели, чтобы убить и положить очередную сумму на свой банковский счет. "Если допустить, что я бы легла с кем-нибудь по любви, - сказала она, - то, разумеется, я бы ни за что в жизни не убила этого человека... Впрочем, этого никогда не будет, я так устроена, что можно считать это заранее исключенным..."
      Она говорила это вполне искренне - но вот правдиво ли? Не пыталась ли она саму себя убедить, что она - всего лишь прожженный делец, торгующий смертью, а не психопатка, смакующая кровь и смерть? Опять-таки, определенного ответа у Андрея не имелось.
      Во всяком случае, мальчика, лишившегося обоих родителей, она не оставила без заботы. Ленька-младший был для неё частицей - до сих пор живущей частью - её возлюбленного, и его судьба не оставляла её равнодушной. Много лет она подкидывала тете Тане и Леньке такие суммы, чтобы они не бедствовали. Разумеется, они и предположить не могли, откуда эти деньги, и думали, что от старых друзей и от родственников дяди Семы. В последний год Богомол возложила обязанности по пересылке им денег на Андрея - и теперь они Андрея считали главным благодетелем.
      Несколько лет назад ей пришлось разбираться с внезапно появившейся мамашей: видно, до той дошли слухи, что тетя Таня получает откуда-то вполне неплохие деньги на воспитание внука, вот и решила присосаться. Но Богомол быстро объяснила ей, что к чему, и мамаша вновь бесследно исчезла. Если верить Богомолу, она отвалила мамаше очень порядочный куш в виде отступного, предупредив при этом, что, если она ещё раз возникнет, то её будет ждать смерть, а не деньги.
      И к Андрею у Богомола отношение было особое. Из-за его внешнего сходства с Ленькой, она перенесла на Хованцева часть своей любви и привязанности к его двоюродному брату - любви и привязанности, очень напоминавших робкую привязанность бездомной дворняги, которая тянется за лаской к человеку, избранному ей хозяином, и боится, что её ударят, вместо того, чтобы погладить; это робкое заискивание настолько не совпадало с "имиджем" блестящей и беспощадной красавицы, что часто приводило Андрея в полное недоумение, а заодно и заставляло соблюдать крайнюю осторожность в каждом слове и каждом жесте - ведь такие жизнью битые дворняги могут внезапно оскалиться от страха и тяпнуть протянутую, любимую при том, руку, если им вдруг померещится, что их хотят в очередной раз ударить, а не погладить. А после укуса Богомола в живых не останешься...
      Смущало Андрея и другое... Если хотите, та напряженность чувства, с которой Богомол тянулась к нему. Несколько раз ему пришлось убедиться, что он для неё дороже, чем просто память о человеке, которого она обожала и из смерти которого сотворила себе кумир. Андрей постепенно занимал Ленькино место в её мыслях - именно Андрей, вне зависимости от его сходства с Ленькой... Однажды она почти призналась ему, что он - единственный человек, от которого она хотела бы иметь ребенка... Андрею становилось почти очевидно, что она пытается обманывать себя, преуменьшая свои чувства к нему - и от этого его мороз продирал по коже, ведь этот самообман мог привести к любому взрыву...
      Надо сказать, он не сразу поверил в её историю. Ведь эта история была... Ну, как сказать? Правдоподобна до неправдоподобности, что ли... Если Богомол была человеком Повара, думалось Андрею - а такого он в свое время не мог исключать - то, притворяясь, будто она удирает от Повара, который хочет её уничтожить, чем она могла взять Хованцева, чтобы он выполнил то, что нужно Повару - и ей? Какой-то подобной душещипательной байкой! Когда Андрей попал в поле зрения Повара, Повар не мог не проработать историю его семьи и его ближайшее окружение. Ему ведь нужно было знать, что Андрей за человек! И вот своему агенту - действующей как якобы самостоятельная киллерша, преследующая только свои личные цели - он передает: у Хованцева, которого ты ведешь, был погибший в поножовщине двоюродный брат в Самаре, которого он любил и на которого даже внешне похож. Дополнительные детали такие-то... Сочини для него красивую сказочку, опираясь на эту документированную основу - главное, чтобы Хованцев сделал для тебя то-то и то-то... И меня, думал Андрей, как последнего олуха ловят на крючок... И никакая Богомол, в таком случае, не психопатка, и даже не уголовница... Она - очень опытный и циничный работник - из тех умных и бездушных исполнителей, которых называют "самыми ценными кадрами".
      Но Богомол знала такие подробности, до которых даже Повар вряд ли докопался бы. Богомол отправляла деньги тете Тане задолго до встречи с Андреем. И - главное - Андрей расставил Богомолу несколько психологических ловушек. Сейчас не время и не место рассказывать, что это были за ловушки. Суть в том, что Андрей был убежден: если бы вся её история была вымыслом, она бы в одну из них угодила. И, в итоге, он получил самые достоверные (для него, по крайней мере) доказательства того, что в жутком и ослепительном мире огромных капиталов, борьбы спецслужб и заказных убийств невероятная игра случая и впрямь нос к носу свела двоих людей, странным образом не чужих друг другу - тех, кого в свое время объединила общая трагедия, общая утрата, и которые, по странному парадоксу судьбы, долгое время и ведать не ведали друг о друге, чтобы встретиться словно на другой планете...
      Не сказать, что от этого Богомол стала Андрею намного симпатичней но, по крайней мере, он мог утешаться сознанием, что имеет дело не с бездушной машиной для убийства, а с живым человеком...
      - Жратву несут, - сообщил Федор. - Не знаю, как ты, а я подзаправлюсь - ещё неизвестно, когда снова поем.
      Андрей открыл глаза. Стюардессы разносили подносики с завтраком который в самолетах почему-то все равно называют "обедом".
      - Тоже не откажусь, - сказал он. - В самолете всегда аппетит разыгрывается, особенно когда вздремнешь.
      Федор одобрительно кивнул.
      - Небось, родственники живут не ахти, да?
      - Ну... - Андрей подумал. - Наверно, на общем фоне неплохо.
      - Помогаете?
      - Сколько-то.
      - Угу, - стюардесса поставила подносы на наши откидные столики, и Федор стал распечатывать булочку.
      - Да, кстати, насчет нотариуса... - сказал Андрей. - Удалось выяснить, какие нотариусы заверяли другие доверенности?
      - Удалось, - буркнул Федор.
      - Что, это какая-то тайна?
      - Никакой тайны, - хмыкнул Федор. - Еще в двух случаях нотариус тот же самый. И три оставшиеся доверенности заверены другими.
      - Три? Но ведь всего четыре случая...
      - Я ж говорил, было ещё два случая, когда мы были убеждены, что действовала та же банда. Но родственники к нам не обращались, вот нам и не удалось провести расследование. Пытались подъехать к родственникам, но те отказались от любого сотрудничества и молчат в тряпочку, хотя мы и втолковывали им, что заложников наверняка нет в живых и надо хотя бы наказать преступников... Словом, мы по-тихому проверили и эти два случая. Банковскую документацию по ним, я имею в виду.
      - Все доверенности - из Самары? И по украденным паспортам?
      - Да. То есть, насчет того, чтобы по украденным паспортам, это ещё надо проверять. Но, скорее всего, так.
      - Есть сведения насчет людей, на чьи паспорта оформляли доверенности?
      - Пока - самые туманные.
      - А насчет того, кто мог убить одного из Сизовых?
      - Не то, чтобы сведения, а так... - Федор сделал неопределенный жест рукой. - Правдоподобные догадки.
      Он явно был не слишком расположен говорить об этом.
      - Не хочешь, чтобы мы знали?
      - Всякое знание умножает скорбь, - усмехнулся Федор, в характерной своей манере, к которой Андрей начинал привыкать. - А если серьезно... Не в обиду тебе и Игорю, потому что ребята вы толковые, но не про вас это дело. Не про вас...
      - Почему?
      Федор некоторое время созерцал в иллюминатор облака, над которыми летел самолет - облака громоздились друг на друга, образовывая невероятные пейзажи - прежде чем ответить.
      - Потому что вы к столичным разборкам слишком привыкшие, - наконец проговорил он. - И все по московским меркам невольно меряете. А провинция это не Москва. Там бывает настолько другой отсчет, что если пытаться приложить к нему московские "как" и "почему", опираясь на знания психологии и логики поведения московских мафиози, то можно и заплутать не в ту сторону, и таких дров наломать, что никто потом эти завалы не расчистит... - он вздохнул. - Ведь Игорь последние несколько лет только по Москве работал, так? А я во как, - он чиркнул рукой по горлу, - накатался по провинции! Там все иное. Тихий омут, мать его...
      - В котором черти водятся?
      - Не черти, а так... мелкие пакостные чертенята. Которые порой похуже матерых чертей бывают. Потому что крупный бандит - он о своей выгоде помнит, и зря на рожон не полезет, а у всякой мелкой швали сдерживающих центров нет... Потому как им терять нечего, и для них кровь людская как водица...
      - То есть, лучше с крупными бандитами дело иметь? - спросил Андрей.
      - Да, - сумрачно кивнул Федор. - Они хотя бы знают, чего хотят.
      И опять примолк, размышляя о своем.
      Андрей понял, что лучше его некоторое время не дергать.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      "И опять я проснулся с самого ранья. За окном темень, и чувствуется, что мороз крепчает. У Васильича все рамы заделаны, он мужик основательный, щелей нет, и не просто они заклеены на зиму, а ещё и вот эти прокладки резиновые стоят, благодаря которым окно словно прилипает к раме и никакого холода не пропустит. И, все равно, приложишь руку к раме или стеклу совсем холодные. Мороз удерживают, но сами словно на последнем рубеже стоят. И батареи не шибко горячие - видно, где-то неполадки в отоплении пошли. А раз температура батарей падает, значит, и в квартире становится прохладно. Ну, да нам не привыкать, чего только за свою жизнь испытать не довелось!
      Сделал я себе опять чайку горячего, сижу, соображаю, как день построить. Этот майор Наумкин, он, значит, с самого утра позвонить обещал, как в больнице побывает и разузнает, что там и как. Но в больницу его раньше девяти все равно не допустят, значит, он мне, считай, в десять позвонит, а то и в одиннадцать. А на часах четверть восьмого.
      Я телевизор поглядел, все эти утренние программы новостей, с развлекательными смешанные, чайку сладкого попил, хлебом зажевавши - в точности, как вчера. Потом думаю, что негоже сложа руки сидеть, стал квартиру до ума доводить. Часок поработал - и уже следов погрома на глаз совсем не различишь. Конечно, кое-где обои покарябанные, да ссадины на мебельном лаке - так, вообще-то для семейной жизни нормально, ведь все изнашивается, но кто Васильича знает, тот твердо скажет, что он бы такого ни за что не допустил, и по этим незаметным приметам скажет, что с хозяином беда стряслась. Но я эти мелочи так и оставил - хоть и лак мебельный нашел в стенном шкафу, и обоев запасные рулоны, но в этих делах я как раз не силен. У себя дома обои переклеивал - так их всех повело. Зачем, думаю, за мартышкин труд браться, который все равно переделывать придется?
      А тут как раз в дверь звонят. Я, по накатанной уже привычке, пистолет за пояс, свитер и пиджак одернул и иду открывать.
      - Кто там? - спрашиваю.
      - Это Букин, - говорит голос. - Владимир Егорович.
      Я дверь открываю, директор завода заходит.
      - Не разбудил? - спрашивает.
      - Нет, - отвечаю, - я давно на ногах. А вы-то сами с чего пожаловали, в такую рань?
      - Да так, - говорит. - Все равно мимо вас еду, так, подумал, может, вас до больницы подброшу, если вы туда собираетесь. Все легче, чем на своих двоих. Ведь вы, наверно, собирались женщин навещать?
      - Собирался, - киваю. - Но пока не могу двигаться. Прежде меня там сегодня начальник милиции должен был побывать, а потом перезвонить мне, есть сегодня допуск к моим больным или нет. Буквально с минуты на минуту жду его звонка.
      - Это вы можете до морковкина заговенья ждать! - веселенько так отвечает Букин. - Начальнику милиции не до вас. Он, наверно, и забыл, что с утра в больницу собирался. Он сейчас с братьями Сизовыми разбирается!
      - Что такое? - вопрошаю. - Неужели ещё одного брата убили?
      - Нет, - говорит. - Один брат, Сергей, ночью в бега ушел. А последний, Антон, затемно явился в милицию, с собственноручным признанием, что это они налет на квартиру совершили, чтобы Пигарева проучить. Сейчас в милиции дым коромыслом, этот Антон во всех подробностях рассказывает, как дело было, а сбежавшего Сергея в розыск объявили!
      Я так и сел - на табуреточку в прихожей, на которой обувь переодевают. Что же это такое получается? Выходит, Антон Сизов и эти двое неизвестных смерть Сергея скрыли, тело где-то спрятали, а с Антоном порешили, что ему лучше всего повинную нести? Неужели он так и не сознается, что брат его убит, а не сбежал? Что это за игры такие?
      - Ничего не понимаю, - говорю. - Зачем ему в милицию идти? Сбежал бы вместе с братом - и вся недолга!
      - Видно, свои соображения имеются, - резонно говорит Букин. - Я так понимаю, их смерть Олега очень напугала. Видно, они знают, кто на них охоту открыл - мощная какая-то группировка, с которой они не поладили. Вот они денек подумали, и рассудили, что пора смываться, чтобы самим под пулю не угодить. Сергей удрал и где-нибудь отсиживается теперь, как таракан в щели. А Антон, он всегда самый головастый из братьев был, вот и пришел к выводу, что в тюрьме ему безопасней будет, чем на свободе. Там хоть "моя милиция меня бережет"! - смеется Букин. - А если, скажем, он участие в основных безобразиях отрицать будет, и будет утверждать, что только на стреме стоял, а в квартиру и не заглядывал - то получит он годка три от силы, и выйдет чистеньким и беленьким, когда вся суматоха давно уляжется и его жизни ничто не будет угрожать!
      Наверно, так, думаю. Перетрусил Антон, когда я второго брата прямо в доме их застрелил, похожем на крепость. И решил сдаться милиции, чтобы и до него пуля не добралась. Но почему про убийство ничего не рассказывает? Никак нельзя засвечивать тех гостей, что вчера вечером у братьев были? Ведь если про убийство расскажет - то милиция в конце концов вырвет у него признание, что братья были не одни, как он там ни крутись!
      А ведь по крайней мере один из этой парочки мне неизвестных участвовал в погроме квартиры. А может, и оба - ведь и впрямь кто-то должен "на шухере" стоять, на лестничной клетке. Значит, внутри квартиры четверо, и за дверью один - всего пять получается! Трое братьев и двое гостей... И такая меня обида взяла. Эх, думаю, догадался бы ещё вчера, не одного бы подстрелил, а по крайней мере двоих! А теперь ищи-свищи! До Антона не доберешься, а их подельников и не разыщешь, ведь ничего о них не знаю, кто они и откуда.
      Ну, ничего, авось, старая армейская школа не подведет. На рынке потолкаюсь, с людьми поговорю - где-нибудь да найду зацепочку к этим неизвестным.
      И все равно, не очень я понимаю, что происходит. То, что они труп скрыли, меня смущает. Какое-то темное дело за этим мерещится.
      - Ладно, - говорю. - Тогда, действительно, мне прямой смысл имеет в больницу отправиться, узнать, как там Настасья и Валентина, не нужно ли им чего. А оттуда можно и в милицию зайти, узнать у майора поподробнее, что там с признанием этого Сизова произошло.
      - Любопытно? - усмехается Букин.
      - Еще как любопытно! - говорю.
      - Понимаю, - кивает он. - Ну, что, поехали?
      - Поехали! - соглашаюсь. Мелькнула у меня мысль, чтобы врачу позвонить, узнать, пустят меня или нет, а потом решил без звонка двигаться. На месте все разузнаю, и все равно я в милицию потом зайду, а она ведь с больницей рядом, так что ничего не потеряю, даже если не пустят.
      Оделся я быстренько, и мы к подъезду спускаемся. Букин передо мной дверцу машины распахивает. Машина у него солидная, со значком таким, на нашу "Волгу" похожим. "Вольво", значит. Хоть и видно, что машина не новая, но в порядке, в хорошем состоянии, и внутри все удобно и отделано.
      - Поехали, - говорит Букин шоферу.
      А я как онемел. Шофер директора - один из тех гостей, что у братьев Сизовых вчерась были - и которые, надо полагать, и настропалили оставшегося в живых брата спрятать труп и с повинной явиться! Не тот, что голосил, когда череп Сергея Сизова прямо на него разнесло, а тот, что поспокойней был и в сторонке держался.
      Выходит, и Букин какое-то отношение ко всему этому имеет... И разом припомнились мне и разговоры насчет "профсоюза", который директору охрану обеспечивает, и мысли Лексеича, что смерть Васильича и Букину оказывается на руку...
      - Над моим предложением, кстати, не думали? - спрашивает Букин. - Или не до того было?
      - Как не думать, думал, - отвечаю я, с мыслями собравшись. Интересное предложение. И готов соответствовать, если у вас у самого интерес не пропал.
      - У меня нисколько не пропал, - говорит Букин. - Так что можно прямо сегодня все оформить, если не возражаете.
      - Я не против, - говорю. - Вот только с делами разделаюсь...
      - Вот и отлично! Я за вами машину пришлю. Часа в три вас устроит?
      - Думаю, устроит, - говорю. - К трем я должен со всем управиться...
      - А не управитесь - не нервничайте, - говорит Букин. - Если что, шофер подождет. Вы, все-таки, человек заслуженный, так что право на уважение имеете, и чтобы с вашим распорядком считались.
      - Спасибо, - говорю. - Но я уж постараюсь, чтобы не заставлять себя ждать.
      А тут мы и до больницы доехали. В Имжах все близко - городок-то маленький.
      - Значит, сегодня все решим, к обоюдному удовольствию. Удачи вам! говорит Букин.
      - И вам того же желаю! - отвечаю я, выбираясь из машины, и топаю в больницу.
      Нахожу Петра Ильича - ну, врача этого - и спрашиваю:
      - Как там мои болезные? Можно к ним сегодня?
      - Это не ко мне, - говорит врач, - а в приемное отделение. По-моему, сейчас не приемные часы, но пойдемте вместе, я похлопочу, чтобы вас пропустили.
      Мы идем, а он говорит по пути:
      - Да, нам пришлось сказать Анастасии Петровне, что Феликс Васильевич умер, так что вам не надо мяться и запираться.
      - А Валентине сказали? - спрашиваю.
      - Пока нет. Она ещё не в том состоянии. Не знаю, правильно ли мы делаем - может, потом шок будет хуже. Но... - и плечами пожимает. - Вы Валентину увидите, сами все поймете.
      Распорядился он, значит, чтобы меня к больным пропустили, и я к Настасье поднимаюсь. Она лежит, лицо все заклеенное, синяки где желтеть начали, где ещё черными остаются.
      - Привет, Настасья! - говорю. - Вот, допустили, наконец, до тебя. Дай, думаю, погляжу, как ты тут оклемываешься.
      - Было бы на что смотреть! - отвечает она. - Такое лицо только в фильмах ужасов показывать.
      - Да ничего, - говорю, - особенного. Все повреждения у тебя чисто внешние, так что заживут - ещё красивее будешь.
      - А на кой ляд, - возражает, - мне красивой быть, если Феликса больше нет?.. Это правда, что Сизовы сознались?..
      - Правда, - говорю. - Один из них милиции сдался, после того, как другого застрелили, а третий в бега ушел.
      - Не понимаю, - говорит Настасья, - зачем ему сознаваться?
      - Перетрусил, вот и сознался, - отвечаю спокойненько. - Эти здоровые быки, они на поверку все изнутри гнилые, чуть ткни - рассыплются.
      - Я не о том... - задумчиво этак произносит она. - Хоть они и в масках были, и в перчатках резиновых, да и напугана я была так, что пойди запомни толком, и все равно, осталось у меня ощущение, что это были не они...
      - Ты уверена? - спрашиваю. - В смысле, что это не братья Сизовы были?
      - Ни в чем я не уверена, - отвечает она. - Я ж тебе объяснила, в каком я тогда была состоянии. Но если я права, то зачем Сизову чужой грех на себя брать?
      - Так, может, ты и не права.
      - Конечно. Но, если я права, то... Выходит, или запугал кто-то Сизова, или деньги ему заплатил, чтобы тот повинился. А Сизов ради двух копеек в тюрьму не пойдет. И запугать его тоже не всякому под силу.
      - А может, Сизов по собственной воле на это пошел, - говорю я, а сам припоминаю шофера Букина. - Наехали на них ребята ещё покруче их самих, одного брата уже шлепнули, вот Сизов и решил за тюремной решеткой отсидеться, чтобы жизнь себе сохранить. Лучше живым и здоровым в тюрьме, чем мертвым на свободе, по такому принципу.
      - Я бы их всех расстреляла!.. - говорит Настасья. - Но хватит о них, с души воротит их имена склонять - будто язык пачкаешь. Ты мне скажи, как там с похоронами Феликса дело обстоит? Ведь ты всей подготовкой занимаешься?
      - Я, - киваю. - Там проблема возникла, в связи с паспортом потерянным. Тебя милиция об этом ещё не спрашивала?
      - Нет. А что, это так важно?
      - Вроде, да. Без него свидетельство о смерти не оформишь, а без свидетельства о смерти хоронить нельзя... Сейчас решают, как быть. Вроде, милиция готова какую-то справку выдать, что паспорт не найден, и тогда все уладится. Но неплохо было бы его найти.
      Настасья головой качает.
      - Паспорт недели две назад пропал, может, чуть поболее. Из-за пропажи паспорта Феликс и доверенность на меня оформил, чтобы я пенсию получала.
      - Как это? Выходит, когда он доверенность оформлял, паспорта уже не было?
      - Ну да. Смотри, какая тут история получается. Сейчас в сберкассах, когда пенсию выдают, вместе со сберкнижкой паспорт требуют. Значит, пенсию ему могли и не дать. А если доверенность предъявляешь, то требуют паспорт того, на чье имя доверенность! А мой-то паспорт цел! Вот Феликс и говорит: "Я на тебя доверенность оформлю в нашей жилконторе, если за неделю паспорта не отыщем. Все свои паспортные данные я наизусть помню, поэтому в доверенность их впишу как положено. А меня в жилконторе все знают, поэтому заверят доверенность, не потребовав паспорт предъявить." Он сначала хотел сразу в милицию идти с заявлением о пропаже, человек он ведь аккуратный и закону послушный, но испугался, что, пока суть да дело, пенсия так и будет лежать в сберкассе. У нас с деньгами вышло туговато, а тут почти семьсот рублей, шутка ли! В общем, решил он, оформит он на меня доверенность, прибегнув вот к такой хитрости, а как я пятого февраля пенсию получу - он сразу заявление в милицию подаст. За месяц, до пятого марта, уж точно разберутся и новый паспорт выпишут. Как раз в тот день... когда все произошло... он с утра в жилконтору пошел, оттуда прямо на рынок хотел двинуться, где, говорил, с тобой встреча назначена, а вечером, говорит, доверенность тебе вручу. Может, и не понадобится - до пенсии ещё больше недели, так что авось паспорт отыщется. Но, если что, мы подстрахованы будем. Вот так... Доверенность была при нем?
      - Была, - отвечаю, - в кармане пиджака нашли... Слушай, а никаких идей у него не возникало, где он мог паспорт потерять... или где его украсть могли?
      - По-твоему, паспорт украли? - она встревожилась. - Его, что, для каких-то темных дел использовали?
      - Да нет, - отвечаю. Не надо, думаю, ей всего знать. - Просто когда удается доказать, что паспорт украден, а не потерян, то новый оформляют быстрее... и штраф за утерю паспорта не берут. Впрочем, сейчас это уже все равно.
      - Вот именно, - соглашается она. - А насчет того, где он мог пропасть... Мы и так, и этак голову ломали - все равно сообразить не могли. Хорошо бы, конечно, хоть сейчас нашелся, чтобы лишних сложностей не было.
      - Хорошо бы, - говорю. - Но в любом случае не волнуйся, все сложности мы утрясем. Скажи лучше, что тебе надобно?
      - Да так, по мелочи. Мыло, зубную щетку... Я ждала, что ты придешь, и списочек тебе составила. Вот. Что найдешь, то и ладно.
      Взял я у неё списочек, попрощался.
      - К вечеру, - говорю, - все занесу.
      И пошел Валентину проведать.
      Валентину сумели устроить в небольшую палату на двоих, с пожилой соседкой, тихой и покладистой. Она лежит, руки поверх одеяла, такая бледная и тихая сама, что сердцу больно.
      - Здорово, Валентина! - говорю. - Вот, допустили к тебе, узнать, не нужно ли чего.
      - Да нет, спасибо, дядя Миша, - лепечет она. - Ничего мне не надо. Тут и уход, и все есть.
      - А по мелочи? Вон, твоей матери и зубная щетка нужна, и расческа, и ещё всякое...
      - Ну, можно, - равнодушно говорит она. - Только вряд ли у меня силы будут зубы чистить и причесываться.
      - Это ты нехорошо мыслишь, - говорю. - Чем больше раскисаешь, тем трудней выкарабкиваться потом. Надо себя преодолевать. Вперед, в жизнь, глядеть, понимаешь?
      - А с нами, - спрашивает, - хорошо поступили? И куда мне вперед глядеть?
      Я только головой покачал. Когда у человека такое настроение возникает, то это совсем плохо.
      - Это мне, - говорю, - может, некуда вперед глядеть, потому как жизнь прожита, и разве что глаза курносой увидишь. А у тебя перед глазами должна быть даль безбрежная, в которой все дурное тонет и исчезает.
      Она чуть улыбнулась - и, по-моему, сама своей улыбки испугалась.
      - Не знаю, - говорит. - Может, потом... Знаешь, дядя Миша, у меня такое чувство, будто это я во всем виновата.
      - В чем же это ты виновата? - изумился я.
      - В том, что с нами произошло.
      - Брось! - говорю. По-моему, я даже рассердился малость. - Откуда твоей вине взяться?
      - Не знаю, - говорит.
      - Вот и не забивай себе голову глупостями! От них только медленней раны затягиваются.
      - Постараюсь, - говорит. - Но ты представить себе не можешь, как это бывает...
      - Ты уж не суди, доченька, - возражаю я ей, - чего я могу, а чего не могу. Я многого всякого на своем веку повидал, так что кое в чем разбираюсь. И я тебе не позволю всякой дурью голову себе отравлять!
      Она задумалась, потом глаза у неё стали такие пустые, как бывает, когда человек вдруг вспоминать начинает и все вокруг перестает видеть и слышать, и словно в глазах не окружающая обстановка отражается, а то, что было - кажется, сам сейчас разглядишь! - и лицо её исказилось, перекорежилось, и судорога по её телу прошла, вроде озноба. Я треплю её руку и говорю растерянно:
      - Да ты что... Ты что... Не надо так... Ты прости старого дурака, если что не то сказанул... Я ж от лучших чувств... Я выбраться хочу помочь тебе из этого мрака...
      Она расплакалась, в мою руку цепляется.
      - Ничего, - говорит, - дядя Миша, это не из-за тебя, это так... Это пройдет... Пройдет...
      Ну, посидел я с ней, по головке погладил, отплакалась она, я собрался и ухожу.
      - Смотри у меня, - говорю, - если не вечером, так завтра утром зайду, чтобы ты к этому времени из куклы в живого человека превратилась!
      Может, и не то опять сказанул, но уж что на ум лезло. С нами, стариками, бывает так - иногда и хочется утешить, а все наперекосяк получается, потому что верные слова никак не подберешь.
      В общем, вышел я от нее, пошел из больницы, только по пути ещё к врачу завернул.
      - Что-то, - говорю, - Валентина совсем плоха. Она не того... не свихнется на этом деле? А то надо бы её в специальную нервную клинику или санаторий... Вы уж скажите, если так, я тогда хлопотать начну.
      - Стресс у нее, конечно, тяжелейший, - говорит врач. - Но она уже получше, чем была, так что, будем надеяться, без нервной клиники обойдется. Молодость, знаете, свое возьмет.