Поверх рядов дрожащих деревьев и живых слоев праха раскинулось мертвое, вывернутое небо. Из омерзительной иссиня-черной язвы со зловещей густо-красной каймой стремительно изливалась завеса темноты, проносящаяся над Землей Ночи, как дождь под движущимся атмосферным фронтом.
      - Волосы матери, - произнесла Карн и крепко сжала свой ключ. Костяшки пальцев побелели.
      - Она играет с нами, - выговорила Расп. - Наклоняется над нами, размахивает волосами над кроваткой. Мы тянем к ним руки, а она убирает волосы.
      - Она смеется, - сказала Карн.
      - Потом отдает нас… - Расп не успела закончить.
      С легким скрипом машина резко свернула в сторону перед внезапно появившимся разломом, которого секунду назад не существовало. Вверх из разлома взлетели белые фигуры, человекообразные, но рыхлые, как грибы, и лишенные черт. Казалось, они одновременно и были чем-то вытолкнуты, и вылезли сами. Теперь они лежали на песчаной, покрытой черными полосами почве, будто бы приходя в себя после рождения. Затем человекообразные фигуры поднялись, быстро и даже грациозно побежали по неровному ландшафту к деревьям и принялись вырывать их с корнем.
      Таких рабочих Олми и видел с пирамиды. На незваных гостей они не обратили внимания.
      Щель закрылась, и Олми дал машине задание ехать дальше.
      - Мы такими станем? - спросила Карн.
      - Каждый из нас станет сразу множествомтаких, - ответила Расп.
      - Приятно было узнать! - сардонически заметила Карн. Вращающиеся впереди тени придавали земле размытый и
      безумный характер - как при несфокусированной покадровой съемке. Только главные ориентиры не менялись от порывов метафизических исправлений: Наблюдатель, из немигающего глаза которого все еще тянулся бледный луч, Замок со своим невидимым гигантским обитателем и стела, окруженная лесами и толпами белых фигур, работающих прямо под брешью.
      Олми приказал аппарату остановиться, но Расп схватила его за руку.
      - Едем дальше. Отсюда мы ничего сделать не сумеем. Олми широко ухмыльнулся и откинул назад голову; потом состроил гримасу, как обезьяна из доисторического леса, - показал этому безмерному сумасшествию зубы:
      - Дальше! - упрямо сказала Карн.
      Машина покатилась вперед, подскакивая на острых выступах, которые какая-то сила через равные промежутки затолкала в песок.
      Послышались новые звуки, заглушившие шипение меняющих положение мировых линий. Они были похожи на симфонию скребущих и стучащих метел. Олми подумал, что вопль, поднимающийся от башни и Замка, мог бы быть песнью горящего леса - если бы деревья могли петь о своей боли. Тысячи белых фигур издавали тысячи разнообразных звуков, словно безуспешно пытаясь заговорить друг с другом. Слышались ничего не выражающие речи, монотонная бессвязная чушь, попытки передать чувства и мысли, которых в действительности у них быть не могло…
      До этого момента тело посылало Олми постоянные волны страха. Он старался держать себя в руках, но о страхе не забывал; забыть было бы бессмысленно и неправильно, потому что именно страх напоминал ему о том, что он пришел из мира, обладающего смыслом, объединенного и последовательного - из мира, который действовал и существовал.
      И все же страх был несравним с тем, что они видели перед собой, и не мог служить адекватной реакцией. Такую угрозу тело просто не подготовлено вынести. Позволь Олми себе закричать, он бы не смог закричать достаточно громко.
      «Смерть, с которой все мы. знакомы, - сказал он себе, - это завершение чего-то существующего; здесь смерть станет ужаснее, чем ночной кошмар, ужаснее, чем ад, создаваемый воображением для врагов и неверных».
      - Знаю, - сказала Карн, и ее руки, державшие ключ, затряслись.
      - Что знаешь? - спросила Расп.
      - Каждый метр, каждая секунда, каждое измерение обладает здесь своим сознанием, - проговорила Карн. - Пространство и время спорят, сражаются.
      Расп вскинулась и взвизгнула:
      - Нет здесь сознаний, ни одного!
      Они вступили в пограничную зону сумерек. Вид окружающего откликался в сознании глубокими быстрыми толчками. Оказавшись в середине тени, Олми внезапно ощутил прилив восторга. Он увидел разноцветные вспышки; сознание поддавалось штурму доселе неизвестных ему чувств, угрожающих вытеснить страх.
      Олми взглянул налево, в вихрь, заворачивающийся против часовой стрелки, предвкушая каждое мгновение темноты. Экстаз, радостное опьянение, внезапный спазм великолепия… Он мог проникнуть взглядом в глубину собственного мозга, вниз, туда, к основаниям каждой мысли - где кто-то рисует и укладывает в ряды на длинных столах символы, не имеющие сейчас значения, потом сталкивает и смешивает их до тех пор, пока они не становятся чувствами, мыслями и словами.
      - Это как открытие врат! - прокричала Карн, видя выражение лица Олми. - Только гораздо хуже. Это опасно! Очень опасно!
      - Не отбрасывай это, не подавляй! - предупредила Расп. - Просто внимательно смотри, что перед тобой! Нас научили так делать при открывании.
      - Но это ведь не врата! - заорал Олми, силясь перекричать отвратительную симфонию метел.
      - Нет, врата! - ответила Расп. - Много маленьких врат в непосредственно смежные миры. Они пытаются отдалиться от соседствующих реальностей, расщепиться, но брешь собирает их, удерживает. Они текут назад за нами, вдоль по нашим мировым линиям.
      - Назад к самому началу! - воскликнула Карн.
      - Назад к нашему рождению! - крикнула Расп.
      - Стоп! - сказала Карн, и Олми остановил машину.
      Двое подмастерьев, еще почти девочки, с широко распахнутыми глазами и серьезными выражениями на бледных лицах, выбрались из открытого аппарата и решительно зашагали по волнистой поверхности песка, клонясь под давлением потоков иных реальностей. Их одежда меняла цвет, волосы - форму, но они шли до тех пор, пока ключи не поднялись вверх, будто по собственной воле.
      Расп и Карн развернулись лицом друг к другу.
      Олми сказал себе - тому, что осталось от его сознания, - что сейчас они попытаются создать воронку, кольцевые врата, которые заставят все это встретиться с основным потоком Пути. Внутри Пути царил основанный на несоизмеримых противоречиях покой, чистый и очищающий. Там, в потоке, это безумие схлопнется и станет меньше, чем небытие, превратится в парадоксы, которые сами себя вычеркнут и сократят.
      Он вскочил на сиденье машины, наблюдая за близнецами, восхищаясь ими. Енох их недооценивает. И я тоже. Именно этого хотел Рай Орнис, именно поэтому выбрал их.
      Олми сжался: что-то приближалось. Не успев нырнуть или отпрыгнуть в сторону, он оказался между двумя складками тени, как букашка, зажатая между пальцами, и его тело подбросило над машиной. Олми извернул шею, чтобы взглянуть назад на размытые очертания машины, на близняшек, поднимающих свои ключи, на испещренный полосками волн песок. Казалось, аппарат вибрирует, и следы колес извиваются за ним, как змеи. Затем близнецы и машина исчезли из виду очень надолго, словно никогда не существовали.
      Мысли Олми перепутались, и тело издало восторженный визг. Задрожал каждый нерв, и сразу вся его память предстала перед ним с изумительной четкостью, а различные его «я» изучали ее с разных сторон. Отличить настоящее от будущего стало невозможно; и то, и другое было лишь отдельными картинами воспоминаний. Его ориентир сместился туда, где жизнь представлялась ровным полем, и в этом поле проплывали миллионы вероятностей. То, что случится, и то, что случилось, стало неотличимо от невыбранных и непрожитых событий, которые могли бы произойти.
      Размазанная мировая линия понеслась в прошлое. Пришло чувство, что он способен украдкой проникнуть сквозь свершившееся к узелкам, завязанным судьбой, и развязать их, освободить свое прошлое, сделав все в нем возможным, все исполнимым. Но размытая, расплывающаяся и тающая, проведенная мелком черточка его жизни уперлась в момент воскресения, резкой переброски с Ламаркии… И дальше двинуться не смогла. Словно разбившись о запруду, жизненный поток брызнул во все стороны. Олми закричал от изумления и от странной боли, подобной которой никогда не испытывал.
      Он висел, медленно вращаясь, под темным зрачком. Все, что было над и под ним, то увеличивалось, то становилось крошечным в зависимости от угла поворота. Боль ушла; возможно, ее никогда и не было. Ему казалось, будто голова превратилась в маленькую, но всевидящую камеру-обскуру. Было прошлое, в котором близняшек сопровождал Рай Орнис, - Олми видел, как рядом с совершенно другим аппаратом, скорее трактором, чем машиной, они работали вместе, пытаясь создать кольцо. Они уже заставили Путь выдавить в песке воронку. Над воронкой плавал гладкий медный купол, отражая в золотистых тонах поток и брешь.
      Олми повернул голову на долю сантиметра и еще раз увидел девушек, теперь мертвых: их искалеченные тела лежали возле машины, а ключевые аппараты ярко вспыхивали и сгорали. Поворот еще на градус или на два - и обе они ожили и стали работать. С ними снова был Рай Орнис.
      Воспоминание: Рай Орнис путешествовал вместе с ними в вихрелете. И как он мог забыть об этом?
      Олми повернулся в новом незнакомом направлении и почувствовал, что Путь просто перестал существовать, а вместе с ним и он сам. Из этой темной и лишенной звуков вероятности он вывернулся резким, мучительным движением и обнаружил узенький просвет между сжимающими его тенями, просвет, озаренный полузабытыми эмоциями, будто сорванными цветами, что выстроились в фигурах немой речи.
      Его отнесло на другой конец бреши. Он смотрел на север в бездонное жерло Пути.
      Цепкие тени - китовый ус в распахнутой пасти бреши - словно реснички кишечника подталкивали его от одной мировой линии к другой, вели под и над сложной поверхностью, сквозь которую виднелась глубокая долина, покрытая горами. Ее основание было гладким и стеклянным, как обсидиан.
      Черное стекло, отражающее брешь, поток позади бреши, несущиеся шквалы тумана…
      Реснички, владевшие положением Олми в пространстве, опустили его, и он оказался на высоте нескольких метров над черным стеклянным полом.
      Все застыло. Движение мысли замедлилось. Он ощущал лишь одно тело, одно существование. Все его линии снова объединились в одну.
      Взгляд упал вниз, и Олми увидел свое отражение в блестящей, как зеркало, поверхности долины: маленький неподвижный человек, как попавшая в глаз соринка, покачивающаяся под красным веком.
      По обеим сторонам долины возвышались зазубренные стеклянные вершины - горные цепи, похожие на растянутые и оборванные полоски карамели. В нескольких сотнях метров впереди - или, быть может, в нескольких километрах - в середине долины виднелось нечто знакомое: защитная позиция яртов. Острые шпили цвета слоновой кости поднимались из приземистого диска, словно иглы морского ежа.
      Позиция была мертва.
      Олми поднес руки к лицу. Он видел пальцы и видел сквозьпальцы с равной четкостью. Ничто не было скрыто, ничто не могло утаиться от его нового зрения.
      Он попытался говорить или, возможно, молиться тому неведомому, что удерживало его, направляло его движения. Сначала он спросил: есть там что?.. Ответа не было.
      Олми вспомнил, что говорила Пласс об альтинге: в своем пространстве альтинг один; не постигнув искусства коммуникации, он единственная суть и контролирует все, являясь всем. Для него нет разделения между сознанием и материей, наблюдателем и наблюдаемым. Такое существо не может ни слушать, ни отвечать. Не способно оно и измениться.
      Олми подумал о чувствах, испытанных по дороге сюда. Боль, разочарование, страх. Усталость. Может, альтинг научился этому способу общения, пробыв столько времени на Пути? Не достаточно ли он вскрыл и перекроил человеческих элементов, чтобы его собственная природа так изменилась?
      «Почему боль?» - вопросил Олми - и двинулся на север к середине долины, к мертвой позиции яртов. Его отражение мерцало в неровном черном зеркале пола. Он посмотрел на восток и на запад, вверх по длинным изгибам Пути над зазубренными горами, и увидел другие базы яртов, спиральные и унизанные каплями стены поселений - заброшенных, уставленных огромными, искаженными фигурами.
      «Альтинг создал Землю Ночи для яртов, - подумал Олми. - Он не видит между нами никакой разницы».
      Будто бы привыкая к необычайному давлению теневых ресничек, тело снова послало сигналы страха, затем простого, детского удивления и наконец усталости. Голова Олми мотнулась на плечах, и он почувствовал, что его тело спит, хотя разум оставался бодрым. Все мышцы покалывало, словно они отключились и не желали отвечать на пробные приказы.
      Сколько времени прошло - если здесь вообще было время, - он определить не мог. Покалывание прекратилось, и телом снова стало возможно управлять. Олми поднял голову и увидел новую долину, на этот раз с гигантскими фигурами. Если та шкала, которую он принял в начале путешествия, все еще имела отношение к действительности, эти монолитные скульптуры, или формы, или существа - чем бы они ни были - располагались на расстоянии двух или трех километров и возносились на несколько сот метров вверх. Они были так причудливы, что Олми понял: он разглядывает их периферическим зрением, избегая смятения, которое бы возникло, смотри он прямо на них. Хотя внешне формы и выглядели приблизительно как органические - сложные изгибы, складки того, что могло бы напоминать ткань, сложившуюся под силой гравитации, некая многосторонняя симметрия, - они просто не поддавались анализу.
      Много раз Олми испытывал провалы зрительного восприятия, когда он смотрел на какой-нибудь предмет в своем доме и не сразу его узнавал, а из-за приглушенного освещения и непривычного угла зрения не мог определить, что это такое. В подобных случаях он ощущал, что сознание выдвигает гипотезы, отчаянно стараясь сопоставить их с тем, на что в упор смотрели глаза, чтобы прийти к какому-либо обоснованному заключению и так действительно разглядеть предмет. Много раз такое происходило с ним на Ламаркии, особенно с предметами, которые встречались только на этой планете.
      Здесь же у него не было предшествующего опыта, не было памяти, физической подготовки или знакомства с тем, что приходилось наблюдать, так что Олми не видел ничего здравого, ничего, чему можно было бы дать название, с чем он мог бы себя соотнести. Не сразу он осознал, что это, может быть, тоже трофеи, оставшиеся от встречи альтинга с яртами.
      Олми плыл вдоль рядов причудливых моделей, неудачных попыток копирования и осознания, очень напоминавших галерею предметов и явлений вокруг «Редута» - то, что представляла собой Земля Ночи. Люди подошли с юга, ярты - с еевера. И к тем, и к другим альтинг применил одни и те же грубые инструменты, чтобы либо соединить их в собственном существовании, либо найти новый способ изучить их непохожесть. И те, и другие были настолько чужды альтингу, что возможность понимания исключалась.
       Боль- одно из чувств, позаимствованных у сознания Олми и рассеянных по дороге. Ощущение разъединения, нежелательной перемены. Альтинга обеспокоило вторжение; в Земле Ночи не было зла, не было преднамеренного уничтожения. Олми неожиданно понял, что пыталась объяснить ему Енох, и превзошел ее понимание.
      Моноблок совершенного порядка подвергся вторжению пространства, главным свойством которого были разобщенность и противоречие. Должно быть, это очень болезненно. И теперь порядок засасывался,как газ в вакуум, в их пространство - а Енох вместе с Гильдией открывателей врат все для этого подготовили. Они позволили распахнуться в ином пространстве хищной и кровавой пасти голодной вселенной, нуждающейся в ускорении и завершении.
      Но эта гипотеза не приоткрывала завесу над вопросами понимания или общения. Олми не начал немедленно анализировать грубые эмоциональные взрывы иного сознания, божественного или какого бы то ни было другого; альтинг ничуть не являлся постигаемым сознанием. Он представлял собой всего лишь чистый и необходимый набор качеств. Он схватывал человека, управлял им, но в буквальном смысле ни к чему его не мог применить. Как и все остальное здесь, альтинг не мог ни анализировать, ни поглотить Олми. Он не способен был даже распространиться в прошлое по его мировой линии, ибо существование Олми закончилось с приобретением нового тела.
      Так вот почему он не встретил призраков самого себя! Физического прошлого у него почти не было. Иначе альтинг выбросил бы его в эту долину, лишенную смысла и назначения, как еще один кусок выветренной горной породы, еще более странный и обескураживающий, чем все остальные.
      Олми изогнулся - тело стремилось вырваться на свободу, как зверь из клетки. Несмотря на все усилия, человека захлестнула паника. Внутри себя он ни на что не мог ориентироваться, даже его «я» невозможно было четко определить.
      Все сделалось размытым, смешалось, будто бы его раздавил невероятных размеров палец и не осталось никаких контуров. «Я нигде нет имени двигаюсь нет будущего».
      Он крутился и дергался, стремясь обрести свой центр. Фигуры, взгроможденные на горные цепи по обе стороны, будто заинтересовались его усилиями. Олми чувствовал их внимание, и оно ему не нравилось. Они словно сдвинулись с места, очень медленно, но все же приближаясь к нему сквозь астрономическое время.
      Если бы опухоль конфликтующих порядка и хаоса могла заново себя определить, возможно, эти неподдающиеся осознанию монолиты, эти боги, лишенные поклонения, и неосуществленные подделки тоже смогли бы получить свое место.
      Паника исчезла. Сигналы прекратились.
      Он подошел к концу. Он погрузился в то минимальное состояние, которого жаждал. Он не думал ни О прошлом, ни о будущем, ничего не терял, ничего не приобретал.
       Я - часть общества или был ею ,на самом деле не принадлежа ему Это имя - Олми Ап Шеннен Любивший многих любимых и любимый немногими В контакте ни с чем вовне Вне контакта ничто Древо, вырванное с корнем
      Пламенеющий обод бреши стал разгораться. Подвешенная и лишенная цели фигурка, захваченная в реснички вероятностей, сохраняла необходимую форму и волю, чтобы этим заинтересоваться, - фигурка обратила внимание, что по сравнению с прежними размерами брешь сильно уменьшилась и потемнела, а полыхающая вокруг полоска значительно расширилась. Она напоминала грандиозное солнечное затмение с кровавой короной.
       Верность и любовь вырваны с корнем.
      Сам язык угасал, пока лишенная цели фигура не начала видеть лишь образы - пьянящий иной мир, отрезанный, недоступный, лица прежних людей, некогда любимых, некогда успокаивающе близких, ныне же мертвых и не имеющих призраков.
       Не способный видеть даже призраки вырванного с корнем прошлого.
      Движение фигурки вдоль долины замедлилось. Время остановилось. Вечность, теперь не имеющая конца. Обнаженный, лишенный кожи, лишенный плоти, лишенный костей. Поглощен и интегрирован.
 
      Испытывает покой.
      Запишите в бесконечный столбец: испытывает
      Испытывает покой
      покой
      покой
 
      Крохотное местечко не больше кулака, чрево. Крохотное местечко бесконечного мира в сердце смерзшейся геометрии. Все - усовершенствования, вариации, перестановки, уже исчерпавшие себя; бесконечный доступ к беспредельной энергии, заключенной в самости.
      Ты/я/мы - не имеет значения. Видишь?
       Видишь.Видья. Всевидение. Око Будды. Чьи-то бесчувственные кальпы. Суета чувств.
      Самость сия поглотила. Множество сейчас, покой миновал.
      В покое минувшего. Любил женщин, растил детей, прожил долгую жизнь на планете, куда ныне нет возвращения.
      Ничто один в покое без минувшего все завершено нет возвращения.
       Точка.
      Один делает возможным все.
      Вижу. Будда, не оставь ученика своего в тенетах.
      Глаз сжимается, закрывается, великолепное кровавое пламя затуманивается. Его пронзает белая игла, заметная позади небольшой темной сердцевины.
 
      Небольшой большой не имеет значения без времени
       Не уходи. Возьми нас с
      Есмь твой отец/мать/еда
       любил растил живя тоскуя без возвращения
       мой призрак
 

8

9