От стойки администратора донесся шум: кто-то вошел в гостиницу. Несомненно, у Ольги и у меня промелькнула одна и та же мысль. Когда мы разглядели наконец прибывшего, Ольга произнесла с облегчением:
      - Это не мог быть мой муж. Я же объяснила, что он отправился на ферму на целый день.
      - А где случилась история с торговцем?
      - В отеле...
      Не спрашивайте, в каком городе, - Асуль или Лас-Флорес, в каком именно отеле: разве это имеет значение? Взамен скажу вам, что, отвечая, она поглядела мне в глаза с некоторым - слишком громкое слово для столь краткого события - вызовом.
      Молчание. Слышно было тиканье секундной стрелки на моих часах. Ольга явно опечалилась. До нее можно было дотронуться - Боже мой, еще прекраснее была она в печали, - и я подумал, что если потеряю ее сегодня, то потеряю навеки.
      - Еще по рюмке, - попросила она.
      Кто-то из вас, быть может, подумает, что мне хотелось наказать ее - из чувства превосходства. Нисколько. Я твердо верю, что она говорила от чистого сердца и была искренней с начала до конца. Просто мне не хватило умения следовать все время за мыслями Ольги и быстро переходить от одной к другой. И только поэтому я ее потерял.
      Примечания
      Название рассказа - это также название стихотворения французского поэта Стефана Малларме (1842-1898).
      Тандиль - город, округ, горная гряда в провинции Буэнос-Айрес.
      Юг - так (с большой буквы) в Аргентине называют Патагонию (территория между рекой Рио-Колорадо и Огненной Землей).
      Прекрасная эпоха - так французы обычно называют начало XX в. (до Первой мировой войны).
      Ротарианцы - члены клуба Ротари - международной ассоциации негоциантов, созданной в 1905 г. в Чикаго. Эмблема клуба - зубчатое колесо..
      Хуарес- здесь: округ на северо-западе провинции Буэнос-Айрес.
      Негр Акоста - в произведениях различных авторов, описывающих Буэнос-Айрес середины XX в., негр Акоста упоминается неоднократно: видимо, он был весьма заметной фигурой в аргентинской столице того времени.
      Асуль - город в южной части провинции Буэнос-Айрес.
      Лас-Флорес - город в Южной части провинции Буэнос-Айрес.
      Перевод с испанского В.Петрова, 2000г.
      Примечания В.Андреев, 2000г.
      Источник: Адольфо Биой Касарес, "План побега", "Симпозиум", СПб, 2000г.
      OCR: Олег Самарин, olegsamarin@mail.ru, 20 декабря 2001
      Адольфо Биой Касарес. Лица истины
      Нотариус Бернардо Перрота не напрасно получил прозвище "Непоседа". Ткните пальцем в кого угодно, спросите о нотариусе, и держу пари, что вы получите ответ: "Да он крутится как белка в колесе". Но это для меня звучит неубедительно: не представляю себе дона Бернардо в движении. Действительно, по нашему городку он ездит, восседая на козлах шарабана, в который запряжен Осо - чудовищных размеров конь, овладевший искусством передвигаться во сне. Но мне дон Бернардо видится прежде всего в конторе, глубоко усевшийся - или, скорее, утопающий - в кресле. О нет, я преисполнен уважения к своему хозяину и ни в коем случае не хочу назвать его бездельником. Чтобы покончить с этим, опишу его словами "медлительный" и "неторопливый": прекрасный образец государственного человека, который никогда не опаздывает, держит свое слово и, сверх того, не поддается смущающим влияниям. Однако не станем отрицать: в свете сказанного выше его странное поведение в дни пятидесятилетнего юбилея нашего города остается необъяснимым.
      Времени для размышлений у меня в избытке. Дон Бернардо, добровольно удалившись под домашний арест вместе с Паломой, весь день проводит в полумраке своей комнаты; я же, на тот случай, если вдруг объявится клиент, несу караул в конторе. Но забредают только куры, собаки, коты, заплутавшая мелкая живность. Устав спать, я начинаю лишь подремывать, а после нескольких чашек мате мозги начинают понемногу шевелиться. Почему поступки моего хозяина встретили такой суровый прием? Почему политики не даруют милосердного прощения дону Бернардо? Вот объяснение, хотя и неполное, оно один из плодов моих долгих раздумий: всю жизнь имея дело с грязью, политики научились замечательно симулировать потерю памяти, чтобы не вспоминать о клевете, неисполненных обещаниях, полицейском произволе, предательстве, сказочных состояниях государственных служащих, грубости никуда не годных чиновников. И все же они не стали подлинными философами: простить возмутителей спокойствия, отнимающих блеск у торжественных церемоний, - выше их сил. В этом они совершенно не отличаются от простых смертных: лезут из кожи вон ради юбилеев, крестин, именин, дней рождения и прочих памятных дат.
      Как это признавал и сам дон Бернардо, он сцепился с фигурами далеко не последними в нашем краю. Среди задетых им оказались вице-губернатор провинции, приехавший на праздник по специальному распоряжению губернатора, один мэр, принадлежавший к числу вождей партии, специальный уполномоченный от ее руководства и самые авторитетные из местных партийных деятелей. Но главное, что с ними увязалось много разного люда, на который произвела плохое впечатление такая крупная промашка дона Бернардо - человека известного и уважаемого в городе - и грозившая испортить его будущее. Среди простонародья, как, впрочем, и среди людей повыше рангом, ходило множество разных объяснений, но все они быстро свелись к неизменной дилемме: бутылка или Палома. По этому поводу я, слава Богу, достаточно осведомлен, чтобы опровергнуть сплетни. Нотариус никогда не был тряпкой и не питал чрезмерной слабости к служанкам. И справедливо ли будет обозвать пьяницей верного, но благоразумного поклонника черешневого ликера? Чтобы покончить с этими сплетнями, я опираюсь не столько на доводы - в нашем кругу их встречают с недоверием, - сколько на собственные наблюдения. Вооруженный ими, я не допускаю и мысли, что причиной стала служанка - будь она с косами, подобно Паломе, или без них, - или некий импортный напиток, способный поколебать решимость моего хозяина. Тем не менее остается фактом, что бульшая часть городка присутствовала при неслыханном событии: дон Бернардо изменил своему обещанию взять слово на празднике.
      Ночь за ночью - я видел это своими глазами - устроившись в кресле напротив своего бюро, он погружался в сочинение речи, чтобы разразиться ею перед толпой народа на небольшой площади, где у нас проходят торжества. Когда перо дона Бернардо вывело достопамятное имя Клементе Лагорио, основателя городка, названного в его честь, я заметил на щеке достойного нотариуса слезу. Это было настолько неожиданно, что я вначале принял ее за капельку пота, выступившую от жары или от излишнего напряжения.
      И настал момент, когда я услышал речь целиком. Событие незабываемое: передо мной предстало бесценное творение, где была рассказана, почти что доверительным тоном, биография нашего патриархального дона Клементе, для которого дон Бернардо некогда выполнял деликатные поручения, - так же как я для него самого. Эль Лагорио де Перрота получился героем, титаном, рыцарем шпаги и креста; а что касается его деяний, то это была величественная эпопея местного масштаба. Здесь красноречие достигало такого накала, что, только прервав чтение и вспомнив о полном отсутствии индейцев в наших краях к тому времени - подумаешь, небольшая ошибка размером в пятьдесят пять лет! читатель протирал глаза, разевал рот, восставал против бездушной исторической правды, испытывал полное смятение в чувствах.
      Речь была, как видно, мечтательным повествованием о героической эпохе. Здесь мы встречались с мифическими фигурами, уже потонувшими в тумане легенды: сеньор Олива Кастро, первый владелец эстансии "Ла Сегунда", старый соперник Лагорио; Ансорена из восточных краев, бывший мелкий чиновник и добросовестный сапожник, дававший полную волю своему размашистому перу на страницах "Городских вестей", газеты с короткой жизнью, но оставившей по себе долгую память - если не в истории, то в сердцах своих приверженцев; старик Маламбре, симпатичный, невредный, хитроватый и беззлобный остроумец; Модесто Перес, почтенный хозяин постоялого двора, знаток всех - немногих любовных приключений в городке, - пожелаем, чтобы он, крепкий как скала, в сопровождении верного Пачона (толстый, с длинной шерстью, хорошенький спаниель), опираясь на свою знаменитую палку, был рядом с нами еще годы и годы! В огромном повествовательном полотне, развернутом доном Бернардо, не было ни следа вкравшейся иронии - оправданной или нет, - никакой мелочности, ни одной выпирающей сцены. Мужи былых времен - не нам чета!
      Излишне упоминать о соображениях, заставивших комиссию - во главе с самим доном Бернардо - поручить ему составление речи. Нотариус - самая заметная личность в городе; сверх того, его крупнейший и, по правде говоря, единственный историограф. С детских лет, с того далекого дня, когда ему впервые попал в руки учебник аргентинской истории Обена, дон Бернардо посвящал редкие часы досуга копанию в местных архивах, разборке писем от секретарей многочисленных ученых обществ, где он состоит членом-корреспондентом. На этом поприще он пожал кое-какие лавры в виде хвалебных публикаций - после того как (по сообщению одного абсолютно надежного аукциониста) встал на сторону ревизионистов. Тот же аукционист уверял, что дон Бернардо оставил покоиться на пьедестале славы всех прежних знаменитостей, но одновременно превозносил и сомнительных болтунов. Отдать должное каждому - таково правило моего хозяина.
      А теперь перейдем к соображениям, по которым дон Бернардо отказался говорить на юбилее. Робких заранее предупреждаю: мы переходим к леденящей душу загадке. В центре этого тягостного события - со всей цепью взаимных упреков и обид - находится одна из пестрых куриц, все время забредающих в контору. Кажется, у этой серовато-белые перья прикрывали зоб на шее. Если я и видел ее, то не обратил внимания: зачем мне выделять какую-то в особенности? Дон Бернардо возразил, что в ней-то все и дело; могу поклясться, что он тогда же взял ее на заметку. Что значит - смотреть на мир не так, как все!
      Рискну утверждать, что причиной стала не только курица, но и другие домашние животные. И если пернатое существо осталось незамеченным мною среди своих сородичей, то за все, что связано с остальными тварями, я ручаюсь.
      Раз уж перо оказалось в моих руках, я изложу простую последовательность событий. Может быть, это не слишком удачный способ: читатель, плохо знающий нашего героя, не найдет в ней ничего существенного и тем более удивительного. Дон Бернардо, по возвращении из дачного предместья, куда он ездил ко вдове Капра за ее подписью, провел меня в свою спальню, попросив помочь ему снять башмаки. Тотчас же в святилище появилась Палома - сплошные косы и грудь - с чашками сладкого мате на подносе. Так мы пребывали втроем в полном согласии: нотариус, весь в предвкушении первого глотка, ноги-ласты в толстых носках цвета кофе с молоком, рядом - пара только что сброшенных громадных башмаков; Палома, готовая ловить хозяйские жесты; и я, на почтительном расстоянии от одного и в разумной близости ко второй. Временами, скорее всего по пути с улицы к болотцу неподалеку, двор пересекали то ли гуси, то ли, что вернее, утки. Дон Бернардо поднялся с места, пошел наперерез одному из этих пешеходов, схватил башмак, оказавшийся поближе, и швырнул им в неразумное создание.
      Другое предзнаменование, до того скрытое в темных глубинах моей памяти. В один прекрасный день - работа закончена, упряжка мирно стоит во дворе, нотариус, увешанный сбруей, - где-то на полпути между конем и столбами навеса, готовящийся к возвращению домой. Освободив таким образом руки, он нанес удар кулаком по крупу коня, предмету восхищения всех в городке, удар, в общем, несильный, но в котором чувствовалась злоба. И вот еще отягчающее обстоятельство: Осо - почти член семейства! Представим на месте коня человека: не правда ли, все выглядит иначе?
      Я не сдержался: наверное, мой взгляд искал ответа у хозяина. Лицо его безразличное до окаменелости - пришло в движение, он посмотрел на меня, наконец открыл рот и задал вопрос:
      - Думал ли ты, юный Гарсия Лупо, для чего служит животное царство?
      Было что-то в его тоне, заставившее мою кровь застыть в жилах. От необходимости отвечать меня спасла овца с маленьким барашком рядом, вроде бы намеревавшаяся пройти между ног дона Бернардо; он отогнал ее легким пинком.
      Последний эпизод: в субботу, сразу после сиесты, когда мне снятся разные нелепости, я убедился, что в доме никого нет, и устроился в прихожей, устремив глаза на улицу, в надежде выследить Палому на ее пути из суда. И немедленно заметил почтенного Переса - в тот момент, когда он открывал дверь кабачка. Верный Пачон остался снаружи, задержавшись возле уличного платана. Сразу же после этого за деревьями появился дон Бернардо, разрушая до основания мои воздушные замки, подавляя одним своим видом - что за умение держать себя, что за величественность в походке! - мое наивное самомнение. А потом - всеобщее изумление перед сценой, которую трудно передать словами; но я попытаюсь. Вот как мне вспоминается случившееся: остроносый ботинок дона Бернардо с размаху ударяет в круглую собачью морду. Жалобный скулеж, и неловкое молчание тех, кто оказался невольным свидетелем. Мне неприятно, когда старики начинают выходить из себя, хотя, по совести, косматая морда Пачона лишь изредка вызывает смех, большей же частью - чувство раздражения.
      Мне потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя; затем дон Бернардо вошел в дом и напомнил:
      - Когда закроешь рот, ответь на вопрос, заданный тебе на днях.
      - Какой вопрос, господин нотариус? - пробормотал я с трудом, не отрывая взгляда от его ботинок.
      - Насчет того, зачем нужны животные.
      Чтобы выиграть время, я издал неопределенное мычание. Так как нотариус продолжал на меня смотреть, я проговорил:
      - Что за животные, господин нотариус?
      - Давай-ка пройдем в контору, сынок, - последовал ответ, - здесь неподходящее место для подобного разговора.
      - Животные, - осмелился произнести я, не желая выглядеть бессловесным дураком, - составляют богатство нашей страны.
      До сих пор не знаю, расслышал ли Дон Бернардо мои слова. Погрузившись в кресло, он начал монотонным голосом:
      - Теперь, когда нам ничто не мешает, я поделюсь с тобой откровением. Волею случая я стал обладателем величайшей тайны. Поверь мне, юный Гарсия Лупо, открытие тайны влечет за собой множество неудобств. Я следую мудрому примеру поваров прошлого, передававших лучшее из своего опыта от одного поколения к другому - но так, что секрет не переставал быть секретом. Доверить что-либо толпе? Я пока что в своем уме. У меня нет сыновей по крови, но есть один по моей работе... Сынок, ты даешь слово, что не станешь об этом распространяться?
      - Даю слово.
      - Если хорошенько вдуматься, исток всего - в расстройстве мочевого пузыря, которое заставляло меня легко одеваться при самых жестоких холодах. Наконец, как ты отлично знаешь, я попал в лапы доктора Коломбо с его пилюльками, которые принимаются строго по часам. Сперва все шло так, как и следовало ожидать от таблеток из чистого сахара. Но со второй недели началось это.
      - Это?
      - Да, тот самый феномен. Сначала я решил проконсультироваться у доктора: кто сказал - так сказал себе я, - что речь не идет о зауряднейшем симптоме? Но, порассуждав как следует в течение получаса, я пришел к выводу, что врач находится за тысячи километров от происходящего со мной. И выбрал молчание.
      Тут Дон Бернардо остановился, и можно было считать, что наша беседа закончилась. Однако он продолжил с царственным видом:
      - Итак, мне надо было за что-то ухватиться, твердо стоять, как говорится, ногами на земле, - и я принял меры предосторожности. В понедельник, когда из Лас-Флорес приезжает наша врач-окулист Перруэло, я отправился в его кабинет.
      - Что с вами? - последовал вопрос доктора.
      - Хочу знать, нет ли в моем зрении какой-нибудь ненормальности.
      Она посмотрела на меня, как будто с намерением резко возразить, но сдержалась и принялась меня осматривать. В конце концов она объявила:
      - Все в полном порядке.
      Тогда-то я и отважился спросить ее, не могу ли я видеть пятен. В своей откровенной манере (может быть, не вполне подходящей для женщины и доктора) она ответила:
      - Ну, вам лучше знать. Был бы аппетит хороший, а уж зрение у вас...
      Она была права. Я вижу не пятна, а лица: каждый раз, когда я встречаю животное, из-под его морды ясно проглядывает небольших размеров лицо.
      - Дон Бернардо, я перестаю улавливать смысл, - признался я. - Вы видите морду животного... а из-под нее лицо?
      - Нет, Лупо, не так. Я вижу морду животного, самую что ни есть обыкновенную, а из-под нее - маленькое человеческое лицо. Иногда оно мне знакомо.
      - Знакомо?
      - Ну да. Скажем, лицо какого-нибудь старика, которого я встречал в детстве, или римского императора, чье изображение можно найти в энциклопедии.
      - Дон Бернардо, того, что вы рассказываете, не может быть.
      - Почему же?
      - Все эти люди, с вашего позволения, давно умерли. Умерли и лежат в земле.
      - Что ты хочешь сказать этим? Что я вижу лица живых людей?
      - Мне это кажется более правдоподобным.
      - Лица живых принадлежат живым; для чего ты носишь голову на плечах, сынок? Я ведь уже спрашивал тебя, зачем нужны животные. Не говори, что для пропитания рода человеческого, - тогда они не обладали бы проблесками разума. Если бы несчастные создания только шли в пищу, им бы этого не требовалось.
      Считая себя человеком довольно начитанным, я вспомнил что-то насчет гармонии мироздания и тем заставил его продолжить рассказ:
      - Объясни, сынок, каким образом участвует в гармонии мироздания лошадь, отгоняющая хвостом мух. Единственное, чем оправдывается существование животных в мире, устроенном так же расчетливо, как машина, - это переселение душ. Идея старая как мир, но отныне подтвержденная мной. После смерти мы возрождаемся в виде того или иного животного. И ты хочешь, чтобы я наговорил кучу восхвалений в адрес нотариуса Лагорио, когда я обнаруживаю его лицо так же отчетливо, как я сейчас различаю твое, - проступающее сквозь куриный клюв?
      Я догадался:
      - Так вот почему вы нападали на Осо, Пачона, гуся и других зверей и птиц!
      - Да, множество местных знаменитостей и один превосходно узнаваемый исторический персонаж. В истории-то я разбираюсь!
      Нотариус Перрота угасает на глазах; конец его недалек. Храня свой секрет, он не дает отпора хулителям; этот крепкий с виду человек не выдержал натиска всеобщей злобы и презрения. Страницы, написанные мной, восстановят однажды его доброе имя.
      Ну а пресловутые пилюльки? Не стоит забывать: что одному - лекарство, другому - яд. Я принимал их в точном соответствии с предписаниями, оставленными доктором моему хозяину. Результат? Почечные колики; и никаких лиц, проглядывающих сквозь звериные морды.
      Примечания
      Эстансия- загородный дом, дача, усадьба, поместье; в Аргентине- большое скотоводческое поместье.
      Ревизионисты - так в Аргентине называют оппозиционеров существующему режиму.
      Перевод с испанского В.Капустиной, 2000г.
      Примечания В.Андреев, 2000г.
      Источник: Адольфо Биой Касарес, "План побега", "Симпозиум", СПб, 2000г.
      OCR: Олег Самарин, olegsamarin@mail.ru, 20 декабря 2001
      Адольфо Биой Касарес. ДЕЛО ЖИЗНИ
      Первым моим другом стал Эладио Эллер. А потом были - Федерико Альберди, которому весь мир казался понятным и тусклым, братья Эспаррен, Козел Рауч, который у всех подмечал недостатки; много позже появилась Милена. Мы собирались на улице 11 Сентября, в доме родителей Эллера; это было шале с черепичной крышей и садом, казавшимся нам огромным: красные, посыпанные битым кирпичом дорожки петляли между зелеными клумбами; ветки густых магнолий, затеняя чахлые розовые кусты, сгибались под тяжестью цветов, которые я всегда вспоминаю безупречно белыми. Излюбленным нашим местом был гараж в подвале, точнее, стоявший там "стоддарт-дейтон"; этот автомобиль пребывал в состоянии вечного ремонта. В те времена, до Милены, семья Эллер состояла из владельца "стоддарт-дейтона" - отца, сеньора в долгополом пыльнике из желтоватой фланели, матери - доньи Виситасьон, изящной, живой, разговорчивой, всегда умевшей настоять на своем, и Кристины - сестры Эладио, девицы, являвшей собой образец совершенства, как две ее аккуратно заплетенные косы; она вечно следовала за Эллером - страстный и самоотверженный ангел-хранитель - и казалась сдержанной, пока очередная вспышка гнева, - а с годами такие всплески становились все чаще, - не выявляла ее едкой вульгарности. Незадолго до исчезновения отца семейства, он уехал на восемь дней в Сантьяго-де-Чили на какое-то собрание ротарианцев, и больше о нем не слыхали, - родился Диего, которого по его малолетству мы в компанию не брали.
      Эладио Эллер одновременно и притягивал, и отталкивал нас своим богатством, во-первых, и своими изобретениями, во-вторых. Помню, я целый вечер без устали расхваливал своим домашним заводной поезд, купленный сеньором Эллером для Эладио. На следующий вечер я с неподдельным возмущением качал головой и, уверенный в одобрении взрослых, говорил:
      - Что-то не так. Не так. Не знаю, что сказал отцу Эладио, но сеньор Эллер сегодня опять пришел домой с огромной коробкой, с новым подарком, с новым поездом: электрическим.
      На следующий вечер я горестно повествовал:
      - Эладио пришлось разобрать оба локомотива!
      (Мы очень скоро открыли для себя, что ничто так не оживляет повседневную жизнь, как обсуждение и осуждение отсутствующих.)
      Моя мать уже тогда что-то чувствовала:
      - В этом ребенке сидит максималист, настоящий анархист, с бородой и со всем прочим. Отец соглашался:
      - Он разрушает, просто чтобы разрушать. Станет новым президентом-радикалом.
      Не прошло и дня, как мне пришлось пристыженно идти на попятную:
      - Оба локомотива работают. В электрический Эладио вставил пружину, а в механический - электромотор. Отлично работают.
      В гараже на улице 11 Сентября я впервые увидел радиоприемник и передатчик. Многих толков избежал бы Эллер, если бы упражнялся только с металлом и деревом; но дело в том, что иногда мы обнаруживали в гараже пятнышки крови. Любовь одновременно к механике и к естественным наукам иногда уводит на скользкий путь. Эллеру едва исполнилось двенадцать или тринадцать лет, когда он вознамерился изменить врожденные инстинкты почтовых голубей. Он вскрывал их черепа, стремясь усовершенствовать их мозг, добавлял в него кусочки галенита, чтобы голуби могли воспринимать сигналы, посылаемые передатчиком. Никогда не забуду этих несчастных птиц, еще некоторое время тяжело вздымавших крылья, круживших по темному подвалу.
      С Миленой мы познакомились на балу; и для нее, и для нас он был первым и какое-то время последним. Праздник ослепил нас, но еще больше ослепила Милена. Скоро, услыхав от нее приговор: "Только светские фифочки ходят по балам", мы с болью в душе поняли, что следующего бала нам не дождаться. А тот, я хорошо это помню, был в клубе Бельграно, под Новый год. "Новый год новая жизнь", - тогда в этих словах звучала доподлинная правда. Милена принесла сменную обувь. Оглядываясь теперь назад, я сказал бы, что, подпав под влияние Милены, мы неосознанно пытались вернуться обратно в детство, отказаться от своего страстного стремления быть взрослыми, кинуться в безудержные детские шалости. Я хорошо понимаю, сколько в подобных подростковых развлечениях глупости и жестокости, но все же я еще не так стар, чтобы забыть, сколько удовольствий доставляет такая жизнь: во-первых, дух товарищества, затем - восхитительное чувство опасности, а главное, возможность быть на посылках у Милены, делиться с ней своими секретами, просто стоять рядом.
      У Милены были каштановые волосы - очень короткая стрижка, - большие зеленые глаза (она презирала голубоглазых, ирландского происхождения, жительниц Буэнос-Айреса), руки в царапинах. Она была высокая и сильная. Мы никогда не встречали человека менее покладистого и более агрессивного, чем она; Милена восставала против любых поблажек кому бы то ни было, скидок на семью, друзей, вообще личную жизнь каждого из нас. В ее присутствии мы не рисковали высказывать свое мнение, но даже когда она обходилась с нами грубо, мы все равно находили в этом удовольствие - столько жизни и напора было в ее гневе. Если задевали ее самолюбие, она становилась просто бешеной, безоглядно храброй, упрямой; думаю, в ней было какое-то врожденное благородство. До встречи с Миленой я никогда не знал такой сильной и яркой личности. Как заметил недавно Федерико Альберди:
      - Влюбиться в такую, строптивую и своенравную, - хуже нет. Никогда не сможешь ее забыть. В сравнении с ней нормальные разумные женщины кажутся бесцветными и пресными.
      По правде говоря, в те времена даже Козел, еще не отрастивший своей знаменитой задницы, восхищался Миленой. Эллер ради нее забывал о своих опытах. Альберди сходил по ней с ума, братья Эспаррен и я готовы были отдать за нее жизнь. Боясь рассердить ее, никто из нас не признавался ей в любви, поскольку Милена презирала это чувство как глупую слабость. Нам самим стали ясны наши чувства только после слов сестры Эллера. Однажды вечером, когда мы поджидали нашу подругу в гараже, Кристина сказала:
      - Бедняжечки мои, к чему отпираться? Все вы по уши влюблены в Милену. И, уже разозлившись, добавила: - Ходите за ней, как кобели за сучкой.
      Кстати, в самый раз рассказать о Маркони, псе-доходяге, цвета кофе с молоком, облезлом и длинноухом, приведенном Эллером из Института Пастера. Кажется, Эллер пошел в Институт Пастера, чтобы проконсультироваться насчет бациллы Мечникова, которая его тогда занимала; мы с Кривоногим Эспарреном составили ему компанию. Уже не помню, откуда там взялся пес. Кажется, хозяин привел его в Институт, подозревая, что тот бешеный; и так как, хотя бешенства не обнаружили, забрать его отказался, пса собирались усыпить. Пока нам все это объясняли, пес не сводил с Эллера умоляющих глаз. Эллер спросил, нельзя ли нам его забрать. "Дело щекотливое", - ответили ему; оказалось, что подарить нам бесхозную собаку дело более щекотливое, чем убить ее, но в конце концов они уступили. Эллер и пес явно полюбили друг друга с первого взгляда. Милена не единожды говорила:
      - Это негигиенично. Они неразлучны. Это ненормально. Чтобы такой домосед, как Эллер, хоть дождь, хоть гром, - ни за что не пропустил прогулку с собакой! Когда я вижу, как он стоит с поводком в руке и ждет, пока этот поднимет ножку у дерева, я чувствую, что он - компрометирует своих друзей. Вот куплю как-нибудь крысиного яда, и - чао, Маркони!
      Эллер никогда не раскрывался ей полностью. Когда Милена была с нами, он был тут же, но в тишине своей комнаты занимался медициной и физикой.
      - Пока нормальные люди спят, - возмущалась Милена, - этот учится. Что он изучает? Все самое неприглядное, всякую гадость, которую Бог спрятал в наши тела как раз для того, чтобы этого никто не видел!
      Однажды вечером я сказал наконец те слова, которые даже Эспаррены не осмеливались выговорить. Как только я сказал Милене, что люблю ее, с ней произошла чудесная перемена. Должен признаться, она всегда была для нас загадкой. Мы не уставали удивляться ей. Как, случалось, она поражала своей жестокостью, так на этот раз поразила мягкостью и нежностью. Жаль, что я тогда был так молод, что считал женщин существами очень тонкими и полагал, что с ними надо действовать осторожно и постепенно; и прежде чем мне удалось получить от Милены хоть маленькую награду, наступил декабрь - месяц, когда я обычно сопровождаю свою семью в Некочеа, а я ни за что не отказался бы от этой почетной обязанности. Все летние каникулы я томился. Я опасался, что кто-нибудь из Эспарренов, скорее Длинный, воспользуется моим отсутствием. Но дома меня ждали другие новости.
      Я вернулся в субботу. В воскресенье мы с ребятами сговорились встретиться в Барранкасе, в два часа, чтобы вместе идти на матч.
      - А почему нет Эллера и Милены?
      - Как? Ты не знаешь? - удивился Козел. - Они теперь очень заняты, с тех пор как спелись. Я не сразу понял его.
      - Спелись? - переспросил я. - Милена и Эллер? Козел рассеял мои сомнения:
      - Она его выбрала из-за денег.
      - Я тебе морду набью, - тихо и угрожающе пообещал Козлу Длинный Эспаррен.
      - Не-а, - возразил Кривоногий, стукнув Козла по шее. - Я набью.
      Тут вмешался Альберди:
      - Козел про всех гадости думает. В конце концов, что тут такого? Двадцать лет нас всех устраивало, что у него есть деньги, а теперь почему-то на дыбы встаете! Кроме того, богатство - действительно черта очень привлекательная, одна из сильнейших сторон Эллера.
      Я взглянул прямо в глаза Альберди. Умоляющим голосом (я и сам не понимал, о чем, собственно, умоляю) я спросил:
      - Думаешь, они будут счастливы?
      Альберди без колебаний ответил:
      - Нет.
      Так, обсуждая случившееся, мы шли по площади, долго-долго, бесконечно огибая Кастильо-де-лос-Леонес, и в конце концов оказались у стены Чакарита. О матче, на который мы шли, я вспомнил, кажется, лишь на следующее утро, когда раскрыл свой дневник.
      Они поженились через полгода. Почти сразу, через служанок и посыльных из магазинов, стали распространяться слухи, к сожалению, подтверждающие прогнозы Альберди. Не опровергало слухов и то, что мы сами видели, навещая наших друзей в доме на улице 11 Сентября, где они жили с доньей Виситасьон и Кристиной, - Диего уехал в Штаты учиться, он там получил стипендию. Мы надеялись, что все уладится с рождением первого ребенка; и вот детей стало уже четверо, а мира в семье все не было.
      Милена, похоже, умела довести до бешенства кого угодно, только не Эллера. Он бродил, как призрак среди битв, призрак, разумеется, преследуемый и неприкаянный, на который натыкалась то одна из воюющих сторон, то другая: то Милена, то донья Виситасьон или Кристина.
      - Как он ни старается устраниться, - говорил Альберди, - а все это мешает ему заниматься.
      - В сущности, именно его желание устраниться и выводит Милену из себя, - заявлял Кривоногий. - Ничто так не раздражает, как бой с призраком.
      - И что ей неймется? Почему она не оставит его в покое? - отрешенно, как бы разговаривая с самим собой, повторял Альберди.