Ему явно стало лучше. Долгий день, праздно проведенный дома, пошел на пользу. А не выходил он по совету Нелиды. В полдень, когда собрался пойти в ресторан, он столкнулся с ней в прихожей.
      – Не выходите, – сказала девушка. – По-моему, вам сейчас выходить на улицу не следует. Сегодня отдыхайте и завтра совсем поправитесь.
      – Ну, знаете, одним воздухом не прокормишься. А у меня нет сил даже вермишель сварить.
      – Моя тетя Паула принесла мне коробочку пирожных. Могу я вас угостить?
      – Если придете есть их вместе со мной.
      – Нет, нет, только не это. Пожалуйста, не обижайтесь. Вы же знаете, люди-то какие.
      Вот он и съел – сперва одно, потом второе и так все полдюжины, вкус дивный, и запил несколькими мате. Однако еда, видимо, оказалась тяжелой для желудка, он долго спал днем, спал, как бывало раньше. когда после сиесты просыпаешься и не знаешь, День сейчас или середина ночи. Вставши, снова выпил мате, тщетно ожидая, что Исидорито принесет приемник, который наконец был отдан в починку. Потом, собравшись с силами, сварил вермишель и поел ее с тертым сыром и вчерашним хлебом, запивая красным вином. Когда остались одни крошки, явился Джими.
      – Я опоздал? – спросил Джими.
      – Трудно поверить, но это так. Уже ничего не осталось.
      – Ну не будешь же ты меня уверять, что у тебя не припрятано кое-что в буфете на десерт? Какая-нибудь запеканка? А может, плитка шоколада?
      – Да уж ладно, есть шоколад Исидорито. Тебе это, правда, будет вредно.
      – Не волнуйся, желудок у меня еще работает, – заявил Джими, быстро откусывая от плитки. – Надеюсь, вы из-за этого не поссоритесь? Кстати, сегодня вечером мы идем играть к Нестору, у него с сыном прекрасные отношения. Так будет безопаснее. Ты пойдешь?
      Видаль подумал, что можно бы и пойти – ведь Нелида не узнает, к тому же неплохо будет пообщаться с мальчиками, немного проветриться, рассеяться, а то после целого дня безделья да еще от чувства тяжести в желудке стали возникать мрачные мысли.
      – На улице все так же холодно? – спросил он.
      – Оденься потеплей, а то похоронные венки нынче дороги.
      Видаль накинул на плечи старенькое пончо, и они вышли в темноту.
      – Что с тобой? – спросил Джими. – Идешь весь согнутый.
      – Да ничего. Боль в пояснице.
      – Годы, старина, годы. Кто поумней, заранее смекает, как бороться со старостью. Коли думать о ней, тоска берет, духом падаешь, люди это замечают, говорят тебе, что сдаешься прежде времени. Коли забываешь о ней, тебе напоминают, что каждому овощу свое время, и называют тебя смешным старикашкой. Нет, против старости нет лекарства. Смотри, там на углу толпится народ, небось какая-нибудь уличная компания, или, как их называют, карательный пикет… Давай-ка лучше повернем в обход, чтоб с ними не встречаться.
      – Да, со всем можно смириться. Как ты думаешь, два старых, почтенных аргентинца времен нашей молодости стали бы унижаться до таких предосторожностей?
      – Ну, знаешь, в то время все были задиристые, а впрочем, когда их никто не видел, может, и они смирялись.

      Нестор жил с женой и сыном, которого тоже звали Нестор, на улице Хуана Франсиско Cem, в домике, где в сторону улицы выходила столовая и еще одна комната, а третья комната и подсобные помещения были обращены не то к саду, не то к пустырю. Когда два друга вошли в дом, остальные уже были в сборе, в столовой. На стене там висели часы, остановившиеся на двенадцати. Хозяйка дома, сеньора Ре-хина, как обычно, перед друзьями мужа не появлялась; вместо ответа на вопрос о ней он неопределенно указал рукой на задние комнаты.
      Сын Нестора, извиняясь, сказал:
      – Меня ждут в кафе на другой стороне авениды.
      – Авениды Альвеара, – уточнил Данте.
      Все рассмеялись. Джими на полном серьезе объяснил:
      – У нашего старикана доисторические представления.
      – Сеньор Данте хотел сказать «авенида Освободителя», – вежливо поправил сын Нестора.
      – Данте прав, – заметил Аревало. – Надо сопротивляться смене названий. Каждые двадцать лет меняются номера домов, меняются названия улиц…
      – Меняются люди, – заключил Джими и стал напевать «Где он, мой Буэнос-Айрес?».
      – Да, все изменилось, это уже совсем не тот город, что прежде, – констатировал Аревало.
      Нестор-младший стал прощаться с гостями.
      – Вот нагрянули к вам, – оправдывался Видаль.
      – Теперь вам приходится уйти, – прибавил Аревало.
      – Главное, чтобы вам было удобно, – уверил их паренек. – Обо мне не беспокойтесь.
      – Но это же безобразие, что вам из-за нас приходится уходить, – сказал Аревало.
      – Какое это имеет значение? – возразил парень.
      – Я к папиным друзьям отношусь хорошо. – И вполголоса прибавил: – Что бы ни случилось.
      Он ласково похлопал отца по плечу, улыбнулся и, приветственно приподняв руку, вышел.
      – Славный мальчик, – сказал Видаль.
      – Болтунишка, – проворчал Джими.
      Нестор поставил на стол бутылку фернета, жареный арахис, маслины. Рей жадно протянул руку. Кинули карты, кому с кем играть. Видалю выпало играть с Джими и Аревало, так что в этот вечер он мог заранее считать выигранными все партии.
      – Что вы скажете про обойщика? – с полным ртом спросил Рей.
      – Вы его знали? – спросил Видаль у Нестора.
      – Да я его тысячу раз видел напротив твоего дома.
      Хотя Нестор произносил «р» на французский манер, никто не улыбнулся, кроме Джими – тот шутливо подмигнул одним глазом.
      – О ком это вы? – поинтересовался Данте.
      – Я с тревогой замечаю большие перемены, – вставил Аревало.
      – О дедушке Рея, – давясь от смеха, сказал Джими.
      – Я тебе не верю, – отрезал Данте.
      – Да, я с тревогой замечаю большие перемены,
      – повторил Аревало. – Прежде о таких происшествиях читали в полицейской хронике, случались они с какими-то неизвестными; теперь же – с людьми нашего квартала.
      – Которых мы знаем в лицо, – со зверской гримасой прибавил Рей.
      – Еще немного – и горе нам! – простонал Джими, подмигивая одним глазом.
      – Ты бездушный человек, – с укором сказал Рей. – Почему правительство терпит, чтобы этот болтун по государственному радио распространял такую заразу?
      – Я считаю, – задумчиво сказал Видаль, – что Фаррелл пробудил сознание молодежи. Если ты против «Бесед у очага», тебя тут же зачислят в мафусаилы.
      – Правильное рассуждение, – с улыбкой заметил Аревало.
      – Вот она, отрава, слышите? – указал на Видаля Рей. – Наш друг Исидро заговорил словами демагога.
      – Согласен, – подтвердил Аревало. – Но ты, Леандро, уж очень разошелся. Ты настоящий консерватор.
      – А почему бы мне им не быть?
      – Почему старые люди становятся ненавистны? – рассуждал Аревало. – Они слишком самодовольны и не уступают другим своего места.
      – Да разве нашего Толстяка кто уберет от кассы? – спросил Джими.
      – Что? Я должен уступать каким-то мошенникам, потому что они молодые? Отказаться от плодов моего собственного труда? Бросить руль?
      Подмигивая одним глазом, Джими запел:
      – «Ах, как ворчлива старость!»
      – Очень смешно, – хмыкнул Нестор и, как всегда картавя, продолжал: – Но если правительство не сдержит эту волну, кто сможет жить спокойно?
      – Помните богачку с улицы Угартече? – спросил Рей.
      – Старуху кошатницу? – спросил Аревало.
      – Да, старуху кошатницу, – подтвердил Рей. – В чем могли ее обвинить? Так, чудачество, кошек кормит. И вот вчера, у самого ее дома, банда мальчишек забила ее насмерть на глазах у равнодушных прохожих.
      – И кошек, – прибавил Джими, который не выносил, когда долго предаются унынию.
      – Они обнюхивали труп, – уточнил Рей.
      – Когда сидишь напротив этого испанца, – обратился Джими к Видалю вполголоса, – прямо хоть зонт раскрывай. Видел, как у него изо рта вылетел кусочек ореха? Мы, старики, когда разговариваем, плюемся. До сих пор я был избавлен от этой неприятности, а теперь и сам начал брызгать слюной. Недавно заспорил не помню с кем и в пылу объяснений посадил ему на рукав белое пятнышко. Как ни в чем не бывало продолжаю разговор, а сам только и думаю: хоть бы он не заметил!
      – Случай с дедушкой куда хуже, – сказал Аревало.
      – С дедушкой Рея? – спросил Данте.
      – Разве вы не читаете газеты? – удивился Аревало. – Этот дедушка был для семьи обузой, и два внучка, один шести лет, другой восьми, прикончили его.
      – Вы что, сговорились меня дразнить? – спросил Джими. – Поговорим о вещах серьезных. Выиграет «Ривер» в воскресенье?
      – В честном поединке «Ривер» делает невозможное! – заявил Рей.
      – Верно. Ты, как всегда, рассуждаешь правильно, – отметил Аревало.
      – А при чем тут его дедушка? – с раздражением спросил Данте.
      Стали вспоминать всякие происшествия на футбольном поле и на трибунах.
      – В нынешнее время человек благоразумный смотрит футбол по телевизору.
      – Что до меня, – сказал Данте, который наконец что-то расслышал, – я на футбол не хожу, хотя бы даже играли экскурсионисты.
      Нестор, заявив, что он сторонник «настоящей, честной борьбы», объявил:
      – В воскресенье увидите, как я буду на стадионе болеть за «Ривер».
      – Не впадай в азарт, – попросил Джими.
      – Самоубийца, – флегматично определил Рей.
      – Нестор идет со своим сыном, – сообщил Данте.
      – А, это другое дело, – согласился на этот раз Рей.
      Сияя от отцовской гордости, Нестор подтвердил:
      – Поняли? Я человек не азартный и не самоубийца. Со мной пойдет сынок.
      – А пока он разговоры разговаривает, – заметил Джими, – игра не движется, он просто оттягивает проигрыш. Неужто старикашка нас всех надует? Вот хитрец!
      Проиграв четыре партии подряд, неудачники сказали, что с них довольно. Данте объявил, что хочет пораньше лечь, Нестор предложил еще по стаканчику фернета и орешки. Рей заметил, что уже полночь. Они расплатились.
      – Уж в любви нам дьявольски повезет! – сказал Нестор.
      – Почему вам должно повезти? – спросил Джими. – Что вы проиграли, в том не карты виноваты.
      – Оставьте нам хотя бынадежду, – с дружеской укоризной сказал Рей и, улыбаясь, покачал головой.
      – Поглядите на него, – призвал всех Аревало. – Куда девалось его знаменитое нахальство? Нет, недаром Новион утверждал, что одна только мысль о любви смягчает человека.
      Вышли все вместе, но очень скоро разошлись в разные стороны, остался лишь Рей.
      – Хочется размять ноги, – сказал он Видалю. – Я провожу тебя, Исидро, до дома. – И доверительно прибавил: – Прошу тебя, не думай, будто для меня единственное удовольствие в жизни – это развалиться в кресле и смотреть футбол по телевизору. Говорю это с полным уважением ко всем новинкам техники.
      Видаль почувствовал, что эта последняя фраза вызвала в нем необъяснимое раздражение. Они шли рядом. Рей взял его под руку.
      – Пройдемся еще немного, – сказал Рей. – Теперь проводи ты меня.
      Пока шли, Видаль думал, что хотелось бы поскорей быть дома, в своей постели, и спать, спать.
      – Эта ночь не такая холодная, – сказал он, чтобы о чем-то поговорить.
      – Да, наступает, хоть и с опозданием, бабье лето после дня Святого Иоанна.
      Странно, думал Видаль, что ночью – верно, эта пора для него благотворна – его не угнетает то, что в течение дня отравляло жизнь; люмбаго, например, почти его не мучает.
      Когда подошли к булочной, он поспешно воскликнул:
      – До завтра!
      – Я провожу тебя до дома.
      Впервые Видалю пришло на ум, что друг, возможно, хочет сообщить ему что-то важное. И еще он подумал, что, если Рей никак не решится высказаться, так и будут они ходить до утра. И он снова прервал молчание:
      – Почему тебя вчера не было в лавке?
      – Когда? Утром? Да это девочки выдумывают…
      Несомненно, Рей поглощен мыслями о том, что необходимо что-то сказать, но боится. Видаль не был любопытен. С эгоизмом усталого человека он решил прекратить это хождение туда-сюда.
      – До завтра, – сказал он и вошел в дом. Перед ним смутно мелькнуло мясистое лицо Рея, приоткрывшего рот.

Суббота, 28 июня

 
      Утром недомогание возобновилось. Видаль с трудом встал, вскипятил воду, оделся, выпил несколько порций мате. Пробуя те или иные движения, он внимательно прислушивался к боли. Подшучивая над собой, он сравнил свои действия с повадкой искусного игрока в труко, например Аревало (или Джими, когда он подражал Аревало), который изучает карты, с нарочитой медленностью знакомясь с общим раскладом. Вскоре он пришел к выводу, что боль вполне терпима и покамест не требует уколов или других расходов на аптеку. И тут он вспомнил, что теперь ему предстоит как мужчине преодолеть истинное испытание, притом тягчайшее: постирать свое белье. «И немедленно», – сказал он себе и, представив, как придется полоскать и выкручивать, согнувшись в три погибели, оробел, обозвал «мастодонтами» старые раковины в их доме, слишком широкие и глубокие. «Такие модели уже не выпускают, – возмутился он.
      – Недаром говорят, что в прошлые времена люди были крупнее». Он собрал в узелок пару носков, трусы, сорочку, майку. Покачав головой, подбодрил себя: «Ничего не поделаешь. Пока не выплатят пенсию
      – да еще вопрос, выплатят ли ее вообще, – я не могу отдавать белье в стирку. Антония на меня обозлится, как всегда, когда я не отдаю белье ее матери. Нет, пока мне не выплатят пенсию, эта роскошь и чужие услуги исключены. Да что же это я все сам с собой разговариваю!»
      Донья Далмасия, мать Антонии, была самым известным человеком в их доме. Смолоду овдовев, за стиркой и глажкой (не переставая при этом шутить и петь) эта бравая женщина вырастила и выучила, сравнительно прилично одевая, восьмерых детей. Теперь, когда все они (кроме Антонии) уже обзавелись семьями и жили отдельно, донья Далмасия взяла к себе трех бледных девчушек, дочек своего сына, переживавшего трудные времена: в большом сердце сеньоры Далмасии места было вдоволь, а ее способность трудиться не знала границ. Однако с возрастом характер у нее изменился, проявились черты таившейся под спудом грубости, что дало повод людям, недавно поселившимся в их квартале, наделить ее прозвищем насмешливым, хотя и дружеским: Солдафон; в минуты гнева она не знала удержу – кто ее разозлит, подвергался известной опасности, но все также знали, что она быстро отходит и забывает обиды.
      Направляясь в санузел, Видаль пробормотал: «Хоть бы никого не встретить! Здесь ведь считают даже, сколько раз в уборную сходишь». Ну конечно, он там застал Нелиду за стиркой и Фабера.
      – Я тут объяснял сеньорите, – сказал Фабер, – что виноваты не только те, кто стар и немощен. Виноваты также те, кто науськивает.
      – Вы поверите, дон Исидро? Антония на меня осерчала.
      – Не может быть, – удивился Видаль.
      – Не может быть? Вы ее не знаете. Сеньор Фабер не сделал мне ничего плохого, а она желает, чтобы я обращалась с ним как с собакой.
      Фабер кивком подтвердил ее слова.
      – Невероятно! – воскликнул Видаль.
      – Хотите, больше скажу? Она теперь со всеми сплетничает обо мне, потому что я тогда ночью была в вашей комнате.
      На эту новость Видаль не успел отреагировать, как она ожидала, должным возмущением – появились Данте (вид у него был какой-то необычный) и Аревало. Нелида поспешно собралась уйти.
      – Ладно, – бросила она, уходя, – только уж вы не мозольте людям глаза, не выводите их из себя.
      Фабер засеменил к себе домой, и тут вошел управляющий.
      – Нельзя допускать, – сказал он, – чтобы всяческие свары, хотя бы и пустячные, разделяли нас.
      Пример? Да вот сеньор Больоло донельзя разъярен из-за того, что на него, мол, с чердака лили воду. Стоит ли так сердиться? Схожу сейчас наверх, посмотрю, что там такое. – Он отошел на несколько метров, потом вернулся и патетически возгласил: – Или мы будем держаться единым фронтом, или нас осадят со всех сторон.
      – В вашем доме что-то очень беспокойно, – сказал Аревало, когда управляющий ушел. – А нам-то, пожалуй, важнее всего покой. Мы хотели с тобой посоветоваться.
      – К вашим услугам, – ответил Видаль.
      – Не делай такую торжественную мину. Нам надо узнать твое мнение. Данте, вот он здесь, вчера вечером решил… Сказать?
      – Но мы же ради этого и добирались сюда, – с досадой сказал Данте. – Чем скорее, тем лучше.
      Аревало быстро заговорил:
      – Вчера вечером он решил покрасить себе волосы и хочет знать, как ты его находишь.
      – По-моему, замечательно, – пролепетал Видаль.
      – Ты не стесняйся, – подбодрил его Аревало.
      – Объяснить тебе, что меня смущает? – спросил Данте. – Некоторым людям седые волосы противны, вызывают у них ярость, других, напротив, бесят старики с крашеными волосами.
      – Сейчас все тебе объясню, – сказал Аревало. – Я рассказывал Данте, что однажды, когда заходил с девушкой в отель, мы столкнулись на пороге с другой парой. Моя девушка засмеялась: «Посмотри на старичка!» Я посмотрел, это был мой бывший соученик, моложе меня, да только он был похож на белошерстную овцу.
      – А ты что, красишься?
      – Ты с ума сошел? Слава Богу, мне это не нужно.
      – Есть одно «но», – с озабоченным видом сказал Данте. – Крашеные волосы, они заметны.
      – Кто это заметит? – возразил Аревало. – Никто ни на кого не смотрит. У нас бывает просто общее представление, что такой-то седой или лысый.
      – Женщины, те наверняка смотрят, – сказал Видаль.
      – Не слышу, – сказал Данте.
      – Они смотрят на других женщин, чтобы их осуждать, – сказал Аревало.
      – Теперь люди смотрят, – настаивал Данте. – И вы не отрицайте: крашеный старик вызывает раздражение.
      – А лысые? – спросил Видаль.
      – Окраска волос, – продолжал Данте, – это пока еще процесс несовершенный. Получается заметно.
      – Половина девушек, которых встречаешь на улице, крашеные. Ты это замечаешь?
      – Я – нет, – сказал Данте.
      Словно желая сменить– тему, Аревало высказал предположение:
      – Бывает заметно, когда цвет уж очень отличается. Ну, вот если брюнетки перекрашиваются в блондинок.
      – Брюнетки меня не интересуют. Скажите правду, я выгляжу моложе? Я же этим не хочу никого обманывать! – с отчаянием воскликнул Данте.
      – Тогда зачем красился? – спросил Аревало.
      – Сам не знаю, че. Я же тебя спрашивал.
      – Бывает, что нет выхода и надо прыгать в пропасть.
      – Легко так говорить, когда речь идет о других. А тут еще вы не хотите сказать – лучше так или нет. Может, стало хуже, чем раньше?
      «Ну точно капризный и глупый мальчишка», – подумал Видаль.
      – А что тогда делать лысому? – спросил он. Возвратилась Нелида.
      – Сеньор, – с тревогой шепнула она Видалю, – вас зовет к телефону Леандро.
      – Вы меня подождете минутку?
      – Нет, мы пойдем.
      – Что вы собираетесь делать с этим бельем? – спросила Нелида.
      – Буду стирать.
      – Дайте его мне.
      – Антония подумает о вас Бог знает что…
      – Ну и пусть.
      Надо было зайти в мастерскую, где работали полдюжины девушек. Для этого Видалю пришлось подавить инстинктивный страх, а между тем еще недавно ему бывало приятно находиться среди молодых женщин.
      – Я собираюсь, – сказал ему Рей по телефону, – вложить кое-какие деньжата в покупку отеля…
      – Да что ты!
      – Мне хотелось бы показать его тебе. Ты согласен прийти сегодня под вечер? Это недалеко от твоего дома. Пять часов будет не слишком рано?
      Он назвал улицу – Лафинур – и номер дома.
      Видаль ни за что не догадался бы, что именно этот секрет волновал накануне его друга. И он подумал, что, видно, он никудышный психолог. Совсем не разбирается в людях.

      Выйдя на улицу Лафинур, Видаль сказал себе: «Не может быть!» Но через несколько шагов пришлось констатировать: «Другого здесь, однако, нету». Ну конечно, колебания Рея накануне вечером становились понятны: бедняга Рей не решался сообщить ему о своем намерении купить дом свиданий. Теперь уже сам Видаль заколебался. «Признаюсь, – сказал он себе, – что входить сюда без подруги както неловко». В дверях отеля появился Рей – широко улыбаясь, он жестом пригласил его. «Сколько лет надо прожить человеку, чтобы избавиться от пустячной стеснительности, достигнуть полной зрелости?» Видаль оглянулся кругом, вероятно надеясь войти так, чтобы никто его не видел; особенно смущало его то, что этот дубина Рей своим поведением привлекал внимание. Рей кинулся его обнимать, страшно довольный, даже взволнованный. По правде говоря, ничто не давало повода случайному очевидцу заподозрить какие-то глупости. Пара почтенных сеньоров могла оказаться здесь по тысяче причин. Например, из желания осмотреть отель с намерением его купить. Как часто бывает, истина казалась невероятной.
      Рей повел его по коридору, выходившему в патио, костяшками пальцев постучался в одну из дверей, открыл ее, не дожидаясь ответа, и посторонился, пропуская Видаля вперед. После короткого замешательства Видаль повиновался. Уверенность покинула его, он не мог воспротивиться, как бывает во сне, и даже обрадовался, увидев бледного толстяка, скорее всего хозяина отеля, сидевшего за столом, на котором стоял поднос с чашечками кофе.
      – Мой друг Видаль, – представил дона Исидро Рей. – Мой земляк Хесус Виласеко.
      – Еще чашечку, Пако! – закричал патрон. – Да покрепче и погорячей! – И, понизив голос, со стоном спросил: – Бывают ли слуги хуже, чем в таких домах? Если удается вытащить Пако из постели, на что он годен? Чтобы подать кофе холодным, а прохладительное – теплым.
      Появился упомянутый слуга с чашечкой – явный бездельник, бледный, как его хозяин, но помоложе и невероятно неряшливый.
      – Дон Хесус, – доложил он, – в восемнадцатом нам опять стену отделали так, что смотреть тошно.
      – Это тот, который с Анхеликой?
      – Да нет. Но если я того типа застукаю…
      – Еще чашечку, Пако, и на сей раз очень горячего.
      – Кто это, который с Анхеликой? – спросил Рей.
      – Один псих, он постоянно пишет на стене: «Анхелика, я тебя по-прежнему ищу».
      Видаль подумал: «Покинутый. Он призывает ее с любовью, но без иллюзий».
      – Бедняга… – пожалел он психа.
      – Бедняга? – повторил хозяин. – Из-за таких вот ангелочков, вроде него, в один прекрасный день прикрывают твой отель.
      – Ну уж не прибедняйся! – сказал Рей.
      – Рано или поздно наткнешься на шлюху, которая тянет за собой хвост, и тебя вышвырнут отсюда как кролика. Вы там воображаете себе, будто здесь не жизнь, а истинное Перу.
      Рей лукаво его перебил:
      – Не жалуйся. Если не считать похоронного бюро, какое дело приносит такую прибыль чистоганом, как твое?
      – Как ты можешь сравнивать? Им-то разве кто-нибудь досаждает? Тут, знаешь, требуется такая выдержка…
      Видаль подумал, что в этом диалоге роли переменились. Покупатель расхваливал товар, продавец хаял. Или оба они забыли, что каждому положено говорить?
      – Что ты знаешь о моих трудностях, – спрашивал Рей у своего земляка, – когда в конце месяца надо свести концы с концами? Уж не говоря о проданном в долг и о мелких кражах.
      – А ты, что ты знаешь о внезапных налетах? Инспектора, которого ты можешь ублажить сдобной булкой, я не могу умилостивить всей субботней выручкой, уж не говоря о Комиссии Совета старейшин или о плюгавцах из полиции. Знаешь, кому я завидую? Дону Эладио, который сменил таксопарк на гаражи и на транспортировку мяса. Эй, Пако, скоро ли будет кофе?
      Они долго и подробно говорили о доне Эладио. Да, эти деловые люди, сказал себе Видаль, не спешат, словно у них нет никаких дел; напротив, ему, неработающему пенсионеру, как-то неловко так попусту терять время. Но, несомненно, ему легче будет сидеть здесь, если он обнаружит что-то любопытное в спектакле, который, видимо, неизбежен; эти двое, двигаясь из исходных позиций, должны же как-то прийти к своим целям: одному надо больше получить, другому – меньше заплатить. По правде сказать, он сидел как на угольях. Вошел Пако и, ставя кофейник на поднос, сказал:
      – Если кофе не горяч, виноваты клиенты. Каждую секунду звонок.
      – А ты еще жалуешься! – упрекнул Рей.
      – Как мне не жаловаться, Леандро? Я всего лишь прошу горяченького кофе.
      Дверь приоткрылась, женский голос спросил:
      – Можно войти?
      Пако подошел к двери посмотреть, кто там.
      – Это Туна, – сказал он. – Как поживаешь?
      – Как дела? – спросил хозяин.
      – Наконец-то явилась, – сказал Рей, украдкой глянув на часы.
      У девушки кожа была с медным оттенком, волосы черные, жесткие, лоб низкий, маленькие колючие глаза, выдающиеся скулы, платье на ней было новое, но скромное. Видно было, что она простужена.
      – Чашечку кофе, Туна? – спросил хозяин. – Пако постарается и принесет горячий.