Глава 19

ПРОТИВОВЕС

Я не могу сказать, как долго мы, скованные ужасом, продолжали неподвижно стоять после того, как затих звук падения его тела в воду с высоты пятидесяти футов. М-р Сэквил первым подошел к краю колодца и прислушался: все говорило о смерти оборотня. Кирпичная кладка, старая и давно запущенная, сдвинулась под весом тела оборотня, и он просто чудом не вызвал камнепад, раскачиваясь на срубе колодца из стороны в сторону, а затем стремительно ввергнувшись в невидимую глубину.

— Здесь! Упритесь своим плечом сюда! — позвал меня пастор, когда я, выйдя из оцепенения, отскочил от колодца в сторону дома. — Сейчас стена невредима, но кладка за долгие годы целиком прогнила. Надавите вместе со мной вот в этом месте. Сделав это, мы получим двойную уверенность в его гибели.

От нашего дружного толчка с грохотом рухнул каменный сегмент и, высекая искры из близлежащей кладки, с шумом упал в воду. Это было сделано, возможно, минуты за три, но у края отверстия все еще оставалась висеть на двух подпорках и поперечной балке широкая бадья с противовесом, прикрепленная к цепи водяного колеса. Уже не было слышно всплесков воды — только сухой треск ударяющихся друг о друга камней: последних кусков кирпичной кладки, падающих на дно колодца. Это означало, что обломки заполнили его впадину до точки, превышающей уровень воды.

О том, как мы напрямую направились к дому, как вошли в маленький салон, как миновали стол, на котором был накрыт изысканный ужин — блюда с остатками кушаний и пустыми бутылками вина находились на одной стороне стола, нетронутые тарелки и полные кубки на другой, — как взломали замок на двери в столовую, я полагаю, рассказывать нет нужды. И о том, как в дальнем углу мы нашли Фелицию, беспорядочно опутанную полосами, нарезанными из шелковых занавесок, и ими же крепко привязанную за запястья и лодыжки к изорванной в клочья постели, я тоже не буду говорить. Девушка встретила нас прекрасной улыбкой; я бросился к ней и разорвал связывающие ее путы; м-р Сэквил закутал ее в свой плащ и она, прихрамывая, сделала несколько шагов, а потом, потеряв сознание, упала на руки пастора.

— Принесите немного вина, Роберт, — приказал он, перенося Фелицию на кровать. — В буфете в графине есть напиток, по вкусу напоминающий мадеру. Затем отправляйтесь за Барри и экипажем.

Подчиняясь пастору, я направился обратно к двери и успел спуститься на три, я полагаю, скрипучие ступеньки, как вдруг ужасное зрелище предстало перед моими глазами. В дверном проеме стоял Сен-Лауп — тот самый Сен-Лауп, чье обнаженное тело, простреленное двумя серебряными пулями и утонувшее, лежало сейчас на дне колодца, погребенное под огромной каменной массой. Вдобавок к тому, что он стоял в нескольких шагах от меня, он был еще и одет в свои короткие бархатные штаны, чулки, башмаки с пряжками и зеленый редингот старого Пита, застегнутый на все пуговицы до самого подбородка. Его лицо было мертвенно-бледным, его верхняя губа судорожно поднималась, обнажая длинные прямые клыки; но его свинцовые глаза застыли на мушках двухствольных пистолетов, из которых он целился в нас, и перед тем, как он начал говорить, то прежнее сдавленное тихое рычание вырвалось из глубин его груди. Только его голос, хриплый и задыхающийся, выдавал в нем безнадежную слабость того крайне тяжелого положения, в котором он сейчас находился.

— Уединение… небольшое совместное уединение… пожалуйста… — И он подкрепил свои слова движением ствола пистолета в мою сторону. — Я знаю, что вы не подумали о необходимости перезарядить ваши пистолеты, но я не могу пренебречь возможностью вашей стремительной атаки на меня. Иначе я бы подверг опасности тот маленький шедевр, который я придумал, то произведение искусств, если вы позволите мне так называть его, исполненное с той экономией средств, которая является квинтэссенцией артистического творения; неплохая работа проделана с парой пистолетов и несколькими сотнями фунтов камней в попытке прервать одну единственную жизнь, но четыре жизни будут взяты взамен и на каждую потребуется только одна пуля. Я не имею намерений медленно умирать на виселице.

Он передохнул — я надеялся, что слабость одолела его. Я увидел его дрожащие веки, и мое тело напряглось, готовое к прыжку. Я решил, стремительно бросившись на Сен-Лаупа в смертельном прыжке, вызвать его огонь на себя, чем предоставлять ему возможность перестрелять всех нас, как овец. Несколько мгновений назад его пистолеты опустились вниз и оказались уже на уровне его талии, и он, продолжая их держать все так же, вновь начал говорить.

— А теперь о деталях моего замысла, м-р Сэквил. То любимое вами существо, что вы сейчас держите в своих руках: должен ли я застрелить ее сейчас, или вы предпочитаете умереть первым, предоставив мне возможность распоряжаться ею так, как я сочту нужным?

Вместо ответа м-р Сэквил встал так, чтобы закрыть собой безжизненное тело Фелиции.

— Если он выстрелит, сразу же бросайтесь на него, Роберт, — невозмутимо произнес пастор.

— Ах, но Роберт, мой дорогой кузен, будет первым из вас всех, — учтиво объяснил Сен-Лауп. — Таким образом я нашел удачное решение проблемы. До этого, тем не менее, уважаемый сэр, позвольте мне переговорить с вами минуту. Разрешите мне признаться вам, что я изумлен вашими эрудицией и проницательностью, которые помогли вам столь легко разрешить ваши сомнения и повернуть следом за мной. Впрочем, шатающийся камень, который я ударом ноги выбил из-под поперечной балки, почему-то убедил вас в том, что это именно я упал в воду. И пока вы с таким энтузиазмом не начали забрасывать колодец камнями, у меня была слабая надежда, что вы не обнаружите то тайное место на расстоянии вытянутой руки от вас, где я прятался. Зажатая цепь, шаг или два от пролетающих мимо камней — это было, будьте уверены, совершенно надежное укрытие. Но я не смел надеяться, что один из вас не останется сторожить это место, в то время как другой направится в этот дом. Например, вот этот мудрый пастор, говорил я себе, или вот этот славный, но глупый Роберт…

Сен-Лауп мог говорить еще какое-то непродолжительное время, а мог и тотчас же закончить разговор. Этого я не знал. Глаза француза, время от времени посматривающие на меня боковым зрением и убеждающие его в моей полной неподвижности, были фиксированы на м-ре Сэквиле, который, склонив голову на плечо, спокойно смотрел на своего мучителя. Но последние две минуты все мое внимание было приковано к тихим звукам, идущим из другой части дома. Может быть, кто-то из дальних соседей заметил слабые проблески света в разбитой двери и зашел полюбопытствовать? Несбыточная надежда овладела мной. Малейшего отвлечения внимания Сен-Лаупа было бы достаточно для того, чтобы я, прежде чем он начнет стрелять, бросился на него. Звуки легких шагов долетали с кухни, но звуки шагов столь же медленных, сколь и неуверенных. Они были похожи на шаги старого Пита, обутого в мягкие комнатные туфли.

Но в последующее мгновение, глубоко потрясенный, я едва сдержал возглас изумления. Открытая за спиной Сен-Лаупа дверь позволяла мне видеть часть маленького роскошного салона: угол изысканно накрытого обеденного стола; узоры на алых занавесях, возникающие и вновь исчезающие в мерцающем пламени очага; таинственную нишу со стеклянным простенком над покрытыми позолотой кронштейнами литой балки… И на этой сцене, полной дремлющего покоя, неслышно появился мой дядя; звуки его шагов замирали в глубоком ворсе ковра, а его большие белые руки сжимали взятый на изготовку мушкет старого Тикондероги. Его лицо было еще бледнее, чем в то утро на веранде домика пастора, а ввалившиеся глаза были обрамлены кругами, такими же темными, как и его впалые щеки; но сейчас, на фоне твердых линий рта и подбородка, они уже не выглядели такими растерянными; их взгляд был прикован к затылку Сен-Лаупа, и хотя на мертвенно-бледном лице дяди каждая черточка дышала смертельной ненавистью к французу, я все же сомневался, поймет ли он все по моему взгляду или даже, быть может, по моей напряженной, готовой к броску фигуре.

Со своей стороны я постарался отвести свои глаза от дяди, чтобы их напряженный взгляд невольно не выдал его приближения; но тем не менее мне все же казалось, что даже за потоком учтивых насмешек француза я не могу скрыть свои мысли, как бы кричащие еще одного участника этой драмы. С другой стороны, думал я, Сен-Лауп может почувствовать близость дяди; но, к счастью, этого не произошло. Как зачарованный, продолжал я следить за каждым шагом дяди, приближающим его к нам, наслаждаясь его незабываемой точностью хорошо обученного солдата, держащего указательный палец на спусковом крючке взятого за изготовку мушкета. Дуло мушкета уже находилось всего в двух футах от затылка Сен-Лаупа, голова которого то клонилась в сторону, то вновь уверенно и спокойно восседала на толстой шее… А поток утонченных насмешек все не прекращался…

Губы моего дяди приоткрылись, но ни единого звука не сорвалось с них… И только затем:

— Сен-Лауп! — громко крикнул дядя и тотчас приложил дуло мушкета к спине француза. Сен-Лауп обернулся — я видел его расширившиеся от ужаса глаза — и получил в лицо весь заряд мушкета.

Это произошло уже позднее, в январе, перед тем, как расшатанные нервы Фелиции достаточно окрепли и она смогла наконец выходить из своей комнаты. Но двумя неделями позднее, в один из сухих и солнечных дней начала февраля, после того как пастор Сэквил обвенчал нас в гостиной дядиного дома, мы с Фелицией уже отправились в Нью-Йорк. Мы сели на прекрасный корабль «Доминика», чей владелец, оказавшийся школьным другом нашего дяди, только и ждал нас, чтобы начать свое плавание до Сан-Китса, порта в Испании. Уэшти плыла вместе с нами, так как дядя хорошо понимал, что расстроенные нервы куда опаснее для состояния здоровья Фелиции, чем даже серьезная физическая травма, а гаитянка в нашем путешествии была бы лучшей из всех возможных сиделок. И постепенно мысли Фелиции, окруженной бережной заботой Уэшти и черпающей силы в магическом воздействии моря и солнечных лучей, перекинулись на далекие романтические земли и яркие, окруженные пенящейся кромкой прибоя тропические острова, и к ней медленно вернулись ее уравновешенность и здоровье.

За подкладкой зеленого редингота судебный следователь, проводящий расследование, следуя предположению м-ра Сэквила, нашел завещание старого Пита. Оно содержало не более чем намек на то место, где находился тайник с сокровищами скряги-накопителя, но зато в этом документе я был назван наследником всего того, что будет найдено. Завещание было официально утверждено; хотя ходило множество слухов о том, что оно будет оспорено; но я настоял на вступлении во владение домом и землей, чем вызвал к себе всеобщую ненависть, а также получил сумму в тысячу сто тридцать шесть долларов восемьдесят два цента, которая оказалась в руках эсквайра Киллиана в день смерти старого Пита. Я полагал, что этой суммы мне хватит на наши насущные потребности; но наш дядя так изменился после произошедшего в те ужасные день и ночь, что даже с помощью м-ра Сэквила мне не удалось убедить его в этом; он тут же пред — , дожил мне пользоваться услугами его банка — самого лучшего банка во все времена — выразив готовность предоставлять мне льготные кредиты. Теперь для меня не составляет труда получать в его банке по векселю нужные мне суммы.

Если не считать тех наличных денег скряги, которые остались после его смерти в конторе адвоката Киллиана, хитрость старого Пита, казалось, сделала тщетным исполнение его последнего желания, если бы тщательные поиски в саду, которые я провел, когда сошел снег, не принесли мне куда более значительного богатства, чем то, на которое я мог рассчитывать. Дело в том, что на обратной стороне завещания имелся грубый и неаккуратный рисунок, на котором неровными линиями был изображен колодец, цепь с противовесом и бадья, поднимающаяся и опускающаяся под ними. , По краю листа, написанные рукой старого Пита, шли краткие пометки о цене и качестве строительных материалов, словно человек делал их во время разговора с каменщиком-подрядчиком. Итак, казалось вполне ясным, что рисунок сообщает лишь о том, что старик осведомлен о близком к разрушению состоянии своего колодца и начал думать о том, как отремонтировать его.

Конечно, нам не удалось исследовать то тайное место колодца, которое почти предоставило нашему врагу возможность уничтожить всех нас. Ко всему прочему этот колодец сыграл роль своеобразного свидетеля для присяжных заседателей, в течение пяти минут вынесших вердикт, снимающий с нас ответственность за смерть Сен-Лаупа. Духовенство в те дни все еще сохраняло видимость влиятельной силы, так что рассказ пастора о событиях тех ужасных дня и ночи был принят почти без вопросов. Я поведал суду не более, чем требовалось присяжным для подтверждения его свидетельских показаний, а мой дядя не сказал ни единого слова сверх того, что он видел и делал в ту ночь, поднятый с постели Барри, который открыто не подчинился приказу м-ра Сэквила и сразу примчался к дяде Баркли с сообщением о том, что мы выследили Сен-Лаупа, вернувшегося в свой маленький домик на Холме Повешенных.

Снежная буря, которая так легко могла перечеркнуть все наши усилия, теперь работала на нас. При дневном свете стали видны все следы Сен-Лаупа, которые он оставил на снегу, пытаясь сыграть роль привидения старого Пита, и позднее, когда, преисполенный чувства праведного мщения, пастор громовым голосом объявил ему, что мистификация раскрыта, и француз бросился на террасу. Эти черные ямки на белом снегу протянулись до мрачного зева колодца. Только в двух местах мы нашли знаки невероятных метаморфоз, которые без лишних слов подтвердили наши торжественные показания и избавили нас от клейма идиотов или безмозглых негодяев. На белом снегу у края веранды остались отпечатки огромных лап зверя, поджидающего здесь в засаде нашего приближения; а с подветренной стороны колодца, вертикальные опоры которого все еще продолжали стоять, мы нашли след волка, переходящий на следующем шаге в след ноги человека, в след маленькой изящной ножки, отпечаток которой мы с эсквайром Киллианом обнаружили в золе у камина — знак последней непроизвольной трансформации волка в человека…

Несколько зевак чуть было не распорядились всеми этими следами, и тогда бы ничто другое не смогло подтвердить наши слова о том, что мы боролись не просто против негодяя в человеческом обличье и что сруб колодца рухнул вниз не в борьбе с ним. Нам не было задано ни одного вопроса об исчезновении Де Реца. Почему-то у суда сложилось впечатление, что собака находилась вместе со своим хозяином в той самой карете, что увезла Фелицию, и осталась в экипаже вместе с Хиби, продолжившей свой путь в Нью-Йорк. Но попытка похищения Сен-Лаупом Фелиции вызвала такое всеобщее негодование среди наших сограждан, что заинтересованность в тщательном расследовании обстоятельств его смерти, произошедшей при столь мрачных обстоятельствах, была отодвинута на второй план, и присяжные удовлетворились сложившимся мнением, что француз пал в схватке с роком и что вообще этот конец был достоин его.

Поэтому члены суда, которые рассматривали м-ра Сэквила и меня, когда мы один за другим опускались на подвешенной к цепи люльке в узкую вертикальную шахту, выкопанную рядом с колодцем на глубину около пяти футов и сокрытую от чьего-либо любопытного взора каменными плитами садовой дорожки, были настроены по отношению к нам достаточно дружелюбно. Выбитая в скальном грунте, она представляла собой результат многолетнего труда старого Пита или, возможно, кого-либо из прежних владельцев имения. Более совершенного тайника, предназначенного для скопления скрягой сокровищ, я не мог бы себе и представить. Но если тайником когда-нибудь и пользовались с этой целью, то сейчас он был совершенно пуст, и присяжные, один за другим, появляясь после осмотра шахты на поверхности, лишь качали от досады головами.

Из путешествия мы вернулись в конце апреля. Дороги утопали в талой воде, однако лед долго не сходил в реки. Даже в тот день, когда мы обогнули гору Сандер и бросили свой первый взгляд на Нью-Дортрехт, открывшийся нам с правого борта, лед все еще лежал на палубе пакет-шлюпа. И в этот момент Фелиция дала мне наилучшее доказательство своего полного выздоровления. Ее нетерпеливая горячая рука нашла мою руку и заставила меня обратить свой взор туда, где над покрытыми набухшими почками деревьями только что показалась крыша в доме старого Пита.

— Я хочу, чтобы завтра утром ты повел меня туда, — прошептала она.

— Зачем? — спросил я, взглянув на нее с внезапным испугом, ибо опасался, что какие-то ужасные болезненные видения вернутся в ее память при взгляде на это место. Но она, уверенно улыбнувшись, спокойно ответила мне:

— Наверное, потому, что хочу доказать себе, что уже не боюсь идти туда. Я не смогу жить в этом доме и быть вполне счастливой, ощущая преследующие меня прежние страхи. Но, главным образом, потому, что хочу найти для тебя деньги бедного старого Пита. Я верю, что мне это удастся.

Но, открывая ранним утром следующего дня калитку в сад, где среди бурых прошлогодних ветвей уже начинали зеленеть первые ранние побеги юной поросли, я подумал, что первая из названных Фелицией целей для меня предпочтительнее второй. От самой калитки она заставила меня провести ее по каждому футу земли, который м-р Сэквил и я преодолели в том последнем столкновении с Сен-Лаупом. Дядя за время нашего отсутствия восстановил наружный сруб колодца, оградив его отверстие прочными бревнами, и Фелиция, крепко ухватившись за них маленькими, одетыми в зеленые перчатки, руками, молча выслушала мой рассказ, в котором я в подробностях описал ей последние минуты той схватки. Девушка была настойчива в своем требовании знать все о той ночи, хотя это и казалось мне безрассудным. Я внимательно наблюдал за ней, стараясь не пропустить первые же признаки страха, таившегося в ее глазах на протяжении стольких недель. Но вместо ожидаемого испуга я видел в них только откровенный интерес, разгорающийся все ярче и ярче.

— Роберт, — вскрикнула она, — спрятанные сокровища здесь, почти рядом с нами. Они должны быть здесь. Это сюда в ту ночь бросился старый Пит, стремясь защитить их от ночного визитера. Здесь волк убил маленького м-ра Роджерса и здесь же зверь напал на тебя в ту ночь, когда вы вместе с эсквайром Киллианом оказались в этом саду. Все искали их где угодно, но только не там, где их спрятал старый Пит. В самом конце Сен-Лауп метался между тобой и колодцем.

— М-р Сэквил и я самым тщательным образом исследовали этот колодец и даже спускались в него, — напомнил я Фелиции. — Мы прощупали каждый камень в его стенах, добравшись при этом до самого дна колодца.

— Но тайник и не должен был находиться в колодце! Потому что такой старый человек, как Пит Армидж, непременно устроил бы тайник так, чтобы всегда иметь возможность докладывать и докладывать в него деньги.

— Если ты имеешь в виду наружный сруб… — начал я.

— , Я не думаю, что старик доверил бы свои сокровища столь ненадежному тайнику.

— Да, но он даже собирался этот наружный сруб отремонтировать. Ты помнишь тот его рисунок, о котором я тебе говорил, на обратной стороне завещания?

— Я хочу, чтобы ты получил то завещание из здания зала суда ровно на столько, чтобы я успела взглянуть на этот чертеж, — сказала Фелиция. Но пока она произносила эти слова, ее глаза внимательно осматривали то, что осталось от колодца: прогнившие от непогоды подпорки и поперечную балку сруба, заржавленную цепь, тянущуюся к нам из темной мрачной глубины, железное подъемное колесо и каменную, стянутую железными обручами, глыбу противовеса.

— Роберт, — вдруг пронзительно вскрикнула Фелиция и качнулась в мою сторону. — Смотри! Ведь это одна из твоих серебряных пуль, сплющенная там как раз под железным обручем?

Я равнодушно ответил, что не думаю так, потому что не хотел продолжать наш спор и приводить свои доводы, которые делали весьма маловероятной возможность серебряной пули сплющиться о твердую поверхность противовеса, особенно после того, как она вошла и вышла из тела Сен-Лаупа.

— Но она блестит, как серебро, — настаивала Фелиция, привстав на цыпочки у основания сруба. — Роберт, это трещина, и блеск идет изнутри!

Прежде, чем она произнесла последнее слово, я оказался на кромке сруба, держась одной рукой за брезио ограждения, а другой взявшись за кольцо, к которому крепилась колодезная цепь. Действительно, в противовесе была щель, достаточно маленькая, чтобы ускользнуть от взгляда человека. Несомненно, что зимние морозы и ураганы совершили над ней свою разрушительную работу, и сейчас в одном месте, тускло поблескивающем в лучах весеннего солнца, ее ширина достигала уже доброй четверти дюйма.

Я вернулся в город за веревкой, парой блоков, молотком и зубилом, и, прежде чем наступил полдень, противовес уже лег в безопасном месте на нежную зелень молодого дерна. Несколькими ударами я разбил стенки тайника, оказавшиеся едва ли прочнее скорлупы ореха. Они были предусмотрительно стянуты железными обручами, которые уберегли тайник от случайного столкновения со стенкой или бадьей. И мы опустились на колени, в изумлении глядя друг на друга, а между нами сверкала несметная груда золотых и серебряных монет. Большая часть их, уложенная аккуратными рядами, была вмурована в еще мягкий раствор так, что монеты почти касались друг друга. Только в верхней части противовеса в железном обруче была оставлена маленькая щель, через которую старый Пит тихо и незаметно докладывал в тайник новые монеты. Раньше, чтобы уберечь свое хранилище от звона монет, Пит затыкал щель овечьей шерстью, сейчас заплесневелой от времени и сырости.

Чтобы сразу перевезти все эти тускло сверкающие на солнце сокровища, нам требовалось несколько крепких мешков и небольшая тачка. Но ни один из нас не сделал ни единого движения, чтобы отправиться за ними. Шельма Фортуна! С благосклонностью оборачивая к кому-либо свое лицо и щедро осыпая его своими милостями, она делает это с такой высокомерной щедростью, что человек стыдится принимать от нее эти дары…И мы долго и безмолвно стояли на коленях пред этой грудой золота и серебра.