Дмитрий Биленкин
      Странная
      Клевало, и я не заметил, как натянуло дождь. Только вдруг по тугой воде запрыгали стеклянные капельки, и река тихо зазвенела.
      Оспины на воде быстро множились, и я убежал под защиту драного навеса риги. Там было сухо и со свету темно; в прелой соломе шуршали мыши. Мне не сразу бросилась в глаза фигурка, прильнувшая к столбу, и лишь спустя минуту я разглядел девочку лет двенадцати. Все в ней было заостренным, тоненьким и нескладным: наивный носик, косичка льняных волос, худенькие плечи под ситцевым платьем, голые поцарапанные коленки. Но ее серые глаза смотрели широко, серьезно и пристально. Похожий взгляд бывает у ночных птиц.
      - Ну, теперь надолго, - сказал я, чтобы хоть что-нибудь сказать.
      - Нет, по воде не плывут пузыри.
      Голос был ломким и убежденным. Почти поучающим. В мою сторону она даже не посмотрела.
      Я улыбнулся так, как улыбаются только взрослые: дружелюбно и снисходительно.
      - Откуда ты знаешь?
      - Знаю - и все. Так всегда бывает.
      "Хм, - подумал я. - Связь, пожалуй, действительно есть. Чем выше давление воздуха, тем, верно, трудней образовываться пузырям. Ну, поглядим".
      - А завтра будет дождь так дождь. Надолго, - сказала девочка.
      - Сводка обещает хорошую погоду.
      - А будет плохая.
      Я пожал плечами.
      Девочка, наконец, соблаговолила взглянуть на меня. Недоверчиво, искоса.
      - Потому что там радуга.
      - Какая радуга?
      - Красивая. Она горит, горит...
      - Да где?!
      Она кивнула куда-то на север.
      - Значит, и вы ее не видите. Никто ее не видит. А она такая хорошая.
      Я несколько опешил. Чтобы скрыть смущение, еще раз оглядел горизонт. Серая пелена дождя повсюду.
      - Что-то ты выдумываешь...
      Она шмыгнула носом.
      - Так все говорят... И никто не видит. А я честная...
      Я как-то не нашелся, что ответить.
      - Я и папке так говорила, - продолжала она тусклым, равнодушным голоском. - Он меня вначале ремнем стегал, чтобы я не выдумывала. Больно... А я ничего не выдумываю.
      - Да, но ведь радуги никакой нет...
      - Есть.
      - В каком ты классе? - попробовал я перевести разговор.
      - В четвертом.
      Мне капнуло за шиворот, я передвинулся на сухое место и теперь стоял совсем рядом с девочкой.
      - Как, интересно, у вас в школе?
      - Дразнятся.
      - Почему?
      - Не скажу.
      Мы помолчали. Перед нами маячила завеса из сбегающих капель. Она не мешала, однако, заметить, что вдали светлело. Там синева явственно протапливала тучи.
      "Девчонка права, дождь скоро кончится, - сообразил я. - Интересно, не унесло мои удочки?"
      С высоты моего роста мне был виден пробор светлых волос и выпуклый лобик этого странного подростка, который упрямо, невзирая на насмешки и даже побои, отстаивает свое право видеть то, чего нет.
      - Ты, вероятно, любишь сказки? - сказал я.
      - Нет. Там все выдумано.
      - А что ты тут делаешь? - сменил я тему.
      - Гуляю. Это интересно.
      - Почему?
      Она посмотрела на носки своих драных тапочек и ничего не ответила.
      - Ну, я пойду, - сказала она решительно. - А у вас клюет.
      - Подожди, дождь еще не перестал.
      И, словно нарочно, чтобы опровергнуть меня, капель замерла. На свободу вырвался луч солнца, и все мокро засверкало в его теплом и светлом кругу.
      Девочка вошла в него, не торопясь и не оглядываясь. И честное слово, мне показалось, что она - центр этого теплого и светлого круга и что луч послушно следует за ней. Но, разумеется, это было игрой воображения.
      Поплавок, когда я подошел к берегу, и вправду притапливало. После недолгой борьбы я вытащил замшелого от старости окуня, который отчаянно парусил спинной плавник, бил хвостом и вообще протестовал против изъятия из родной стихии. Его круглые, с золотистым ободком глаза слепо взирали на зелень и солнце.
      Но добыча уже занимала меня куда меньше, чем встреча с девочкой. Вернувшись, я стал расспрашивать о ней свою хозяйку - старуху в темном платье, вечно и бесшумно, как летучая мышь, снующую среди горшков, ухватов, крынок и прочих домашних дел.
      - Так ить, милый, ты должно Пахомову Нюрку повстречал... - нараспев сказала она. - Хорошая девка... - Она вздохнула, и морщины на ее лице приняли скорбное выражение. - Хорошая, да чудная малость.
      - Чем же, мамаша, чудная?
      - Так ить не скажу, а чудная...
      - Придурковатая, что ли?
      - Не-ет... А только заговаривается странно. Пахом уж и к доктору ее в Теляково водил, да ничего доктор-то не нашел. "Питать, - говорит, - ее надо..."
      Большего я не добился.
      Вечер выдался тихим и настороженным. Нервно мерцали звезды, вдали, в сухом черном тумане, вспыхивали голубые молнии, и долгое время спустя там глухо и грозно погромыхивало.
      Не боясь вкрадчивых угроз грома, мимо меня прошли девушки. Их светлые платья невесомо проплывали над смутной лентой дороги туда, где уже похрипывала гармонь и подмигивали лучики фонариков. За девушками вразброд промаячили тоненькие фигурки малолеток, которых еще не принимали в круг гуляний, но которых он уже зазывно манил.
      Я квартировал в амбаре напротив избы. Не спалось. Как всегда при резкой смене погоды в деревне, нервы чутко внимали далеким и неведомым толчкам, происходившим в природе. Уши напряженно слушали тишину. И потому, что кругом был мрак, и потому, что природой владело беспокойство, сознание, казалось, плыло в темной бесконечности, откликаясь на зов непонятных, звериных символов.
      "А ведь девчонка была права... - подумал я, погружаясь в чуткий полусон. - Погода портится..."
      - ...Расскажи, расскажи, не бойся!
      Голос вытолкнул меня из дремы, и я, как ослепленный окунь, сначала не мог сообразить, где я и что вокруг. Потом мысль обозначила положение кровати относительно стен амбара, амбара - относительно всей деревни, и так далее, пока, наконец, все не стало окончательно на свои места, если не во времени, так в пространстве. Тогда я понял, что разговаривают за стеной на скамейке, можно сказать под самым моим ухом.
      - Не хочу... - услышал я ответ и насторожился, потому что это был голос Нюры - той самой девочки, которую я встретил днем.
      - Ой, потеха сейчас будет! - хихикнул женский голос.
      - Да не ломайся, не ломайся, - уговаривал первый голос. Я узнал его: он принадлежал губастому Федьке.
      - Не хочу, опять смеяться будете. Пусти!
      - Сама ходишь за нами, как привязанная, а как нам скучно, так пусти... - зло сказала женщина.
      Я догадался, кому принадлежит и этот голос: краснощекой красавице Маше.
      - Да что я вам, игрушка... - прошептала Нюра.
      - Давай, давай, - подбадривал ее Федька. - Ну, что ты там видела, у Гремячего колодца? Слышь, Маша, мы там взялись для смеха ее купнуть, а она - ну нам заливать: "Ой, ребятки, подождите, а я что вижу..."
      - Купнули? - деловито осведомился новый голос. Его я не знал.
      - Ага...
      - Дураки. Там холодная вода, простыть могла.
      - Так мы в пруду...
      - Тогда ничего. Валяй, Нюша, рассказывай. Я, Маша, люблю ее слушать, интересно, почище, чем радио.
      - Нашли кого слушать - дурочку, - с женской непоследовательностью отозвалась Маша.
      Мне вчуже стало горько за Нюру, а за ребят стыдно. Я вскочил, чтобы одеться, выйти и положить конец этому глумлению.
      И тут я услышал Нюрин ответ.
      - Что ж, что я дурочка, зато вижу то, что не видишь ты.
      Ребята гоготнули. А я остолбенел от своего открытия: в голосе девочки не было обиды! Ее не ранило слово "дурочка", настолько оно было, видимо, для нее привычным. Конечно, ведь ей об этом твердили всю ее короткую жизнь... Удивительно, как Нюра еще не до конца признала за окружающими право относиться к ней не так, как к другим! Это-то и сбивало меня с толку. Меня возмущало отношение к ней, ее робкий протест, и я даже не подумал, что для остальных это норма. И для нее в том числе.
      Я не замедлил получить подтверждение.
      - Начинай, Нюрка, - последовал приказ. - Расскажешь - яблочка дам.
      Это говорил Федька.
      - А смеяться не будете?
      Кто-то прыснул.
      - Не будем.
      - Честное слово?
      - Честное-пречестное, со двора унесенное, Нюрочке подаренное.
      Ей хватило и такой малости... Серьезным, "бабьим" голосом она принялась рассказывать о каких-то пятнах, "черных, как кляксы", которых под землей много. О причудливых ходах и гротах, открытых ее взгляду, о том невероятном, чем была переполнена ее фантазия и чем она жаждала поделиться. Вымысел был убедительным, и ей явно льстило, что ее слушают старшие, почти не перебивая и на секунду даже веря ей, как верят красивой сказке.
      - А кладов ты не видела? - внезапно вмешался тот, незнакомый мне голос.
      - Нет, дядя Петь, не видела.
      - Зря. Про клады интересней. Как надумаешь - приди ко мне, послушаю.
      - Хорошо.
      - Дядя Петя, верно, что она вам нашла место для колодца? - спросил Федя.
      - Брешут.
      - Я видела... - начала было Нюра, но дядя Петя тотчас оборвал ее.
      - Иди отсюда! Поздно тебе болтаться на улице!
      - Я еще немножко посижу...
      - Что я тебе сказал, ну?
      Скамейка слегка скрипнула. Без Нюры заговорили уже о другом, мне неинтересном. Вскоре гром близко охнул и все поднялись: видимо, стал накрапывать дождь. Я остался наедине со своими мыслями.
      Чем дольше я размышлял о Нюре, тем больше терялся. Мне были знакомы деревенские дурачки с их идиотским смехом и мокрыми отвешенными губами. Нюра на них совершенно не походила. Для меня было очевидным, что она умеет тонко наблюдать природу и что ее фантазии, безусловно, логичны. Более того, несмотря на свою кажущуюся нелепость, кое в чем они были прозорливы. Это смущало. Ту же двойственность, видимо, испытывали и остальные. Дядя Петя - тот слушал ее выдумки с явным вниманием, и его заинтересованность носила сугубо деловой характер.
      Так, может, все это правда? Я быстро обозрел всю эту историю с высоты своего высшего образования и решительно опроверг свое предположение, как не имеющее никакого научного обоснования. Ведь человеку не дано видеть сквозь землю, а если он наблюдает радугу, которую никто не замечает, то такая радуга, конечно, вымысел.
      Но что же тогда? Тут опыт и аналогии мгновенно подсказали мне тот классификационный ящичек, в который я мог спокойно поместить странную девочку. На ящичке стояла этикетка: особенности детской психики. В данном случае - мир гипертрофированной фантазии, покоящийся на необычной зоркости чувств. Отсюда его двойственность.
      Но до чего же это редкостный дар - такая изощренность чувств и такая фантазия! Не удивительно, что в глухой деревушке, которая судит обо всем, как правило, согласно обычаям и пониманию своего мирка, он встречает настороженное и насмешливое пренебрежение. И эта трогательная забота отца (с помощью ремня) заставить девочку быть "как все"...
      Гроза, наконец, развернулась вовсю. Она обрушила на деревню такие потоки фосфорического света, такие громы и вихри, что даже я в своем бревенчатом уголке ощутил слабость и относительность привычного порядка вещей перед размахом сил природы. Мне были видны в окошко прижавшиеся к скату избушки, ослепленные молниями, иссеченные дождевыми потоками. Домики выглядели такой крохотной малостью перед разверзнутым сиянием грозовых бездн!
      Я уснул не скоро, дав себе слово поближе приглядеться к девочке и осторожно, тактично поменять отношение к ней окружающих.
      Но судьба не часто благоприятствует хорошим намерениям. Следующий день лил дождь, и следующий за ним - тоже. А когда он стих, забрызганный грязью почтарь привез телеграмму, призывающую меня в город. Я уехал, и эпизод с девочкой остался для меня недочитанной страницей из интересной книги, которую больше нельзя достать. Сколько таких страниц бывает у каждого!
      Вспомнилось мне все лишь много лет спустя, когда стали появляться статьи о неведомых ранее способностях человека видеть то, чего по прежним понятиям он видеть не должен: магнитного поля, космических лучей, радиоволн и кто знает, чего еще... Когда для науки стало ясно, что дар прикосновения к скрытым стихиям природы существует.
      И теперь, когда я вспоминаю ту встречу, я сожалею о многом.