* * *

День в газете похож на шахматную партию, каждый раз новую. Трудно лишь заранее угадать, кто будет очередным партнёром — жёлчный изобретатель вечного двигателя, светило мировой науки или юноша-агроном. Потому состояние мгновенной готовности стало для Андрея Сегдина привычным. Можно разбудить научного журналиста среди ночи; он — если он настоящий журналист! — сразу поймёт объяснение конструкции свеклоуборочного комбайна, выкажет знакомство с проблемами генетических болезней и поделится с вами последними новостями астрофизики. Таким профессионалом и был Сегдин. Любой специалист знал свою область в сто раз лучше Андрея, но ни один из них не имел представления и о половине того, что знал Андрей о всей науке.

В то утро, не успел Андрей сесть за стол, как зазвонил телефон. Шахматная партия началась, кто-то делал первый ход. Андрей снял трубку, его лицо приняло озабоченное выражение.

— Да, да, спасибо. Конечно, буду! А что, причина по-прежнему неизвестна? Нет? Вот ситуация…

Повесив трубку, Андрей сгрёб утренние газеты, чтобы прочесть их в машине. Сообщения не радовали. “Новый шквал землетрясений!”, “Земля пробудилась!”, “Где произойдёт следующий взрыв?” — чёрные заголовки о чёрных вестях.

Теперь перед совещанием оставалось мобилизовать память, чтобы в немногие минуты спокойствия, дарованные поездкой, успеть расставить по порядку все до последней мелочи.

Месяц назад, двадцать седьмого июня, жители маленького приволжского городка были сбиты с ног (кто сидел — сброшены со стульев) сильным толчком. Он длился секунду. Всего на секунду ожила Земля, колыхнула здания и наполнила воздух треском лопнувших стёкол. Урон был незначительным. Но какая буря поднялась среди сейсмологов! Весь опыт геофизики, выходит, ничего не стоил, если сильное землетрясение случилось там, где его не должно было быть, — на Среднерусской равнине. Впрочем, наука не любит необъяснимых явлений. Тотчас вспомнили, как двести миллионов лет назад тектонически спокойный участок Среднерусской платформы стал ломаться в судорогах рождения гор, которые ныне известны под названием Донецкого кряжа и отнюдь уже не производят впечатления гор. Не началось ли и в Приволжье нечто подобное?

Гипотеза была хоть куда, но через день её вдребезги разбил новый толчок. На этот раз дрогнули полесские сосны. Их вершины несколько минут раскачивались в ослепительной синеве летнего неба, и весь мир ошеломлённо следил за ритмичными взмахами пушистых веток. Объяснений было выдвинуто несколько; высказаны они были весьма неуверенным голосом.

Далее неожиданности следовали одна за другой. Земля вздрагивала то там, то здесь, и никто не знал, что и где случится завтра. Потом необъяснимые землетрясения стали наблюдаться в Северной Америке и на юге Канады. А затем и в Западной Европе. Закончилось все это не далее как позавчера, в субботу, грандиозным и страшным фейерверком. В пустынном Лабрадоре взлетели на воздух миллиарды кубометров земли, ослепительный столб газов поднялся в небо. Вертолёты срочно доставили на место происшествия геологов, и микрофоны радиорепортёров разнесли по всему свету их озадаченное “Гм!”. В Лабрадоре возникла типичная “трубка взрыва”, одна из тех, в которых добывают алмазы.

Но об алмазах, понятно, никто уже не думал. Если до сих пор неожиданная активность планеты пугала лишь своей таинственностью, то теперь…, Где произойдёт следующий взрыв? Вообще что происходит с планетой? С нерушимой твердью, к спокойствию которой так привык человек? Сегдину достаточно было кинуть взгляд на улицу, чтобы убедиться: это беспокоит не только его. Но услышит ли он что-то новое на совещании, куда его любезно пригласили?

Зал был велик, импозантен и полон народа. С лепного потолка улыбались купидоны. Хлопали откидные, обшитые чёрным дерматином стулья. В простенках высились мраморные бюсты великих учёных. Сегдина всегда удивляло чудовищное несоответствие между обстановкой и действием. Жеманный стиль екатерининской эпохи, казённая мебель недавнего прошлого и дерзкие идеи, прокладывающие дорогу в двадцать первый век, — одно плохо сочеталось с другим. Но ведь сочеталось!

Здесь Сегдину доводилось переживать неприятные минуты. Понимать одно слово из трех, произносимых с трибуны, — что может быть унизительней для журналиста! Он сидел, мучился, обзывал себя тупицей, пытаясь сквозь дебри терминов и абстракций пробиться к смыслу. Иногда это удавалось, иногда нет, но раз от разу в нем крепла убеждённость, что сам смысл — даже в очень сложных вещах — прост и доступен каждому. Иначе и не могло быть, ибо наука — прежде всего логика. Логика и ещё раз логика, а уже потом все остальное.

Может быть, вывод не отличался безукоризненностью, но он устраивал Сегдина. Окончательно избавиться от “комплекса неполноценности” ему помог случай.

Однажды он поборол смущение и спросил о чем-то соседа, который сидел с сосредоточенным видом, шевеля губами, словно повторяя услышанное.

— Не знаю, — почти огрызнулся тот. — Абракадабра какая-то.

— Вы тоже не физик? — обрадовался Сегдин.

— Я? Нет, я физик.

— Физик? Но ведь разговор идёт о…

— Знаю. Я оптик. Физик-оптик. Сигма поля — не моя специальность. Я пришёл ради следующего доклада.

“Ну, если физик не понимает физика, мне-то уже стыдиться нечего!” — подумал Сегдин.

На этот раз, едва началось обсуждение, его намётанный глаз подметил резкую неоднородность зала. Меньшая часть, чувствовалось, великолепно разбирается в проблеме, волнуется, спорит, изнемогает под бременем тяжёлой ответственности. В поведении других ощущалась неловкость. Они походили на людей, которые сами не умеют плавать, но тем не менее волей судеб оказались в команде, которая должна спасти тонущего. Среди последних Сегдин узнал знакомых ему ядерщиков, астрофизиков, химиков и понял, в чем дело. На всякий случай сюда пригласили и тех, кто по роду своих замятий не имел ни малейшего касательства ни к тектонике, ни вообще к земным глубинам. Мраморный лик Ломоносова, последнего из всеохватывающих умов, равнодушно глядел на своих последователей, так далеко ушедших друг от друга в исканиях, что докладчикам, если они хотели быть понятыми, приходилось сейчас излагать свои мысли популярно, на языке, которым Сегдин говорил о науке со своими читателями.

Ход наблюдений Сегдина был прерван репликой с места. Председатель обратился к учёному в первом ряду с вопросом “Не имеет ли тут место.,”; тот энергично ответил “нет!”. Он явно был в числе “сторонних” специалистов.

Сегдин потёр лоб. Лицо учёного, сказавшего “нет!”, возбудило в нем какие-то сложные ассоциации, чем далее, тем более туманные и фантастические. Он силился понять невнятный голос подсказки. Где, когда, в какой связи мелькнули перед ним раньше этот резкий, как у птицы, профиль, усталые глаза и трогательный дымок седин на макушке?

— Скажите, — обернулся он к соседу, — это не…

— Да, это Лев Сергеевич Пастухов.

— Элементарщик?

— Он самый.

Судьба сделала ход конём, Сегдин захлопнул блокнот. На заседании ничего нового не скажут; ничья. Что ж, время начинать новую партию. Впрочем, даже первый ход Сегдину пока рисовался смутно. Но он был полон желания добиться своего.

Когда все встали, он протиснулся к Пастухову. Тот раздражённо говорил юноше в очках:

— День испорчен. И попусту испорчен. Ну, чем мы можем тут быть полезными? Чем?

— Здравствуйте, Лев Сергеевич, — сказал Сегдин. — Ваш день не будет испорчен. Возможно, он принесёт пользу миллионам людей.

— Что вы имеете в виду? — с удивлением уставился на него Пастухов.

Это-то и было нужно Сегдину. В такой ситуации главное — заинтересовать собеседника первой фразой.

— Я имею в виду читателей. Нас засыпали письмами с просьбой рассказать о ваших опытах.

То была ложь, святая ложь, как считал Сегдин.

— Их сейчас, — упирая на слово “сейчас”, сказал Пастухов, — интересуют опыты именно нашего института?

— Да.

— Немыслимо! Нет, нет, опыты лишь начаты, говорить о результатах пока рано.

— Но вы же дали месяц назад интервью “Спутнику” о создании установки…

— Тем более.

“Так, так, — подумал Сегдин. — Моему королю грозит мат”.

— Сегодняшний день у вас все равно испорчен, — решительно сказал он, всем видом давая понять, что не отстанет. Сегдин не был нахалом, ненавидел нахальство, но другого выхода не оставалось. Пастухов в глубине души был мягким человеком и должен был сдаться. Этому могло также способствовать чувство подсознательной вины перед обществом, которому Пастухов, как показало заседание, не мог помочь своими знаниями.

И Пастухов действительно сдался. Час спустя они уже входили в вестибюль института.

Пастухов вёл Сегдина бетонным коридором, который спускался все ниже и ниже, кольцами змей опоясывая нечто, спрятанное в глубине его спиралей. Сначала в узких окнах-бойницах мелькал дневной свет, потом он исчез, фотоэлементы беззвучно распахивали массивные двери, и тишина заколдованного подземелья охватывала Сегдина. Он был в сказочном замке и ожидал встречи с закованным в бетон джинном и не удивился грозовому ветерку, вдруг повеявшему навстречу. Ему нужен был этот настрой, хоть он и не знал почему. Что грозовое дыхание было просто дуновением озона, возникающего в ходе эксперимента, — это объяснение могло подождать.

Теперь коридор напоминал траншею, со стен которой смотрели стеклянные глаза перископов. За ними была темнота, густая темнота, мрачная темнота. Пастухов щёлкнул выключателем, темнота осветилась, и Сегдин увидел своего джинна. Он походил на хобот, холодно блестевший металлом хобот, который неожиданно заканчивался острым клювом. Тот был нацелен на прозрачный шар, в котором ничего не было. Совершенно ничего, одна лишь пустота. В удалении золотом сказочного богатства сияли медные шины; гибкие шарниры, поддерживающие “хобот”, придавали ему сходство с животным, которое, конечно, никогда не водилось на земле, но которого Сегдин ожидал встретить.

— Это и есть Излучатель, — сказал Пастухов.

Чары развеялись. Теперь это были просто установка, просто шины, готовые отдать черт его знает сколько миллионов вольт напряжения, просто объект эксперимента — высящийся на постаменте шар, в котором была совершеннейшая пустота, соперничающая с межгалактическим вакуумом.

— Мы пронизываем вакуум игольчатым пучком ро-ме-зо-нов, — сказал Пастухов. — Для вас вакуум просто пустота, а для физиков это…

— Можете не объяснять, — заметил Сегдин. — Для вас, согласно теории Дирака, вакуум — море частиц с отрицательной энергией. А какова мощность пучка мезонов, его направленность, свойства? И что получается в опытах?

Пастухов пустился в объяснения, увлекаясь все более и более. С какого-то момента Сегдин начисто перестал понимать детали. Но он внимательно следил за главным — для него главным — и начал уже кое-что осмысливать.

— Значит, — прервал он объяснения, — те мезонные ливни, которые образуются в атмосфере под действием первичных космических частиц, по сравнению с вашим излучением не более чем колыхание ветерка против порыва урагана?

— У вас необычный способ сопоставления величин. Но в принципе вы правы.

— Это моя форма мышления. У неё есть свои недостатки, но и свои достоинства. Так как вы ставите опыты?

Пастухов отвёл его в комнату, отделённую от Излучателя ломаными изгибами коридора, стенами из баритового бетона и свинца. В комнате, там, где полагается быть окну, белел огромный экран телевизора. Перед ним находился пульт. Физик снял со стены фотографию. Сегдин узнал прозрачный шар с запертым в нем вакуумом. Шар в разных направлениях пересекали иглы сиреневых вспышек. Они висели в шаре, не касаясь его стенок.

— Свечение в вакууме? — поднял брови Сегдин.

— Представьте себе, да. Мезонный луч сам запечатлевает свой путь.

— Интересно.

— Однако не ново. Куда важней другое: те частицы, которые он выбивает из вакуума. Они…

— Минуточку. Меня сейчас интересует иное. Вы что, луч направляете с разных сторон? Зачем?

Пастухова несколько обидело то невнимание, которое гость проявил к самому главному, ради чего они работали не покладая рук. “Впрочем, это отличительная черта всех журналистов, — успокоил он себя. — Им подавай внешние эффекты”. И он скрыл обиду.

— Нас интересуют также пространственные свойства вакуума. Однородны ли эти свойства по. всем направлениям или нет.

— Изотропность или анизотропность вакуума. Понятно. Скажите, а шар как-нибудь ориентирован относительно силовых линий магнитного поля Земли?

“Ну, ну, — не без удивления подумал Пастухов. — Он даёт мне понять, что с ним можно говорить более профессионально, хотя мыслит он отнюдь не как физик. Берегись, дорогой, заблудишься, если я не буду расчищать тебе дорогу. И что за странная манера спрашивать?”

— Конечно, шар ориентирован относительно полюсов. Вот отметки на снимке. Кажется, они плохо видны?

Отметки были видны отлично. Сегдин не обратил, однако, внимания на ехидство вопроса. Его ферзь в это время опрокидывал пешечную оборону противника.

Сзади послышался шум, в комнату вошли трое молодых парней, очень симпатичных на вид, державшихся, однако, несколько самоуверенно, — черта, увы, нередко присущая тем, чьему таланту сопутствует удача.

— Лев Сергеевич, — обратился один из них к Пастухову, почтительно, но как равный к равному, — подготовка закончена, время продолжить эксперимент.

— Да, разумеется.

Пастухов подумал, что следовало бы увести журналиста. А впрочем, пусть остаётся. Видимо, он всерьёз заинтересовался: как он впился в таблицу экспериментов!

— Включайте.

Включённый экран телевизора теперь во всем уподобился окну, открытому в зал с Излучателем.

— Даю координаты АГ-90/ТБ-90! — выкрикнул один из молодых физиков.

Излучатель пришёл в движение, электронно-счётная машина нацелила его клюв точно в направлении сверху-вниз. Это направление мезонный луч ещё ни разу не пронизывал.

Непонятным было то, что Сегдин все ещё не мог оторваться от таблицы, хотя он, казалось бы, должен был теперь прильнуть к экрану телевизора. Он обернулся в последний миг, когда Пастухов уже потянулся к пусковой кнопке.

— Постойте, один вопрос. За рубежом тоже есть такие установки?

— Да! — Пастухов совсем уже перестал понимать странного журналиста. — В Америке и Англии. Но они не такие совершенные и вступили в строй позднее.

— Все ясно, — сказал Сегдин, вежливо отстраняя руку Пастухова от пусковой кнопки. — Я попросил бы отложить эксперимент.

Его, конечно, не поняли. И в первую минуту даже не возмутились.

— Позвольте! — смысл сказанного дошёл, наконец, до Пастухова. — Какое вы имеете право…

— Никакого. Но джинн может вырваться, И мне не хочется быть погребённым тут вместе с вами.

Физики вновь онемели от чудовищной наглости того, кто должен был почтительно внимать каждому их слову.

— Это уже переходит все границы, — пробормотал Пастухов, явно теряясь. Остальные пододвинулись к шефу. На их лицах была написана готовность выбросить вон этого сумасшедшего, едва Пастухов даст знак.

— Что ж, пора объясниться, — сказал Сегдин. — У меня есть основания думать, что вы — да, вы! — можете прекратить эту свистопляску землетрясений.

— Каких землетрясений?! — не сразу поняли физики.

— Видите ли, они случаются тогда и только тогда, когда работает ваш Излучатель. Минута в минуту. И в тех местах, где ваш луч пересекает в мантии слой Д. А теперь Излучатель направлен отвесно и…

Под изучающим взглядом физика Андрей почувствовал то, что, верно, мог бы почувствовать положенный под микроскоп вирус, обладай он способностью чувствовать.

— Ага! — сообразил что-то Пастухов. — Вы всерьёз думаете…

— Всерьёз. Или вы хотите сказать, что предварительно рассчитывали влияние мезонного луча на вещество земных глубин?

— Нет, конечно! Зажигая спичку, вы же не думаете о самочувствии соседа по квартире! Мезоны быстро поглощаются веществом и…

— Не те масштабы. Даже космические мезоны регистрируются на километровой глубине. А у вас…

— Так, так, подождите…

Все замолчали. По следу, который медленно и неуверенно прокладывал Сегдин, теперь мчалась мощная мысль учёных. Сегдину оставалось смиренно посторониться и ждать. Или ему пожмут с благодарностью руку, или он услышит уничтожающий смех.

Прошло несколько минут. Затем Пастухов повернулся к Сегдину и посмотрел на него с уважением.

— Бросьте прикидываться простачком. Кто вы?

— Когда-то я был исследователем в вашем смысле этого слова. Просто я сменил поле деятельности. Пастухов удовлетворённо кивнул.

— Так я и думал. Что ж, ваша гипотеза правдоподобна. Мезонный луч может пройти сквозь земную кору. Он может вступить во взаимодействие с электронными оболочками атомов, взаимодействие, которым мы пренебрегаем в расчётах, ибо не оно нас интересует. А поскольку электронные оболочки атомов в глубинах Земли деформированы, то… Нет, это крайне любопытно! Какие перспективы для укрощения землетрясений! Мезонным пучком мы потихоньку дробим копящуюся энергию и… Надо немедленно проверить вашу гипотезу!

“Об укрощении землетрясений я не подумал, — сознался в душе Сегдин. — Ладно, каждому своё”. Вслух он сказал:

— Разумеется, надо проверить.

Они сели за расчёты. Физики посторонились за столом, чтобы дать место Сегдину. Самый щеголеватый из них — тот, кто пару минут назад засучивал рукава халата, готовясь на всякий случай к принятию решительных мер, — предупредительно смахнул ворох перфолент. Все они деликатно делали вид, что не замечают беспомощности, с которой тот листал страницы справочника, нафаршированные премудростями математики. Сегдин был благодарен им за это больше, чем если бы они наговорили ему кучу похвал.,

— Что ж, — задумчиво сказал Пастухов, машинально глядя на часы, — теперь поставим решающий опыт. Выбрали подходящую пустыню, под которой луч пересечёт слой мантии Д?

— Готово.

— Включайте.

И Сегдин увидел на экране, как “клюв” описал вокруг шара полудугу, как в шаре брызнула бледно-сиреневая молния. Не было ни треска, ни грохота; если они и были в камере, то бетон заглушил все. Сегдин понял, что ещё обманывало физиков. Тишина. Когда стоит тишина, в которой слышно дыхание, психологически трудно представить, что где-то в сотнях километров отсюда тишина оборачивается ударом подземной бури.

— Ну… — только и сказал Пастухов. Он снял телефонную трубку. От волнения у него даже выступили капли пота на переносице.

— Сейсмостанция? Все спокойно? Что, новое землетрясение? Где? Когда? Так это же великолепно! Нет, нет, я ещё не сошёл с ума!

Он бросил трубку.

— Поздравляю. Но мне вот что непонятно, дорогой…

Пастухов смутился, ибо не мог припомнить ни фамилии, ни имени человека, к которому обращался.

— Сегдин. Андрей Ефимович Сегдин.

— Так вот, дорогой Андрей Ефимович. Может быть, вы объясните мне одну вещь. Все, что знали вы о землетрясениях, знал и я. Но в ядерной физике вы мальчишка! Как же получилось, что вы, а не я…

— Потому что для вас жизнь в том, что вы делаете. Как и для меня. Но есть и разница. Для вас в науке ярче всего горит ваша лампа. Для меня все лампы горят одинаково. В этом есть свои минусы, но и свои плюсы. И я выиграл сегодняшнюю партию.

— Какую партию? Впрочем, неважно. Ещё один вопрос. Я все же не могу представить, как вам удалось связать одно с другим.

— О, не приписывайте мне гениальной прозорливости. Там, на совещании, я всего лишь подумал: почему землетрясения ни разу не случались в воскресенье?