Это было настолько дико после пережитого, что Полынов поспешно повернул выключатель. Смех оборвался.
      "Спокойно, спокойно", — сказал он себе. В любом кошмаре есть логика, надо разобраться. Раз телевизор работает, корабль вырвался из зоны молчания, стало быть… Вырвался? Не надо обольщаться: никакой "зоны молчания" не было. Это же ясно как день — нападающие применили "эффект Багрова", чтобы корабль не мог связаться с Землей. Вот и все.
      Но зачем, зачем? Что за дичь — пиратство в космосе?
      Больше всего Полынову хотелось лечь на одну из воздушных кроватей и ни о чем не думать. Мысли путались.
      Заметно росло ускорение, пол уходил из-под ног. Понятно, пираты бегут подальше от трасс. Куда?
      Полынов зашел за перегородку. В зеркале на него глянуло совершенно белое, незнакомое ему лицо. С минуту он неподвижно смотрел на свое отражение.
      Потом набрал в пригоршню воды, смочил лоб, виски, причесался, поправил галстук. Простые будничные движения успокоили его.
      Он стал соображать, можно ли ждать спасения с Земли. Пока там еще никто не подозревает о катастрофе. Так… Станции слежения потеряли радиоимпульс «Антиноя». Бывает. Операторы, попыхивая сигаретами и рассказывая анекдоты, ждут, когда он снова появится. А он не появится. В космос полетят запросы, но космос будет молчать. Тогда начнется паника.
      Нет, не тогда. Компания будет медлить с сообщением в надежде, что тревога напрасна… Ведь на карту поставлены престиж, доходы; как это так, у нас — и вдруг авария! Мир узнает о таинственном исчезновении «Антиноя» с огромным запозданием. Вот тогда к предполагаемому месту гибели устремятся разведчики. Но будет поздно.
      Но и тогда тревожное известие не смахнет с экранов телевизоров улыбающиеся личики. Об исчезновении корабля будет сказано в лучших традициях казенного оптимизма. Сразу после передачи красивые девушки споют красивую песенку. Для успокоения. Господа зрители, не волнуйтесь, в мире по-прежнему все прекрасно, отгоните дурные мысли, оптимизм продлевает жизнь, меры приняты, ничего подобного впредь не повторится, катастрофа вас не касается, не вы погибли, не ваши родственники; конечно, авария — это ужасно, но вспомните, сколько радостного в окружающей жизни…
      И никому в голову не придет, что это злой умысел. Пираты? В космосе? Ха-ха, не смешите…
      На это рассчитывают бандиты.
      Спасение с Земли не придет.
      И тут Полынов услышал лязг ключа. Он поспешно прикрутил воду, мельком взглянул на себя в зеркале — ничего, можно.
      Гюисманса он успел встретить на пороге резким, как удар, вопросом:
      — Завидуете лаврам Флинта?
      Гюисманс поморщился от громкого голоса и плотно притворил за собой дверь. Мгновение они разглядывали друг друга.
      — Рад, что к вам вернулось чувство юмора, — наконец сказал Гюисманс, присаживаясь на край постели.
      — Просто я вспомнил, что пираты кончали жизнь на рее.
      — Не все пираты, дорогой Полынов, не все, — Гюисманс покачал головой. Некоторые становились губернаторами.
      — Сейчас не семнадцатый век.
      — Верно, масштабы теперь другие. А сущность человека все та же, увы. Но вас как будто не волнует ваша судьба?
      — Уж не хотите ли вы дать мне отпущение грехов? Не приму, учтите.
      Гюисманс кротко вздохнул.
      — Ну, к чему эта бравада? Знаю, что угроза смерти для вас не в нови. Но согласитесь, принять смерть из рук вашего Большеголового друга, которому вы неловко сломали челюсть, не слишком приятно.
      "Осторожно, — подумал Полынов, — не горячись".
      — Вы забыли, Гюисманс, что я могу уйти из ваших лап, когда захочу. Остановить дыхание не так уж трудно.
      Гюисманс задумался, полуприкрыв морщинистые веки.
      — Мы серьезные люди, — он выпрямился. — Предлагаю вам деловой, взаимовыгодный контракт.
      — Сначала ответьте на мои вопросы.
      — Я не мелочен. Спрашивайте.
      — Во-первых: что будет с пассажирами? Во-вторых: ваша цель? В-третьих: куда мы летим?
      Гюисманс достал сигару, не торопясь закурил ("Совсем как Большеголовый", мелькнула мысль), выпустил сразу штук пять колец и пронизал их струйкой дыма.
      — Удивительно, — сказал он. — Удивительно, как благородные чувства мешают людям жить. Вам не кажется, что добро не может победить зло, потому что его способы борьбы бессильны, а бороться со злом оружием зла, значит превратить само добро во зло? И что поэтому добро заведомо обречено на поражение? Подумайте. Вспомните историю, она подтверждает мой вывод.
      — Это не ответ.
      — Ответ разочарует вас. Кто мы? Вы уже сказали: пираты. Зачем нам все это нужно? Второй ответ вытекает из первого. Что будет с пассажирами? Все зависит от их благоразумия, можете убедиться в этом на собственном опыте. Куда мы летим? В пояс астероидов.
      — Зачем?
      — Не разочаровывайте меня в ваших аналитических способностях. Вы же психолог. Полынов выругался про себя.
      — Хорошо, так что вам от меня нужно? Он встал с видом хозяина, дающего гостю понять, что его дальнейшее пребывание нежелательно.
      — Гордыни в вас много, Полынов, гордыни, — Гюисманс сокрушенно вздохнул, любуясь, как медленно расплываются в воздухе кольца дыма. — Вы с детства убеждены, что истина с вами.
      "К чему эта лиса клонит? — недоумевал Полынов. — Что означают эти душеспасительные разговоры?"
      — У нас еще будет время пофилософствовать, — словно отвечая на его мысли, сказал Гюисманс. — Вопи вы примете мое предложение, конечно. Мы недавно лишились врача. Вы были врачом много лет. Вот и все.
      — Та-ак… Вы предлагаете мне участие в ваших грязных делишках?
      — Человек всюду человек, а помощь страждущим — моральный долг врача. Делишки, говорите? Я нечувствителен к оскорблениям. Не судите да несудимы будете, ведь пути человека, как и пути господни, неисповедимы. Если мы договоримся, я надеюсь убедить вас, что наши помыслы направлены в конечном счете к благу.
      Полынова передернуло.
      — Нет!
      — Подумайте как следует, подумайте. Нам не к спеху. Договоримся, что я не слышал сейчас вашего ответа. Подумайте и, если угодно, попробуйте, насколько приятна… остановка дыхания.
      Гюисманс встал, не выпуская сигары, поклонился.
      — Приятных размышлений!
      Он вышел, оставив Полынова в замешательстве еще большем, чем прежде.
      Но на этот раз психолог быстро собрался с мыслями.
      Со стороны могло показаться, что его больше всего занимают маникюрные ножницы, которые он вертел в руках. Но это была манера Полынова сосредотачиваться: большинству для размышлений помогает сигарета, Полынову любая безделушка.
      Пираты…
      Он щелкнул ножницами.
      Ладно, пираты. Глупо, дико, но факт. Он им нужен. Значит, есть шанс сохранить жизнь. Будет время, следовательно возможность, вступить с ними в борьбу.
      Полынов удовлетворенно кивнул. Это умозаключение сомнений не вызывало.
      Хорошо, но лечить бандитов? Видеть все мерзости и — молчать? Ведь не удержишься…
      А если надо? Простая логическая задача. Вариант первый: снова выкрикнуть "нет!". Как просто, картинно, гордо… И совершенно бесполезно.
      Вариант второй: «да». Без эмоций. «Да» — чтобы начать схватку. А если проигрыш? Жалкий конец. Но кто от этого в накладе? Никто.
      Есть и третий вариант: все то же, но в конце — победа. Тогда поступок оправдан.
      Если будет победа.
      Если будет. И потому схема ошибочна. Его поражение коснется многих. Ведь человечество рано или поздно узнает о пиратах. Тогда его поступок будет выглядеть скорей всего так: малодушный трус, то ли он действительно хотел бороться, то ли просто спасал шкуру. Вполне логичное предположение. Земные гюисмансы ой как обрадуются, уж это несомненно.
      Полынов зажмурился. Только теперь ему открылся весь ужас положения.
      Он огляделся, по привычке ища книжную полку. Но ее здесь не было, да и чем могли помочь книги? Это не научная, а моральная проблема, и справочники тут бессильны.
      И все же Полынов машинально перелистал лежавшую на тумбочке библию, единственную книгу, которая оказалась в каюте. "В дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастья размышляй", — бросилось в глаза. С досадой Полынов перевернул страницы: "Бывает нечто, о чем говорят: "Смотри, вот это новое", но это было уже в веках, бывших прежде нас".
      Попынов отшвырнул пузатую книгу. Ему послышался вкрадчивый голос Гюисманса, цитирующий последние строчки.
      Библия шлепнулась на стол, и звук ее падения слился с шумом за дверью. "Сюда", — послышался грубый голос. Дверь отлетела, толчок в спину швырнул внутрь комнаты девушку. Полынов едва успел ее подхватить. Дверь захлопнулась.

3. Крис.

      — Вы?!
      — Я…
      Полынов разжал руки. В глазах девушки бились тревога и радость. На подбородке запеклась струйка крови — час назад ее не было.
      — Вас… били? — только и нашелся спросить Полынов.
      — Меня? А что… — она тронула подбородок. — Кровь? А, это я прикусила губу. Боялась разреветься… Пустяки. А вас… вы…
      — В полном порядке, как видите, — пробурчал Полынов, совершенно не представляя, что теперь делать. — Что с остальными?
      — Увели поодиночке. Меня последнюю. Я уж думала…
      — Какая-то ошибка, что вас втолкнули сюда, — Полынов шагнул к двери, чтобы постучать.
      — Не надо! — Девушка схватила его за руку.
      — Почему?
      — Как вы не понимаете! — В ее голосе было отчаяние. — Опять коридор и эти… Объяснений не требовалось.
      — Но вам самой будет лучше с…
      Она перехватила его невольный взгляд.
      — Да не все ли равно! И вы… — Она насупилась. — Нет, не все равно… С вами лучше. Вы не будете причитать, как наши… — Она вскинула голову. Хотите, я стану на колени?
      — Что ты, деточка! — опешил Полынов.
      — Не называйте меня деточкой! Я взрослая и вообще… — Она топнула ногой. — Представьте, что я ваша сестра. Ну и все…
      "Н-да, — подумал Полынов, — не слишком ли это много? Впрочем, девчонка права, сейчас не до пустяков, а она, похоже, с характером, бросилась закрывать меня, глупая. Ну, ничего, обойдется; но хотел бы я знать — зачем ее сюда… нелепо… Хотя… чем больше нелепостей, тем труднее что-нибудь понять, в этом есть расчет, ну, посмотрим еще кто кого…"
      — Ладно… — он опять не знал, что сказать. — Как вас зовут?
      — Крис. И можете говорить мне «ты». И ругаться, если хотите.
      — Почему — ругаться?
      — Не знаю, — она рассеянно огляделась. — На всякий случай.
      Она скинула туфли — теперь она не доставала Полынову до плеча, вспрыгнула на кровать, резким движением головы отбросила со лба челку, умостилась поудобней. Чисто женская особенность в любой обстановке уметь непринужденно устраивать вокруг себя подобие уютного гнездышка: два-три взмаха руки — гнездышко готово. Она притихла. Полынов как дурак стоял посреди каюты.
      — Что будет с нами? — вдруг быстро спросила она. В ее широко раскрытых глазах снова был страх. Но уже смягченный, словно она оторвалась от испугавшей ее книги.
      — Хотел бы я знать… — буркнул Полынов.
      — Вот никогда не думала, что попаду в плен к пиратам. А вы кто: бизнесмен, инженер? Полынов объяснил.
      — О! — Теперь в глазах Крис был восторг. — Тогда мы спасены.
      — Да почему?
      — Очень просто. Вы умеете гипнотизировать, да? Входит бандит — ну с обедом, что ли, — вы усыпляете его, лайтинг ваш, мне пистолет (я умею стрелять!), мы захватываем рубку и…
      Полынов рассмеялся.
      — Чему вы смеетесь? Крис сказала глупость?
      Полынову стало легко и просто. Редко, но встречаются люди, чьи слова самые обыденные — всегда непосредственны и свежи. Секрет не в словах, даже не в интонации: в раскованности чувств, когда ничто не мешает им тотчас отразиться во взгляде, в мимике лица, в движении.
      — Нет, Крис, ты сказала дело, но у тебя преувеличенные представления о способностях рядового психолога.
      Не объяснять же ей теорию гипноза. Правда, он слышал об исследователях, которым будто бы удавался мгновенный гипноз. Их бы сюда… А его способности, увы, ограниченны, кто же знал… Впрочем, она права: и они могут пригодиться…
      — Жаль. А то как было бы хорошо… Но мы придумаем еще что-нибудь, ладно?
      — Обязательно, Крис.
      Уже через полчаса Полынов знал о девушке все или почти все. Как ей осточертел колледж и сонный городок Санта-Клара; как она заставила отца позвать ее к себе на Марс; как она трусила при старте; какой у нее был великолепный друг — овчарка Найт; почему она не любит транзисторы и мальчишек и почему не может жить без конфет; что, по общему мнению, у нее несносный характер; что она мечтает стать зоологом; что ее любимые писатели Хемингуэй, Чехов и Экзюпери, а политики она терпеть не может, потому что там все обман; а дураков она жалеет, они убогие; ненавидит людей, которые воображают себя "прелестным пупом земли" (сокращенно ППЗ); последнее произведение Гордона она еще не читала (как, вы ничего не слышали о Гордоне?!), а смерти она не боится, так как почему-то уверена, что с ней ничего такого случиться не может…
      Она не стремилась излить душу, ее спрашивали, она рассказывала. Полынова все больше изумляла выносливость ее характера; недавнее потрясение как будто совсем на ней не отразилось, она была сама собой — непосредственной, решительной, угловатой. Полынов отдыхал, слушая ее, улыбался ее наивности и думал, что у нее счастливый характер. Ему начало казаться, что он знает ее давным-давно, и жаль, что она ему не сестра. И что сомневаться не приходится Крис не могла быть орудием Гюисманса.
      Вскоре он, впрочем, заметил свою ошибку: потрясение для Крис вовсе не прошло бесследно. Ее стало холодно, она натянула на себя одеяло, ее знобило. Духовная выносливость у нее явно превосходила физическую, а уж если он чувствует себя разбитым…
      — Спать, — оборвал он ее. — Мне и тебе нужно отдохнуть.
      — Но у нас же нет плана освобождения! И вовсе я не устала, — она упрямо выпятила свой маленький, подбородок.
      — Зато я устал, — сказал Полынов.
      — Ну, раз так… Я тоже устала. Она свернулась калачиком и закрыла глаза. Полынов долго лежал на спине, вслушиваясь в сонное, неровное дыхание девушки несколько раз она вскрикнула, — и думал, что теперь на его совести еще и чужая жизнь, а это много тяжелей, но и легче, потому что есть союзник. И что будь здесь еще хотя бы Бергер — парень что надо, хотя и фанфарон, — бандитам бы несдобровать, потому что три неглупых человека, объединенных одной целью, сильней десятка бандитов. Но сожалеть о несбывшемся нечего, надо думать, как использовать единственное свое оружие — знания, чтобы стать сильнее лайтингов, сильнее Гюисманса, который тоже отнюдь не глуп и который тоже владеет психологией.
      Каюта слегка подрагивала от работы двигателей. Пираты не форсировали работу реакторов — это было заметно по тону гудения. Похоже, они не сомневались, что розыск запоздает и они успеют скрыться в поясе астероидов, где хоть десять лет ищи — ничего не найдешь. У них великое преимущество перед пиратами прошлого, потому что просторы океанов Земли ничто перед просторами космоса. Их бандитизм не столь уж глуп и рискован. Еще два-три таких абордажа пройдут безнаказанно. А потом? Потом возвращение украдкой на Землю. Есть такие способы. Вереницы трупов будут вечно плавать в космосе. Солидные господа с миллионами в кармане будут нежиться под теплым солнцем морских курортов, и никто не узнает, не крикнет, что рядом с ним за столиком сидит убийца.
      "Полно, не теряй чувства меры, — сказал себе Полынов. — Так не будет, ты это знаешь. Одними трупами пассажиров они не обойдутся, будут еще жертвы. Неужто эти остолопы не понимают, какая мина тикает возле каждого из них? Кто понимает, а кто и нет — вот в чем фокус… Отлично, этим надо суметь воспользоваться. Этим нужно воспользоваться во что бы то ни стало.
      Вот и прекрасно, а теперь спать. Сосредоточься на воспоминаниях детства, это помогает".
      Бревенчатый домик, тепло нагретой земли под босыми ногами… Пыль, мягкая как подушка. Скрип неторопливой телеги… Если бы кто-нибудь шепнул ему тогда, что с ним будет, он бы просто не понял, этот смуглый исцарапанный парнишка, Андрюша Полынов… К черту, не думай об этом, думай о хорошем. О том, как они выходили ловить падающие звезды… Нельзя! Нельзя вспоминать небо, каким оно было когда-то. Нет больше на земле изб, телег, босоногих ребят, не подозревающих, что их будущее прочно связано со звездами. Отсечено временем, невозвратимо; они — первое поколение, которому уже не дано вернуться в страну детства и найти ее неизменной. Они родились в мире, меняющемся слишком быстро. Они сами этому способствовали как могли, задыхаясь на бегу, мечтая о будущем, настигая его. И глупо сожалеть, что их короткая жизнь вместила целые эпохи, изменения, бывшие прежде уделом нескольких неторопливо тянущихся веков. Они построили совсем неплохой новый мир, и не о чем жалеть, не надо, нельзя.
      Вскрикнула во сне… Нет, не проснулась. Молодость. Какая она теперь? Он не всегда их понимает, молодых, хотя он вовсе не стар. Странно, что Крис понятна ему, ведь их разделяют годы, воспитание, национальность, взгляды. Или обстоятельства убрали шелуху, и открылось то вечное, постоянное, что соединяет поколения всех уголков земли? Должно быть, так.
      Однако он хорош. Бойцы, герои в такой ситуации такими не бывают. Если верить соответствующим романам, конечно. Те железные; они не устают, они действуют, стреляют, побеждают. Их не мучает бессонница, они не размышляют над связью поколений, моральные проблемы решаются ими с завидной легкостью. Хотел бы он сейчас быть таким. Чтобы уснуть хотя бы…
      Следующий день, однако, не принес заключенным ничего нового. И следующий за ним тоже. О них словно забыли. Трижды в день — с завтраком, обедом и ужином — появлялся кто-нибудь из бандитов. Всегда вдвоем, ни слова в ответ на попытки Полынова заговорить с ними. Телевизор выключили, и оба пленника как будто очутились на необитаемом острове. Полное неведение, тишина и спокойствие угнетали, и Полынов подозревал, что не трогают их сознательно. Впрочем, его это не слишком волновало: если космос чему-нибудь и обучил его, так это умению ждать не расслабляясь. Он беспокоился только за Крис, по она сама угадала опасность раньше, чем он ожидал, да так, как он и предвидеть не мог.
      — Они решили нас взбесить бездельем, кажется, — выпалила она после того, как они битый час впустую обсуждали шансы на спасение, уже начиная повторяться. — И я чувствую… Не хочу больше слышать о пиратах. Их нет. Надо придумать, как сделать, чтобы я и вы о них забыли. Вот.
      Она вдруг нахмурилась. Полынов уже привык к мгновенной смене выражения ее лица, к быстрым поворотам ее настроения, но сейчас на него в упор смотрела незнакомая дикарка, испуганная неожиданной мыслью.
      — Конечно… — с трудом проговорила она, — я слышала, самое простое, когда мы… когда нас… Ну, чтобы я обняла вас! Не могу… Ну, понимаете… без… без всего… Дура же, знаю, завтра и этого может не быть, многие и просто так это делают, подруги надо мной смеялись еще там, на Земле, но… но…
      — Глупышка, — тихо сказал Полынов, поняв, — глупышка… — Ему захотелось погладить девушку, как гладят плачущего ребенка, но он боялся встать, чтобы не спугнуть ее. — Выброс из головы эту муть. Никогда нельзя делать того, чего не хочешь, никогда, даже если это кажется нужным, даже когда обстоятельства берут за горло, даже если убедишь себя… Скверно получается. А мы еще будем жить долго, назло всему. Я знаю. У меня так было, когда…
      И он внезапно для себя стал рассказывать то, что он не рассказывал никому; то, как было с ним однажды, когда двое ждали неизбежной, казалось, смерти, а он был молод; то, что он потом вспоминал со стыдом, хотя никто ни в чем не смог бы его обвинить, даже если бы желал. Никто, кроме совести. Крис слушала внимательно, освобожденно, кивая головой:
      "Понимаю, понимаю…" Потом облегченно сказала:
      — Я думала, со мной одной такое… Боялась, что ты не поймешь и подумаешь: "Вот дура".
      — Всем кажется, что с ним одним бывает такое, — вздохнул Полынов, успокаиваясь. — Только не все поступают одинаково. Некоторые берут медь вместо золота из страха, что золота не будет. А потом бывает поздно. И я успел частичку себя разменять вот так… Знаешь, Крис, — вырвалось у него, — когда я в твои годы читал великих писателей, по-настоящему великих, изображенные ими страдания души иногда ужасали меня, иногда вызывали недоумение, иногда забавляли. Но я не чувствовал своей близости к ним. Мучается Гамлет. Интересно, но какое отношение это имеет ко мне? Ведь это было давно и с другими, сейчас не те времена, да и я не Гамлет. Я так думал чистосердечно, и знаешь, это ощущение моей отрешенности от душевных мук других приподнимало меня. Я сверху вниз смотрел на всех этих гамлетов, дон-кихотов, Карамазовых. Не знаю, чего здесь было больше: инстинкта, оберегающего от потрясений, нравственной слепоты или желания быть неуязвимым. Ты понимаешь?
      — Кажется.
      Крис задумалась, рассеянно теребя прядь волос.
      — Нет, не совсем. Не хочу, чтобы жизнь была такой, как в этих книгах. Так переживать — это жутко!
      — Не более жутко, чем наше положение.
      — Но ведь мы не страдаем так… ну, как у Достоевского.
      — Может быть, потому что мы проще, примитивней, железобетонной, чем у Достоевского? Или цельней?
      — Не знаю… Все это так сложно и трудно. Я бы не могла так. Читая Достоевского, я радуюсь, что это не со мной. Я эгоистка?
      — Нет, пожалуй, здесь не то.
      — А что же?
      — Я и сам себя спрашиваю: что же? Я вот почти уверен, что предводитель наших пиратов читал больших писателей. А он подлец и убийца. И он не человек, потому что он не видит себя в других.
      — Может, он отнесся к литературе как к вымыслу?
      — Возможно, что для многих это спасительная мысль. Что не литература следует за жизнью, а жизнь за литературой. Так проще и уютней. Надо лишь запретить, уничтожить, сжечь вредные книги, и жизнь тотчас станет простой, ясной…
      — И бесчеловечной.
      — И бесчеловечной. Но первопричина не в этом, а в общем строе воспитания. В том, какая связь объединяет людей. В классовых отношениях, это основа.
      — Классовые отношения? Это я понимаю плохо. Есть хорошие люди, есть плохие. Дураки и умные.
      Люди с совестью и без. Богатые и бедные? Чем богатые — сердцем, умом, деньгами? Это важно.
      — Конечно, важно. Но пока есть хозяева, есть рабы, верно? Пока один может приказать другому: "Думай так, а не иначе, поступай так, как я хочу", рабская психология неистребима, так?
      — Я не люблю догм, а у вас все разложено по полочкам: это правильно, это неправильно, это хозяин, это раб, это уничтожить, а то пусть живет…
      — Крис, я забыл, что в ваших колледжах проходят курс «коммунизма».
      — Как ты можешь думать, что я верю всяким глупостям! — Глаза Крис яростно сверкнули. — Это я сама так считаю! Один человек не равен другому, нет этого в жизни, нет, и полочек тоже нет, и хватит об этом, весь мир на этом помешался! Слышать не хочу!
      "Да, — подумал Полынов, — самое трудное, чтобы тебя понимали правильно. Когда человек слышит только самого себя, тут и появляются полочки, ящички, этикетки. Как в аптеке: здесь яд, здесь лекарство… Нет, в аптеке знают, что всякое лекарство — это яд и яд — лекарство, все зависит от того, как, чем и в каких дозах пользоваться. А вот он сказал очевидную вещь, истину, и в ответ возмущение, восстание души, столь созвучной ему, казалось бы. Плохой он психолог, все мы никудышные психологи, нам учиться и учиться, а мы вместо этого торопимся учить. Потому что некогда, потому что надо спешить, потому что другие учителя не ждут, — выходи на бой какой ты есть, ничего другого не остается. И, сомневаясь в своих силах, борись, будто сомнения тебе чужды, иначе все увидят твою слабость и тогда — конец".
      — Ежик, спрячь иголки, — просительно сказал Полынов.
      Крис фыркнула, улыбнулась, опять фыркнула и теперь уже рассмеялась.
      — Я говорила, что у меня скверный характер, — в ее голосе слышалась гордость. — Но я больше не буду ежиком, буду пай-девочкой. Расскажи о себе.
      Она подперла подбородок кулачком.
      "Не хочу ее воспитывать, — сказал себе Полынов. — Хочу смотреть, как она жмурится и смеется, как она лежит, как молодо каждое ее движение, как непосредственно и красиво все, что она делает. Ведь больше в жизни у меня скорей всего ничего хорошего не будет. Вообще ничего не будет. Совсем".
      Лежа на спине и закрыв глаза, Полынов стал вслух вспоминать. Он снова видел злополучный марсианский песчаный прибой, его обжигали пламенеющие ураганы Венеры, фантомы Меркурия опять плясали за стеклом вездехода, он снова тонул в ужасном болоте Терра Крочи. Он сам удивлялся тому, что пережил, это казалось невероятным, он много раз должен был погибнуть и вот же цел, как ни странно.
      Он приоткрыл глаза, искоса взглянул на Крис. Она слушала, как дети слушают сказку, — приоткрыв рот, и трудно было поверить, что недавно она спорила о вещах, от которых у стольких мудрецов болит голова. Полынов почувствовал, как к нему возвращается уверенность.
      Дни заключения тянулись долго, но пролетели они быстро. И когда вошедший охранник, не тратя слов, кивнул Полынову на дверь, обоим показалось, что они ничего не успели сказать друг другу. Оба вздрогнули от неожиданности, хотя ожидали этого каждую минуту.
      Крис вскочила босиком, ткнулась лбом ему в грудь, порывисто обняла, неумело мазнула губами по щеке.
      — Ты вернешься, — глухо сказала она. — Вернешься.
      Полынов притянул ее за плечи.
      — Хорошо.
      Охранник цинично захохотал.
      Полынов шел, подняв голову, по коридору, пустому, как и салон, который они миновали. Там больше не гремела музыка, тени танцующих не скользили в зеркалах. Там, среди небрежно сдвинутых стульев, поселилось молчание. С прилавка бара исчезли бутылки; полки — как вымело, лишь яркая этикетка от ликера подрагивала на голой доске в токе воздуха, словно пытающаяся взлететь бабочка. Чавкающий звук магнитных присосок замирал при каждом шаге встревоженным шепотом.
      — Налево, — даже охранник командовал вполголоса.
      Полынов свернул к рубке. Из нее вышел какой-то человек.
      — Бергер! — Полынов узнал пилота. Тот споткнулся. Полынов видел, как покраснела его шея.
      — Бергер!
      — Но-но, не ведено, — лениво сказал охранник, но Полынов уже поравнялся с Бергером.
      Пилот отвел взгляд и торопливо зашептал:
      — Тактика требует… Соглашайтесь, соглашайтесь… Они настроены решительно, но объективно… Мы должны держаться вместе.
      Он ускорил шаг, втянув голову в плечи. Это было так непохоже на прямолинейного швейцарца, что Полынов приостановился.
      Толчок в спину заставил его очнуться.
      Как и тогда, на двери рубки горела рубиновая надпись: "Посторонним вход воспрещен". Полынов переступил порог.
      Как и в тот раз, в рубке было полутемно, тлели лишь фосфоресцирующие шкалы приборов. Мощность обзорного экрана была доведена до предела, и в рубку заглядывали тысячи немигающих звезд, собранные посредине в искрящийся жгут Млечного Пути.
      Кресло первого пилота повернулось, и Полынов увидел Гюисманса. Звездный свет освещал длинный костлявый лоб, тонкий нос, запавшие щеки, оставляя в темноте провалы глазниц. Второе кресло пустовало, но на сиденье не успел стереться отпечаток чьего-то грузного тела. "Неужели Бергер?" — подумал Полынов.
      В углу слабо шевельнулась фигура в черном, блеснуло дуло лайтинга.
      — Садитесь, Полынов. Утешились наконец? — В вопросе таилась насмешка.
      Полынов сел, бегло покосившись на пульт управления. Ручка экстренного торможения слишком далеко — рывком не дотянуться. Да и глупо: двенадцать «же» не смертельны, а вот выстрел в спину…
      — В ваших планах, — Полынов твердо решил завладеть инициативой, — есть одна неувязка, опасная для меня… и для вас.
      — Любопытно, любопытно, — с иронией сказал Гюисманс. Его глаза блеснули из темноты провалов. — Просветите.
      — Рано или поздно вам придется вернуться на Землю, потому что в космосе награбленные богатства вам ни к чему. Так?
      — Допустим.
      — И тогда вы будете вынуждены кое-кого из своей шайки ликвидировать. Может быть, его, — он кивнул в сторону забившегося в угол стража.
      — Это почему?
      — Вам непонятно? Удивительно. Кто-нибудь, обязательно проболтается о ваших похождениях. И тогда вам крышка. Вам придется убрать ненадежных, чтобы этого не случилось. Меня уж во всяком случае. А может, и вас уберут, ведь свалки вам не избежать.
      Полынов испытующе посмотрел на Гюисманса, ожидая его реакции.
      — Вполне логично, — Гюисманс утвердительно наклонил голову и обхватил руками колено. — Но вы не учли одного обстоятельства, которое сводит на нет ваши безупречные построения.
      — Какого? — вопрос прозвучал беззаботно.
      — Об этом мы поговорим, если вы скажете «да». Полынов встревожился — удар не достиг цели. Но почему? Притворство? Нет. Полынов готов был поклясться, что нет.
      — Пусть так, — сказал Полынов. — Но уж коли вы предлагаете мне сделку, я вправе выставить свои условия.
      — Забавно. Я обещал вам жизнь, чего еще вам надо?
      — Во-первых, мне нужна гарантия безопасности всех пассажиров и всех членов экипажа. Во-вторых, карты на стол!
      Гюисманс язвительно засмеялся, дрыгнул ногой.
      — Да вы юморист, Полынов! Вы абстрактный гуманист! Безопасность своих противников, ха-ха… Ведь сенаторша, троечка миллионеров и прочая шваль враждебны вам, коммунисту, разве не так?
      — Это мое дело. Вы принимаете условия?
      — Не смешите меня. Право, я уже достаточно повеселился. Вот что. Я реалист. Карты на стол? Что ж, возможно, это зависит от вас. Пассажиры вас не касаются, запомните. Единственное, что я могу вам обещать — это безопасность одной симпатичной девочки. Вы понимаете?
      Полынов вздрогнул. Вот оно. Ловушка. Видимо, он им здорово нужен. И Крис Крис! — заложница.
      — Давайте все поставим на свои места. — Гюисманс наклонился к нему, стараясь разглядеть выражение его лица. — Должен предупредить, что эта девочка — она мила, не правда ли? — законная добыча Большеголового. Такова плата за его участие в наших делах. А у Большеголового дурацкая привычка любить девушек, мучая их. Он сноб и растягивает это удовольствие. Закон на Земле почему-то не раз уже придирался к нему за эту невинную слабость. Так что поймите, речь идет не об одной вашей жизни, а о двух. И даже кое о чем большем, чем жизнь. Такое условие вас устраивает?