Дмитрий Биленкин
      Двое и знак
      Апеков уже с неделю работал в этих местах и почти всякий раз, когда направлялся в пещеры, встречал Сашу. Сначала дорогу пересекало лениво жующее стадо, затем появлялся он сам с кнутом через одно плечо, транзистором через другое, баском покрикивающий на своих подданных. Широкополая небрежно заломленная шляпа, дешевый джинсовый костюм, высокие с отворотом сапоги издали делали его похожим на киноковбоя, но вблизи впечатление рассеивали льняные, на зависть девушкам, кудри до плеч, чистая синева глаз, мягкий сквозь загар румянец доверчиво-внимательного лица хоть сейчас пиши с юноши идиллического пастушка, нестеровского отрока, кроткого Леля. Правда, для этого его надо было не только переодеть в холстину и лапти, но и снять нашейную цепочку с гаечкой. А заодно поубавить мускулов, перекат которых сразу придавал его как будто хрупкой фигуре мужицкую основательность.
      Встречи вряд ли были случайными. И то сказать, человек, шарящий по склонам, что-то высматривающий в скалах, лезущий во все грязные норы и щели не мог не вызвать любопытства. Первые дни Саша лишь здоровался издали, наконец попросил огонька, чтобы прикурить, и слово за слово, разговор завязался. Сам собой последовал и ожидаемый вопрос. Очарованный кротким сиянием глаз паренька, Апеков было увлекся, начал целую лекцию о пещерной живописи, значении для культуры всякой новой ее находки, однако вскоре почувствовал, что в сознание собеседника его слова входят, как гвозди в вату. Археолог не сразу уловил эту перемену, ибо внимание не покинуло Сашу, оно просто обратилось вовнутрь, словно в незримой двери повернулся ключ, - вроде бы ничего не изменилось, но дверь уже заперта и стучать бесполезно. Когда же уязвленный Апеков в досаде скомкал свои объяснения, Саша только взмахнул пушистыми ресницами и сказал:
      - Наука.
      Не сказал - подытожил. Дождь. Солнце. Лес. Стадо. Наука.
      Это и вовсе рассердило Апекова. Но подумав, он решил, что для парня из лесной глухомани наука и все с ней связанное - примерно то же, что звезды в небе: не заметить нельзя, но нужды в них никакой. Так и здесь - обычная дань любознательности.
      Они попрощались, и Апеков остался в уверенности, что больше преднамеренных встреч не будет. Он ошибся. Стадо все так же продолжало пересекать его путь, хотя трудно было понять, как Саше это удавалось. Карст здесь был развит сильно, район мог оправдать надежды, по пока не было даже намека на успех, и Апеков часто менял маршрут. Коровы же не летают. Тем не менее, выбираясь на новую дорогу, Апеков уже знал, что скорее всего услышит впереди треск кустарника, сопение, хруст травы, затем в просвете покажется гладкий, в черно-белых разводах коровий бок, а там и Саша появится.
      Спустя день или два после первого разговора Саша поинтересовался, сколько ему, Апекову, платят. Апеков ответил. Саша задумчиво перевел взгляд на коров.
      - Понятно... Мне на сотню больше платят. Но-о, лешая, куда прешься!
      Снова констатация факта как некой самоочевидности. Он, Саша, пасет стадо, обеспечивает удой и нагул, ему и платят больше, чем ученому, который занимается тем, без чего прожить можно. Все справедливо, иначе и быть не может.
      - Что ж, - резко, с некоторым раздражением спросил Апеков, - так и будешь всю жизнь коров пасти?
      Синь Сашиных глаз потемнела недоумением, словно он спрашивал: ученый человек - неужели не понимает?
      - Не... - пояснил он, помедлив. - Мне в армию скоро. Буду проситься в летчики. Меня возьмут, я здоровый. Там прикину, может, переберусь в космонавты.
      Над ухом, оголтело жужжа, вычерчивали свои орбиты мухи, поодаль благонравно паслись коровы. Двести верст до ближайшего города! Во все глаза глядя на Сашу, Апеков присел на шершавый, нагретый солнцем валун. Ничего себе пастушок! Ай да дите пейзанское... И ведь прав. Были бы ум, воля, здоровье - и вполне может осуществить свою жизненную программу. Гагарин тоже не с академии начинал...
      И все же Апеков не мог подавить в себе ощущение нереальности. Ведь кто перед ним? Пастух. Такие, как он, и, главное, точно так же пасли стада еще в неолите. Десять тысячелетий назад! Пирамид не было, когда они вот так же пощелкивали кнутом, кричали "но-о, куда прешься!". И так же над ними жужжали мухи. Ничего с тех пор не изменилось. Настолько не изменилось, что не будь эта профессия обыденной и в двадцатом веке, наверняка приковала бы к себе внимание исследователей далекого прошлого. Реликт же, занятие древнего неолита! И нате вам: от кнута - к пульту черт знает какой техники, и синеглазый пастушок говорит об этом, как о чем-то естественном.
      - Да-а, - сказал наконец Апеков. - Программа, брат... Учиться нужно.
      - Подучусь, конечно. А как же! В армии сейчас знаете какая техника? Не хочешь - заставят.
      Тоже верно. Зачем переть в гору там, где есть эскалатор?
      - Расчет, расчет... - хмурясь, проговорил Апеков. - В космонавта стремятся тысячи, а попадают единицы.
      - Попадают же... Вы мне другое скажите. Тогда, лет через пятнадцать, не много ли будет космонавтов?
      - Много? Понятия не имею... Тебе-то что?
      - А то. Неинтересно. Здесь я один пастух, другого попробуй найди, меня ценят. А когда много - фью!
      - Так в этом ли дело?!
      - В этом тоже.
      Апеков запоздало смахнул со щеки слепня, ожесточенно потер укус. Ну и мальчик... Обычный феноменальный мальчик... Хороший заработок - для него не проблема. Образование в случае чего не то что дадут - навяжут.
      Ничего. Горит в глухомани голубой огонек телеэкрана и зовет, завораживает, манит... И вот, уважаемые, перед вами племя младое, незнакомое - теледети. Извольте им дать обещанное.
      - Еще надо дело найти по душе, - осторожно сказал Апеков.
      - Так мне и мое по душе.
      - Коровы?
      - Они. Характеры. Машка - вон та, комолая, мне грибы ищет. Как мукнет в подлеске, значит, белый или подосиновик. Научил.
      - И как же?
      - По Павлову, а дальше сам соображал, у животных не одни рефлексы.
      - Ну и учился бы на зоопсихолога, раз это тебе по душе.
      - По душе-то оно по душе...
      Саша скусил травинку, и словно опять повернулся незримый ключ. Саша был здесь, рядом, сидел все с тем же открытым простоватым лицом - и был далеко, в себе. Будто есть человек и нет его, одна видимость. "Чего ему от меня надо? - с легким раздражением подумал Апеков. - Ведь надо..."
      - Возьмите меня завтра с собой, - внезапно сказал Саша.
      Апеков бегло поморщился.
      - Именно завтра?
      В вопросе отчетливо прозвучала ирония, которая была отповедью даже не настойчивой, а прямо-таки категоричной просьбе юнца, и намек, что научная работа вовсе не предмет праздного экскурсантства. Но весь этот ясный почти для любого городского парня подтекст совершенно не дошел до Саши.
      - Мне трудно найти подмену, а на завтра я договорился, - объяснил он бесхитростно.
      Апеков замешкался с ответом. Отказывать не хотелось, ибо просвещение долг всякого культурного человека, да и Саша интересовал его все больше; но любопытствующий в пещерах, где всякое может случиться, совсем ни к чему.
      Вот это сомнение Саша, казалось, понял молниеносно. Его глаза осветила смущенная улыбка.
      - Там в одном месте, куда я еще мальцом лазил, рисуночки какие-то, пояснил он, улыбкой как бы извиняясь за это свое вынужденное многословие. - Я и хотел показать.
      - Так что же ты сразу не сказал?!
      - Я сказал.
      - Когда?!
      - Да с вами попросившись, - у Апекова был такой вид, что Саша тут же поспешил добавить: - Раз говорю что или прошусь куда, значит, с делом, это все, кого ни спросите, знают.
      - Ага... ага... - только и смог выговорить Апеков.
      Ну конечно! В деревне все всех знают настолько, что желают здравствовать прежде, чем ты успел чихнуть, а если вытекающая отсюда манера разговора постороннему непонятна, то кто же виноват? Однако Сашина деликатность простерлась до того, что он пояснил и другое.
      - Надо же и мне на вашу науку глянуть, а то ее по телеку мало показывают.
      Лаконичней мог сказать только математик, словами "очевидно, что..." опускающий целый период рассуждении.
      Ничего не изменилось вокруг, была все та же теплынь и так же дремотно пахли травы, но у Апекова охолодело лицо. Словно от дуновения чего-то, словно ему кто шепнул: ты предупрежден!
      Предупрежден? Но о чем? Что перед тобой, быть может, новый Ломоносов? Так ничего похожего: и время не то, и познание как таковое Сашу вроде не увлекает. Иная у него нацеленность, что-то другое он ищет, ему самому неясное и то ли существующее, то ли нет.
      Абсурд, осадил себя Апеков. И тут же усомнился. Что если перед ним не юношеские метания, не социальное иждивенчество и не прагматизм крепкого, себе на уме человека, а нечто иное, чему и названия нет, но ради чего пытливо осматривают все духовные горизонты мира?
      Апеков тряхнул головой, взглянул на Сашу, который небрежно поигрывал кнутом, и наваждение сгинуло. Все было явно проще: прежде крестьянский сын обстоятельно, чтобы не прогадать, высматривал на ярмарке конягу. Теперь значение коняги приобрела профессия, а ярмарка расширилась на все стороны света. Вот и все, в принципе ничего нового.
      - Хорошо, приходи.
      Говоря это. Апеков уже не верил в "рисуночки". Он успел пригасить надежду - и потому, что привык скептицизмом защищаться от разочарований, и потому, что знал, сколь легко ошибается глаз профана (природа тоже "рисует", да как!) Но проверка была его долгом, да и Саша заинтересовал, хотя в манере того держаться было что-то неприятное, Апекова раздражающее.
      Он появился чуть свет: Апеков еще не выбрался из палатки, когда послышалось знакомое шарканье трущихся друг о друга ботфорт.
      - Сапоги - это зря, - наскоро собираясь, сказал Апеков. - Под землей нужны кеды, примерь мои запасные. На!
      - Для че? - в обкатанную радио и телевидением Сашину речь впервые прорвалось инородное слово, точно он сейчас чувствовал себя не на людях, а дома. - Босиком полезу.
      - Ноги поранишь.
      Саша только пожал плечами, как бы давая понять, что предстоящее - и его дело тоже. Вообще в его движениях, голосе проступило что-то хозяйственное, мужицкое; снаряжение Апекова он осмотрел так, словно брал его на свою ответственность. Апеков снисходительно подумал, что и сам, верно, прошел ту же проверку. Ладно, пусть тешится...
      От ручья, где стояла палатка, Саша сразу свернул в болотце. Они минут пять хлюпали по кочкам, затем продирались сквозь кустарник, такой густой, что можно было идти, лишь пригнувшись к сырой и темной, как в погребе, земле. Понемногу наметился каменистый подъем. Похожий на лисью нору лаз открылся взгляду, лишь когда до него осталось два шага. "Вот так, - не без досады отметил Апеков. - Под боком, а год бы искал - не нашел".
      Объятие сырых стен, холодящий ток воздуха, луч фонаря, который как бы с усилием проталкивал мрак, - все было привычным. Кое-где ход превращался в подлинный шкуродер. Оставалось надеяться, что сюда некогда вел иной путь; Апеков удивился, обнаружив в себе эту надежду.
      Ход как-то сразу расширился и теперь вилял, пересекаясь с другими столь же удобными для движения галереями. Саша уверенно игнорировал одни ответвления и столь же уверенно нырял в другие, по виду иногда тупиковые.
      - Ты так все пещеры вокруг деревни облазил?
      - Не-е. Только эти.
      - Почему именно эти?
      - Интересно было.
      - В других нет?
      - Так те на виду, известные.
      - Будто! По некоторым, как я заметил, никто не ходил, следов никаких.
      - Кто же без дела ходит...
      - Ты, например.
      - Я себя проверял. В других, если что, найдут, а в этой - без поддавков. Интересно.
      - Ничего себе проверочка! Ты себя только так испытывал?
      - Не... Вот скажите: машину по всякому проверяют, а человека - нет. Это разве правильно? Он, бывает, и гонит не по своим ухабам.
      - Ну, брат... Во-первых, человека толком и не умеют проверять, во-вторых, он и не машина. На стенд испытательный нас, что ли?
      Свет фонарей с усилием разгонял мрак. Унылый извилистый ход был так однообразен, что Апеков мысленно ахнул, когда очередной поворот вдруг вывел в крохотную пещеру, чей свод, казалось, усеивали бабочки. Они точно присели отдохнуть. Малейшее движение света будило трепет полупрозрачных крыльев, как если бы они разом готовились вспорхнуть, наполняя все переливчатым блеском беззвучного полета. Не верилось и не хотелось верить, что это лишь мертвое мерцание света в плоскостях тончайшего кальцита, таким живым было это трепетание.
      - И ты молчал! - вырвалось у Апекова.
      - А чего говорить? - негромко ответил Саша. - Вас другое интересовало.
      - Тьфу ты, черт... - Апеков не нашел слов. - Слушай, неужели тебя это никак не поразило? Не взволновало? Вот это?
      Легким движением света он снова пробудил мерцающее порхание.
      - Красиво?
      - Красиво, - согласился Саша, - А волноваться чего? Все путем. По телеку и не то показывают, тоже из пещер, и все объясняют.
      - Да не в этом же дело!
      - А в чем?
      - Телевизор - это не свое, чужое, заемное зрение, разве можно сравнить! И вообще... Закат сотни раз видишь, и всякий раз он другой, и такой иногда бывает, что всех зовешь поглядеть.
      - Так то закат. Хоть всех зови, его не убудет!
      - То есть?
      - Хрупкие они, - Саша кивнул в сторону "бабочек". - Язык распустишь, так еще обломают, дурни.
      "Вот тебе, - подумал Апеков. - Вот и раскуси это дитя века, вот и будь для него наставником... Или просто для него мир оскучнел? Стал похож на дойное вымя? И что из этого выйдет?"
      - Двинулись.
      Пещера проводила их трепетным мерцанием крыл, которые вот уже сотни, возможно, тысячи лет, оставаясь на месте, летели сквозь время: быть может, ими любовался уже пещерный человек?
      Казалось бы, все более несомненная Сашина надежность, точность его памяти должны были сильно поколебать неверие Апекова в рисунки. На деле произошло обратное. Не отдавая себе в том отчета, Апеков желал Сашиной ошибки, ибо своим поведением парень не только отвергал всякое покровительство, но и возбуждал в старшем смутное недовольство собой. Да и открытие, к которому годами и часто безуспешно стремится специалист, достанься оно мимоходом юнцу, невольно оскорбляло чувство справедливости, хотя Апеков искренне не подозревал в себе этой зависти.
      - Здесь, - сказал Саша приостанавливаясь.
      Апеков огляделся. Все было так, как он и ожидал. Луч фонаря скользил по давним натекам глины, терялся в дальних углах небольшой пещеры, не находя ничего, что говорило бы о присутствии здесь человека.
      - А где же "рисуночки"?
      - Да вот же...
      Сначала Апеков ничего не увидел, кроме глинистых подтеков и сети мелких трещин на гладкой, как доска, поверхности. Затем его наметанный глаз уловил слабый контур...
      С этого мгновения все иное для Апекова перестало существовать. Вылетело из мыслей. Он шагнул, как мог, ближе, впился взглядом, и тогда в порыжелости камня, точно в мутной проявителе, штрих за штрихом проступил абрис бегущей антилопы.
      Саша, придвинувшись, молча смотрел на потрясенное лицо археолога. Тот, не отводя взгляда, на ощупь достал губку, смочил ее водой из фляги и бережным касанием отер поверхность камня.
      Все будто ожило. Ярче проступил цвет охры, словно детской рукой нанесенные штрихи очертили не только излом бегущего тела, но и летящую вдогонку стрелу. Расширяя обзор, Апеков все тем же точным и нежным движением смывал вековую грязь. Обозначился еще один силуэт... Далее все заволакивал наплыв глины, под ним исчезала голова крайней антилопы.
      Саша только успевал подавать фляжку. Вокруг стыла каменная тишина, за спинами колыхался мрак, как и тогда, когда здесь стоял невидимый художник, с той лишь разницей, что шевеления тьмы вызывал тогда не колеблющийся луч фонаря, а коптящий свет факела. В размыве тысячелетнего натека постепенно обозначилось багровое, пока неузнаваемое пятно. Новые усилия прояснили муть: уже высвободилась голова антилопы, четче обозначилось то странное, багровое - нет, кровавое! - что преградило ей бег. Еще два-три взмаха губки, и не осталось сомнений: отпечаток руки с обрубленным указательным пальцем!
      Теперь остолбенел Саша.
      - Это...
      Апеков настолько забыл о чьем-то еще здесь присутствии, что вздрогнул от звука голоса.
      - Ах, это! Ну, это нередкий мотив... Знак. Как бы тебе это объяснить...
      - Они это... кровью?!
      - Да нет же! Обычная киноварь. А вот зачем эти отпечатки, почему так часты обрубленные пальцы... Какой-то ритуальный, должно быть, обряд. Видишь, остановил бег антилопы? Вот и гадай, случайность или за всем этим кроется смысл. А в общем, та еще находка, войдет в анналы... Ну и молодец же ты, быть твоему имени в монографиях!
      Радость, она только сейчас нахлынула на Апекова, нахлынула так бурно, неудержимо, что он был готов закружиться, запеть, расцеловать этого нахмуренно стоящего рядом парня.
      - Не то, - вдруг сказал Саша.
      - Что "не то"? - опешил Апеков.
      - Да отпечаток... Случайно и корова не замычит. Раз искалеченный свою ладонь к зверью приложил, то смысл в этом. Чего он так? А вот: рука правая - и без пальца. Трудно лук натянуть, плохим, значит, стал добытчиком, кому такой нужен? Это как охромевший пастух... Но справился, доказал, что и без пальца не хуже других. Вот и поставил знак: покалеченный, а на охоте кому хочешь очко вперед дам...
      Апеков крякнул.
      - Ну, брат, фантазия у тебя, оказывается! Нормальные отпечатки тоже нередки.
      - У тех, может быть, нога повреждена или глаз...
      - Может быть, может быть, - хмыкнул Апеков. - Гипотеза твоя не хуже иных, только из "может быть" истины не добудешь. Давай-ка смоем натек совсем.
      Это оказалось не таким простым делом, так как в самой толстой своей части пропитанная кальцитом глина затвердела не хуже цементной корки. Удвоив усилия, Апеков утроил осторожность: минеральные краски практически несмываемые, но если под губкой перекатываются песчинки, то стереть можно все что угодно.
      Ювелирная операция настолько поглотила внимание Апекова, что он даже не замечал, какие штрихи и линии проступают в размыве, собираются ли они в изображение или нет, важно было, не стерев, очистить вот это пятнышко, вот эту черточку, этот изгиб. И лишь закончив размыв, Апеков откинулся, чтобы оценить все сразу.
      Сначала он ничего не понял. Затем до его сознания дошел смысл увиденного, но хотя этот смысл был ясен, как молния ночью, он еще секунду тупо смотрел на стену, и сердце его билось спокойно.
      Оглушительным ударом оно ахнуло мгновение спустя. И было отчего! Апеков даже зажмурился. Снова раскрыл глаза. Но все то же, не исчезло, не померещилось - правее отпечатка ладони той же кровавой киноварью было начертано:
      E = mc^2/Y
      Из палеолита глянувшая формула Эйнштейна! И даже не Эйнштейна вовсе...
      Защитить смятенное сознание могло лишь немедленное доказательство, что все это галлюцинация. Холодея от, ужаса, Апеков обернулся к Саше, но расширенные до неправдоподобия глаза парня убедили, что ошибки нет.
      Чужое смятение как-то сразу успокоило Апекова. На лице холодел пот, ноги не держали, он сел бок о бок с Сашей. Оба молчали:
      Хотя это был полный абсурд, ибо натек существовал века, Апекова посетила успокоительная мысль, что формулу уже в наши дни начертал какой-то проказник. В нем даже занялся гнев на этого шкоду. Логика восторжествовала не сразу, но и, одержав победу, разум отказывался верить. Быть такого не может, здесь что-то не так!
      Формула была начертана привычной к математическим записям рукой. Но торопливо, как будто пишущий спешил, оглядывался через плечо, боялся. Чего? Неважно. Важно лишь то, что здесь, в святилище пещерных людей, его, Апекова, современник сколько-то тысячелетий назад начертал формулу соотношения массы-энергии.
      Да вовсе не современник, откуда он взял?! Современник не сделает выражение справа дробью, ибо это полная бессмыслица.
      Значит, не бессмыслица, коли написано. Значит, очень даже "смыслица"... Черт, слова такого нет! А математик в палеолите есть? А немыслимая формула существует?! А человек из...
      В том-то и дело...
      Не нашего века эта формула. Может быть, двадцать первого, а может быть, сто двадцать первого. И человек оттуда - сразу в верхний палеолит. Запросто. Может быть, как раз благодаря этой формуле соотношения... Чего? Массы-энергии-времени?
      Вот так взял да и, переместился из своего столетия в палеолит, будто махнул из Европы в Австралию. Маленький вояж во времени, ничего особенного. И все затем, чтобы похихикать над беднягой какого-нибудь двадцатого века, который сейчас, вылупив глава, таращится на его шкодливый автограф?!
      Ну нет. А что? Мальчишка, аспирантик какой-нибудь, прокатился в палеолит для сбора диссертационного материала и нашкодил. Нет. Нет.
      Его ли это рука оттиснута рядом? Ах, да не в этом дело!
      - Чего молчишь? - Апеков и не узнал своего голоса.
      - А что? - хрипловато отозвался Саша. - Молодчага парень, не растерялся... Дал своим знать.
      - Своим?
      - Кому же еще он написал? Не нам же. Как аварию потерпел, так сразу весть подал. Вот куда меня занесло, выручайте! Сообразил, что все места с древними рисунками на учет возьмут, и взмахнул формулу, себя обозначил.
      - Но это невозможно! Тысячелетия прошли с тех пор, как он...
      Апеков умолк, пораженный. "Было", "есть" и "будет" перепутались в его уме, едва он над ними задумался. Вот эта, перед глазами, формула - в каком она времени? В прошлом, потому что ее написали в палеолите. В настоящем, потому что он видит ее сейчас. В будущем, потому что до нее додумались только тогда. Так где же она? И где он сам?
      Апеков зябко поежился. Как просто было еще час назад! Время - это нить, жизнь бежит по ней, как искра по шнуру: позади пепел, впереди невспыхнувший огонь. А что прикажете думать теперь? Человек будущего двинулся вспять по времени... Для него все умершие живы?! Пока он был в своем сто двадцать первом веке, я, Апеков, был для него мертв. Теперь, когда он в палеолите, я для него еще не родился! Но ведь я жив... И для него я тоже жив... Мертв, еще не родился... и жив!!! Все сразу! Одновременно! Да как это может быть одновременно?! А так и может. Застряв в палеолите, он подает весть тем, кого еще нет, и до сто двадцать первого века эта его весть доходит мгновенно.
      Мгновенно, хотя впереди сотни веков. Ведь и эта формула, и эти бегущие антилопы проходят сквозь время, как... как сквозь пространство проходят радиоволны. Они уже есть в палеолите, точно так же они есть сию секунду; и в сто двадцать первом веке о них скажут то же самое - они есть! Значит, что же? Мертвое, исчезнувшее прошлое присутствует в будущем?
      Да, конечно. Разве он, археолог, не знал этого прежде? Прошлого уже нет, и оно все-таки есть? А будущее? Его тем более нет, но и это небытие говорит о себе, иначе был бы не возможен никакой прогноз...
      Абсурд, абсурд! Да стоит мне стереть эту формулу... Да накрой нас сейчас обвал... Настоящее как угодно может изменить будущее! Оно - чистый лист, который ничего не стоит перечеркнуть какой-нибудь бомбой... Хотя Луна и в этом случае аккуратно, как должно, затмит Солнце. Да, но и по Луне можно так шарахнуть... Значит, будущее тем неопределенней, чем мощнее цивилизация?! А когда люди овладеют временем, тогда и прошлое станет изменчивым? Не может того быть, не может, это же всем нелепостям нелепость!
      Но вот она, формула, перед глазами... Свихнуться можно!
      - Свихнуться можно... - потерянно прошептал Апеков. - Это же...
      - А что? - не понял Саша. - Все путем. Мы в прошлое смотрим, а они туда уже ездят. Это как с планетами было... Точно!
      Апеков едва подавил нервный смех.
      - Нет, - сказал он, прокашлявшись. - О двадцать первом веке и думать нечего.
      - Почему?
      - Потому! Это же фантастика, фантастика! Вне науки, вне представлений...
      - Ну и хорошо, что фантастика! Она же кругом сбывается. Космос там, голография всякая... А тут нам еще знак дан, мол, идите, не трусьте. Двадцать первый век, точно! А может, быстрее? Эх, заживем...
      Апеков уставился на Сашу, пытаясь найти если не след той жути, которая ознобом пронизывала его самого, то хотя бы легкую оторопь перед грозным знамением иных времен. Но ничего этого не было. Удивление прошло, Сашино лицо теперь горело мальчишеским восторгом, а в бросаемом на формулу взгляде был тот деловитый прищур, с каким мастеровитый подросток пытливо и восхищенно изучает попавший в его руки шедевр ремесла. Сейчас поплюет в ладони и... Какие сомнения, какие страхи? Все достижимо, "все путем"...
      Эта безмятежная деловитость доконала Апекова.
      "Эх, дитя, дитя, - подумал он с сожалением и тоской, - самонадеянное дитя века... Не била тебя жизнь, как нас, будущее пока не обманывало, и экологические впереди порожки - да только ли они? - будто не для твоего уха гремят... Слепец ты еще..."
      - Так, - прервал его мысли Саша. - В Вихрево до закрытия почты еще поспеем, а не поспеем - я начальника из постели выну. Как вы считаете, академики скоро разберутся в формуле? Года им хватит?
      - Нет, - с внезапным, его самого удивившим торжеством отрезал Апеков. Этого не будет ни через год, ни позже. Никто не разберется, потому что никто разбираться не станет. Понял?
      Нет, Саша ничего не понял, только моргнул, и, глядя в эти теперь широко, беззащитно распахнутые удивлением глаза, Апеков добавил:
      - Так будет неизбежно. Все ученые - все до единого, слышишь? - отрицают возможность путешествия во времени, так как оно нарушает краеугольный закон причинно-следственной связи. Ведет к абсурду, да-да! Попал человек в прошлое и, допустим, случайно убил своего деда. Бред же, бессмыслица, катастрофа! Все так думают, как я сказал, все! И это главное. То, что мы знаем истину, ничего не меняет. Ничего! Кто нам поверит? Формула... Неизвестно чего формула, ах, не в этом дело! Я во все это только потому поверил, что сам, своими руками, несомненно... Сам! А теперь приведи я сюда любого - да, любого! - специалиста, он глянет и скажет: "Послушайте, вас кто-то зло разыграл. Написал какую-то абракадабру, замазал глиной, а вы..." Так будет, так скажут. Ведь доказательств, что это не вчера написано, никаких! То есть ни малейших! И все, и точка... Кто же поверит в невозможное? В лучшем случае нас сочтут доверчивыми простаками, в худшем мистификаторами...
      Апеков говорил, говорил поспешно, словно от чего-то освобождаясь, в исступлении даже, и пока он говорил, горячее Сашино изумление сменилось растерянностью, которая так не соответствовала обычному выражению его лица, что оно сделалось глуповатым. И по мере того, как это происходило, Апеков все более чувствовал в себе уверенность хирурга, обязанного довершить болезненную ампутацию, чего бы это ни стоило ему самому.
      - И ведь тот, из будущего, наверняка это предусмотрел, - закончил он в каком-то болезненном восторге самоотречения. - Знал, знал, что если кто раньше времени обнаружит его сигнал, тому не поверят, и все спокойно послал открытым текстом. Они там хоро-о-ошие психологи!
      - Но как же это? - вскричал Саша. - Вас же знают, меня знают, как могут нам не поверить?! Это нечестно, нечестно!
      - Это очень даже честно и очень даже правильно, - непререкаемо, все с тем же восторгом самоуничижения возразил Апеков. - Поверь наука клятвам, ей немедленно пришлось бы признать чертей, ангелов, бога, ибо сотни честных верующих тотчас поклялись бы, что видели их собственными глазами. Не-ет, в поисках истины наука обязана быть беспощадной, это ее сила и долг. Долг!
      - Значит, мы... я...
      Саша осекся. Похоже, до него только теперь дошло, кого в первую очередь заподозрят в мистификации. Онемев, он смотрел на Апекова, смотрел так, словно ему ни за что ни про что дали оплеуху, на которую и ответить нельзя, потому что обидчик, выходит, по всем статьям прав и к тому же бестелесен, как всякое людское мнение.
      Но тягостное оцепенение длилось недолго. Саша подобрался, его глаза обрели сухой жесткий блеск.
      - Ясно, - сказал он беззвучно. - Ясно. Побоку, значит...
      Апеков отвел взгляд.
      Оба посмотрели туда, где на темном камне алели размашистые символы иного века, которые так странно и чуждо - или, наоборот, трагично? соседствовали с отпечатком беспалой руки, бегущими антилопами, летящей стрелой. Чья это была рука? Почему так торопливо нанесены знаки формулы? Чего боялся пишущий? Вернулся ли он в свой век, сгинул в палеолите или он ни здесь, ни там? Что открыла людям победа над временем, какое страшное пронзительное видение дала, какую безмерную и тягчайшую власть? Безнадежно спрашивать, безнадежно отвечать, человек знает только то, что знает его время, а чего люди этого времени не знают, чего они не готовы принять, того и не существует, даже если им полнится мир, как он полнится будущим, близким и бесконечно далеким.
      Чувствуя себя вымотанным и опустошенным, Апеков встал, сгреб ошметок глины и аккуратным движением размазал его поверх знаков формулы. Он все гуще клал слой за слоем, и ему казалось, что он слышит мысленный Сашин вскрик; он и сам содрогался, но продолжал тщательно замазывать то, что не было предназначено его веку, не совмещалось с ним, а только сулило недоверие и насмешки. Да в них ли дело, думал он уже без волнения, не свое будущее я оберегаю и не Сашино, даже не историю, чей ход не может поколебать и такое знамение, - в защите нуждается тот, кто сквозь время послал этот сигнал бедствия, и другого выхода нет. Ведь растрезвонь мы о формуле, оставь все открытым, среди хлынувших сюда, среди жаждущих сенсаций вполне может найтись подонок, который все сколупнет, обезобразит - и не на такое поднималась рука.
      Движения Апекова замедлились, когда плотный слой глины скрыл формулу. Теперь точно так же следовало поступить с рисунками, чтобы здесь ни для кого не осталось никакой приманки. Антилоп, как и знаки, надо было убрать, замазать, но рука вдруг перестала повиноваться. Надежду сберечь вот это свое долгожданное и верное открытие, ее-то, оказывается, он сохранил! Сберег в своих намерениях, будто после всего, что он сказал и сделал, одно можно было отделить от другого...
      Несмотря на холод пещеры, Апеков покрылся мгновенной испариной: может, и обойдется, если оставить?
      Но обойтись никак не могло, потому что первый же спустившийся сюда специалист удивится, почему размыв сделан не до конца, довершит начатое, неизбежно наткнется на формулу, - и какие тогда падут подозрения!
      Быстрым, отчаянным движением Апеков замазал все, всему по возможности придал вид естественных натеков. И все, что было недавно, что наполняло душу смятением, ужасом и восторгом, - рисунки тех, кто ожил в своих творениях спустя тысячи лет после смерти, и формула, начертанная тем, кому еще только предстояло родиться, все сбывшееся и не сбывшееся, обычное и невероятное исчезло, будто и не было ничего.
      Ни прошлого, ни будущего не стало.
      Апеков опустил руки. Он ничего больше не ощущал - ни раскаяния, ни страха, ни облегчения, все было выжжено. Нехотя он повернулся к Саше. И не узнал его. Сидел сурово задумавшийся человек, который, казалось, уже изведал горькую цену всему, и теперь, сверяя туманную даль своей жизни с тем, что ему открыло грядущее, упрямо и тщательно, как сваи моста, утверждает в ней свои новые опоры и вехи. Ладит их твердо, продуманно, навсегда.
      В осевшей душе Апекова что-то вскрикнуло. Ничего же не кончилось! Ничто не исчезло, пока этот парень жив и способен вернуть формулу миру. Или немедленно уничтожить ее совсем, или...
      Но никаких "или" быть уже не могло. Формула означала, что будущее у людей есть, оно состоится, какая бы опасность им сейчас ни грозила. В темном, малодушном безумии скрыв, спрятав это знамение, он, Апеков, опустошил лишь самого себя. Но не Сашу, не будущее, которое могло с ним осуществиться и которое теперь утверждалось в нем.