Быков Дмитрий
Военный переворот (книга стихов)
Дмитрий БЫКОВ
ВОЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ
(книга стихов)
ЧЕРНАЯ РЕЧКА
ЧЕРНАЯ РЕЧКА
(маленькая поэма)
1.
Этот проспект, как любая быль,
Теперь вызывает боль.
Здесь жил когда-то Миша Король,
Уехавший в Израиль.
Не знаю, легко ли ему вдали
От глины родных полей:
Ведь только в изгнании короли
Похожи на королей.
Мой милый! В эпоху вселенских драк
В отечественной тюрьме
Осталось мало высоких благ,
Не выпачканных в дерьме.
На крыше гостиницы, чей фасад
Развернут к мерзлой Неве,
Из букв, составляющих "Ленинград",
Горят последние две.
И новый татарин вострит топор
В преддверье новых Каял,
И даже смешно, что Гостиный Двор
Стоит себе, как стоял.
В Москве пурга, в Петербурге тьма,
В Прибалтике произвол, )1
И если я не схожу с ума,
То, значит, уже сошел.
- - ----------
1) Писано в январе 1991 года. Читатель, взыскующий актуальности, волен трансформировать эту строку: "В Абхазии произвол", "В Ичкерии произвол", "В Америке произвол": Автор думает, что где-нибудь произвол будет обязательно.
2.
Я жил нелепо, суетно, зло.
Я вечно был не у дел.
Если мне когда и везло,
То меньше, чем я хотел.
Если мне, на беду мою,
Выпадет умереть
Я обнаружу даже в раю
Место, где погореть.
Частные выходы - блеф, запой
Я не беру в расчет.
Жизнь моя медленною, слепой,
Черной речкой течет.
Твердая почва надежных правд
Не по мою стопу.
Я, как некий аэронавт,
Выброшен в пустоту.
Покуда не исказил покой
Черт моего лица,
Боюсь, уже ни с одной рекой
Не слиться мне до конца.
Какое на небе не горит
Солнце или салют,
Меня, похоже, не растворит
Ни один абсолют.
Можно снять с меня первый слой,
Можно содрать шестой.
Под первым слоем я буду злой,
А под шестым - пустой.
Я бы, пожалуй, и сам не прочь
Слиться, сыграть слугу,
Я бы и рад без тебя не мочь,
Но, кажется, не могу.
3.
Теперь, когда, скорее всего,
Господь уже не пошлет
Рыжеволосое существо,
Заглядывающее в рот
Мне, читающему стихи,
Которые напишу,
И отпускающее грехи,
Прежде чем согрешу,
Хотя я буду верен как пес,
Лопни мои глаза;
Курносое столь, сколь я горбонос,
И гибкое, как лоза;
Когда уже ясно, что век живи,
В любую дудку свисти
Запас невостребованной любви
Будет во мне расти,
Сначала нежить, а после жечь,
Пока не выбродит весь
В перекись нежности - нежить. Желчь,
Похоть, кислую спесь;
Теперь, когда я не жду щедрот,
И будь я стократ речист
Если мне кто и заглянет в рот,
То разве только дантист;
Когда затея исправить свет,
Начавши с одной шестой,
И даже идея оставить след
Кажется мне пустой,
Когда я со сцены, ценя уют,
Переместился в зал,
А все, чего мне здесь не дают,
Я бы и сам не взял,
Когда прибита былая прыть,
Как пыль плетями дождя,
Вопрос заключается в том, чтоб жить,
Из этого исходя.
Из колодцев ушла вода,
И помутнел кристалл,
И счастье кончалось, когда
Я ждать его перестал.
Я сделал несколько добрых дел,
Не стоивших мне труда,
И преждевременно догорел,
Как и моя звезда.
Теперь меня легко укротить,
Вычислить, втиснуть в ряд,
И если мне дадут докоптить
Небо - я буду рад.
Мне остается, забыв мольбы,
Гнев, отчаянье, страсть,
В Черное море общей судьбы
Черною речкой впасть.
4.
Мы оставаться обречены
Здесь, у этой черты,
Без доказательств чужой вины
И собственной правоты.
Наш век за нами недоглядел,
Вертя свое колесо.
Мы принимаем любой удел.
Мы заслужили все.
Любезный друг! Если кто поэт,
То вот ему весь расклад:
Он пишет времени на просвет,
Отечеству на прогляд.
И если вовремя он почит,
То будет ему почет,
А рукопись, данную на почит,
Отечественно просечет.
Но если укажет наоборот
Расположенье звезд,
То все, что он пишет ночь напролет,
Он пишет коту под хвост.
Ленинград,
Черная речка - проспект Морской славы.
1991
СТАРЫЕ СТИХИ
ЗАСТОЛЬНАЯ ПРОПИСЬ
Играют на улице дети,
которые рады весне,
И мы существуем на свете,
а кстати, могли бы и не.
Возносимся духом к высотам,
над грустью своей восстаем,
И ходим в кино по субботам,
и разные песни поем.
Забудем о мелкой обиде
по чьей-то случайной вине:
Планета летит по орбите,
а кстати, могла бы и не,
И ветры в окошко влетают,
и хочется жить веселей,
И первые листья латают
прорехи в ветвях тополей.
В подлунной, признаться по чести,
любая удача в цене,
Но мы тем не менее вместе,
а кстати, могли бы и не,
А вам, вероятно, известно не хуже,
чем мне самому,
Что это совсем неуместно
бродить по Москве одному.
Конечно, любого хватало,
Поныне нам снится во сне,
Как крепко нам с вами влетало,
а кстати, могло бы и не,
Могли бы на нас не сердиться,
могли бы и нас не сердить,
И попросту с нами водиться
щадить и не слишком вредить.
А все-таки - выпьем за вечер,
родной, городской, на Тверской,
Который, по счастью, не вечен,
поскольку настанет другой,
За первые майские грозы
в сверкании капель и глаз,
За наши небывшие слезы!
За зло, миновавшее нас!
За листья! За крик воробьиный!
За круговращенье планет!
За этот вишневый, рябинный,
каштанный, сиреневый цвет,
Прощания и возвращенья,
холодную воду и хлеб,
За вечное коловращенье
таинственных наших судеб!
Не стойте же, как истуканы!
Утопим печали в вине,
Которое льется в стаканы,
а кстати, могло бы и не.
ПЕСЕНКА ОЖИДАНИЯ
Сначала дом, потом дорога.
Обнимет друг, и враг простит.
Как подведение итога,
Снежинка первая слетит.
Сперва пруды, а после взгляды
Начнут подергиваться льдом,
Но перепады, перепады
Давайте с вами переждем.
Сначала яблоки поспели
И выше стали небеса,
А после у реки запели
Неведомые голоса.
Сперва дыхание прохлады,
Потом скамейки под дождем,
Но листопады, листопады
Давайте с вами переждем.
Сначала жар, а после холод,
Сперва хула, потом почет,
Сначала стар, а после молод,
А иногда наоборот.
И дни беды, и дни отрады
Своим проходят чередом,
Но перепады, перепады
Давайте с вами переждем.
Сначала - первая примета
Светлее станет синева,
Потом закружится планета
А вслед за нею - голова.
Айда меж трех знакомых сосен
Бродить без цели допоздна!
Сперва зима, а после осень,
А там, глядишь, придет весна.
1985
* * *
...И если даже - я допускаю
Отправить меня на Северный полюс,
И не одного, а с целым гаремом,
И не в палатку, а во дворец;
И если даже - ну, предположим
Отправить тебя на самый экватор,
Но в окружении принцев крови,
Неотразимых, как сто чертей;
И если даже - вполне возможно
Я буду в гареме пить "Ркацители",
А ты в окружении принцев крови
Шампанским брызгать на ананас;
И если даже - я допускаю,
И если даже - ну, предположим,
И если даже - вполне возможно
Осуществится этот расклад,
То все равно в какой-то прекрасный
Момент - о, как он будет прекрасен!
Я расплююсь со своим гаремом,
А ты разругаешься со своим,
И я побегу к тебе на экватор,
А ты ко мне - на Северный полюс,
И раз мы стартуем одновременно
И с равной скоростью побежим,
То, исходя из законов движенья
И не сворачивая с дороги,
Мы встретимся ровно посередине...
А это как раз и будет Москва!
1987
* * *
Все фигня!
По сравнению с любовью все фигня!
По сравнению с любовью,
жаркой кровью, тонкой бровью,
С приниканьем к изголовью
по сравнению с любовью
Все фигня!
По сравненью с удивленной,
восхищенной, раздраженной
С этой женщиной, рожденной
Для меня!
Нежный трепет жизни бедной,
упоительной, бесследной,
Беспечальный рокот медный
золотой трубы победной
Отменя
Как мерцаешь ты во мраке,
драки, ссадины и враки
Затихающего дня
Оттеня!
Но пока,
Но пока ещё мы тут,
Но покуда мы пируем, озоруем и воюем,
И у вечности воруем наши несколько минут,
Но пока
Мы ленивы и глумливы,
непослушны, шаловливы,
И поем под сенью ивы наши бедные мотивы
И валяем дурака
Но пока
Есть ещё на свете нечто,
что пребудет с нами вечно
И не скатится во тьму
Потому
Нет ни страха, ни печали
ни в пленительном начале,
Ни в томительном конце
На лице.
Все фигня!
По сравнению с любовью - все фигня!
Все глядит тоской и нудью
по сравненью с этой грудью,
По сравненью с этим ртом!
А потом!..
Все фигня!
По сравнению с любовью все фигня!
Ссора на кольце бульварном
с разлетанием полярном,
Вызов в хохоте бездарном,
обращением товарным
Управляющий закон
Но и он!..
1986
ТРИ СОНЕТА
1. Жизнелюбивый
С какой-то виноватостью усталой
Я все свои грехи переберу.
Я не умру от скромности, пожалуй,
От сдержанности - тоже не умру.
Я также не замалчиваю факта,
Что трезвым не останусь на пиру.
Еще я не умру от чувства такта.
От вежливости - тоже не умру.
От этой горькой истины не прячась,
Я изучаю сам себя на свет.
Я не умру от стольких дивных качеств,
Что, видимо, мне оправданья нет.
Да оправдаться и не стараюсь:
Я умирать пока не собираюсь.
1984
2. Самолюбивый
Народ! не дорожи любовию поэта.
Ты сам себе поэт, он сам себе народ.
Не требуй от него всечасного привета,
Хоть за твоим столом он часто ест и пьет.
Поэт! не дорожи призванием эстета.
Когда тебе народ заглядывает в рот
И гимнов требует взамен своих щедрот
Ему презрением не отвечай на это.
Удара твоего страшится индивид,
Когда он сам тебя ударить норовит.
А ежели и впрямь ты вечности заложник,
То что тебе в плевах? Не заплюешь костер.
Я памятник сложил. К нему не зарастет.
Ты мной доволен ли, взыскательный сапожник?
1986
3. Вариации на тему 66 сонета Шекспира
Нет сил моих смотреть на этот свет,
Где жалость, побираясь Бога ради,
Едва бредет под бременем клевет,
А доблесть умоляет о пощаде;
Где вера ждет печального конца
И где надежда созерцает в муке
Расплывшиеся губы подлеца
И скупости трясущиеся руки.
Не станут церемониться со мной,
И жутко мне до дрожи подколенной.
Все рушится, и в темноте земной
Я слышу стон измученной Вселенной
Послал бы все к чертям, когда б не ты:
Ведь без меня тебе придут кранты!
1987
ПЕСЕНКА ОБ ОТКРЫТОМ ОКНЕ
...У него суровый вид и тяжелая рука.
Он стоит себе, стоит у жужжащего станка.
Он - создатель, он творец,
свод небесный на плечах,
В блеске стружечных колец,
словно в солнечных лучах.
Вечен он, богам под стать,
и пускай пройдут века
Он останется стоять у жужжащего станка.
...Он не знает, не следит,
час прошел ли, ночь прошла
Он сидит себе, сидит у рабочего стола.
Он - провидец, он поэт, вся земля в его руках,
Никаких сомнений нет - он останется в веках.
Что ему свинец и медь, если за спиной крыла?
Он останется сидеть у рабочего стола.
...Майским утром золотым
в воздухе звенит струна.
Мы стоим себе, стоим у открытого окна.
Мы ужасно влюблены,
мы глядим на белый свет.
Кроме солнца и весны, ничего на свете нет.
В майском утреннем тепле
мир справляет торжество.
Мы покуда на земле не умеем ничего:
Ни работать у станка, ни чертить и ни ваять
Просто так, в руке рука, рядом у окна стоять.
Замирая, нота "ля" переходит в ноту "си".
Повторится земля, словно глобус на оси.
Поворотится опять, но в любые времена
Мы останемся стоять у открытого окна.
1986
ИЗ ПОЭМЫ "СИСТЕМА"
Есть старый дом при выходе с Арбата.
Внизу аптека. Наверху когда-то
Ютился теплый говорливый быт.
Жильцы мирились, ссорились, рожали,
А после, как в поэме Окуджавы,
Разъехались. Наш дом теперь забит.
Он не был нашим в строгом смысле слова.
Мы не искали там борща и крова.
Под протекавшим, в пятнах, потолком
Не вешали сушить белья сырого.
Мы появились там уже потом.
Остались стены с клочьями обоев,
Пустые, как романы без героев.
Густая пыль осела по полам,
На лестницах валялись кучи хлама,
Хоть коридор по-прежнему упрямо
Пересекал квартиру пополам.
В осенних наступающих потемках
Через окно в извилистых потеках
Свет фонаря отбрасывал пятно.
Внутри темнее было, чем снаружи.
Внизу гулял народ, блестели лужи.
Нам нравилось выглядывать в окно.
...Не изменяясь, не переезжая,
В квартирах продолжалась жизнь чужая.
То странный шорох, то внезапный стук
Звучали, как легенды подтвержденье.
По комнатам бродили привиденья.
Чужая жизнь всегда была вокруг.
Невнятно прорисовались лица.
Здесь до сих пор ещё могли храниться
В альбомах - фотографии теней
И письма пожелтевшие - в шкатулке.
Дух нежилья и запах штукатурки
Казались тем яснее, тем грустней.
Мы появлялись там не слишком часто.
Мы проводили там не больше часа.
Чужая жизнь могла свести с ума.
Так не могло бы продолжаться долго,
Но не было у нас другого дома,
А были лишь отдельные дома.
Здесь начиналось то, о чем вначале
Мы суеверно до поры молчали,
Молчали, опасаясь начинать,
Два обитателя отдельных комнат,
Которых врозь встречают, любят, кормят,
Которым негде вместе ночевать.
Что - ночевать! На улицах прохладно,
В кафе - и многолюдно, и накладно,
В подъездах - унизительно до слез...
И, отыскав приют каким-то чудом,
Мы появлялись в доме, обреченном
На пустоту и, может быть, на снов.
Вишневый сад Москвы. Прощай, эпоха!
Шум переезда, сборы, суматоха,
Прощание последнего жильца,
Стекольный звон и комнат одичалость...
Мы начинали там, где все кончалось.
Мы начинали с самого конца.
Как странно раздавались шаг и слово
Среди чужого, некогда жилого
Пространства, в этом холоде пустом!
На каждый звук оглядываясь - кто там?!
Мы двигались по лестничным пролетам
И сами были, словно этот дом:
Жильцы селились и переезжали,
Жильцы чередоваться продолжали,
Прощались благодарно у крыльца
И комнаты, однако, не пустели,
Но как-то перед встречей наши стены
Остались без единого жильца.
Так мы когда-то в месяц наш начальный,
От скверика на площади вокзальной
Пройдя по Бородинскому мосту,
Движеньями, шагами, голосами
Дом населяли заново - и сами
Друг другом заселяли пустоту.
..................................................
Наш дом забит. И в замкнутом пространстве
Чуждая жизнь в извечном постоянстве,
Как прежде, недоступная для глаз,
С сухими голосами и тенями,
Что даже очертанья потеряли,
Сегодня продолжается без нас.
Наш дом забит. Теперь и наши тени
Ступают там на грязные ступени.
Они внутри, а мы остались вне.
По коридорам с их привычным сором,
Нежны, прекрасны, недоступны ссорам,
Они бредут с другими наравне.
Предутренний озноб. Опять светает.
Но поздно, поздно, силы не хватает,
Так получилось, лучше без вранья,
Мы не хотели ничего худого,
Простите нас, нам не построить дома,
Мы возвратимся на круги своя.
..................................................
Надеюсь, что надеяться - не дерзость.
Надеюсь, что не зря ещё надеюсь.
Надеюсь, что весной я прав вдвойне
И не обижу истину, святую,
Предпочитая точке запятую.
Надеюсь, что надеюсь. На дворе
Стоит апрель. За окнами жилища,
Которые недавно стали чище,
Плывет великолепная пора:
Гуляют в пиджаках и в форме школьной.
За окнами летает мяч футбольный.
Разбрызгав водяные веера,
Велосипед по лужам прокатился.
На подоконник голубь опустился.
Бесповоротно кончилась зима.
Приходит время рисовать на партах,
Приходит время целоваться в парках,
Приходит время возводить дома.
Ах, чуть весна - и как-то неуместно
Об этом мире говорить нелестно.
Весну читаешь на любом лице,
В любом словце, в случайном разговоре,
И как-то все милей, и поневоле
Поставишь многоточие в конце.
Поставишь - и поверишь многоточью.
Стоит апрель, и воздух зелен ночью,
И улицы в мерцающий раствор
Погружены, и отражают лужи
Небесный тот же свет и зелень ту же:
Так воздух грузит будущей листвой.
Все исполнимо, все соединимо,
Когда рекою протекает мимо
Прозрачных окон, полуночных стен,
То ль утешая, то ли обещая,
Медлительная музыка ночная
И ничего не требует взамен.
1987
ИЗ ЦИКЛА "ДЕКЛАРАЦИЯ НЕЗАВИСИМОСТИ"
1.
Дождь идет. А на улице ясно.
Листья мокрые чуть шелестят.
Мне сегодня особенно ясно,
Что мои прегрешенья простят.
Все грехи мои так же простятся
Без печали, без слез, без речей
Как осенние листья простятся
В час назначенный
С веткой своей.
Так и жить бы отныне на свете,
Не печалясь и ближних щадя,
В золотом, всепрощающем свете
Сентября, листопада, дождя.
1984
2.
Друг друга мы любили. Мы насморком болели
И оттого сопели сильнее, чем обычно.
Мы терлись друг о друга сопливыми носами.
Нас сотрясали волны любовного озноба.
Мы оба задыхались, друг друга обдавая
Дыханьем воспаленным,
прерывистым, простудным.
В окне горели ветки в осенней лихорадке,
В лесах бродила осень - чахоточная дева,
По желтизне багрянец, болезненный румянец,
И небо так синело, как будто в день последний.
1986
3.
Все сказано. И даже Древний Рим
С пресыщенностью вынужден мириться.
Все было. Только ты неповторим
И потому - не бойся повториться.
Жизнь тратили в волшбе и ворожбе,
Срывались в бездны, в дебри залезали...
Пиши, приятель, только о себе
Все остальное до тебя сказали.
1986
ПРОГРАММА "ВРЕМЯ"
Трудно в армии первое время.
Помню, смотришь - и плакать готов
Над обычной программою "Время",
Глядя вечером вместе со всеми
В телевизор без всяких цветов.
Черный с белым - и те поразмыты,
Перечеркнуты сеткой помех...
О, унынье армейского быта!
Люди ходят, смеются, а мы-то
Так вдали, и отдельно от всех!
А дойдет до прогноза погоды,
Да покажут московский пейзаж,
Да как вспомнишь про эти два года,
Да про то, что обратного хода,
Хошь не хошь, из казармы не дашь...
Но она утешала отчасти,
Незатейливо радуя глаз,
И дарила короткое счастье
Там, что жизнь за пределами части
Продолжается, хоть и без нас.
На ударную смотришь бригаду,
На какой-нибудь чудо-колхоз
Все, над чем хохотал до упаду,
Принимаешь теперь, как отраду,
Умиляешься чуть не до слез!
Смотришь "Время" - на первом, на трудном,
Только-только пошедшем году
И не скользким, не скучным, не скудным,
А таким оно кажется чудным!
(Я программу имею в виду).
...Нынче вечером, сытый и пьяный,
Не в белесый уже, а в цветной
Смотришь, смотришь в квадратик экранный,
Но с какой-то тревогою странной,
С непонятной тоскою глухой.
Не за Альпы, не за Филиппины,
Не за наш неустроенный быт,
Не за прочие наши кручины,
Просто так, безо всякой причины,
Смотришь, смотришь - а сердце болит.
ДИАЛОГ
- Как мы любим себя! Как жалеем!
Как бронируем место в раю!
Как убого, как жалко лелеем
Угнетенность, отдельность свою!
Сотню раз запятнавшись обманом,
Двести раз растворившись в чужом
Как любуемся собственным кланом,
Как надежно его бережем!
Как, ответ заменив многоточьем,
Умолчаньем, сравненьем хромым,
Мы себе обреченность пророчим
И свою уязвленность храним!
Как, последнее робко припрятав,
Выбирая вождей и связных,
Люто любим своих супостатов
Ибо кто бы мы были без них?
Мы, противники кормчих и зодчих,
В вечном страхе, в холодном поту,
Поднимавшие голову тотчас,
Как с неё убирали пяту,
Здесь, где главная наша заслуга
Усмехаться искусанным ртом,
Как мы все-таки любим...
- Друг друга!
Это все перевесит потом.
ЗАПОЛНЕНЬЕ ПАУЗ
Дано: осенний сад набрякший,
И ненадежный дачный кров,
И дождь, собравшихся обрекший
На краткость дня и сырость дров.
Пейзаж привычный, пастерначий
Шуршанье, холод по ночам,
Хозяин, вынужденный дачей
К метафизическим речам.
В глуши что делать в это время?
В пандан дождю звучит ручей
Речений русского еврея
И возражающих речей.
Из печки выгребают сажу.
Хозяйке холодно. Притом
Дождю, траве, дровам, пейзажу
И всей России за окном
Отнюдь ни холодно, ни жарко
От шевеленья наших губ.
В коротких паузах из парка
Несется шелест, шлеп и хлюп.
И разговора вялый парус
Вотще колышется давно.
Искусство заполненья пауз
Что наша жизнь, как не оно?
Соседка юная случайно
Сюда заходит из сеней.
Ей предпочтительней молчанье
Оно вернее и полней.
И потому, покуда некто
Меж сушек и кофейных чаш
Искал в безвекторности вектор
Она молчала, как пейзаж.
Хвала пейзажу с вечной дрожью
Сырых осин, пустых тревог!
Хвала родному бездорожью
В нем есть возможность всех дорог.
Хвала заезженной пластинке,
Словам, повисшим на губе,
Покуда девушка в косынке
Сидит себе, как вещь в себе.
1993
ПОХВАЛА БЕЗДЕЙСТВИЮ
Когда кончается эпоха
И пожирает племена
Она плоха не тем, что плохо,
А тем, что вся предрешена.
И мы, дрожа над пшенной кашей,
Завидя призрак худобы,
Боимся предрешенной, нашей,
Не нами избранной судьбы
Хотя стремимся бесполезно,
По логике дурного сна,
Вперед - а там маячит бездна,
Назад - а там опять она,
Доподлинно по "Страшной мести,
Когда колдун сходил с ума.
А если мы стоим на месте,
То бездна к нам ползет сама.
Мы подошли к чумному аду,
Где, попирая естество,
Сопротивление распаду
Катализирует его.
Зане вселенской этой лаже
Распад, безумие, порок
Любой способствует. И даже
Любой, кто встанет поперек.
1991
* * *
Все не ладится в этой квартире,
В этом городе, в этой стране,
В этом блеклом, развинченном мире,
И печальней всего, что во мне.
Мир ли сбился с орбиты сначала,
Я ли в собственном бьюсь тупике
Все, что некогда мне отвечало,
Говорит на чужом языке.
Или это присуще свободе
Мяться, биться, блуждать наугад?
То ли я во вселенском разброде,
То ли космос в мое виноват.
То ли я у предела земного,
То ли мир переходит черту.
То ли воздух горчит. То ли слово.
То ли попросту горечь во рту.
1991
* * *
Вечно для счастья детали одной,
крохотулечки недоставало!
Вот и сегодня опять за стеной
вместо Вагнера - Леонковалло.
Как от угрюмого "Жизнь прожита"
удержала смешная открытка
Счастью сопутствует неполнота,
охраняя его от избытка.
Ах, если б веточку эту - левей,
это облако - вверх подтянули,
Ах, если б в паузе пел соловей
(соловьев не бывает в июле),
Чтобы острее, жадней ликовать,
смаковать, как последнюю кружку...
Если бы к нашему счастью кровать!..
Ничего, потерпи раскладушку.
Помнишь, у Мелвилла: сидя в тепле,
надо мерзнуть хоть кончиком пальца?
Как на остылой, постылой земле
напоследок удержат страдальца
Хоть и ударили пыльным мешком,
но укрыли от медного таза,
Малою черточкой, беглым штришком
отгорожено счастье от сглаза.
О, незаконченность! Только она!
Только еле заметные сбои!
Жизни, покуда не завершена,
совершенство противно любое.
Эту бы мысль - да в другую строфу,
ибо в этой её не заметим...
Полно, читатель! Такую лафу?
На халяву? Довольствуйся этим.
1991
ПРОРОК
"Не всякий лысый брюнетом был."
(Горький)
Не всякий лысый был брюнетом,
Хотя кричит, что он брюнет.
Не всякий битый был поэтом,
Хоть без битья поэта нет.
Пиит обязан быть побитым
Хотя б немного, just a bit,
Но не обязан быть пиитом
Любой, кто кем-нибудь побит.
Легко считать себя пророком,
Подсчитывая синяки
И к ним в отчаянье глубоком
Прикладывая медяки.
Но сотня сотен слов облыжных,
И бледный вид, и горький рок,
И в спину брошенный булыжник
Не говорят, что ты пророк.
А то случится, что пророком
Начнет считать себя любой,
Фингал имеющий под оком
Иль шрам над верхнею губой.
Пророк! Твой путь не безобиден.
Пророком быть - тяжелый крест.
Пророк всегда угрюм и беден.
Живет в пустыне. Мало ест.
Но мало быть босым и голым
И плечи подставлять под плеть,
Чтобы сердца людей глаголом
Не то что жечь - хотя бы греть.
Друзья! Поэтому не стоит
Свою тоску вздымать на щит.
Пророк, как правило, не стонет.
О старых шрамах он молчит.
Ему ль считать себя страдальцем
В юдоли грустной сей земли?
Его не трогали и пальцем
В сравненьи с тем, как бить могли.
1988
РУБАЙЯТ
Я не делал особого зла, вообще говоря,
Потому что такие дела, вообще говоря,
Обязательно требуют следовать некой идее,
А идей у меня без числа, вообще говоря.
Я без просьбы не делал добра, вообще говоря,
потому что приходит пора, вообще говоря
Понимаешь, что в жизнь окружающих
страшно вторгаться
Даже легким движеньем пера, вообще говоря.
Непричастный к добру и ко злу, вообще говоря,
Я не стану подобен козлу, вообще говоря,
Что дрожит и рыдает, от страха упав на колени,
О своих пред Тобою заслугах вотще говоря.
МУЗА
Прежде она прилетала чаще.
Как я легко приходил в готовность!
Стоило ей заиграть на лире,
Стоило ей забряцать на цитре,
Пальцами нежно перебирая
Струны, порочный читатель, струны.
После безумных и неумелых
(Привкус запретности!) торопливых
Совокуплений она шептала:
"О, как ты делаешь это! Знаешь,
Н. (фамилия конкурента)
Так не умеет, хоть постоянно
Изобретает новые позы
И называет это верлибром,
Фантасмагорией и гротеском.
О, синхронные окончанья
Строк, приходящих одновременно
К рифме как высшей точке блаженства,
Перекрестившись (прости нас, Боже!
Как не любить перекрестной рифмы?)
О, сладострастные стоны гласных,
Сжатые губы согласных, зубы
Взрывных, задыхание фрикативных,
Жар и томленье заднеязычных!
Как, разметавшись, мы засыпали
В нашем Эдеме (мокрые листья,
Нежные рассвет после бурной ночи,
Робкое теньканье первой птахи,
Непреднамеренно воплотившей
Жалкую прелесть стихосложенья!)
И, залетев, она залетала.
Через какое-то время (месяц,
Два или три, иногда полгода)
Мне в подоле она приносила
Несколько наших произведений.
Если же вдруг случались двойняшки
"Ты повторяешься", - улыбалась,
И, не найдя в близнецах различья,
Я обещал, что больше не буду.
Если я изменял с другими,
Счастья, понятно, не получалось.
Все выходило довольно грубо.
После того как (конец известен)
Снова меня посылали к Музе
(Ибо такая формулировка
Мне подходила более прочих)
Я не слыхал ни слова упрека
От воротившейся милой гостьи.
Я полагаю, сама измена
Ей вообще была безразлична
Лишь бы глагольные окончанья
Не рифмовались чаще, чем нужно.
Тут уж она всерьез обижалась
И говорила, что Н., пожалуй,
Кажется ей, не лишен потенций.
Однако все искупали ночи.
Утром, когда я дремал, уткнувшись
В клавиши бедной машинки, гостья,
Письменный стол приведя в порядок,
Прежде чем выпорхнуть, оставляла
Рядом записку: "Пока! Целую!".
Это звучало: пока целую
Все, вероятно, не так печально.
Нынче она прилетает редко.
Прежде хохочущая девчонка
Ныне тиха, холодна, покорна.
Прежде со мной игравшая в прятки
Нынче она говорит мне "ладно",
Как обреченному на закланье.
Тонкие пальцы её, печально
Гладя измученный мой затылок,
Ведают что-то, чего не знаю.
Что она видит, устало глядя
Поверх моей головы повинной,
Ткнувшейся в складки её туники?
Близкую смерть? Бесполезность жизни?
Или пейзаж былого Эдема?
Там, где когда-то пруд с лебедями,
Домик для уток, старик на лавке,
Вечер, сирень, горящие окна,
Нынче пустое пространство мира.
Метафизические обломки
Сваленной в кучу утвари, рухлядь
Звуков, которым уже неважно,
Где тут согласный, где несогласный.
Строчки уже не стремятся к рифме.
Метры расшатаны, как заборы
Сада, распертого запустеньем.
Мысль продолжается за оградой
Усиком вьющегося растенья,
Но, не найдя никакой опоры,
Ставши из вьющегося - ползучим
Ветер гоняет клочки бумаги.
Мальчик насвистывает из Джойса.
Да вдалеке, на пыльном газоне,
Н., извиваясь и корчась в муке,
Тщится придумать новую позу.
1991
* * *
Вижу себя стариком - ночью, при свете звезды,
Шлепающим босиком в кухню за кружкой воды
В тесной квартире пустой, где доживаю один,
Где утвердился настой запаха грязных седин,
Пыли, ненужных вещей, медикаментов, тоски
И неуклюжих мощей, бьющихся о косяки.
Здесь, в темноте, в пустоте,
в ужасе, на сквозняке,
На предпоследней черте,
с плещущей кружкой в руке,
Вздрогну: да это ведь я - я,
не другой, не иной
Веянье небытия чую согбенной спиной.
Некому мне рассказать
бедных подробностей тьму,
Не во что их увязать, не объяснить никому,
Как я любил фонари, окна, бульвары, пруды,
Прорезь арбузной "шари",
свет отдаленной звезды,
Той, что висит на виду в мутном проеме окна,
Что в поредевшем ряду не изменилась одна:
Тот же её ледяной, узенький луч-сквознячок,
Что наблюдает за мной,
словно прицельный зрачок
Мира, в котором полно всяческих
"кроме" и "не",
Не равнодушного, но скрыто враждебного мне:
Вытеснит. Это ему, как бунтовщик королю,
Как запряженный - ярму:
"Ты победил", - говорю.
Что наш воинственный пыл?
радуга между ресниц.
Все - даже то, что любил,
нынче отсюда теснит.
Тополю, липе, ветле, дому, окну, фонарю,
Городу, небу, земле - "Ты победил", - говорю.
Что остается тому, чьи помышленья и речь
Не приведут ни к чему? Только в тебя перетечь.
Только, по сотне примет чувствуя небытие,
Тысячам тысяч вослед лечь в основанье твое,
Не оставляя следа, не умоляя вернуть
Отнятого навсегда, - это единственный путь
Муку свою превозмочь, перетекая ничком
В эту холодную ночь
с этим прицельным зрачком.
1991
СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ РОМАНС
Когда я брошу наконец мечтать о лучшей доле,
Тогда выяснится, что ты жила в соседнем доме,
А я измучился, в другой ища твои черты,
Хоть видел, что она не ты, но уверял, что ты.
А нам светил один фонарь, и на стене качалась
То тень от ветки, то листвы
размытая курчавость,
И мы стояли за куском вареной колбасы
В один и тот же гастроном, но в разные часы.
...О, как я старости боюсь
пустой, бездарной, скудной,
Как в одиночестве проснусь в тоске,
глухой и нудной,
Один в начале сентября, примерно к четырем,
Как только цинковый рассвет
дохнет нашатырем!
О чем я вспомню в сентябре,
в предутреннем ознобе,
Одной ногой в своей ноге,
другой ногой во гробе?
Я шел вослед своей судьбе, куда она вела.
Я ждал, пока начнется жизнь, а это жизнь была.
Да неужели. Боже мой! О варево густое,
О дурно пахнущий настой, о марево пустое!
Я оправданий не ищу годам своей тщеты,
Но был же в этом тайный смысл?
Так это будешь ты.
О, ясно помню давний миг,
когда мне стало страшно:
Несчастный маленький старик
лобзал старуху страстно,
И я подумал: вот и мы! На улицах Москвы
Мне посылались иногда знаменья таковы.
Ты приведешь меня домой,
и с первого же взгляда
Узнаю лампу, стол хромой
и книги - те, что надо.
Свеча посветит пять минут и скоро догорит,
Но с этой жизнью, может быть,
отчасти примирит.
1991
* * *
Душа страшится стереоскопии.
Ей жутко в одиночестве своем,
Когда с неумолимостью стихии
В картинке разверзается объем.
Оттуда веет холодом, распадом,
Крушением надежд, чужой судьбой,
С её тоской, с её крысиным ядом,
С её уменьем заражать собой.
И, как на фотографии объемной,
В пространстве, утешительно пустом,
Сместишься вбок, заглянешь в угол темный:
Тень за кустом, убийца под мостом.
Душе спокойней с плоскою картинкой,
Лишенной непостижной глубины,
С расчисленно петляющей тропинкой
Среди рябин, осин и бузины.
Душе спокойней с плоскостью пейзажной,
Где даль пуста, а потому чиста,
Где деревянный мост, и воздух влажный,
И силуэт цветущего куста.
1990
НОВОСИБИРСКАЯ ЭЛЕГИЯ
...И ощущенье снятого запрета
Происходило от дневного сна,
И главный корпус университета
Шумел внизу, а тут была она,
Была она, и нам служила ложем
Гостиничная жесткая кровать,
И знали мы, что вместе быть не можем,
И мне казалось стыдно ревновать.
Потом была прекрасная прохлада,
И сумеречно-синее окно,
И думал я, что, в общем, так и надо,
Раз ничего другого не дано:
Ведь если нет единственной, которой,
И всякая любовь обречена...
Дождь барабанил за квадратной шторой,
Смущаясь неприступностью окна,
На коврике валялось покрывало,
И в этом был особенный покой
Безумия, и время застывало,
Как бы на все махнувшее рукой.
И зыбкий мир гостиничного крова,
И лиственные тени на стене
Божественны, и смысла никакого,
И хорошо, тогда казалось мне.
Тогда я не искал уже опоры,
Не выжидал единственной поры
И счастлив был, как жители эпохи,
Которая летит в тартарары.
Чего уж тут, казалось бы, такого
Дождь заоконный, светло-нитяной,
И создающий видимость алькова
Диван, зажатый шкафом и стеной?
Мне кажется, во времени прошедшем
Печаль и так уже заключена.
Печально будет все, что ни прошепчем.
У радости другие времена.
1991
ПОСЛАНИЕ К ЕВРЕЯМ
"В сем христианнейшем из миров
Поэты - жиды."
(Марина Цветаева)
В душном трамвае - тряска и жар,
как в танке,
В давке, после полудня, вблизи Таганки,
В гвалте таком, что сознание затмевалось,
Ехала пара, которая целовалась.
Были они горбоносы, бледны, костлявы,
Как искони бывают Мотлы и Хавы,
Вечно гонимы, бездомны, нищи, всемирны
Семя семитское, проклятое семижды.
В разных концах трамвая шипели хором:
"Ишь ведь жиды! Плодятся, иудин корено!
Ишь ведь две спирохеты - смотреть противно.
Мало их давят - сосутся демонстративно!".
Что вы хотите в нашем Гиперборее?
Крепче целуйтесь, милые! Мы - евреи!
Сколько нас давят - а все не достигли цели.
Как ни сживали со света, а мы все целы.
Как ни топтали, как не тянули жилы,
Что не творили с нами - а мы все живы.
Свечи горят в семисвечном нашем шандале!
Нашему Бродскому Нобелевскую дали!
Радуйся, радуйся, грейся убогой лаской,
О мой народ богоизбранный - вечный лакмус!
Празднуй, сметая в ладонь последние крохи.
Мы - индикаторы свинства любой эпохи.
Как наши скрипки плачут
в тоске предсмертной!
Каждая гадина нас выбирает жертвой
Газа, погрома ли, проволоки колючей
Ибо мы всех беззащитней - и всех живучей!
Участь избранника - травля, как ни печально.
Нам же она предназначена изначально:
В этой стране, где телами друг друга греем,
Быть человеком - значит уже евреем.
А уж кому не дано - хоть кричи,
хоть сдохни,
Тот поступает с досады в черным сотни:
Видишь, рычит, рыгает, с ломиком ходит
Хочется быть евреем, а не выходит.
Знаю, мое обращение против правил,
Ибо известно, что я не апостол Павел,
Но, не дождавшись совета, - право поэта,
Я - таки да! - себе позволяю это,
Ибо во дни сокрушенья и поношенья
Нам не дано ни надежды, ни утешенья.
Вот моя Родина - Медной горы хозяйка.
Банда, баланда, блядь, балалайка, лайка.
То-то до гроба помню твою закалку,
То-то люблю тебя, как собака палку!
Крепче целуйтесь, ребята! Хава нагила!
Наша кругом Отчизна. Наша могила.
Дышишь, пока целуешь уста и руки
Саре своей, Эсфири, Юдифи, Руфи.
Вот он, мой символ веры, двигавшей годы,
Тоненький стебель последней моей опоры,
Мой стебелек прозрачный, черноволосый,
Девушка милая, ангел мой горбоносый.
1991
ВРЕМЕНА ГОДА
1. Подражание Пастернаку
Чуть ночь, они топили печь.
Шел август. Ночи были влажны.
Сначала клали. Чтоб разжечь,
Щепу, лучину, хлам бумажный.
Жарка, уютна, горяча,
Среди густеющего мрака
Она горела. Как свеча
Из "Зимней ночи" Пастернака.
Отдавшись первому теплу
И запахам дымка и прели,
Они сидели на полу
И, взявшись за руки, смотрели.
Чуть ночь, они топили печь.
Дрова не сразу занимались,
И долго, перед тем как лечь,
Они растопкой занимались.
Дрова успели отсыреть
В мешке у входа на террасу,
Их нежелание гореть
Рождало затруднений массу,
Но через несколько минут
Огонь уже крепчал, помедлив,
И еле слышный ровный гуд
Рождался в багроватых недрах.
Дым очертания менял
И из трубы клубился книзу,
Дождь припускал по временам,
Стучал по крыше, по карнизу,
Не уставал листву листать
Своим касанием бесплотным,
И вдвое слаще было спать
В струистом шелесте дремотном.
Чуть ночь, они топили печь,
Плясали тени по обоям,
Огня лепечущая речь
Была понятна им обоим.
Помешивали кочергой
Печное пышущее чрево,
И не был там никто другой
Леса направо и налево,
Лишь дождь, как полуночный ткач,
Прошил по странному наитью
Глухую тишь окрестных дач
Своею шелестящей нитью.
Казалось, осень началась.
В июле дачники бежали
И в эти дни, дождя боясь,
Сюда почти не наезжали.
Весь мир, помимо их жилья,
Был как бы вынесен за скобку,
Но прогорали уголья,
И он вставал закрыть заслонку.
Чуть ночь, они топили печь,
И в отблесках её свеченья
Плясали тени рук и плеч,
Как некогда - судьбы скрещенья.
Волна пахучего тепла,
Что веяла дымком и прелью
Чуть колебалась и плыла
Над полом, креслом, над постелью,
Над старой вазочкой цветной,
В которой флоксы доживали,
И над оплывшею свечой,
Которую не зажигали.
1988
2. Преждевременная автоэпитафия
Весенний первый дождь. Вечерний сладкий час,
Когда ещё светло, но потемнее скоро.
По мокрой мостовой течет зеленый глаз
Приветствующего троллейбус светофора,
Лиловый полумрак прозрачен, но уже
Горит одно окно на пятом этаже.
Горит одно окно, и теплый желтый свет,
Лимонно-золотой, стоит в квадрате рамы.
Вот дождь усилился - ему и дела нет:
Горит! Там девочка разучивает гаммы
В уютной комнате, и нотная тетрадь
Стоит развернута. Сыграет, и опять
Сначала... Дождь в стекло. Потеки на стекле
Забылись с осени... И в каждом из потеков
Дробится светофор. Под лампой, на столе
Лежит пенал и расписание уроков,
А нынче музыка. Заданье. За дверьми
Тишь уважения. И снова до-ре-ми.
Она играет. Дождь. Сиреневая тьма
Все гуще, окна загораются, и вот их
Все больше. Теплый свет ложится на тома
На полке, за стеклом, в старинных переплетах,
На руки, клавиши и, кажется, на звук,
Что ровно и легко струится из-под рук.
И снова соль-ля-си... Соседнее окно
Как рано все-таки смеркается в апреле!
Доселе темное, теперь освещено:
Горит! Там мальчик клеит сборные модели:
Могучий самолет, раскинувший крыла,
Почти законченный, стоит среди стола.
Лишь гаммы за стеной - но к ним привычен слух
Дождем перевиты, струятся монотонно.
Свет лампы. На столе - отряд любимых слуг:
Напильник, ножницы, флакончик ацетона,
Распространяющий столь резкий аромат,
Что сборную модель родители бранят.
А за окном темно. Уже идет к шести.
Работа кончена. Как бы готовый к старту
Картинку на крыло теперь перевести
Пластмассовый гигант воздвигнут на подставку
И чуть качается, ещё не веря сам,
Что этакий титан взлетает к небесам.
Дождливый переплеск и капель перепляс
Апрельский ксилофон по стеклам, по карнизу,
И мальчик слушает. Он ходит в третий класс
И держит девочку за врушку и подлизу,
Которой вредничать - единственная цель,
А может быть, влюблен и носит ей портфель.
Внутри тепло, уют... Но и снаружи - плеск
Дождя, дрожанье луж, ночного ксилофона
Негромкий перестук, текучий мокрый блеск
Фар, первых фонарей, миганье светофора,
Роенье тайных сил, разбуженных весной:
Так дышит выздоравливающий больной.
Спи! Минул перелом; означен поворот
К выздоровлению, и выступает мелко
На коже лба и щек уже прохладный пот
Пот не горячечный. Усни и ты, сиделка:
Дыхание его спокойно, он живет,
Он дышит, как земля, когда растает лед.
...О, тишь апрельская, обманчивая тишь!
Работа тайных сил неслышна и незрима,
Но скоро тополя окутает, глядишь,
Волна зеленого, пленительного дыма,
И высохнет асфальт, и посреди двора
По первым классикам заскачет детвора.
А следом будет ночь, а следом будет день,
И жизнь, дарующая все, что обещала,
Прекрасная, как дождь, как тополь, как сирень,
А следом будет... нет! о нет! начни сначала!
Ведь разве этот рай - не самый верный знак,
Что все окончиться не может просто так?
Я знаю, что и я когда-нибудь умру,
И если, как в одном рассказике Катерли,
Мы, обнесенные на грустном сем пиру,
Там получаем все, чего бы здесь хотели,
И все исполнится, чего ни пожелай,
Хочу, чтобы со мной остался этот рай:
Весенний первый дождь, весенний сладкий час,
Когда ещё светло, но потемнеет скоро,
Сиреневая тьма, зеленый влажный глаз
Приветствующего троллейбус светофора,
И нотная тетрадь, и книги, и портфель,
И гаммы за стеной, и сборная модель.
1988
3. Октябрь
Подобен клетчатой торпеде
Вареный рыночный початок,
И мальчик на велосипеде
Уже не ездит без перчаток.
Ночной туман, дыханье с паром,
Поля пусты, леса пестры,
И листопад глядит распадом,
Разладом веток и листвы.
Октябрь, тревожное томленье,
Конец тепла, остаток бедный,
Включившееся отопленье,
Холодный руль велосипедный,
Привычный мир зыбуч и шаток
И сам себя не узнает:
Круженье листьев, курток, шапок,
Разрыв, распад, разбег, разлет.
Октябрь, разрыв причин и следствий,
Непрочность в том и зыбкость в этом,
Пугающие, словно в детстве,
Когда не сходится с ответом,
Все кувырком, и ум не сладит,
Отступит там, споткнется тут...
Разбеги пар, крушенья свадеб,
И листья жгут, и снега ждут.
Сухими листьями лопочет,
Нагими прутьями лепечет,
И ничего уже не хочет,
И сам себе противоречит
Мир перепуган и тревожен,
Разбит, раздерган вкривь и вкось
И все-таки не безнадежен,
Поскольку мы ещё не врозь.
1989
* * *
"Быть должен кто-нибудь гуляющий по саду,
Среди цветущих роз и реющих семян."
(Н. Матвеева)
Сырое тление листвы
В осеннем парке полуголом
Привычно гражданам Москвы
И неизменно с каждым годом.
Листва горит. При деле всяк.
Играют дети, длится вторник,
Горчит дымок, летит косяк,
Метет традиционный дворник.
Деревьям незачем болеть
О лиственной горящей плоти.
Природе некогда жалеть
Саму себя: она в работе.
Деревья знают свой черед,
Не плача о своем пределе.
Земля летит, дитя орет,
Листва горит, и все при деле.
И лишь поэт - поскольку Бог
Ему не дал других заданий
Находит в их труде предлог
Для обязательных страданий.
Гуляка праздный, только он
Имеет времени в достатке,
Чтоб издавать протяжный стон
Об этом мировом порядке.
Стоит прощальное тепло,
Горчит осенний дым печальный,
Горит оконное стекло,
В него уперся луч прощальный,
Никто не шлет своей судьбе
Благословений и проклятый.
Никто не плачет о себе.
У всех полно других занятий.
...Когда приходят холода,
Послушны диктатуре круга,
Душа чуждается труда.
Страданье требует досуга.
Среди плетущих эту нить
В кругу, где каждый место знает,
Один бездельник должен быть,
Чтобы страдать за всех, кто занят.
Он должен быть самим собой
На суетливом маскараде
И подтверждать своей судьбой,
Что это все чего-то ради.
1992
ПОЭМЫ
ЭЛЕГИЯ НА СМЕРТЬ ВАСИЛЬЯ ЛЬВОВИЧА
"Это не умирающий Тасс,
а умирающий Василий Львович."
(Пушкин,
заметки на полях "Опытов" Батюшкова)
...Он писал в посланье к другу:
"Сдавшись тяжкому недугу,
На седьмом десятке лет
Дядя самых честных правил,
К общей горести, оставил
Беспокойный этот свет.
Вспомни дядюшку Василья!
Произнес не без усилья
И уже переходя
В область Стикса, в царство тени:
"Как скучны статьи Катени
На!" Покойся, милый дя
дя!" Но чтоб перед кончиной,
В миг последний, в миг единый
Вдруг припомнилась статья?
Представая перед Богом,
Так ли делятся итогом,
Тайным смыслом бытия?
Дядюшка, Василий Львович!
Чуть живой, прощально ловишь
Жалкий воздуха глоток,
Иль другого нет предмета
Для предсмертного завета?
Сколь безрадостный итог!
Впрямь ли в том твоя победа,
Пресловутого соседа
Всеми признанный певец,
Чтоб уже пред самой урной
Критикой литературной
Заниматься, наконец?
Но какой итог победней?
В миг единый, в миг последний
Всем ли думать об дном?
Разве лучше, в самом деле,
Лежа в горестной постели,
Называемой одром,
Богу душу отдавая
И едва приоткрывая
Запекающийся рот,
Произнесть: "Живите дружно,
Поступайте так, как нужно,
Никогда наоборот"?
Разве лучше, мир оставя,
О посмертной мыслить славе
(И к чему теперь оне
Сплетни лестные и толки?):
"Благодарные потомки!
Не забудьте обо мне!".
Иль не думать о потомках,
Не печалиться о том. Как
Тело бренно, говоря
Не о грустной сей юдоли,
Но о том, как мучат боли,
Как бездарным лекаря?
О последние заветы!
Кто рассудит вас, поэты,
Полководцы и цари?
Кто посмеет? В миг ухода
Есть последняя свобода:
Все, что хочешь, говори.
Всепрощенье иль тщеславье
В этом ваше равноправье,
Ваши горькие права:
Ропот, жалобы и стоны...
Милый дядя! Как достойны
В сем ряду твои слова!
Дядюшка, Василий Львович!
Как держался! Тяжело ведь
Что там! - подвигу сродни
С адским дымом, с райским садом
Говорить о том же самом,
Что во все иные дни
Говорил - в рыдване тряском,
На пиру ли арзамасском...
Это славно, господа!
Вот достоинство мужчины
Заниматься в день кончины
Тем же делом, что всегда.
...Что-то скажешь, путь итожа?
Вот и я сегодня тоже
Вглядываюсь в эту тьму,
В эту тьму, чернее сажи,
Гари, копоти... ея же
Не избегнуть никому.
Благодарное потомство!
Что вы знаете о том, что
Составляло существо
Безотлучной службы слову
Суть и тайную основу
Мирозданья моего?
Книжные, святые дети,
Мы живем на этом свете
В сфере прожитых времен,
Сублимаций, типизаций,
Призрачных ассоциаций,
Духов, мыслей и имен.
Что ни слово - то цитата.
Как ещё узнаешь брата,
С кем доселе незнаком?
На пути к своим Итакам
Слово ставим неким знаком,
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
