Интровертность есть, в сущности, синоним подпольности: не могу ничего изменить в своих внешних обстоятельствах, а потому ненавижу всех и придумываю гиперкомпенсации, мучая и растравляя себя - и извлекая самый сладкий сок, как сказано у Достоевского, именно из этого самомучительства. Откуда эта интровертность у России - сказать в самом деле затруднительно; думаю, причина в том же, в чем она и на личном, что ли, уровне. Возьмем Галковского - типичного подпольного человека, очень талантливого, очень озлобленного и страшно уязвленного своим маргинальным положением (думаю, что и на вершине литературной иерархии он чувствовал бы себя столь же уязвленным). Большего интроверта, думается, русская литература еще не производила - недаром его журнал «Разбитый компас» был журналом одного человека (и, в сущности, для одного человека же).
Это был такой ЖЖ в миниатюре; интровертность и подпольность - вообще часто встречающиеся черты типичного сетевого персонажа. Думаю, для того чтобы исправить свое положение, Галковский именно слишком интеллигентен - а для того чтобы кротко и с достоинством его переносить, слишком темпераментен, слишком ярок и талантлив, слишком инфантилен наконец. Возможно, именно российская духовность, о которой так много говорили большевики, меньшевики, эсеры и все кому не лень,- служит причиной того, что у России всякий раз не хватает сил решительно утвердить себя во внешнем мире. А для того чтобы смиряться с этим положением - Россия слишком велика и обильна, и разнообразно талантлива, и самолюбива, при всей подпольности; именно сочетание духовности, более тонкой, чем европейская, с самолюбием, превосходящим азиатское,- и приводит к тому, что Россия не может занять подобающее ей место и вечно проклинает сама себя, как в «Ночном дозоре» (каковой метафоры авторы и не скрывают).
Но аналогия с Галковским - и вообще с любой личностью - всегда неполна: личность-то более-менее едина, тогда как Россия довольно четко делится на власть и народ, и сплотить их не может никакой стресс. Быть может, российская власть слишком бездарна в военном и дипломатическом отношении, чтобы расчистить для России достойное место на пиршестве равных,- а народ слишком талантлив, чтобы такое положение терпеть. Именно это роковое разделение народа и власти приводит к тому, что страна как целое ненавидит и истребляет себя, порождая все новую власть и тут же отчуждая, как бы беспрерывно отрывая себе голову, а потом с отчаяния ломая руки и ноги. Подпольность русского сознания обусловлена бездарностью власти - которая не умеет достойно отвечать на внешние вызовы - и талантом народа, который не желает с этим мириться, но, вместо того чтобы скинуть власть, перманентно уродует себя.
Почему же Россия непрерывно устанавливает у себя столь бездарную власть, при собственном незаурядном таланте, огромном сырьевом и интеллектуальном ресурсе, гигантской территории? Почему главным принципом при назначении «власти» всегда становится отрицательная селекция - при которой, по точному слову Пелевина, любой коллектив обязан подражать наиболее отвратительному из составляющих его персонажей? Почему рулить искусством обязан самый бездарный, газетой - самый циничный, а производством - самый ленивый? Почему самая мысль о понимающем и демократичном начальнике враждебна русскому интеллекту? Почему интеллигенция хронически не удерживается во власти? Почему, наконец, при виде «жесткого начальника» значительная часть народа повторяет, как заклинание: «С нами только так и можно»,- а лучшим полководцем считает генерала, который гробит больше солдат? И ведь все это - не субъективный взгляд и не личный опыт автора этих строк: вспомните, дорогой читатель, был ли у вас хоть раз в жизни начальник, который реально умел и понимал больше вас, начальник-гуру, которого хотелось слушаться? А офицер, за которого вы могли бы - не хотели, это понятно, но могли бы - умереть?
То-то.
На вопрос о причинах этой отрицательной селекции я мог бы предложить парадоксальный, но, если вдуматься, единственный ответ. Дело даже не в том, что отвратительный начальник повышает самоуважение подчиненного: страдания от плохого начальства многократно превышают радость от этого самоуважения. Дело в том, что отрицательная селекция - наилучший способ как можно дольше поддерживать описанное выше положение вещей, то есть воздерживаться от «делания истории» и ходить по кругу. Россия потому и воспроизводит сама себя - неуклонно при этом деградируя, но не такими уж катастрофическими темпами,- что это ее метод «уклонения от истории». Ибо выход из подполья чреват слишком серьезным самоанализом, а это всегда травматично. Главное же - выход из подполья обозначил бы начало истории.
А все, что имеет начало, всегда имеет и конец. Страх перед этой конечностью исторического бытия и есть главная примета российского внеисторического существования. Именно поэтому патриотам так невыносима мысль о том, чтобы войти в мировую коалицию, противостоящую радикальному исламу. Такая коалиция означала бы возвращение в историю. Нет уж, лучше видеть за всеми врагами привычные Штаты - чья история линейна; этим можно заразиться… У подпольного человека истории нет, потому что и идти ему из своего подполья, в сущности, некуда. Выход наружу запретил себе он сам - мотивируя это тем, что все «люди дня» продались дьяволу; а внутри, с самим собой, ему давно уже плохо и одиноко. Подпольные люди истязают сами себя. Подпольные страны истребляют свое население. И те, и другие нуждаются в помощи психоаналитика и остро ненавидят его.
3
Остается ответить на последний и наиболее сложный вопрос: почему в российском четырехтактном цикле, описанном выше (революция - заморозок - оттепель - застой), на период заморозка всегда приходится резкое осложнение пресловутой международной обстановки? Связь в самом деле налицо: Россия непрерывно воевала при Иване Грозном, при Петре и Анне Иоанновне, при Николае I, сталинский заморозок совпал с фашистской угрозой, а путинский (очевидно, что это именно заморозок, а не застой, поскольку он приходит на смену ельцинской революции,- и отсутствие диктаторских и харизматических качеств у Путина тут ничего не решает) совпал с угрозой исламской. Любопытно, что чем более укреплялся тоталитаризм, тем менее успешной и более травматичной оказывалась война: во второй половине царствования Петра I не происходило ничего хоть отдаленно напоминавшего Полтаву.
При Николае I - если не считать подавления Венгерского восстания 1848 года - Россия воевала на редкость неуспешно, и Крымскую войну называют гипотетической причиной гипотетического самоубийства царя. О финской катастрофе 1940 года в России вспоминают редко, да и 1941-1942 годы были полны катастроф не менее масштабных - а победа в войне немедленно показалась Сталину угрозой для его личной власти. Тоталитаризм и победы как-то не особенно совместимы, и как ни печально было состояние российской армии при Ельцине - при Путине оно, кажется, значительно ухудшилось. Вспомнить хоть относительно недавние ракетные пуски, «затереть» которые в нашей памяти призваны новые - с «Екатеринбурга» и «Борисоглебска».
Что тут первично: российские ли власти устраивают заморозок под тем предлогом, что «в мире запахло порохом»,- или это в мире начинает пахнуть порохом, так как Россия «подбирается», подмерзает и вследствие этого резко усиливается?
Подозреваю, что вопрос этот столь же неразрешим, как и основной вопрос философии.
Что первично? Да кому что удобно. Либералу удобней вариант, при котором кровожадная власть гнобит собственный народ под предлогом внешней опасности.
Консерватору больше нравится русоцентрическая модель мира, при которой враги России, видя ее усиление, немедленно активизируются. На самом же деле, по описанной нами логике, неверны оба ответа. Просто - в силу самой зависимости наблюдателя от наблюдательного пункта - мы видим лишь те обострения международной обстановки, которые совпадают с нашими календарными «заморозками» и используются властями для их легитимизации. На самом деле в бурно живущем, исторически линейном мире ежесекундно происходят великие конфронтации. Но по-настоящему замечаем мы их только тогда, когда они востребованы. Случись Наполеон в царствование Николая I, война наверняка была бы использована для очередного закручивания гаек (и почти наверняка выиграна гораздо большей кровью). Но этого не произошло, наполеоновские войны пришлись на «дней александровых прекрасное начало» и ассоциировались у общества с глотком свободы. Во время революций Россия вообще воевала необычайно успешно - при раннем Иоанне, раннем Петре и в начале советской империи, когда полураздетая и необученная армия «сделала» интервентов.
Выводы из всего этого следуют весьма неутешительные. Что Россия входит в начальную стадию очередного заморозка, потенциально весьма небезобидного,- ясно давно. Что ей, для легитимизации и оправдания этого заморозка, предстоит большая война - тоже, кажется, очевидно. Что выигрываться эта война будет традиционным «репрессивным» методом, то есть максимальными жертвами, и главным стимулом генералов будет опять страх перед начальством - сомнений не вызывает. Главное же - я сильно сомневаюсь, что сегодняшняя Россия в состоянии выиграть отечественную войну, ибо такого глубокого раскола, как сейчас,- имущественного и идеологического - российское общество не знало лет двести. И очень маловероятно, что репрессии, в очередной раз мотивируемые суровостью международной обстановки, способны этот раскол преодолеть.
А война власти нужна, даже если власть этого не сознает. И как Ленин из войны империалистической предполагал сделать войну гражданскую - так и всякая российская власть эпохи заморозка страстно мечтает превратить войну отечественную в войну самоистребительную. Сначала истреблять своими руками.
Потом - чужими.
Понимает ли эта власть, что без народа она и сама погибнет?
Кажется, нет.
Письмо пятое
1
Прежде всего надо повторить совет, которому читатели (и аналитики) следуют крайне неохотно: пора отказаться от ложного, а иногда и губительного отождествления тех или иных политических взглядов с нравственными позициями. Я понимаю моих киевских друзей. Я понимаю, как трудно быть трезвым среди пьяных.
Но возьмите себя в руки и попробуйте отказаться от ложных отождествлений: хорошие - значит наши. Чужие - значит подонки. Попробуйте вспомнить, как вы еще два месяца назад были ни за кого или шутили на тему «Чужой против Хищника».
Попытайтесь рассмотреть историю как некий объективный процесс, в котором нет ни правых, ни виноватых и все роли давно расписаны, а от вас зависит только - играть или не играть их. И тогда, может быть, мы сдвинемся с мертвой точки.
Относительно революций европейские мыслители спорили очень много - особенно во времена незабвенной Великой французской. Почитаем, например, такой пассаж:
«Сколь насыщено событиями наше время! Я благодарен, что мне довелось пожить в нем; и я уже почти мог бы сказать: «Господи, позволь теперь рабу твоему уйти с миром, ибо очи мои узрели свидетельство твоего спасения». Я жил, видя, как распространяются знания, подрывающие суеверие и заблуждение. Я жил, видя, что права человека теперь осознаются лучше, чем когда-либо, и что свободы теперь жаждут нации, казалось бы, утратившие о ней всякое представление. Я жил, видя, как тридцать миллионов человек, возмущенные и преисполненные решимости, отвергают рабство и требуют свободы голосом, которому невозможно противиться; как они ведут своего короля в триумфальной процессии и как самовластный монарх уступает подданным. Изведав благ одной «Революции, я дожил до того, чтобы стать свидетелем еще двух (американской и французской), каждая из которых славная».
Это Прайс, британский проповедник, 1789 год, цитирую по славной книге Чудинова «Размышления англичан о французской революции». Чистый Панюшкин, если кто не угадал. Мне менее всего хочется брать сторону небезызвестного Берка в этом споре (он, как известно, отнесся к французским оранжистам весьма скептически - и оказался прав уже через два года, даром что в дни взятия Бастилии его наверняка упрекали в зависти к свободолюбивому французскому народу. Пока мы тут под пятой Ганноверов… терпим свой Тауэр… нация рабов, сверху донизу все рабы!). Берк многого не захотел увидеть. А все-таки в революциях он понимал больше, чем Маркс, и уж подавно больше, чем Ленин - после которого дело изучения этого загадочного природного явления в России вообще остановилось. А напрасно.
В Киев надо было ехать хотя бы для того, чтобы наблюдать революцию в действии.
Там-то и становилось ясно, что у всякой революции на постсоветском пространстве два неизбежных этапа: антисоветский и антирусский (если хотите корректнее - антироссийский). Антисоветский в большинстве бывших республик осуществился чрезвычайно мягко. Антироссийский потребовал больше времени и сил. Когда люди не видят очевидного - значит, им за это платят деньги. Других объяснений у меня нет.
Вот видная политологиня на страницах упомянутого светоча свободной мысли заявляет:
«Речь идет о революции нового типа. Предыдущие - в Испании, Португалии, Греции, Восточной и Центральной Европе, России в 1991 году - были революциями против тоталитаризма. События в Украине являются революцией против имитации демократии».
Да ну! Почему же тогда главный имитатор демократии, президент Кучма, торжественно провозглашенный Юлией Тимошенко главным виновником происходящего, ведет себя так спокойно, не прибегает к силовому варианту и вообще, кажется, чувствует себя именинником? Почему он с такой легкостью сливает своего кандидата и договаривается с главным оппозиционером? Да потому что этот главный оппозиционер сравнительно недавно признавался в сыновних чувствах к нему; потому что дорогой отец почти наверняка дал некие гарантии блудному сыну и получил от него ответные обещания. Революция в Киеве - менее всего антикучминская, и она очень не похожа на Кучмагейт, или Кучмагеть. когда главным лозунгом был «Украина без Кучмы». Сегодня на Майдане о Кучме ничего не слышно. Там стоят с лозунгами «Прощай, немытая Россия», а в «письмах на Восток» - новая замечательная акция ющенковских пиарщиков, просьба, чтобы каждый майдановец написал письмо восточному соседу с объяснением сути происходящего,- все чаще пишут о конце эпохи византизма, или татарщины, или ига… Совершенно очевидно, что главный пафос украинской революции - именно отход от России, и именно этот вопрос расколол страну надвое. Ющенко и Янукович тут в значительной степени ни при чем. Россия же, в свою очередь, отождествляется с диктатурой - поскольку она в последнее время отчетливо возвращается к своей традиционной модели, щелястой империи, в которой свобод, по идее, не остается, но за счет бардака кое-что еще получается.
Именно этим и объясняется отсрочка в проведении эсэнгешных бархатных революций.
Они стали случаться не при Ельцине, когда, в принципе, следовало бы их ожидать,- а при Путине, как реакция на его политику. Отрекаются не просто от России, но от такой России. Страны, сделавшие прозападный выбор, не желают иметь ничего общего с опасным соседом. Опасен он прежде всего не своей агрессией - не та у нас армия,- а своей заразностью. Серая плесень ничуть не менее, а то и более заразна, чем оранжевая, красная, зеленая или любая иная.
Так что события на Украине (или в Украине, если вы настаиваете) - нормальная реакция на Путина, а точнее (поскольку роль личности в российской истории пренебрежимо мала), на очередной виток российского цикла. Бывшие республики хотят сойти с поезда, ходящего по кругу,- как спрыгнул с него герой пелевинской «Желтой стрелы». Не исключено, что после этого они, как лошади, снова двинутся по кругу - только меньшему в диаметре и более быстрому. Не исключено, что путь их на Запад будет труден и тернист. Очевидно только, что это будет уже их собственный путь, и мы - вольные или невольные пассажиры российского поезда, бегающего по кольцевой дороге,- не будем иметь к нему никакого отношения. По крайней мере, одним обвинением меньше.
Обитатели Майдана непременно возразят мне, что не против России они высказываются, а против российского вмешательства; что не за Ющенко агитируют и даже не против Януковича, а исключительно против бессовестной фальсификации выборов. Это сильный с виду аргумент, но, господа! Я же предлагаю честный разговор. Без называния вещей своими именами мы вообще с места не сдвинемся.
Всякому ясно, что аргументы ваши дутые, что фальсификация выборов и использование административного ресурса были весьма значительны с обеих сторон, и тому есть свидетели. Ющенко подал жалобу на 11 тысяч нарушений, а Янукович - на 7 тысяч. А если говорить уже всю правду - с самого начала задействован был именно тот сценарий, при котором власть будет выглядеть фальсификатором, а победа Януковича - краденой. При такой постановке вопроса, при такой игре на обострение власть не могла не фальсифицировать выборы. Если угодно, она сделала это по сговору с оппозицией - хотя буквального сговора, может, и не было.
Раскручен был сценарий, при котором стороны обязаны наносить друг другу все более сильные удары, с каждым раундом наращивая конфронтацию. Оба загоняли друг друга в угол, ибо иначе как в углу «проблема Ющенко» не могла решиться. И посмотрел бы я на власть, которая не фальсифицирует выборы после заявления Юлии Тимошенко о том, что бело-голубые шарфики на депутатских шеях выглядят петлями.
Толпа, собравшаяся на Майдане, далеко не так сильно любит закон, чтобы находиться там исключительно из-за фальсификаций. Иначе она не настаивала бы на неконституционном разрешении кризиса - с третьим туром. Требования не сводятся к проведению честных выборов. План выхода на площадь возник задолго до второго тура и начал реализовываться в три часа послевыборной ночи, когда до оглашения результатов было еще куда как далеко. Требование законности - не самое актуальное из майданского перечня претензий. Украина проходит через неизбежный постколониальный этап - сначала осуществляет революцию вместе с империей, затем организует революцию национальную. Которая осуществилась не столько усилиями американцев (во многом мифическими), сколько политикой Владимира Владимировича Путина. Это ему адресованы украинские упреки в сатрапстве, тирании и бездарности.
Потому что при Кучме на Украине не было никакой особенной тирании - и бездарность своего президента там при Ельцине терпели даже с умилением.
2
Рассмотрим теперь вопрос более общий - о том, почему революции всегда ходят парами. В принципе можно было бы рассмотреть эту тенденцию, скажем, на примере Британии, когда после Великой английской революции Кромвеля (1642-1653) понадобилась Славная революция (1688). Нетрудно доказать и то, что американская гражданская война (1863-1864) была, в сущности, сильно запоздавшим в силу разных причин вторым этапом американской революции (1776). Расстояние между первым и вторым этапами может быть огромным, как в США, крошечным, как в России между февралем и октябрем, и средним, как в Англии; этапы могут видоизменяться - так, переворот Наполеона 1799 года мало похож на революцию, но судить следует по результатам. Суть же этой двухэтапности в следующем: первая революция всегда бывает социальной, вторая - национальной. Первая чаще всего оказывается бархатной, вторая - кровавой.
Социальная революция решает лишь весьма поверхностную проблему. Она формирует условия, в которых должна сформироваться новая нация,- или, в косметическом варианте, устраняет условия, тормозящие ее развитие. Вторая революция делает главное - формирует нацию; как правило, такое формирование предполагает вначале резкий и решительный социальный раскол (чаще всего - на аристократию и плебеев), после чего и плебеи, и аристократия договариваются о мире на новых основаниях.
Почти всякая революция сопровождается гражданской войной, и исход почти всякой гражданской войны предполагает отказ от классовой борьбы во имя более масштабного единения на базе новой национальной идеи. Был такой этап и в России - когда часть белого движения, вооружившись идеологией сменовеховства, признала Сталина красным царем. К сожалению, здесь процесс формирования единой нации затормозился в силу специфических русских условий - то есть, грубо говоря, в силу нелинейности истории; во Франции страну объединил грандиозный национальный проект Наполеона, в Америке - общественный договор между победившим Севером и побежденным Югом (хотя последствия войны дают о себе знать до сих пор резкими расколами на президентских выборах). Украинская революция - вещь естественная, вопрос только в отсутствии нового национального проекта,- но поскольку Тимошенко уже клянется, что у нее «столько идей и концепций» (см. интервью той же «Новой газете»), нет оснований для печали - завтра все будет лучше, чем вчера.
Национальные процессы более глубоки и тонки, чем социальные, или классовые, или политические. Национальные революции неизбежны, но происходят они не сразу, ибо не сразу выковываются базовые ценности, на основе которых может сформироваться новая нация. В России ни одна революция не завершилась формированием таких консенсусных ценностей, ибо даже в двадцатых, в сменовеховские времена, всему мешал пресловутый еврейский вопрос. В захваченной стране общих принципов быть не может - побежденные с победителями не договорятся; русской нации нет до сих пор, о чем недавно вполне убедительно написал Юрий Аммосов. Впрочем, это его давняя тема. Как бы то ни было, Россия в некотором смысле остается «вечно беременна» революцией, поскольку так и не может ничего родить; таков сознательный выбор ее населения, предпочитающего ужас без конца ужасному концу. Все линейные развития рано или поздно придут к кризису - наш паровоз так и будет вперед лететь по бесконечной замкнутой кривой, разваливаясь на ходу и теряя вагоны, но в любом случае существуя в неизменной парадигме дольше, чем все соседние народы и государства; между средневековой Британией и современной Англией пропасть - а Россия что при Иване, что при Петре, что при Владимире Красная Корочка (опять-таки спасибо Пелевину) остается себе верна так, что любые традиционалисты обзавидуются. В Англии еженощно запирают Тауэр - но там это проделывают ритуально, а у нас по-настоящему.
Что касается березовой революции, как уже успели обозвать будущий переворот в России,- ее скорее всего не будет. Особенность ситуации в том, что антисоветская революция у нас уже была, а антирусской на русском пространстве произойти не может. Была некая попытка в 1993 году, но она со временем закончилась полным поражением победившей стороны. Россия не стала другой, а в прежнем своем виде победить не могла; равновесие условной России и столь же условной Хазарии сохраняется поныне. Правда, хазары почти все уехали - ну так и варяги почти все выродились. Какая-то тайная сила заботится о паритете и о том, чтобы коренное население под действием двух противоположных векторов так и двигалось, не размыкая круга. Иногда я думаю, что эту замкнутость обеспечивают представители коренного населения, нарочно стравливая варягов и хазар, а сами тем временем наслаждаясь внеисторическим бытием.
Национальной революции у нас не будет, социальная уже была - бьюсь об заклад, что украинская ситуация у нас немыслима. Иное дело, что она и в Украине может ни к чему не привести. Тогда я посмотрю на это без злорадства, как сегодня смотрю без зависти.
3
Всякая революция типологически похожа на застолье. Революции делаются не тогда, когда есть к тому социальные или экономические причины,- а когда хочется выпить.
Украинская революция произошла на редкостно благоприятном экономическом и вполне гладком социальном фоне. Люди пьют не от плохой жизни, а оттого, что их достает ее серость, и беспросветность, и отсутствие перспектив. С Россией, что на Украине уже понятно, перспектив в самом деле нет, а без нее еще может получиться что-то новое - хай гирше, але инше.
Революции схожи с застольями во всем, и Ленин, конечно, не был трезвым политиком.
Он был опытным стратегом, очень трезво и рационально собирающим - на бутылку.
Знал у кого попросить, на чем сэкономить и где подешевле взять. А когда случилось похмелье - в одночасье помер от ломки, хотя враги и утверждали, что от сифилиса. Не было у него никакого сифилиса. Просто протрезвел, оглянулся - мама дорогая!- и удар. И симптомы легкого опьянения вполне сходны с признаками ранней революционной эйфории: восторг, преувеличение своих способностей, снижение критичности… Мне из Киева уже пишут: мы укажем путь Европе! (Осталось уговорить Европу.) Сегодня судьбы русского пространства (даже - руського, так по-украински) будут решаться на берегах Днепра! Это слог Председателей Земного Шара. Наши футуристы тоже были в восторге от того, как сбывается на их глазах «социализма великая ересь». Даже Пастернак, даже в зрелые годы, даже в «Докторе Живаго» писал о том, что Россия жертвенной свечой сжигает себя, чтобы осветить путь всему миру; эйфория революции дала «Сестру мою жизнь» - а потому Пастернак, вот главный парадокс его биографии, от революции и в пятидесятые годы не отрекался!
Большевиков терпеть не мог, над декретами издевался, а революцию любил. Как и почти все молодые люди, ее пережившие. Такое не забывается.
В России сейчас очень много Джонов Ридов, едущих в Киев именно выпить. Застолье схоже с революцией даже синтаксически - на транспарантах пишут, в сущности, тосты: «За нашу и вашу свободу!», «За землю, за волю, за рабочую долю!», «За присутствующих здесь дам!», «За Ющенко и Тимошенко!», «За то, чтобы не последняя!».
Теперь, кажется, последняя - и надолго: либо народу будет хорошо, и тогда революция больше не нужна, либо ему будет плохо, и тогда он убедится, что революция бессмысленна.
Осталось ответить на последний вопрос: что мы все - понимающие эту ситуацию, более-менее объективные люди - делаем в России, ходящей по кругу? Каковы перспективы такого хождения?
Проще всего ответить гениальным четверостишием Окуджавы: «Среди стерни и незабудок не нами выбрана стезя, и Родина - есть предрассудок, который победить нельзя». История, однако, показывает, что очень даже можно. Побеждали, преодолевали травму, писали вполне приличные стихи и прозу. В изгнании можно творить не хуже, если обратить его минусы в плюсы. Иное дело, что людям определенного склада в российских условиях странным образом комфортно - и я сам себе с полной честностью пытаюсь ответить, почему. Первый вариант - на фоне нынешней (да и всегдашней) России все мы белоснежны. Это справедливо: в России всегда легко, как говаривал тот же Пастернак, купить себе правоту неправотою времени. Второй - в России всегда есть щели, куда можно скрыться от закона, и люди, которые не любят всеобщей транспарентности, всегда могут здесь укрыться.
Не любить прозрачность можно по разным причинам: кто-то обделывает темные делишки, кто-то любит таинственность и смутность. Российский бардак оптимален для рассеянных поэтов в той же степени, в какой российские законы для них губительны. Далее: пейзаж. Ну, природа там, конечно… ну, язык… (Жалко мне русскоязычных литераторов Украины, вот уж кто подлинно заложник.) Потом, все-таки хождение по кругу предполагает некоторое (хоть часто позднее) прозрение: человек перестает участвовать в политике за полной бесперспективностью этого занятия и начинает решать экзистенциальные задачи. В прочих странах мира у него еще есть соблазны и иллюзии.
Есть и главный, самый иррациональный аргумент. Россия придает масштаб всему, что ты делаешь. В ней как-то лучше все понимается. И потому, какая она ни есть, некоторым людям вроде меня лучше жить здесь, пока возможно,- как люди иного склада любят жить у моря, отлично сознавая все его опасности.
Это наш выбор, он не хорош и не плох. А потому мы без зависти и без злости смотрим на всех, кто выходит из нашего круга,- даже если они оглядываются на нас с явным пренебрежением. У нас есть то, чего нет у них; и вдобавок - наши рабы по крайней мере не называют себя самыми свободными в мире.
Письмо шестое опыт о самосохранении Установка на второсортность, которая наблюдается сегодня во всем, от литературы до власти, от журналистики до менеджмента, является в некотором отношении благотворной - если понимать под благом ужас без конца, который для многих предпочтительнее, чем ужасный конец.
Три года назад одной из главных коллизий «Орфографии» для меня была гаршинская история про пальму и травку, или, иными словами, трагедия интеллектуала, который разрушает темницу (теплицу) власти и первым гибнет на морозе. Ять в своей статье о гаршинской сказке утверждал, что в силу специфических российских условий общество неизбежно расслаивается на «пальмы» и «травку», что и служит залогом его гибели: пальмы самовоспроизводятся и обречены ломать теплицу, а теплица обречена восстанавливаться и создавать условия для роста пальм. В самом деле, Attalea princeps - чрезвычайно удачная метафора. Очень может быть, что российские революции - то есть радикальные упрощения - потому только и происходят, что в какой-то момент интеллектуальный ресурс страны становится избыточен для ее политической системы. Беда этой политической системы именно в том, что она приводит к перепроизводству интеллектуалов - которые, как мы знаем, в условиях имперской несвободы плодятся как грибы. Отчасти это происходит потому, что империя традиционно уделяет много внимания образованию, отчасти же потому, что во власти востребованы главным образом дураки и всем более-менее приличным людям ход туда закрыт. Им остается лишь интеллектуальная деятельность и умеренная оппозиционность. О том, почему во власти концентрируются идиоты и почему вообще власть в России формируется по принципу отрицательной селекции, мы много говорили раньше: в захваченных странах начальник - всегда надсмотрщик, у раба нет стимула, кроме страха, а потому руководитель обязан быть глупее, трусливее и подлее подчиненного. Стало быть, умным остается бунт. Поскольку во власти сидят дураки, а наукой, культурой и философией занимаются умные, рано или поздно интеллектуальная жизнь страны становится избыточно сложна и интенсивна для ее политической системы, вследствие чего и разражается кризис этой последней - с немедленным уничтожением ее интеллектуального ресурса. Так было в семнадцатом, а потом - в восемьдесят пятом.
