Эссе содержание § от автора

      § Письмо первое § Письмо второе § Письмо третье § Письмо четвертое § Письмо пятое § Письмо шестое. Опыт о самосохранении § Письмо седьмое. Об одном фантоме § Двести лет вместо § Подражание Горчеву § Дисквалификация § Памяти последней попытки § Уловленный дьявол § Тайна ваших подтяжек

      § Поющие в Чернобыле § Дарья из благодати § Ковчег без потопа § Потеряевка § Духовидец § Топ-топ § Вагнер § Украинская ночь § Доктор Скорова § Сказитель

      § Как я пел «Марсельезу», или Швейцарская конина § Падение Игоря Кациса § На Енисее § Как я не встретился с Бродским § «Мне улыбаются твои сиськи». Как я был делегатом Конгресса § Как я нашел кепку Ленина и внука Мандельштама § Как мы регистрировались § Как я был на объединительном съезде § Как я брал интервью у Тото Кутуньо § За гранью. Классификация русского путешественника § Как я тоже видел Путина
 

От автора

 
      В этой книге собраны статьи, появившиеся в «Русском журнале» (http://www.russ.ru),
      «Собеседнике» и «Огоньке».
      Первая часть состоит из полемической публицистики, вторая - из репортажей и очерков, иллюстрирующих некоторые тезисы моей русскожурнальной колонки «Быков-quickly».
      Почти все тексты исправлены - исходя не из конъюнктуры момента (читатель легко заметит, что несбывшиеся прогнозы и поспешные оценки остались в полной сохранности), но из ненависти к собственному многословию.
      Вообще, если бы я не знал лично автора всех этих статей и репортажей, я ненавидел бы его упорно и жестоко. Да я так к нему и отношусь, честно говоря.
      Если это может кого-то утешить - пусть утешит.
      Дмитрий Быков 30 августа 2005 года
      Москва
      Письмо первое

      Мне приходилось уже писать и на форумах, и в статьях, и отчасти в «Орфографии» - о том, что русская история в последние двести лет как минимум (о периодизации можно спорить) представляет собой практически непрерывное движение вниз, временами под откос, и в этой коллизии уже не принципиально, съезжать ли в пропасть по левой или правой колее. Весь российский «маятник» - чередование либеральных и государственнических крайностей, оттепелей и заморозков, упоминавшихся бардаков и бараков - осложняется тем, что происходит он в процессе движения по наклонной плоскости; можно привести и другой визуальный аналог - спуск по спирали с повторением всех типологических признаков «оттепели» и «заморозка» на каждом новом витке, все более узком. Отсюда и убыстряющееся чередование, и все более очевидная второсортность как отечественной свободы, так и отечественного зажима.
      Следует выделять, впрочем, не две (зажим - оттепель), а четыре стадии исторического процесса в России. С упрощением этого цикла - редукцией его до двух стадий - связаны многие заблуждения последних лет. Я обозначил бы стадии русского исторического цикла как «реформаторство (вплоть до полного разрушения прежней модели государства) - зажим - оттепель - застой». Иван Грозный и Петр Великий (в народе прозывавшиеся одинаково - кровавыми) правили достаточно долго, чтобы в первой половине своего царствования осуществить реформы, а во второй начать закрепощение. С великолепной наглядностью эти же четыре стадии прослеживаются, например, в девятнадцатом веке - но то было время других скоростей: системным признаком эпохи бурного реформаторства служит путч или мятеж (стрелецкий при Петре, декабристский при Александре, эсеровский при Ленине, хасбулатовский при Ельцине). О декабристском путче следовало бы сказать особо: советская историография наклеила на него ярлык «революционного». Б'ольшую глупость трудно придумать. Победа Пестеля привела бы к террору куда более жесткому, чем государственный (как и любая секта по своей структуре куда жестче официальной церкви). Ни один военный переворот (каковым и был по сути декабристский путч) не приводил еще к демократизации страны. Попытка переворота не увенчалась успехом, и завинчивание гаек было осуществлено государственной волей.
      Системным признаком конца реформаторской эпохи является равноудаление олигархов, или высылки соратников: иногда они убегают сами, как Курбский или Березовский, иногда их высылают, как Меншикова, Сперанского или Троцкого. Системным признаком оттепели (то есть попытки косметического реформирования государства без пересмотра его устоев) является расцвет искусств - поскольку оттепель дает сочетание свободы и стабильности оптимальное для творчества. Дополнительным стимулом для творцов является повышенное государственное внимание - и искренняя, раскрепощающая радость выживших, которых не тронули во времена зажима. Эпохи оттепелей в России - екатерининской (до пугачевщины), александровской (1855-1864, до подавления польского восстания), хрущевской (1953-1962, до Новочеркасска) исключительно плодотворны в литературном отношении и создают в обществе приятную надежду ни единение власти и народа. С этими же периодами связан расцвет наук (Ломоносов - Кулибин, Менделеев - Бородин, Королев - Ландау-Келдыш); симптоматично, однако, что хороших ученых Россия готовит в эпохи заморозков. Концом «оттепели» служит обычно подавленное восстание - иногда национальное, вроде польского, иногда внутреннее, вроде пугачевского, но всегда продиктованное обещанием реформ и их половинчатостью. В этом смысле эпоха оттепели симметрична эпохе реформ - поскольку та тоже с неизбежностью порождает бунт, но это как раз бунт старого против нового (стрелецкий, хасбулатовский); «оттепельные» восстания порождаются недостаточной решительностью реформаторов, путчи - избыточной решимостью; «оттепельные» восстания, как правило, настолько же слабее и робче путчей, насколько косметические ремонты деликатнее капитальных.
      «Оттепели» предполагают расцвет многочисленных талантов, заморозки - единичную «вакансию поэта». Этот «единичный поэт» поначалу склонен переживать государственнические иллюзии, но быстро в них разочаровывается, входит в конфронтацию с государством и либо гибнет, либо уходит в тень. Человек, сформулировавший сам тезис о «вакансии поэта» - Борис Пастернак,- почти буквально повторил в 1931 году пушкинские «Стансы» 1826 года, «утешаясь параллелью», как сказано в последней строфе. При послепетровском зажиме 1730-1740, символичным апофеозом которого стало строительство Ледяного дома, роль первого поэта, реформатора языка и большого государственника играл Василий Тредиаковский, прошедший сходный путь. Эту фигуру у нас недооценивают, но дело, собственно, не в таланте, а в типе литератора, в одиночку становящегося литературой.
      Поскольку история литературы мне ближе, я предпочту проследить типологию каждой стадии именно на литературном материале. Скажем, любая эпоха реформаторства закономерно порождает бурную полемику между архаистами и новаторами; будущий «единственный» поэт участвует в ней обычно на стороне новаторов (Пушкин в «Арзамасе», Пастернак в «Центрифуге»). Любая эпоха застоя и распада порождает тип элегического романсного лирика, болезненно чуткого именно к распаду: это тип Жуковского (Блока), и тут возможны почти буквальные совпадения: общий германский генезис, любовь к заунывному отечественному фольклору, уникальная музыкальность… филологический чертик толкает меня под руку, чтобы я провел параллели между поэмами «Двенадцать» и «Двенадцать спящих дев». Пусть какой-нибудь структуралист займется, «НЛО» обязательно напечатает. Отечественный застой породил целую плеяду таких лириков - Кенжеев, Гандлевский, Кекова, с поправкой, разумеется, на масштаб.
      Наконец, отличительная черта маразмов - то есть высших и последних стадий стагнации - заключается в попытках реформирования системы, и всякий реформатор вызревает именно в недрах эпохи маразма; правда, и попытки эти, в полном соответствии с духом времени, являются, как правило, маразматическими - или по крайней мере чрезвычайно наивными. Таковы были реформаторские потуги Алексея Михайловича Тишайшего, реформы Павла I (особенно трогателен, конечно, ящичек для личных посланий императору), крайне неудачные попытки Столыпина и идеи Андропова - Горбачева о наведении порядка путем проверки кинозалов в рабочее время или вырубки виноградников.
      Из всего сказанного ясно: то, что ожидает нас в ближайшие годы,- никак не новый застой (это бы полбеды), а новое вымораживание имперского типа. Отличия суть многи, но главное мы уже ощущаем: во время застоя жандармы отправляют свои обязанности с чувством вины, сознавая свою неправоту и обреченность системы. Во время заморозков у них есть чувство правоты. Им ведома сладость реванша - «Вот до чего вы довели!».
      Русская история, следовательно, с момента существования России как единого государства прошла четыре описанных цикла: - реформы Ивана Грозного - репрессивный период 1565 с 1584 - оттепель Годунова, приведшая к смуте,- застой Михаила и Алексея Романовых с переходом в маразм. - реформы Петра - постреформаторские заморозки бироновщины - оттепель Екатерины, окончившаяся восстанием Пугачева, арестом Новикова и ссылкой Радищева,- маразм Павла. - реформы Александра I - начало заморозков 1816 - репрессивное тридцатилетие Николая I - оттепель Александра II - застой и маразм Александра III и его старшего сына. - реформы Ленина - зажим Сталина - оттепель Хрущева - застой и маразм Брежнева - Черненко - Андропова.
      Мы находимся в начале второй четверти пятого цикла: реформы Горбачева - Ельцина - зажим Путина - оттепель и маразм его преемников.
      Главная примета российской истории - ее абсолютная независимость от тех людей, которые ее делают. Роль личности в любой истории значима лишь в той степени, в какой эта личность совпадает с вектором развития конкретной страны,- но в России нет и вектора, т.е. нет истории как сознательного коллективного действия. Нет и нации, поскольку нация есть понятие не этническое, но этическое. Установить себе исторический вектор путем очистки нации от «чужих» - занятие столь же кровавое, сколь и бесперспективное. Между тем именно этим озабочены наши так называемые националисты - полагающие, что чистота крови есть сама по себе моральный императив. Смотреть на них давно уже не страшно, а смешно - вроде как на таракана: такое же совершенство.
      История в России движется, как погода, как смена сезонов,- без всякого участия населения и даже власти. Думаю, что и Путин не самый плохой человек,- просто слабый. В известных условиях он, вероятно, был бы не худшим демократом. При застое был бы средним гебистом и неплохим семьянином. Я допускаю, что и Сталин при определенных условиях был бы неплохим виноделом и не худшим начальником треста. Но если человек в определенный момент согласился сыграть определенную роль, эта роль им овладевает - и больше он себе не хозяин. Путин себе не хозяин с марта будущего года, если, конечно, пойдет на выборы. Ни на одних выборах мы никого не выбираем: победа Ельцина в восемьдесят девятом и даже девяносто шестом году так же предопределена, как победа «Единой России» в нынешнем. Бессмысленно обвинять Ельцина в том, что он оставил нам такого преемника: осуществлять зажим обречен был любой преемник. Ничтожная роль личности в нашей истории наглядней всего прослеживается на Горбачеве: начал он как типичный продолжатель «эпохи маразма», но время переломилось без всякого его участия, и он оказался реформатором. Да, собственно, и по Александру I все было видно: один и тот же персонаж выступает как реформатор до войны 1812 года и как не очень удачливый диктатор после нее (полномочия диктатора делегируются Аракчееву, но последний слишком глуп для полноценной диктатуры). Полагаю, что описанный цикл - «реформы-зажим-оттепель-застой» - не есть чисто русская традиция: он характерен для любого политического процесса, но в западной истории, помимо этого цикла, наличествуют и другие векторы. В России их нет, и потому история наша ограничивается механическим повторением четырехтактного движения при нарастающей деградации культуры и практически полном неучастии народа в решении его судьбы.
      Обо всем этом (без упоминания четырехтактного цикла, которого вообще, кажется, никто еще не выявил - рад буду ошибиться) писал сначала Чаадаев, потом Мандельштам в статье 1915 года о нем - но если уж роль личности в истории у нас так мала, что говорить о роли печатного слова?
      Больше всего меня умиляют некоторые чрезвычайно одаренные люди, продолжающие верить в личность и ее выбор. Борис Стругацкий в последних «Московских новостях» утверждает, что теперь все зависит от Путина. Человек с таким интеллектом давно уже мог бы понять, что если система опять отстроилась в модель «все зависит от одного» - значит, от этого одного теперь уже точно ничего не зависит. Для человека, оказавшегося на самом верху, это серьезный шок - вот почему российские лидеры так быстро съезжали с ума, когда это до них наконец доходило. Да и сойдешь тут с ума, видя, как вся интеллигенция дружно, в голос говорит о сползании к диктатуре, констатации эти звучат на всех вечерах сатиры и даже кое-когда на телевидении, а процесс идет и будет себе идти вне зависимости от того, чего кому хочется. Ведь всем все понятно про «Единую Россию» - а голосуют с абсолютной покорностью. Чаадаев писал, что вместо истории у нас география. Дудки.
      Вместо истории у нас метеорология. Все знают, что зимой холодно, но поди ты ее предотврати. В стране, где не работает ни один закон, люди живут по законам природы.

      Главная оппозиция в русской - да и в любой - истории как раз и состоит не в противостоянии левого и правого, а во вражде верха и низа. История пользуется идеологиями, а не наоборот. Идеологии - не более чем инструменты истории, осуществляющей свою планомерную работу. Движущей силой истории выступает ее дух, geist, уицраор, если хотите (давно пора понимать Даниила Андреева не как визионера, но как метаметафориста, описывающего вполне материальные процессы).
      История России, конечной целью и смыслом которой является сохранение государственности ценой уничтожения населения, использует для своих целей то либеральную, то государственническую идеологию - в пределах заданного четырехтактного цикла, предопределенного, как четырехтактная смена времен года (с некоторой сменой порядка: лето-зима-весна-осень). Спорить о том, что служит причиной самого этого сползания в бездну, в принципе можно долго. Автор рискнет предложить свою концепцию: когда-то Максим Леви, сын замечательного психолога и сам замечательный психолог, защитил в МГУ диплом об особенностях армейской психологии. Особенности эти, по его концепции, сводились к тому, что армия есть отдельная и глубоко перверсивная жизнь, доминантой которой является стремление к смерти, т.е. к дембелю. В этой жизни солдат проходит все стадии, которые обязательны и в развитии человеческой особи: бестолковое и бесправное детство, неопытную, но смелую юность, полнокровную зрелость и брезгливую старость.
      Любопытно, что «старики», не случайно называемые именно так, демонстрируют весь набор реакций, свойственных обычно старости,- сетования на то, что «мы в ваши годы пахали по-настоящему», постоянная раздражительность, болезни, пристрастие к своим личным вещам, мелочную бережливость на грани скопидомства, патологическое внимание к порядку и пр. Аналогичная психологическая инверсия наблюдается в любых коллективах, где люди собраны не по своей воле, в обстановке постоянного психологического напряжения и в скотских условиях - например, в лагерном бараке; правда, армейская ситуация имеет больше сходств с российской, поскольку военнослужащим постоянно твердят о том, что они выполняют ПОЧЕТНУЮ обязанность и должны ГОРДИТЬСЯ.
      Жизнь, доминантой которой - в противовес обычному существованию - является стремление к смерти, выворачивает наизнанку все нормы и переворачивает традиционную шкалу ценностей. Солдат работает плохо, без охоты, из-под палки, за сутки едва-едва выполняя то, что на гражданке (для себя) сделал бы за час.
      Солдат постоянно раздражен и нацелен на разрушение, на желание мучить себе подобных, на презрение ко всему, что он же на гражданке склонен уважать (любовь, хорошее воспитание, деликатное отношение к женщине и пр.). Солдат ненавидит командира (в мое время принято было называть офицеров «немцами»). Единственное, что не инвертируется,- тоска по дому, но дом выступает метафорой загробной жизни, которая и в России остается для многих главной надеждой.
      Удручающее сходство симптоматики наводит на мысль о том, что главной чертой российского государства является самоцельное мучительство своего народа, а главной чертой народа - ненависть к своему государству. Народ и страна до такой степени отчуждены друг от друга, что наиболее естественным их состоянием давно стали война на взаимное истребление. Хорошо защищать свою страну способен только тот солдат, который чувствует ее своей. Поскольку ни при одном социальном строе в России гнет не ослабевает - при Ельцине большинство точно так же депрессивно и несвободно, как при Сталине (с той существенной разницей, что посадки имеют несравненно меньший размах, но людей продолжают сажать за краденую булку),- остается признать, что и свобода, и несвобода, и беспредел, и империя являются в России лишь инструментами окончательного вымора населения ради сохранения государства. (Нельзя не увидеть также тенденции к территориальному сокращению России в последние сто лет - укрепление государства отчетливо требует урезания территорий; прирастание во время имперских зажимов - Калининград, Курилы, Прибалтика - не идет ни в какое сравнение с масштабом реформаторских утрат:
      Польша, Финляндия, Средняя Азия, часть Кавказа; сегодня на очереди Дальний Восток.) Настоящим патриотом в этой системе может считаться только тот, чей интеллектуальный вектор наиболее полно совпадает с вектором исторического предназначения России. Иными словами, патриотом следует называть человека с врожденным чутьем на худшую, наиболее деструктивную модель исторического развития. Эта способность из всех зол выбирать худшее вообще чрезвычайно характерна для российских властей. Существовало много сценариев перехода к демократии, но выбран был самый бессмысленный и в конечном итоге самый травматичный. Сегодня политический спектр все еще довольно богат, но патриоты и тут делают безошибочный выбор, ставя на мерзейшее, а именно на «Родину».
      Блок «Родина» сам по себе лишний раз подтверждает мысль о том, что все роли давно расписаны и от нас зависит только одно: согласны ли мы их играть. Рогозин и Глазьев согласились. Разумеется, «Родину» создал не Сурков, а общественный запрос. Приживаются, как известно, только те инициативы, которые с ним совпадают.
      Рогозин и Глазьев сами по себе вполне нейтральные люди, не лучше и не хуже других.
      Итак, дело не в Рогозине и Глазьеве, а в тех силах, которые надули своим личным легочным воздухом пустой шар под названием «Патриотический блок «Родина». По ЖЖ и некоторым радиостанциям очень легко проследить, какие именно силы радостно напряглись и приподняли головенки. Я обрисую сейчас то, что эти силы называют «политическим православием», или интеллектуальным патриотизмом - как будто обычный патриотизм недостаточно интеллектуален. Слава богу, и политически, и в особенности стилистически эти люди легко описываются - поскольку они соответствуют вектору российской истории, ставят они всегда на самых бездарных. Неважно, какова по своей идеологии программа «Русский дом». Вся ее идеология состоит в оглушительной бездарности: это же касается одноименного журнала и всех писаний идеологов, называющих себя политически-православными. Точно так же ставки истинных патриотов в девяностые были на Пригова (те, кто называли себя патриотами в девяностые, никакого отношения к истинному патриотизму не имели - ибо истинными патриотами в эту зловонную эпоху были постструктуралисты, постмодернисты и сотрудники «НЛО»). «Русский дом» в смысле стилистической последовательности или, если хотите, монолитности - а также в смысле упомянутой оглушительной бездарности - недалеко ушел от Ирины Прохоровой, Ильи Кукулина, Дениса Иоффе или Кирилла Кобрина. По крайней мере, всех перечисленных авторов я читаю с одинаковым наслаждением.
      Итак, поговорим о приметах политически-православного дискурса.

      Это дискурс прежде всего очень смешной, потому что до крайности напыщенный.
      Архивны юноши, практикующие его, очень быстро начинают выражаться, как седобрадые старцы, и вести себя соответственно. Их движения поражают округлостию, речи - плавностию, а отношение к себе - патологическою серьезностию. Но смешно главным образом не это, а роковое внутреннее противоречие, заключающееся в крайней уязвленности и обиженности, во-первых, и фантастической агрессивности, во-вторых. Видя такого агрессивного человека униженным и обиженным, всякий здравомыслящий гражданин от души порадуется. Тут надо как-нибудь выбирать.
      Основных патриотических дискурса, собственно, два, и чередуются они в зависимости от политической надобности: 1) «Мы жалкие, мы убогонькие, кто только нас, сирых, не обидит! Мы не умеем за себя постоять, а наглые кавказцы, китайцы и в особенности евреи умеют; у нас нет землячества, и мы, кроткие, дружка дружку не тащим за собой на теплые местечки, а вот они тащат, и некуда просунуться русскому человечку. Мы богоносцы, а потому не можем» - внимание, переход к дискурсу 2) - «растоптать всю эту жидовскую сволочь, китайскую чуму и кавказскую мразь, чего они все давно заслуживают; перестать кормить чернож…ых, которые насилуют нас и наших дочерей; сплотиться в единый кулак, как учили нас отцы наши, и нанести решительный удар по всем направлениям, чтобы полетели нечистые брызги и очистились вольные наши просторы».
      Таковые обещания кротких и обиженных не могут, конечно, не вызывать самого искреннего веселья. Но они все это всерьез. Про мораль я уж не говорю - это бисер перед свиньями. Главным условием спасения России, с точки зрения агрессивного (или политического) православия, является именно изгнание всей сволочи, она же нечисть, она же мразь (они очень любят это слово применительно к оппонентам, а применительно к единоверцам обожают слово «блестящий»: блестящий офицер, блестящий публицист, блестящий сапог…). Поскольку с критериями сволочи и нечисти в стране, никак не могущей ни в чем определиться, обстоит сложно,- предлагается самый простой вариант: выгнать всех чужих. Характерной чертой православного дискурса является регулярное упоминание об изнасилованиях хороших русских плохими нерусскими (см. «Дочь Ивана, мать Ивана» В.Распутина). Интересно, кстати, что отдельные теоретики доходят до противопоставления православия и патриотизма - и утверждают, что патриотизм выше православия; т.е. люди, ставящие веру выше Родины, пытаются сбежать «к доброму боженьке» от грязного, но чистого Русского Дела. Под русским делом, надо полагать, понимается истребление сволочи.
      Таким образом, политическое православие в крайних своих выражениях доходит до отрицания православия как такового; впрочем, у «политических православных» с такими христианскими ценностями, как любовь и прощение, дело обстоит ничуть не лучше, чем у радикальных исламистов - с терпимостью. Любовь имеет характер ауто-эротизма, то есть распространяется исключительно на себя и небольшое количество ближних.
      Для русского православного дискурса, репрессивного по своей природе, в высшей степени характерны именно эти две тенденции: истребительная,- во-первых,- и имманентно-природная, во-вторых: человечество делится на «своих» и «чужих» даже не по классовому, а по имманентному признаку принадлежности к нации. «Русский» - это и национальность, и убеждения, и модель поведения. Это подтверждает тезис о том, что страна, отрицающая человеческие законы, живет по законам природы.
      Другой существенной составляющей «политически-православной» риторики является апология Русского Воинства. Откройте любой номер «Русского дома» (где в любой авторской подписи ставится имя-отчество - из уважения к отцам, конечно; я бы на их месте и родословную до десятого колена прилагал, а то вдруг какой-нибудь Исайка затесался)… В нос вам шибанет нестерпимой смесью ладана, «Шипра», портянок, перловки и орудийной смазки - культ солдатчины и офицерщины тут поставлен на широкую ногу в сапоге сорок девятого размера. Истинный патриотизм заключается именно в истреблении - не только чужих, но и своих; созидание есть только форма бегства от этого веселого садизма. Главная добродетель русского солдата - готовность пасть не рассуждая. Не зря верховный национальный герой - маршал Жуков - славен прежде всего количеством загубленных жизней. Любые попытки заговорить об этом рассматриваются, конечно, как кощунство и посягательство на Последнее, Что Нас Сплачивает. Сплачивают нас, как правило, почему-то только войны - других примеров национального единения политически-православные не знают.
      Конечно, это все для людей попроще. Продвинутые политически-православные читывали и Юнгера, и Шпенглера (Леонтьев, Меньшиков и Тихомиров у них вообще отскакивают от зубов). Любимая идея «ориентации на Север», то есть на Мировой Лед, то есть на страну Гипербореев, они же арии,- пронизывает собою всю их мифологию. Национал-патриоты вообще почему-то очень любят, чтобы было холодно.
      Тепло представляется им чем-то ненадежным, предательским. Для продвинутого национал-патриота важно не противопоставление Востока и Запада, но противостояние воинского, строгого Севера и похотливого, томного, торгующего Юга.
      В этом смысле у продвинутых национал-патриотов нет противоречия между откровенным нацизмом, который они исповедуют, и тем, что мы - страна, победившая нацизм. По их глубокому, но не афишируемому убеждению - мы потому и победили нацизм, что сами были ему сродни, никто другой бы не сладил; и уж конечно, иудейский заговор для Гипербореев опасней любого германского нацизма. С нацизмом разобраться - это так, ратная потеха двух богатырей; иное дело жиды. В этом же смысле для продвинутого патриота нет разницы между красными и белыми, поскольку и красные, и белые считали высшей добродетелью максимальное истребление своих, а не чужих. Иногда мне кажется (и в новом романе я разрабатываю именно эту версию), что орден русских патриотов - тайная, законспирированная организация, нечто вроде русского масонства, и только на самых высоких ступеньках посвящения известно, что главной задачей истинного патриота является именно и только истребление народа до тех пор, пока не останется один орден меченосцев. Воля ваша, никакого другого смысла в русской истории a la Гипербореи я не нахожу. О том, почему так получилось, будет рассказано в следующем философическом письме.
      Письмо второе

      В первом письме мы обозначили четырехтактный цикл исторического развития России - реформа (революция) - заморозок - оттепель - застой (маразм),- перечислив приметы каждого этапа: революция заканчивается военным путчем (жестоко подавляемым), заморозок предполагает единственную «вакансию поэта» и полный упадок общественной жизни, оттепель сопровождается расцветом искусств, для маразма характерен развал во всех государственных структурах по причине коррупции и отсутствия иных перспектив, кроме коррупционных. Во втором попытаемся проанализировать причины этого безвыходного и, по-видимому, безвариантного развития. Существовать по законам природы, писали мы, обречена всякая страна, отказывающаяся существовать по законам общества - то есть по правилам более сложного порядка. Отсутствие сознательной исторической воли к направленному движению - неважно, в какую сторону,- главный порок российского населения, которое именно в силу этого безволия и не является народом; воли же этой в России сегодня (и уже полтысячи лет) нет потому, что страна неспособна прийти к консенсусу, относительно хотя бы базовых ценностей. Консенсус этот немыслим в принципе, о нем не стоит и мечтать, поскольку в России не один народ,- нации же «россияне» (или «русские») не существует вовсе. Это столь болезненный клубок противоречий, что любое прикосновение к нему вызывает эмоции жгучие и неуправляемые, но распутывать его - или хоть разрубать - так или иначе придется, хотя бы задним числом, после исчезновения самого понятия «Россия» (если мы действительно намерены до такого дойти). То, что автор излагает ниже, наверняка оскорбит чьи-то национальные чувства - или, точней, муляжи этих чувств, поскольку ни одна нация в России не сформировалась до конца. Наше национальное чувство похоже на фантомную боль.
      Все разговоры о небывалой, принципиально новой исторической общности «российский народ» бессмысленны, как бессмысленны были и заклинания насчет аналогичной «советской» общности. Равным образом не может быть и консенсуса между сторонниками «демократии» и «сильной руки» (беру эти понятия в кавычки, ибо в России они условны). В США после выборов президента, угодного лишь половине общества, национальный консенсус не пострадал, ибо держится не на личности. Американское общество скреплено некоторым количеством фундаментальных идеологем, преступить которые оно не сумело и в кризисные шестидесятые, и в голодные тридцатые. В России понятия «идеология» нет вообще, и именно внеидеологические начинания (вроде путинского правления) пользуются в ней поэтому особенным успехом.
      Последовательно проводить здесь ту или иную мысль самоубийственно, поскольку русский избиратель (русский попутчик в поезде, русский ученик в школе) вообще смотрит не на мысли. Он первым делом идентифицирует вас по принадлежности к касте. Таких каст - или, если угодно, наций - в России три, и их генезисом мы сейчас займемся.
      В качестве предварительного замечания обозначим тот факт, что подлинной истории России до сих пор не существует. Есть более или менее последовательные теории вроде гумилевской, есть исследования Артура Кестлера (прославившегося как автор «Слепящей тьмы» и проклятого миллионами за «Тринадцатое колено»), есть псевдоисторические труды советских исследователей, подгонявших все под взаимоисключающие концепции,- но сколько-нибудь внятных сведений о том, как образовалась нынешняя этническая неразбериха на отечественных просторах, у нас нет до сих пор. Виновата тут, я думаю, не только катастрофа с источниками, но и некая общая родовая память о случившейся тут трагедии, к которой мы не разрешаем себе прикасаться даже мысленно.